Текст книги "Мой дядя - чиновник"

Автор книги: Рамон Меса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

XIII
МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ

Когда молодые вернулись из церкви, перед домом Армандесов снова выстроилась длинная вереница роскошных экипажей.

В сопровождении толпы прекрасных дам и элегантных сеньоров граф под руку с Клотильдой поднялся по широкой лестнице. В прихожей их ждала донья Луиса, сидевшая в большом покойном кресле. Она с наслаждением и гордостью любовалась толпой высокопоставленных особ, явившихся к ней в дом на свадьбу её дочери. Гости группами и поодиночке с шутками и смехом поднимались по лестнице, оживлённо переговариваясь.

Граф был взволнован, губы его нервно подёргивались, он бормотал что-то неразборчивое прелестной Клотильде, глаза которой сверкали из-под газовой фаты, изящными складками струившейся с пышного и дорогого венка из флёрдоранжа; воздух не попадал под вуаль, поэтому щёки новобрачной пылали.

Дон Матео, словно заботливый сын, опекал толстую сеньору, которой он пришёлся по душе, и делился с нею впечатлениями, переполнявшими его.

О, этот вечер – одно из тех событий, которые никогда не сотрутся из памяти дона Матео! Сколько удач сразу: он ехал с графом в его великолепной карете, шёл рядом с ним по изумительной широкой мраморной лестнице, залитой ярким светом; вместе с графом он предстал перед самым изысканным обществом, которое осыпало их поздравлениями и душило в объятиях; он собственными глазами видел, как выходила из дома Клотильда, та самая девушка, которую он, именно он, выбрал для своего любимого ученика. Наконец, в церкви во время венчания, когда его рука легла на плечо графа в знак того, что он, дон Матео, представляет особу одного из самых знатных мадридских вельмож, отставной латинист почувствовал себя на ступенях алтаря, как на троне! Всеобщее восхищение и почитание окружали его. Если так пойдёт и дальше, он достигнет такого положения, о каком и мечтать не мог у себя в деревне, где он ютился в жалкой лачуге и где ему до конца дней пришлось бы исполнять тягостные обязанности школьного учителя.

В то время как дона Матео обуревали подобные мысли, донья Луиса у себя наверху со слезами умиления обнимала Клотильду и графа.

– Дети мои, вы – единственное утешение моей старости. Теперь меня не тревожит твоё будущее, Клотильда: ты обрела достойного тебя мужа, который любит нас, любит…

– Успокойтесь, успокойтесь, сеньора, – уговаривал её дон Тибурсио. – Вы ещё слишком слабы, и вам нельзя так волноваться.

Но домоправитель напрасно тратил слова – его никто но слушал: чересчур велика была радость, переполнявшая сердца. Дамы, искоса поглядывая на графа, набросились на Клотильду; они так крепко сжимали молодую в объятиях, что чуть не задушили её. О мужчинах и говорить не приходится! Чтобы не отстать от дам в учтивости, они накинулись па графа, и он едва не задохся под лавиной фраков, переходя из рук в руки жаждавших заключить его в объятия.

Крики, смех, украдкой обронённая слеза, нескончаемые возгласы!.. Одним словом, проявлений радости было столько и все они были так неистовы, что наконец вывели из себя дона Тибурсио, который пробормотал сквозь зубы:

– Всё это обман… Ну и притворщики…

Под общий шум и ликование два молодых человека, из предосторожности прикрывая рот платком и отводя глаза в сторону, принялись обходить дам и нашёптывать:

– Давайте потанцуем…

Предложение было восторженно принято, и вскоре за роялем уже сидела молоденькая сеньорита.

– Ригодон… вальс… кадриль… польку… – со всех сторон взывали к ней гости, заполнившие гостиную.

Бал открылся мазуркой, развеселившееся общество пришло в движение.

– По-моему, танцы – занятие не серьёзное и не приличествующее торжественному акту, в котором участвуют столь знатные особы, – возмущался дон Матео, чья долговязая фигура маячила среди группы господ, отличавшихся степенностью, возрастом и солидностью.

