Текст книги "Мой дядя - чиновник"

Автор книги: Рамон Меса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)

XX
ДЕЛО КОНЧЕНО – И В ПУТЬ!

Около трёх часов пополудни коляска, в которой сидела графская чета, ехала по улице Обиспо, направляясь к пристани. Колёса бесчисленных экипажей и повозок отполировали мостовую; прокатываясь по её граниту, они, словно инструменты позолотчика, казалось, оставляли на ней не то полоски фольги, не то узкие металлические ленты, и мостовая блестела под лучами солнца, как будто была отлита из олова.

В тот день на пристани царило оживление. По ней расхаживали группы людей в цилиндрах и безупречных чёрных костюмах. Особенно странно было видеть их рядом с оборванными портовыми рабочими. Бедняки искоса поглядывали на это скопление развязных, надменных, холёных господ, которые, смеясь, прогуливались по широкой дамбе и, ступая по толстым доскам, поскрипывали лакированными ботинками, сверкавшими на солнце.

Вдруг люди на пристани забегали, раздались хлопки, свистки, крики: эти важные, весёлые и хорошо одетые господа передали друг другу какую-то новость и тут же что есть мочи припустились бегом, перелезая, несмотря на бурные протесты сторожей, через груды ящиков, мешков, бочек и прочие преграды. Тот, кто издалека посмотрел бы на этих людей, одетых в чёрное и неуклюже карабкающихся на штабеля разложенных на берегу товаров, подумал бы, что на пристань вторглись полчища навозных жуков.

– Едет! – вот слово, которое так подействовало на них.

Графская коляска остановилась у ворот, выходящих на улицу О’Рейли.

Мгновенно к дверце экипажа протянулись десятки рук, однако дон Матео, то ли потому, что оказался ближе других, то ли потому, что руки у него были длиннее, первым ухватился за ручку, повернул её и открыл дверцу к вящему посрамлению остальных угодников и почитателей сеньора графа.

Сначала из экипажа вылез дон Ковео. По дороге он изрядно вспотел и теперь утирал платком шею. Вслед за ним вышла Клотильда. Сеньора графиня казалась в этот день особенно прекрасной в своём строгом платье из топкой голубой шерсти и широкополой бархатной шляпе того же цвета, поля которой были с одной стороны изящно изогнуты, а с другой украшены белым пером, колыхавшимся при каждом дуновении ветерка.

Вельможной чете пришлось довольно долго простоять под палящими лучами солнца, накалявшими широкие гранитные плиты мостовой. Причиной заминки явилось волнение собравшихся: всем хотелось обнять их, пожать им руки, сказать им что-нибудь приятное и просто повертеться на глазах у графа и его супруги, чтобы привлечь их вниманием.

Наконец дону Ковео, изнывавшему от зноя, удалось пробиться через толпу одетых в чёрное людей и укрыться под навесом.

– Сеньоры, поверьте, я искренне благодарен вам за эти новые доказательства вашей преданности и дружбы, но, к сожалению, вынужден покинуть вас: нам пора на корабль…

– Как?… Нет, сеньор граф, никоим образом! – смеясь, возразило ему множество голосов. – Ваша светлость пойдёт только туда, куда мы вас поведём. Вы уезжаете от нас навсегда и думаете, что мы вас покинем в эти последние минуты?… Нет, сеньор, мы посадим вас на корабль. Идёмте!

– Сеньоры…

– Нет, никаких отговорок! Мы все пойдём с вами.

– А мои чемоданы? – растерянно осведомился граф.

– Об этом уж позабочусь я, дорогой ученик, – успокоил его дон Матео. – Тебе, – подчёркнуто громко добавил он, чтобы все слышали, как он разговаривает с графом на «ты», – тебе не следует сейчас думать об этом.

Дон Матео сделал знак, и к нему подскочили Доминго и Гонсалес. Бывший учитель шёпотом отдал приказание этим самым верным слугам и подчинённым сеньора графа, и приятели сняли с запяток экипажа несколько чемоданов.

