Текст книги "Мой дядя - чиновник"

Автор книги: Рамон Меса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

XVIII
ПОСЛЕДНИЕ ПРИГОТОВЛЕНИЯ

Жизнь в канцелярии била ключом, деловая лихорадка достигла предела. Слышны были только скрип перьев по бумаге да шелест быстро перевёртываемых листов, сшитых в пухлые папки, которые чиновники пронзали яростными взглядами и осыпали самыми страшными ругательствами.

Граф сидел в своём кабинете за большим письменным столом, заваленным папками, бумагами и объёмистыми пачками документов, и тоже что-то быстро строчил. Его перо, словно с помощью неких невидимых нитей, управляло целым отрядом других перьев: всякий раз, когда оно останавливалось, замирали и остальные, а в те дни, когда оно проворно летало по бумаге, все перья отплясывали неистовый танец.

Лестница была полна людей: они поднимались, спускались, задавали вопросы, жестикулировали, скрежетали зубами или старались успокоить своё неистово бьющееся сердце

– Ого! И вы здесь?

– Да, сеньор, не знаю, зачем я им понадобился, просто ума не приложу. Несколько лет тому назад у меня, правда, было здесь одно дело, но я полагал, что оно уже давно улажено.

– То же самое и со мной… Похоже, что они здесь всё перевернули вверх дном. У меня, представьте себе, тоже очень старое дело…

– Как вы думаете, нас ожидает что-нибудь неприятное?

– Не знаю, потому и пришёл сюда… Но, судя по всему, ничего хорошего не будет…

Подобные разговоры поминутно возникали в приёмных и коридорах канцелярии. Все терпеливо и с некоторым страхом ждали своей очереди. Зачем это их так срочно вызвали?

Но каждый, кто входил в кабинет графа, мгновенно забывал свои тревоги. Сеньор Ковео встречал посетителя с улыбкой, просил садиться поближе, похлопывал даже раз-другой по руке; затем вытаскивал из ящика стола изъеденную молью папку с делом, с самым важным видом пробегал находящиеся в вей документы, наконец становился ещё более любезным, и в его голосе появлялись сладчайшие модуляции, которые напоминали нежные звуки флейты.

Кто мог устоять перед медоточивой лестью графа, его добродушными подмигиваниями, учтивыми жестами и в особенности его весёлостью, улыбками и шутками, невольно вызывавшими нервный смех, который обычно приходит на смену страху?

Некоторые посетители являлись с твёрдым намерением бороться за свои права любыми способами, но выходили из кабинета, краснея за свои дурные помыслы. Бороться? Что за глупость! Разве можно бороться с таким обаятельным человеком?

На других, кто приходил сюда не в первый раз, льстивые речи графа не оказывали желаемого действия. В таких случаях дон Ковео напускал на себя важность, подобающую его положению и рангу.

– Хм! – кашлял он. – Сеньор секретарь!

В кабинет поспешно входил дон Матео.

– Давайте разберёмся, что соответствует истине в жалобе этого сеньора.

Проситель тут же пытался своими словами объяснить суть дела нежданному третейскому судье, но граф немедленно прерывал его:

– Позвольте, позвольте…

И он делал такие поправки, которые полностью сбивали с толку посетителя.

– Поводов для возбуждения жалобы нет, – изрекал, словно приговор, дон Матео, подпирая рукой нижнюю челюсть, высоко подняв брови и устремив взор на жалобщика.

– Хорошо, – предлагал сеньор граф. – Сейчас я очень занят, поэтому обсудите всё с моим секретарём и постарайтесь найти наилучший способ уладить дело, не повредив ничьим интересам.

Посетитель, сразу возымев некоторые надежды, шёл за доном Матео и давал возможность войти в кабинет другим просителям, ожидавшим у дверей.

Правда, очереди в кабинет к графу были не такими уж большими: он каждый день заранее указывал часы приёма для тех, кого вызывали, к нему по поводу пеней, повинностей, штрафов и прочих многообразных взысканий. Кроме того, в приёмной дежурил привратник в суконной, без единой пылинки форме, в ботинках, которые, казалось, были сделаны из чёрного дерева, покрытого лаком, и в безукоризненно чистой рубашке. Он сдерживал наиболее горячих посетителей, поторапливал медлительных и в строгом порядке направлял их всех, словно покорное стадо, в кабинет сеньора графа Ковео.