Дон Тибурсио между тем бродил из угла в угол и чертыхался. Вся злость и досада, которые он так долго сдерживал, вырвались наружу в этот достопамятный вечер.

– Взгляните только, что творится в доме!.. Разве донья Луиса уже выздоровела?… Тогда почему же?…

И действительно, у поникшей в кресле доньи Луисы посинело лицо, она почти теряла сознание, глядя на всю эту сумятицу и толкотню, от которых уже давно отвыкла; оглохшая от грохота рояля, полуослепшая от блеска огней, шёлков и драгоценностей, она обмахивалась веером и страдальчески улыбалась, испытывая невыразимые мучения и спасаясь только тем, что подносила к носу платочек, смоченный спиртом.

Граф был на вершине счастья. Учтивый, галантный, сверкая лысиной, он, как павлин, расхаживал вокруг Клотильды. Внимая его любезностям, она с наигранным изумлением вопрошала:

– Ты, кажется, сошёл с ума, граф?

– Да, крошка, я сошёл с ума от любви, от страсти: ты самая прекрасная на свете графиня. Если бы на нас сейчас не смотрели, я так бы и укусил твои аппетитные, как персики, щёчки. Да, я немедленно съел бы их!

«Боже милостивый! – подумал, услышав его слова, дон Тибурсио, всё ещё пребывавший в крайнем раздражении, хотя он не понимал, чем оно вызвано. – Этот человек только и думает, как бы что-нибудь съесть!»

Рояль умолк, мазурка кончилась. Несколько танцоров гурьбой направились к графу и Клотильде.

– Очередь за вами! – шумно потребовали они.

– Почему бы и нет! – засмеялся граф и склонился перед супругой, приглашая её к танцу. Он испытывал такое душевное удовлетворение, при котором человек становится щедр и соглашается на что угодно, лишь бы не отказывать и не перечить окружающим.

Но танцевать ему не пришлось: Клотильда сослалась на чрезмерную усталость. Граф любезно извинился, и все остались весьма довольны.

Бал продолжался. После нескольких танцев на середину зала вышел дон Матео и бесцеремонно, словно желая показать, что он свой человек в этом доме, знаками пригласил гостей подойти к нему: он должен сообщить нечто очень важное. Наконец, когда все собрались вокруг него, он возвестил с шутовскими ужимками:

– Тс-с! Донья Луиса и дон Тибурсио вовсю распоряжаются в столовой, приготовляя нам роскошный стол с винами, шербетами, сладостями и ещё кое-чем посолиднее. Тс-с! Я говорю это только вам, и пусть никто больше об этом не знает.

Услышав шутку дона Матео, граф чуть не лопнул от смеха. Он встал, подошёл к своему бывшему учителю и, театральным жестом указывая па него, воскликнул:

– Да здравствует дон Матео! Он великий человек!

Слова эти были встречены общим одобрением, и веселье

Захватило даже тех, кто до этой минуты ещё оставался серьёзен: теперь и они начали выделывать самые что ни па есть невероятные пируэты. Гости мгновенно разбились на пары, и начался ригодон, после которого общество направилось в столовую.

Вид её приятно изумил взоры. Стол с белой скатертью и тщательно свёрнутыми салфетками, уставленный блюдами аппетитных яств и старинной столовой утварью семейства Армандес, фамильной драгоценностью, которая появлялась на свет божий лишь в таких сугубо торжественных случаях, как, например, эта свадьба, – всё было готово к тому, чтобы удовлетворить настойчивые требования желудков, окончательно опустевших к столь позднему часу.

Дамы поспешно расселись по своим местам, а кавалеры ненадолго задержались и, встав позади сеньор, с величайшей предупредительностью принялись подавать им кушанья, хотя за столом и без них прислуживало несколько негров во фраках, перчатках, белых галстуках и сорочках с тщательно отглаженными и украшенными шитьём манишками.