Граф взял обитый кожей стул – один из многих, расставленных па пристани, – и предложил жене. Затем взял другой и сел сам лицом к спинке. Часть провожающих тоже уселась, остальные продолжали тесниться вокруг графской четы. Чуть поодаль стояла толпа рабочих, моряков и просто зевак, во все глаза смотревших на одетых в чёрное господ, которые казались им какими-то редкими животными.

У пристани покачивались на волнах штук двадцать привязанных одна к другой лодок; завидев Доминго и Гонсалеса с чемоданами, лодочники принялись наперебой предлагать им свои услуги. Наконец двое из них, те, что были посмелее, подбежали к Доминго и Гонсалесу и чуть ли пе силон втолкнули их вместе с чемоданами в одно из судёнышек.

Граф не отрывая глаз следил за чемоданами. Когда их опускали на дно шлюпки, раздался негромкий мелодичный звон.

– Ну и тяжелы! – заметил один из лодочников.

– Камни в них, что ли? полюбопытствовал другой.

– А может, свинец? – предположил третий.

– Мне бы хватило и половины тех камней и свинца, что в них лежит, – объявил первый, передвигая чемоданы и внимательно прислушиваясь к звуку, возникшему в их недрах.

– Ещё бы! Понял, в чём дело? – подхватил второй.

Один из лодочников, который до сих пор молчал и внимательно разглядывал Доминго, воскликнул:

– Ба! Да уж не Доминго ли Техейро этот парень?

– Он, клянусь святой Марией, или я совсем свихнулся! – подтвердил его товарищ.

Доминго отмалчивался, делая вид, будто речь идёт не о нём; меж тем шлюпка, подгоняемая ударами вёсел, удалялась от пристани. Один из лодочников, смешно гримасничая и сложив руки рупором, прокричал:

– Эй, хозяин! Ты, видно, и смотреть не хочешь на земляков, с тех пор как напялил на себя сюртук и сделался сеньором?

Его товарищи рассмеялись, кровь бросилась Доминго в лицо, но он остался глух к насмешкам. Шутки и хохот прекратились лишь тогда, когда лодка с чемоданами отплыла так далеко, что даже граф счёл бесполезным следить за нею.

День был прекрасный; небо – голубое, прозрачное, без единого облачка. Там, где солнечные лучи не встречали препятствий, было удушливо-жарко, однако под цинковые на весы на пристани бриз приносил приятную прохладу. Граф сидел на стуле, обитом грубой кожей, щуря глаза и с наслаждением созерцая красивый залив, зелёный у берегов и лазурный посредине, который, казалось, был усеян мириадами блёсток, весело игравших в лучах солнца.

Вдали высились громады фортов, воздвигнутых на скалах, поросших зелёной травой и кустарником; виднелось селение Каса-Бланка, дома которого лепились друг над другом по крутому склону холма; на воде тянулась длинная вереница шхун, чьи мачты и реи, казалось, сплетались в одну бесконечную плотную сеть. По заливу сновали баркасы, гружённые почти до самых бортов тюками табака, фруктами, бочками с сахаром. Шлюпки, подгоняемые ветром, надувшим белые паруса, разрезали водную гладь. Но взгляд дона Ковео был прикован не к ним, а к огромному кораблю, которому предстояло принять на борт графскую чету. Его тёмная громада величаво покачивалась посреди порта, из сдвоенной трубы уже вырывались огромные клубы дыма.

– Полагаю, что нам пора двигаться. Как ты считаешь, дорогой ученик? – любезным тоном осведомился дон Матео, прервав размышления графа.

– Как пожелает общество, – ответил, вставая, граф и подал руку Клотильде, от которой, толкаясь и наступая друг другу на ноги, по меньшей мере дюжина кавалеров добивалась улыбки или хотя бы слова.

Граф шагал по пристани, а сзади и по бокам, теснясь, семенили учтивые сеньоры, которым пришлось так долго ждать его прибытия. Портовые рабочие почтительно расступались, давая господам дорогу: на мгновение как вкопанные останавливались тачки, замирали на месте бочки и бочонки; с высоких палуб судов, с которых разгружали ящики, мешки и разные мелкие грузы, доносилось:

– Стой! Погодите! Дайте пройти сеньорам!