Ввиду большого расхода перьев и бумаги, у Доминго каждый день происходили неприятные объяснения со столоначальником, ведавшим распределением канцелярских принадлежностей; но за все эти досадные пререкания его с лихвой вознаграждало то удовольствие, которое он получал, доводя до сведения графа новости, ежечасно становившиеся известными бывшему лодочнику. «И какой только дьявол людей за язык тянет: у них только и дела, что болтать о сеньоре графе!» – удивлялся простодушный Доминго.

У Гонсалеса, которого граф именовал не иначе как Львом, тоже постоянно что-нибудь случалось. В отличие от Доминго, он не церемонился, когда слышал, как поносят его начальника и покровителя, а, готовый сражаться за него хоть с целым светом, закатывал рукава и набрасывался на клеветника с кулаками. Единственным противником, внушавшим ему суеверный страх, была пресса, – когда газеты писали что-нибудь дурное о графе, Гонсалес даже не помышлял о драке: всё-таки, несмотря на свой гигантский рост, он был только человеком. Огромные машины, при каждом движении покрывавшие буквами целые листы бумаги, наводили на него ужас; их грохот, доносившийся из типографий, обращал его в бегство. Даже когда ему на улице показывали какого-нибудь журналиста, он не хотел верить своим глазам: в его представлении журналисты – хотя он никогда раньше пе видел живого представителя прессы – совсем не походили на обычных людей.

Итак, страстное желание писать и трудиться, охватившее сеньора графа, настойчиво проникало во все уголки канцелярии и отражалось на работе всех чиновников.

Люди входили и выходили, разбредались по лестницам, переходам, коридорам, выстраивались длинными хвостами у столов в кабинетах и, словно одурелые, сновали по отделам.

– Что тут происходит? Что у них случилось? – спрашивали друг друга посетители, так и не получая вразумительного ответа.

Чтобы дать себе хоть небольшую передышку, несчастные подканцеляристы пятого разряда, спины которых разламывались, а глаза слепли от долгого сидения, прерывали занятия и отправлялись за водой, за бумагами, за справкой в архив.

– Что, все сделали?

– Ещё нет, сеньор.

– Тогда по местам, лентяи! – ворчали начальники и метали грозные взгляды. – Видана ли подобная наглость?… Хотят получать деньги, хорошо одеваться, а палец о палец ударить не желают!

Бедняги подканцеляристы и письмоводители склоняли растрёпанные головы над бумагами и исписывали лист за листом, чуть не падая со стульев от усталости.

Но сеньор граф развивал бурную деятельность не только в канцелярии. Вечерами он не засиживался дома, а, наскоро пообедав, отправлялся с визитами к различным, влиятельным особам. Самые долгие беседы происходили у него табачным фабрикантом и журналистом.

По дороге он просматривал записочки, которые хранились в объёмистом бумажнике, едва умещавшемся в кармане его широкого пальто. В одних домах дона Ковео встречали с распростёртыми объятиями, хозяева других, сурово нахмурив брови, нелюбезно выпроваживали его. Граф, однако, не смущался, не отступал ни перед какими препятствиями и продолжал делать своё дело. Ему не хватало одного – времени: в те дни проклятые стрелки часов вращались слишком быстро.

У графского привратника голова шла кругом от бесчисленных распоряжений.

– Если придёт такой-то, меня нет дома… Если же приедет сеньор маркиз, пусть подождёт… Американцу с зонтиком и собакой скажи, что я больше не могу ждать: пусть хоть лопнет, но уплатит пошлину за муку, которую отправил в Сантандер… Господину в зелёных очках передай, что так дело не пойдёт и что он запросто угодит в тюрьму, если не перестанет мне надоедать.

– Слушаюсь, будет исполнено, знаю, знаю, да, сеньор… – торопливо отвечал привратник, прекрасно справлявшийся с любым поручением.