Граф был весел, как никогда. Он заранее подобрал и выучил наизусть несколько забавных историй из последних газет. К счастью, большинство присутствующих, по укоренившейся привычке, газет не читало; поэтому графу удалось выдать эти истории за плод собственной фантазии или, на худой конец, за рассказы какого-нибудь испанского или французского сочинителя, с которым он завязал тесную дружбу во время своих странствий, своих больших путешествий, разумеется воображаемых, ибо переезд из Кадиса в Гавану и из Гаваны в Мексику – это ещё не путешествие.

И горе тому, кто не смеялся!

Граф подходил к молчуну и повторял свою историйку или анекдотец два, а то и три раза подряд, – словом, до тех пор, пока гость, лишь бы отвязаться от графа и не одуреть окончательно, не принимался смеяться как сумасшедший.

Плохо было и тому, кто осмеливался заподозрить, что все эти побасёнки недавно печатались в газетах! Дон Матео, который в вопросах науки и литературы всё ещё не мог отрешиться от привычек бывшего латиниста, тут же с поразительной точностью указывал, у какого греческого или римского автора позаимствована графом каждая из его историй. По мере того как учитель насыщался и напивался, он всё больше входил в раж, и наглость его в спорах вскоре сделалась настолько очевидной, что возмущённому графу пришлось крепко пнуть его под столом ногой. Удар оказался так силён, что у бедняги перехватило дух и пропало всякое желание отыскивать первоисточники острот своего любимого ученика. Клотильда до упаду смеялась над шутками мужа, донья же Луиса и другие дамы умоляли его перестать их смешить, иначе от такого ужина им будет плохо. Ради бога, граф, уймитесь! В конце концов граф любезно исполнил их просьбу, но не потому, что внял мольбам аудитории, а потому, что у него иссяк весь запас заученных острот.

В ту ночь граф был, казалось, в необычайно благодушном расположении духа. Ему пришла счастливая мысль предложить присутствующим померяться силами в раскусывании оливковых косточек. Предложение вызвало новый приступ веселья, которое возросло ещё больше, когда оказалось, что все сидящие за столом безуспешно стараются раскусить твёрдые, неподатливые косточки. Графу же это удавалось без малейшего труда: он отправлял в рот маленькие плоды, съедал мякоть и затем, ко всеобщему изумлению, выплёвывал на блюдо то, что недавно было косточкой.

– Ну и зубы! Вот так зубы! – удивлялись гости.

Некоторые, в том числе и журналист, записывавший буквально всё, лукаво улыбались и приговаривали:

– О да, зубы на редкость крепкие!

Наступил черёд десерта. К этому времени в столовой вряд ли оставался хоть один гость, который не произнёс бы тост за счастье молодой четы.

Когда общество вернулось в гостиную, вновь начались танцы. Несколько часов, проведённых вместе в церкви, за столом и в зале, как бы дали собравшимся право обращаться друг с другом с необычной фамильярностью и даже некоторой развязностью, поэтому пары, крепко обнявшись, откровенно наслаждались танцами. Даже граф с Клотильдой несколько раз прошлись в танце, дав тем самым повод для бесчисленных шуток.

Было уже около пяти часов утра. Все медленнее поднимались и опускались усталые клавиши рояля, движения танцующих стали вялыми, лица вытянулись. То и дело через створки балкона в гостиную проникали струйки прохладного сырого воздуха, поэтому дамы разбрелись по углам, кутаясь в шёлковые и шерстяные шали. Мужчины повязали горло платками наподобие шарфов и приподняли отвороты сюртуков, чтобы холод не прокрался под мокрое от пота бельё.

В распахнутые окна были видны потемневшие от ночной сырости крыши, расплывчатые очертания которых проступали то тут, то там сквозь плотный, голубоватый туман, окутывавший всё вокруг, словно огромная вуаль. Вдалеке можно было различить изящный купол церкви Урсулинок: её неясный силуэт вырисовывался на серовато-розовом фоне длинных низких облаков, которые появились на утреннем небе вместе с робким светом наступающего дня.

Как часто бывает в такие часы, многих охватила смутная тоска: ведь свет, тревожно озарявший всё вокруг, с грустью возвещал конец лихорадочных и мимолётных ночных развлечений и начало будничных нелёгких дневных забот и трудов.