Как только граф и его свита проходили, всё вновь оживало и начинало двигаться, катиться или скользить по натёртым мылом наклонным сходням. Месиво из грязи, жира и сахара под ногами, падавшие почти отвесно лучи солнца, молчание спутников, тяжёлый запах, идущий от огромных груд съестных припасов, назойливый топот множества каблуков – всё это действовало графу на нервы. Когда же наконец его оставят в покое!

Группа дошла до места, где дамба делала поворот, и туг дону Ковео открылось такое зрелище, что он чуть не задохнулся от удовольствия. У мола стояло судно, украшенное множеством разноцветных флажков, палуба его была заполнена господами в чёрном. К судну вели деревянные мостки, построенные специально для этого случая и увешанные гирляндами и полотнищами. На громадном штандарте большими чёрными буквами было выведено: «Достойному графу Ковео от патриотов города Гаваны».

Клотильда с гордостью взглянула на супруга: ведь всё это торжество устроено в его честь!

Появление графа на деревянных мостках было встречено овацией и громкими криками.

Солнце, великолепное, ликующее солнце заливало светом и согревало всё: цветы, позолоту, флаги, вымпелы и множество квадратных, треугольных, зубчатых, продолговатых, широких, узких, как ленты, красных, голубых и белых флажков с гербами, орлами, звёздами, львами и замками. Под порывами бриза они полыхали, словно пёстрые языки невиданного пожара. Па высокой палубе этого похожего на плот судна золотом блестели гобои, корнеты, литавры и тромбоны, которые при появлении графа грянули торжественный марш.

Справа и слева от разукрашенного судна у мола стояли две большие шхуны, палубы которых были до отказа забиты любопытными. Зеваки торчали и на молу, примостившись па штабелях ящиков и тюков. А поскольку напротив графа со стороны моря, как уже было сказано, стояло расцвеченное флажками судно, дон Ковео был со всех сторон окружён зрителями и находился как бы в центре обширного амфитеатра.

Внезапно внимание людей, стоявших па молу, привлекла яростная брань.

– Вон отсюда, вон! – орали зеваки, словно отгоняя какое-то дикое животное.

И тут из толпы появился старый нищий в лохмотьях, с грязной седой бородою; опираясь на суковатый посох, он подошёл к графу и смиренно протянул руку в ожидании милостыни.

Граф, несколько смутясь, оглянулся вокруг, заметил, что находится как бы в самом центре воронки, образованной водоворотом теснящихся вокруг него зевак, увидел, что все взоры устремлены на него, я невольно смутился ещё больше. Он сунул руку в карман жилета, вытащил оттуда золотой, ярко, словно раскалённый уголь, сверкнувший на солнце, и подал монету нищему.

Бедняга, увидев у себя па ладони блестящий кружок, несколько раз сжал и разжал кулак, словно желая убедиться, что это явь, а не сон; потом поднял голову, чтобы поблагодарить даятеля, пристально взглянул на него и вдруг, боязливо озираясь, вскрикнул и побледнел.

Граф тоже изменился в лице.

Нищий, пошатываясь, сделал несколько шагов, остановился на краю мола, поднял руку, и графский золотой, несколько раз перевернувшись на лету, исчез в зеленоватой воде.

Алчные взгляды не отрывались от того места, где волны поглотили золотой кружочек: гул возмущения и гнева обрушился на нищего.

– Он сумасшедший! – решили некоторые.

Неожиданно тело старика свела нервная судорога, он потерял сознание, грохнулся навзничь и разбил себе голову о массивное чугунное кольцо, вделанное в причал.

Граф метнулся к несчастному, следом за ним бросились и другие. Происшествие вызвало всеобщий шум, в котором явственно слышались и такие слова:

– Он пьян!..

А граф, уже позабыв о случившемся, взошёл по разукрашенным мосткам на судно с флажками, и оно в сопровождении бесчисленных лодок отвалило от мола под весёлые звуки оркестра, разместившегося на палубе. Вскоре шумное и пёстрое судно приблизилось к кораблю, тёмной громадой покачивавшемуся на середине бухты.

Следом за графом и его супругой на борт поднялись господа в чёрном. В каюте начались тосты, объятия, поздравления. Не обошлось и без слёз.