Даже Клотильда, не интересовавшаяся ничем, кроме драгоценностей, модных нарядов и костюмов, которые, по её мнению, следовало носить мужу, чтобы не казаться смешным в обществе, и та заметила, насколько он озабочен.

– Не надо так утруждать себя, мальчик мой, – ласково сказала она ему как-то вечером.

А он, обняв за талию свою прекрасную подругу, расцеловал её в обе щеки и объявил:

– Ты ещё увидишь, Клотильда, увидишь…

Иногда он вёл себя прямо как безумный: разгуливал по широким коридорам дома, подсчитывал что-то на пальцах и молча улыбался.

Однажды утром он нетерпеливо подозвал Клотильду, снял со стены большую картину, которою так часто любовался перед сном, и спросил:

– Что это?

– Какой-то большой дом.

– Нет, не дом, дворец, жёнушка, дворец. И он уже построен, – добавил граф торжествующе.

– Ну и что?

– А ничего. Большего тебе пока знать не нужно, дорогая.

И, собрав всё мужество, столь необходимое для задуманного им героического поступка, он поднял картину, с размаху швырнул её на пол и объявил:

– Скоро ты увидишь этот дворец, и не на бумаге, а прочно и гордо стоящим на земле.

На этот раз Клотильда струхнула: кажется, у графа не всё в порядке с головой.

Не меньше растерялся на следующее утро и дон Матео, когда граф, войдя к себе в кабинет, позвал секретаря, дружески положил ему на плечи руки, несколько раз тряхнул его и радостно возвестил:

– Хочу, чтобы сегодня со всем было покончено: я решил не возвращаться больше ко всем этим делам.

Такие слова крайне обеспокоили отставного латиниста. «У графа наверняка помутился разум», – подумал дон Матео. С некоторых пор он замечал в своём ученике разительные перемены.

День, когда граф произнёс эти слова, стал событием для всей канцелярии, потому что её начальник, словно направляемый невидимым перстом, безошибочно требовал одно за другим самые важные дела и решал их так, что чиновники, которые вели их, застывали с открытыми ртами или же начинали косить главами от изумления. До самого закрытия присутствия никому не удалось передохнуть хотя бы минутку. Лестницы, казалось, стали слишком узкими и не успевали пропускать всех, кто спешил в разные отделы и выходил из них.

– Что случилось? Что произошло? – то и дело спрашивали друг друга чиновники, но никто ничего не понимал.

Доминго и Гонсалес в этот день отсутствовали в канцелярии и находились в доме у сеньора графа. Доминго, засучив рукава и взгромоздясь на стремянку, снимал зеркала, картины и драпировки, а Гонсалес, вооружась молотком и гвоздями, заколачивал ящики, в которых лежали обёрнутые соломой и бумагой хрусталь, фаянс, фарфоровые статуэтки и вазы. Стены понемногу оголялись. Мебель, собранная посреди комнат, была уже оценена и продана торговцам, спешившим побыстрее завершить выгодную сделку.

Клотильда, которой на некоторое время пришлось отвлечься от созерцания собственной особы и обратить внимание на то, что творится в доме, была крайне встревожена.

– Сеньоры, что задумал граф? Что всё это значит?

Доминго и его сотоварищ, на секунду отрываясь от дела, отвечали:

– Откуда нам знать, сеньора? Граф приказал нам упаковать вещи, и всё тут.

Золотого тельца, которого граф особенно просил не забыть, поместили в хрустальную шкатулку и уложили в ящичек, имевший специальное назначение – оберегать пенные вещи от поломки.

Через несколько часов старинный дом семьи Армандес утратил жилой вид.

Доминго и Гонсалес, потные, усталые, с ног до головы покрытые пылью, сели передохнуть на ящики с вещами, но в эту минуту вошёл граф.

– Ну и проворные же вы парни! – воскликнул он, с приятным удивлением глядя на упаковщиков.

Приятели удовлетворённо улыбнулись.

– А как распродажа? – осведомился граф.

– Отлично! – воскликнул Доминго, показывая два мешочка, туго набитых золотыми и серебряными монетами.