Многим предстояло отправиться отсюда прямо в канцелярии. конторы, кабинеты. С сожалением глядели они на меркнущее пламя свечей и слушали последние звуки рояля. Ведь только что всё здесь сверкало, бурлило, шумело, вокруг было столько нежных взглядов, радостного трепета, улыбок на прелестных устах и приятных волнений; а сейчас сырой утренний холодок, казалось, гасил огонь в глазах и замораживал улыбки, пламя свечей бледнело, и лица становились мертвенно-жёлтыми.

Донье Луисе неудержимо захотелось плакать, и лишь боязнь нарушить приличия удерживала её.

Дон Тибурсио. заложив руку за борт жилета, прохаживался по столовой, обозревая перевёрнутые стулья, измятую скатерть на праздничном столе, горы грязных приборов и посуды, и испытывал безмерное отвращение при виде надкусанных ломтиков хлеба, недоеденных фруктов и застывшего жира, от которых исходил тошнотворный кислый запах.

Дон Матео, опершись на балюстраду и глядя во двор, размышлял о том, что ночь промелькнула чересчур быстро и что его успех был слишком кратковременным. А ему хотелось всласть упиться им! О, если бы он мог продлить эту чудесную ночь, которой не суждено повториться. Пусть уж, по крайней мере, в памяти знатных гостей глубоко запечатлеется всё, что здесь происходило, пусть из неё не сотрётся ни одна, даже самая мельчайшая, подробность!

Только граф и Клотильда были всем довольны. Порою их взгляды встречались, и губы их трогала взволнованная улыбка. Наконец настало время расставанья. Молодые крепко обняли донью Луису, которая, вопреки приличиям, не смогла сдержать слёз, и в сопровождении гостей направились к выходу, где и завершилась церемония прощания. Снова начались уже знакомые нам по началу торжества рукопожатия, поздравления и объятия, ставшие, однако, гораздо более вялыми, словно тревожная атмосфера угнетала гостей.

Граф и Клотильда соли в карету, и она тронулась. Виктор с места погнал лошадей галопом. Через полчаса супруги с замирающим от счастья сердцем, прильнув друг к другу и обмениваясь страстными взглядами, сидели ужо в одном из комфортабельных вагонов поезда, направлявшегося в Вильянуэву. Железнодорожная компания из уважении к знатности супругов предоставила им целый вагон, увозивший их теперь на роскошную виллу, которая находилась в нескольких милях от Гаваны, – графская чета собиралась провести там медовый месяц.

Чудесное утро! Над головой – ослепительно синее небо, озарённое на востоке красноватыми отблесками восходящего солнца; лучи его уже заливают светом бесчисленные облака, нависшие на горизонте над извилистой цепью зелёных холмов. Поезд, выбрасывая из широкой трубы клубы чёрного дыма, стремительно пересекает поля. Посевы и деревья радуют глаз яркой зеленью, омытой обильными росами и напоенной влагой речек и ручейков, что бегут по прихотливо извилистым руслам вдоль берегов, окаймлённых зарослями тростника и бамбука и рощами пальм, листву которых медленно колышут первые порывы утреннего ветерка.

Граф и Клотильда с удовольствием делились впечатлениями от дорожных пейзажей, сменявшихся с калейдоскопической быстротой, по мере того как поезд продолжал свой стремительный бег.

Ветер врывался в окна, шевелил волосы Клотильды и порою сбрасывал мантилью, изящно накинутую на плечи. Тогда граф, спеша проявить заботливость, брал ткань кончиками пальцев и возвращал её на прежнее место. Прикосновение к густым шёлковым и чёрным как смоль волосам жены наполняло его новым, неизведанным доныне сладостным чувством.

XIV
КАНЦЕЛЯРИЯ ДЕЙСТВУЕТ

– А на кого списали долг? С доном Мануэлем договорились?

– Пришлось попотеть, но дело доведено до конца.

– Как идёт сбор денег на памятник Колумбу?