Доминго и Гонсалес плакали искренне.

Бедняга дон Матео рыдал, как ребёнок; графу пришлось в конце концов взять его под руку, отвести в угол и сказать ему в утешение:

– Успокойтесь, дон Матео: скоро и вы уедете вслед за мной… Покамест трудитесь, а я вам помогу оттуда. И главное, не плачьте, дружище!

Но так как после этих слов рыдания верного секретари лишь усилились, граф, потеряв терпение, топнул по настланному ковром полу каюты, тряхнул дона Матео и прошипел ему в ухо:

– Довольно! Замолчи, болван, и не мешай людям чествовать меня!

В пять часов из сдвоенной трубы огромного корабля, рядом с которым все суда, стоявшие поблизости, казались карликами, повалили два громадных столба густого дыма, и вскоре лопасти винта прочертили в лазурных волнах длинную белую борозду. Лодки и судно с пёстрыми флажками, откуда провожающие махали платками и шляпами, с трудом поспевали за огромным кораблём.

Когда он проплывал перед бастионом Сан-Тельмо, с борта сорвалась молния, над палубой встало опаловое облачко дыма, тут же начавшее рассеиваться, и воздух сотрясся от мощного грохота, от которого задребезжали осколки пыльного стекла в оконце убогой каморки в гостинице «Лев Нации», где всё ещё принимали постояльцев, хотя заведение принадлежало уже не Гонсалесу, а другому владельцу.

Стоя на крепостном валу, друзья руками, платками и шляпами махали графу и Клотильде, а те с кормы корабля без устали отвечали на прощальные приветствия.

Не так давно статуя Нептуна была перенесена и установлена у входа в круглый скверик Ла-Пунта, и теперь бог морей в небрежно переброшенной через плечо мантии, положив одну руку на бедро, а другою опираясь на трезубец, с высоты своего мраморного пьедестала, казалось, провожал взглядом огромный корабль, увозивший графскую чету.

На траверзе крепости Морро судно с флажками повернуло назад, и граф с супругой дали отдых своим рукам, уставшим от долгого махания. Солёный морской ветер ласково подул в лицо графа, и дон Ковео с наслаждением вдохнул его.

Граф повернулся спиной ко входу в порт, становившемуся всё более узким, и перевёл взгляд с быстро исчезавшей за кормой земли на середину той линии, где небо как бы сливалось с морем: ему хотелось, чтобы на горизонте открылась хоть маленькая щель, через которую он мог бы увидеть то, что так занимало его мысли.

Затем он посмотрел на жену и пробормотал:

– Скоро я поведу её в свой дворец… Как она всё-таки хороша!..

Однако он тут же сделал гримасу, презрительно пожал плечами и решил: «Нет, нечего с ней считаться – её ничем не проймёшь, уж очень холодна. Красивая кукла, и только».

А Клотильда, сидя в кресле, лениво трогала складки на платье, разглаживала кружева и с улыбкой думала о том, какого успеха в обществе она добьётся на новом месте благодаря своей красоте и богатству.

С угрюмых утёсов крепости четыре человека грустно смотрели на быстро удалявшийся корабль, который вскоре превратился в точку, а потом и вовсе исчез из виду. Эти четверо были дон Матео, каноник, Доминго и Гонсалес.

Вот он и уехал от нас, – растроганно промолвил первый из них.

– Хорошо было с ним, – отозвался каноник.

Доминго смахнул ладонью навернувшуюся слезу. А Гонсалес еле удержался, чтобы не зарыдать.

ЭПИЛОГ

Когда четверо проходили улицу Прадо, окаймлённую двойным рядом деревьев, последние красноватые отблески солнца озаряли высокие башенки часов на здании тюрьмы. К ней приближалась группа каторжников, о стриженных наголо, с бритыми бородами, в широкополых шляпах из пальмовых листьев. Некоторые из них были скованы цепью по двое, почти у всех на ногах волочились тяжёлые железные кандалы, при каждом шаге издававшие монотонный печальный звон. Узники изнемогали от усталости: они провели целый день на солнце, кирками выдалбливая в неподатливой каменистой почве канаву для фундамента большого дома, который какой-то магнат собирался построить для себя в начале улицы Прадо.