– Хорошо. Один отдайте мне, а другой возьмите себе: вы это заслужили, потому что всегда много мне помогали. Я очень доволен вами.

Доминго выпучил глаза.

– Да, – подтвердил граф, потрепав отставного лодочника по колючему подбородку. – Вы молодцы и достойны гораздо большего.

Обед в тот вечер прошёл без обычного оживления. Сидевшие друг против друга дон Матео, каноник, магистр, табачный фабрикант, полковник, журналист и ещё несколько приглашённых обменялись лишь несколькими вежливыми замечаниями. Новость, сообщённая им графом, объяснила его бурную деятельность в последние дни и вселила в них необычайное беспокойство и зависть.

Каноник был огорчён. Он с грустью смотрел на большой стол, уставленный приборами и кушаньями, и на стены без картин, которые казались теперь такими белыми, словно их затянули огромным саваном. Только в двух внутренних комнатах, где обычно почивала графская чета, осталось немного мебели.

Посреди комнаты из хрустальной шкатулки, лежавшей в ящике, высовывалась головка золотого тельца. Свет, горевший в столовой, освещал одну сторону фигурки, и глаз животного, казалось, метал на стол огненные взгляды.

Клотильда удивлялась, почему гости, обычно такие разговорчивые и оживлённые, сидят в этот вечер понурив голову, чуть не уткнувшись носом в тарелку, и так тихо, что слышно, как они жуют, грызут и глотают жаркое.

Граф, не понимая, чем вызвано молчание друзей, тоже был несколько смущён. Как! Его друзья не рады, что он достиг наконец того, к чему так долго стремился? Может быть, предстоящее расставание навеяло на них грусть?

Вечером у графа перебывало множество визитёров, по, видя, что дом опустел, они задерживались ровно столько, сколько было необходимо, чтобы пожать руку дону Ковео и его супруге, пожелать им счастья и наказать, чтобы они непременно писали, не заносились, не грешили неблагодарностью и не забывали друзей.

На следующее утро Клотильда, уже знавшая обо всём, принялась с такой же поспешностью, как её муж, укладывать оставшиеся вещи в коробки и чемоданы, а одежду – в мешки и баулы.

Дон Матео завтракал вместе с графской четой. Они посмеялись над тем, что стол такой маленький, а сервировка далеко не полная, но ведь почти всё уже упаковано, и в доме осталось лишь то, без чего нельзя даже позавтракать.

Около двух часов дня в опустевших комнатах, которые, казалось, увеличились теперь в размерах и стали более мрачными, в последний раз прозвучали шаги графа и его супруги.

Солнце заливало светом большой квадратный двор, отражённые лучи освещали дом, проникали в пустые комнаты и печальными бликами ложились на стены. Клотильде немного взгрустнулось – ведь она покидала место, где родилась и провела всю жизнь. Она то и дело подносила к глазам тонкий батистовый платок и утирала слёзы.

Дон Ковео с супругой спустились по лестнице к подъезду, на графе были надеты перекрещенные на груди и спине походные брезентовые ремни, к которым с боков были подвешены две большие подзорные трубы; па голове его красовалась широкополая касторовая шляпа, в руке был маленький чемоданчик из дублёной русской кожи. Супруги заперли двери, вручили ключи дону Матео, которого графская семья оставляла здесь своим поверенным в делах, сели в поместительную коляску, и она покатилась,

XIX
НЕОБХОДИМОЕ ПРИМЕЧАНИЕ

Обросший бородой путешественник с бледным лицом, в Запылённой одежде и изношенной обуви, тощий деревенский детина в шляпе, украшенной тесьмой с привязанной к ней парой желудей, которого в первых числах января доставил на остров бриг «Толоса», и человек, едущий сейчас, спустя несколько лет, по улицам Гаваны, удобно развалясь в красивой и богатой коляске, этот солидный, чисто выбритый, пышущий здоровьем и довольством мужчина, который держит в руке бамбуковую трость с золотым набалдашником искусной работы, оба они, как ты уже догадался, читатель, – одно и то же лицо.

Превосходительный сеньор граф Ковео – не кто иной, как мой дядя Висенте. А дядя Висенте – это превосходительный сеньор граф Ковео.