В кассу поступило тысяча триста песо.

– Ну, а насчёт вознаграждения журналисту?

– Он согласен и на половину… Я же говорил!

– А как дела с поставками фасоли?

– Я доказал полковнику, что мы не отвечаем за червей, которые завелись в фасоли, и что гарнизон уже съел её, а жалоб не поступало.

– Значит, всё в порядке, и мы как истцы получим тысяч десять дуро с хвостиком.

Так через две недели светлейший сеньор граф Ковео, уже вернувшийся из провинции, беседовал у себя в кабинете со своим верным секретарём доном Матео. Судя по благодушной улыбке начальника, с комфортом восседавшего за огромным столом, ответы секретаря вполне удовлетворяли графа.

За этими вопросами последовало такое множество других, что секретарь уже не мог отвечать на них с прежней чёткостью; это не замедлило сказаться на поведении и выражении лица начальника. Он то хмурил брови, то бормотал какие-то слова, то сильно ударял кулаком по столу.

Кончив расспросы, граф погрузился в раздумье. Как! Он вернулся в канцелярию, оставив вольготную жизнь ради проклятых дел, и ему всё ещё не привалил солидный куш? Дон Ковео снова досадовал на судьбу. У него было всё: богатство, почёт, влиятельные знакомые, красивая жена, и тем не менее он не был доволен.

Приёмная была набита посетителями, просившими аудиенции у графа, но, поскольку это был первый день после его возвращения, он, сославшись на занятость, приказал никого к себе не впускать.

Правда, один раз дон Ковео приблизился к двери, отделявшей кабинет от приёмной: ему вдруг захотелось открыть её и развеять своё дурное настроение беседой с просителями, но он тут же отпрянул назад, подумав, что, вероятнее всего, такие разговоры только нагонят на него скуку. Тогда он поудобнее уселся в кресле и, погрузившись в раздумье, принялся выразительно жестикулировать.

Постепенно он воодушевился и заговорил вслух:

– Хватит с меня! Эти мошенники дон Хенаро и маркиз Каса-Ветуста живут себе припеваючи в Мадриде, тратят денежки в своё удовольствие, встречаются на разных банкетах и приёмах с самыми влиятельными людьми да ещё безбожно задирают нос, забирая без хлопот свою долю барышей, а я торчи тут, рискуй собственной шкурой и работай, как осёл, для их обогащения, блага и славы! Так больше продолжаться не может. Это ужасно, просто ужасно…

С минуту он помолчал, затем порывисто вскочил, развёл в стороны руки, яростно воздел их вверх, вздохнул и несколько раз повторил:

– Проклятый остров!.. Как я хочу навсегда уехать отсюда, навсегда!..

Он неистово потряс колокольчиком, по звуку которого, каждый раз особому, в кабинете графа появлялись, словно из-под земли, дон Матео, привратник, Доминго и Гонсалес – бывший владелец «Льва Нации».

Вот и сейчас они рассыпались в любезностях, выражая своё безмерное удовольствие по поводу возвращения дорогого начальника.

Граф поблагодарил за поздравления, попросил вошедших приблизиться и начал так:

– Вы всегда были верны мне, дорогие друзья. И хотя, как бывает, мы порой ссорились, но это не ослабило, а, напротив, укрепило нашу взаимную привязанность. Я намерен сейчас особенно энергично взяться за дело, потому что собираюсь уйти на покой. Я уже стар, утомлён – у меня в жизни было довольно огорчений…

– Что вы, что вы, дорогой ученик! – прервал его дон Матео.

Граф, изобразив па лице грустную улыбку, продолжал:

– Да, сеньоры, я стар, а главное, устал от невзгод. Я решил напрячь последние силы, перед тем как отправиться на заслуженный отдых и спокойно провести остаток дней своих вдали от здешних мест, где так много мелочных и неблагодарных людей.

Доминго, привратник и бывший хозяин гостиницы заволновались, из глаз их вот-вот готовы были закапать слёзы. Эти странные речи звучали для них заупокойной молитвой над могилой удачи, которая, благодаря графу, уже довольно долгое время не расставалась с ними.