В небе вырисовывались освещённые последними лучами заката кроны деревьев, на землю легли широкие красноватые полосы. Вокруг было безлюдно: прохожие избегали здешних мест.

Дон Матео испытывал непонятную грусть, каноник думал, как он будет скучать, лишившись общества графа, а Доминго и Гонсалес шли молча, понурив головы.

В эту минуту на одной из прилегавших к Прадо улиц показались носилки, сопровождаемые кучкой бродяг и любопытных, и преградили путь дону Матео и канонику.

Они взглянули па носилки.

– Раненого несут, – заметил бывший учитель, а теперь уже бывший секретарь превосходительного сеньора графа Ковео.

– Или пьяного, – отозвался каноник.

На пыльную мостовую упала удлинённая косыми лучами солнца тень от носилок, которые тащили два здоровенных негра.

Солнце окрашивало в красноватый цвет и мачты корабля, увозившего столь довольного собой графа. Мраморному Нептуну были одновременно видны и носилки и корабль.

Когда носилки очутились рядом с доном Матео, который шёл впереди спутников, он разглядел черты человека, покоившегося на этом печальном ложе.

Бледное лицо старика показалось бывшему секретарю странно знакомым: он мог поклясться, что уже встречал Этого несчастного. Дон Матео долго силился припомнить – где, но так и не вспомнил, что в первый раз это было у подъезда театра «Такон» в тот вечер, когда граф и он сам произнесли две знаменитые речи, принёсшие им известность и признание; во второй – в день свадьбы графа и Клотильды, когда вечером он увидел нищего, лежавшего в подъезде какого-то дома на площади у собора; в третий – сегодня на пристани, когда он смотрел па старика, который с негодованием бросил монету в воду, а потом упал и ударился головой о массивное чугунное кольцо.

Когда носилки доставили в полицейский участок, на них лежал труп бедного старика: окоченевшие руки сжимали посох, на который ещё так недавно опирался несчастный.

Чтобы опознать личность умершего, полицейские обшарили его карманы, нашли в них старое, истрёпанное и засаленное удостоверение, но прочесть в нём удалось только следующее:

«Д….. Восьмидесяти лет… Уроженец Матансас… Занятие: чиновник в отставке…»

Ночь быстро окутала землю покрывалом мрака, засверкали красавицы звёзды, и беспокойные морские волны, разбиваясь о прибрежные утёсы, стали чертить во тьме светящиеся линии. В лавках, домах, на бульварах и улицах зажглись огни, люди вышли погулять, начались обычные вечерние развлечения.

Далеко в открытом море, величественно и спокойно разрезая волны, шёл большой корабль. Он выбрасывал из своих труб густые столбы дыма, и граф от скуки следил, как исчезает вдали этот дым, закрывая на своём пути сверкающие созвездия, густо усыпавшие безоблачный небосвод.

А где-то далеко позади на суше в кладбищенском морге лежал на деревянных нарах труп старика; над ним через продолговатое стрельчатое окно виднелось синее небо, усеянное множеством звёзд; рядом горела восковая свеча; ветер порою разрывал её пламя на два язычка, и от них спиралью поднималась чёрная копоть. Это было тело того самого нищего, который после банкета в «Таконе» подбирал на полу крошки хлеба, пока слуги передразнивали тосты дона Матео и графа; того самого нищего, что подошёл к карете графа в день его свадьбы и чья рука, протянутая за милостыней, отбросила огромную тень на освещённую стену в глубине подъезда; того самого нищего, который совсем недавно бросил золотую монету в воду и ударился, упав на чугунное кольцо. Это было тело честного и несчастного чиновника в отставке дона Бенигно.

А бог Нептун, положив одну руку на бедро, а другою опираясь на свой трезубец, был холоден, неподвижен и, сверкая во тьме ночи мраморной белизной, смотрел с высоты каменного пьедестала, как закрываются двери и окна тюрьмы, а вход в порт по-прежнему широко открыт для всякого мошенника и ловкача, который захочет приехать в Гавану.