Но почему же я был с ним, когда он звался Висенте Куэвас, а теперь, когда его величают графом Ковео, меня пет рядом? В этом-то и заключается главная причина появления настоящей главы. Заглавие её, как я полагаю, вполне оправдано: примечание действительно необходимо.

Когда в ту далёкую грозовую ночь мы с помощью дона Хенаро выбрались из тюрьмы и торопливо вскарабкались на борт судна, ожидавшего нас на рейде у крепости Морро. проклятый корабль немедленно поднял якорь и вновь отдал его лишь у берегов Мексики. Мы высадились там, проклиная нашу судьбу и дона Хенаро; как утверждал мой дядя, он до конца остался дурным человеком, ибо не снабдил нас даже рекомендательным письмом.

Бродячие медники – вот самое высокое положение, которого, испытав множество превратностей и невзгод, мы сумели достичь в древнем государстве Монтесумы[16]16
  Монтесума (ок. 1466–1520) – верховный вождь ацтеков, глава союза индейских племён на территории Мексики.


[Закрыть]. Изо дня в день мы жарились на солнце, от лучей которого лопались камни, по лбу катились крупные капли пота и волосы прилипали к коже. Мы бродили по улицам городов и, соблюдая строгие интервалы, вопили:

– Лудить, паять! Лудим, паяем, недорого берём! Лудить, паять!

Однажды поздно вечером мой дядя, по привычке ругая всех и вся на чём свет стоит, в ярости пнув ногой шляпу и натыкаясь на котелки и инструменты, разбросанные по полу нашей скромной каморки, добрался до угла, где я спал, свернувшись калачиком, разбудил меня и попросил спичек, чтобы зажечь свет. Незадолго до этого управляющий домом, где мы жили, вручил ему большой конверт, и дядя решил теперь прочитать письмо.

Едва он зажёг свечу и, невнятно бормоча, пробежал листок, как сразу же стащил меня с моего ложа и заключил в объятия.

– Я же говорил, что бог нас не оставит, племянник!.. Вот мы и дождались награды за все наши страдания!..

Я, грешным делом, подумал, что от слишком долгих размышлений и от жары дядя малость свихнулся или стал лунатиком. Если бы вы видели, как он, полураздетый, прыгал среди котелков и силился засмеяться, что, несмотря на всё его ликование, никак ему не удавалось.

Награда за наши страдания, как выразился мой дядя, прибыла в виде письма с сургучной печатью и синим штемпелем государственной канцелярии, присланного из Мадрида за подписью наших незабвенных родичей – его превосходительства светлейшего сеньора дона Хенаро де лос Деес и не менее известного и уважаемого сеньора маркиза Каса – Ветуста.

Содержание большого и подробного письма сводилось приблизительно к следующему:

«Радуйся, радуйся добрым вестям, дорогой братец! Ты теперь свободен, как птица. Одновременно с этим письмом я высылаю тебе ассигнацию в триста песет, чтобы ты, не теряя времени, выехал в Гавану. Можешь быть спокоен – тебя никто не потревожит: наши друзья вновь пришли к власти. Первыми, о ком я подумал, были вы, мои дорогие кузены. Я нетерпеливо и страстно ждал минуты, когда смогу вознаградить вас за вашу преданность и важные услуги. Я теперь стал начальником… и, так как я решил прежде всего исправить ошибки и восстановить справедливость, мне следует вызволить вас из вашей ссылки. Висенте, перебирайся на Кубу, да не забудь прихватить с собой племянника. Необходимые инструкции получишь в Гаване. Настоятельно советую тебе ни в чём не отступать от них. Ты ведь уже научен горьким опытом: истинной причиной всех твоих бед явились те немногие случаи, когда ты не слушал моих наставлений».

Неожиданное письмо так обрадовало дядю, что он позабыл обо всём на свете. Он со слезами на глазах раз двадцать облобызал конверт.

– О, добрый, бесконечно великодушный дон Хенаро!