– Но мне нужна ваша помощь, – добавил граф. – Я вынужден просить и вас развить самую бурную деятельность. С этой минуты занимайтесь только выгодными делами, невыгодные же отложите в сторону. Все вы нужны мне, поэтому обещаю заранее: в накладе не останетесь.

Привратник выслушал окончание речи дона Ковео с невыразимой радостью.

«Значит, и я нужен графу. Ну что ж, в добрый час!» – думал он.

По знаку графа Доминго, привратник и бывший владелец гостиницы удалились.

Граф сел, усадил напротив себя своего секретаря и продиктовал ему несколько писем, адресованных дону Хенаро, маркизу Каса-Ветуста и другим особам в Мадриде. В письмах он советовал им поспешить с завершением ряда дел.

У графа, казалось, начался отчаянный приступ деловой лихорадки. Дон Ковео был неистов и нетерпелив: он спешно перерывал бумаги, ящики столов, шкафы и все углы кабинета; метался вверх и вниз по лестницам; переходил из одного отдела в другой, в одном подробно объясняя, в другом размахивая руками, в третьем улыбаясь, в четвёртом нетерпеливо топая ногой; отдавал распоряжения, хвалил и бранил. Не прошло и часа, как вся канцелярия пришла в движение, через неё словно пропустили электрический ток. Заработали все. Перья неустанно покрывали каракулями лист за листом, чернила в чернильницах быстро иссякали. Началась невообразимая писанина.

– Довольно лентяя праздновать! И так целых две недели бездельничали! Пусть теперь повертятся! Если бы не приданое Клотильды, пришлось бы мне тут корпеть без просвета, – бормотал граф.

В приёмной стоял невнятный гул, в котором иногда вдруг выделялся пронзительный голос какого-то въедливого просителя, возмущавшегося столь долгим ожиданием по вине сеньора начальника: тому, видите ли, не угодно никого принимать.

– Какая наглость! – гневно воскликнул граф, услышав жалобы недовольного.

И он так тряхнул колокольчик, что тот бешено зазвенел.

Явился привратник.

– Ступайте и сию же минуту сообщите этому сеньору, что, если ему некогда, он может отправляться восвояси. Здесь командую я, а меня криком не возьмёшь!.. Знаем мы этих мошенников! Уж не думают ли они, что мы сидим здесь лишь для того, чтобы потакать их капризам? Как бы не так!

Привратник, более благоразумный, чем его начальник, попросил недовольных подождать ещё немного: его сиятельство чрезвычайно занят проверкой счетов, которые нужно безотлагательно оформить.

– Понимаете, его превосходительство не из тех, кто целиком полагается на подчинённых и ничего сам не делает, – уговаривал просителей исполнительный привратник. – Он хочет, чтобы у него всё было в ажуре и комар носу не подточил.

Тем не менее в этот день сеньор граф так и не выбрал время принять посетителей. Он и впрямь был очень занят: его обуревало неудержимое желание просмотреть все папки, отыскать нужные документы, обследовать ящики столов, проверить шкафы. Казалось, граф хотел за несколько часов наверстать потерянное им время медового месяца.

Он потел, кусал губы, грыз ногти, с величайшим вниманием прочитывал все бумажки, попадавшиеся под руку: иную рвал и бросал в угол, но большинство вновь отправлял в шкаф.

Дон Матео боялся, что к вечеру останется без ног: граф поминутно вызывал его, делал ему необходимые внушения, отдавал строгие приказы и распоряжения, и бедняга секретарь пулей летал вверх и вниз по лестницам, приводя в исполнение волю начальства.

В канцелярии начался период небывало бурной деятельности. Подобная спешка была здесь в диковинку, поэтому кое-кто принимал все эти нововведения за признак скорой смены министерства, большинство же обвиняло начальника в том, что он вознамерился извести их на работе ради собственной выгоды. Впрочем, и сам граф трудился ревностно и настойчиво: он неожиданно стал примерным чиновником.