Я ничего не сказал дяде, когда он продавал инструмент и котелки, чтобы собрать ещё немного денег на дорогу, хотя он спустил наше имущество непомерно дёшево; не стал я перечить ему и тогда, когда он приказал мне уложить мой чемодан.

Вскоре мы отплыли в Гавану.

Прибыв в столицу Кубы, мы вновь поселились в «Льве Нации». Гонсалес, оглядев с ног до головы наши жалкие фигуры, сурово нахмурил брови, по всё-таки согласился приютить нас и потребовал лишь небольшой задаток.

Отсутствие денег весьма огорчало нас. К счастью, все тревоги вскоре рассеял появившийся в Гаване, к немалому нашему удивлению, дон Матео, деревенский учитель, тот самый, что бил нас линейкой, ревел по-ослиному и прилаживал нам ослиные уши.

Добряк учитель привёз с собою большой пакет, который весьма церемонно вручил моему дяде. И дабы его появление произвело ещё больший эффект, дон Матео отказался что-либо объяснять. Дяде, дрожавшему от волнения как лист, осталось одно – распечатать послание.

– Что бы это могло быть?

Вдруг он подпрыгнул, да так высоко, как никто ещё не прыгал, бросился на шею дону Матео и с такой силой сжал его в объятиях, что чуть не задушил. В пакете лежал приказ о назначении дяди на… ту самую должность, которую когда-то занимал дон Хенаро! Сеньор маркиз Каса-Ветуста рекомендовал ему в секретари дона Матео. Более того, меня назначали чиновником отдела… вовсе не интересуясь, хочу ли я получить эту должность. И я отказался от неё.

Это и послужило причиной нашей ссоры.

Дядя пришёл в ярость, осыпал меня бранью и пригрозил, что прогонит меня с глаз своих, если я буду вести себя столь глупо, невежливо, неблагодарно и упрямо по отношению к нашему светлейшему кузену дону Хенаро и не менее уважаемому сеньору маркизу Каса-Ветуста.

– Что ты мелешь? Ты что, глупец или сумасшедший! – гневно кричал он. – Не соглашаться на такую должность? Пе будь дураком! Простота хуже воровства!

Дон Матео, также исполненный негодования, почёсывал нос и настойчиво поддакивал дяде:

– Я всегда знал, что из тебя ничего путного не выйдет. Тебе нужно было бы на всю жизнь приклеить ослиные уши, которые я не раз приставлял к твоей башке. Ты даже кричать по-ослиному не научился… Бездарность!.. Тупица!..

Мне хотелось достойно ответить им, но мой бывший учитель не давал мне рта раскрыть и продолжал:

– Да, тебе даже ослиный крик не под силу. Учись у своего дяди – вот для тебя образец. Я всегда и всем ставил его в пример. Видишь, чего он добился? Видишь, как помогли ему мои советы? Мало тебе, бродяге, влепил соли дядюшка Лоренсо! Жаль, что он угодил тебе не в башку, а много ниже!

Но всё было напрасно – я стоял на своём:

– Не хочу, понимаете, не хочу.

И тут дядя оттолкнул меня, кровь бросилась ему в лицо, он замахал руками, словно рассекал воздух саблей, и заорал, как одержимый:

– Вон отсюда, чурбан, предатель, неблагодарный! Никогда из тебя ничего не выйдет, никогда!..

То были его последние слова.

– Никогда! Даже орать по-ослиному не можешь! Учился бы у дядюшки! – наставительно твердил дон Матео.

С той поры все наши связи оборвались. Мы жили далеко друг от друга, и потому в период, которому посвящена вторая часть нашего повествования, я уже не общался с дядей, как раньше; тем не менее я его любил, и всё, что он делал, становилось мне известно. Прошло много времени, а я по-прежнему слышал о своём дяде только от посторонних.

Однажды я встретился с Доминго.

– Эй, Мануэль! – воскликнул он. – Почему ты, чёрт возьми, не помиришься с сеньором графом Ковео?

– А кто такой этот граф Ковео, Доминго?

– Чёрт подери, да это же твой дядя Висенте!

Тут я громко расхохотался. Доминго, полагая, что я смеюсь над ним, рассердился и повернулся ко мне спиной, Так рассорился со мною и он.