Текст книги "Мой дядя - чиновник"

Автор книги: Рамон Меса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Часть вторая
О ТОМ, КАК МОЙ ДЯДЯ ПОКИНУЛ КУБУ

Аристократы по рождению – люди обходительные; однако кто же станет терпеть знакомых, которые сперва слыли за вполне порядочных людей и от всех слышали обращение "ваша милость», а затем вдруг пристрастились составлять поддельные родословные и присваивать себе звучные титулы, словно желая скрыться под маской, дабы не быть узнанными своими же собственными родичами?

Хуан Мартинес Вильергас.

Забияки, т. 1, стр. 28.

I
ПО ГОРОДУ

Лет через шесть после событий, описанных в первой части нашего повествования, в один из тех тихих вечеров, когда северо-восточный ветер, охлаждённый водами океана и напоенный его пряным дыханием, непрестанно освежает воздух Гавапы и приносит в город приятную ласкающую прохладу; когда небо становится тёмно-синим, а звёзды, усеявшие его, ярко горят и свет их не затмевает даже лёгкое облачко, – в один из таких вечеров, в половине седьмого, по улице Муралья спускалась роскошная коляска. Весь её вид говорил о том, что она лишь совсем недавно впервые покинула каретную мастерскую, – доказательством тому были блестящие спицы колёс, ослепительные лакированные бока, где, словно в зеркале, отражалось сияние огней, потоками лившихся из глубины нарядных магазинов и щедро освещённых, изящных, со вкусом убранных витрин.

В коляску, привлекавшую почтительные взоры прохожих, были впряжены две стройные горячие холёные лошади золотистой масти с блестящей, как атлас, шерстью.

Не менее великолепно выглядели кучер и грум. Они были в цилиндрах, украшенных широкой золотой тесьмой, и в зелёных ливреях со шпуром из золотой канители, на концах которого качались металлические висюльки и несколько массивных брелоков, тоненько и мелодично позванивавших при каждом толчке.

Все встречные экипажи съезжали на обочину и уступали дорогу коляске, а она гордо катилась вперёд, поскрипывая упругими рессорами и напоминая тех деревенских щеголих, которые нарочно шелестят шелками богатых нарядов всякий раз, когда им случается проходить по танцевальному залу или другому людному месту.

В коляске, удобно развалясь и держа в руках бамбуковую трость с набалдашником в виде огромной графской короны, изысканно украшенной резьбой и эмалью, ехал толстый, благообразный, тщательно выбритый человек в безукоризненном чёрном костюме. Он вдыхал свежий вечерний воздух с тем спокойствием и удовлетворением, которые порождает лишь долгое благополучие.

Достопочтенный сеньор излучал радость жизни, здоровье, достаток и свысока поглядывал на всех и вся. Если кто-нибудь из знакомых намеревался поздороваться с ним, величавый седок с самым непринуждённым видом отворачивался, не желая утруждать себя даже столь незначительным знаком вежливости.

Роскошный экипаж проехал уже более половины улицы, когда наконец толстяк дважды ткнул кучера в плечо своей дорогой бамбуковой тростью и приказал ему остановиться перед большим ювелирным магазином.

Двое приказчиков поспешно бросились к коляске, но наш герой остановил их выразительным жестом, а затем неторопливо, с достоинством вылез из экипажа и проследовал в магазин.

После того как солидный сеньор покинул коляску, грум с минуту постоял в почтительной неподвижности, держа одной рукой цилиндр, а другой – ручку дверцы; потом он с силой захлопнул её, испугав лошадей, которые ещё долго били о мостовую восемью подкованными железом копытами.

– Ваше превосходительство! – с любезной улыбкой приветствовал гостя хозяин магазина.

По его превосходительство не удостоил ювелира ответом. Вместо этого, заложив руки за спину и покачивая трость, словно маятник, он принялся разглядывать драгоценности, выставленные в открытых футлярах под стеклом прилавка.

Он осмотрел каждую по многу раз, не обращая ни малейшего внимания на объяснения, которые порывались ему дать ювелир и его служащие. Он то почти прижимался лицом к толстому стеклу витрины, то отодвигался от неё подальше, то с превеликим трудом склонял голову набок, прищуривая сначала правый, потом левый глаз, то бросал внимательный взгляд на свою белую накрахмаленную манишку, потом с ещё большим интересом опять устремлял взор на какую-нибудь драгоценность.

Наконец он, видимо, нашёл то, что искал, так как медленно повернулся к хозяину, который стоял на почтительном расстоянии за его спиной, и приказал:

– Покажите этот красный футляр!

Ювелир сделал знак рукой, и приказчик подал коробку.

Толстяк скроил недовольную мину и с негодованием спросил:

– Разве это красный?

Ювелир ещё более возмущённым тоном подхватил:

– Разве это красный футляр? Не понимаю, где у этих людей глаза и уши!

Сконфуженный приказчик достал другой футляр, в котором, словно капли росы, искрились три чудесных, превосходно отшлифованных бриллианта.

Толстяк расстегнул жилет, выставив объёмистый круглый живот, затем приподнял белый галстук к накрахмаленным уголкам широкого воротничка, извлёк бриллианты из футляра и один за другим приколол их к манишке.

В глазах ювелира сиял овладевший им восторженный и почтительный экстаз.

– Сколько стоят эти камушки?

– Поскольку они для вашего превосходительства, я отдам их… – начал торговец и, понизив голос, с присвистом выпалил: – очень дёшево, всего за тридцать унций.

– Хе-хе! – насмешливо хмыкнул покупатель. – Тридцать унций, потому что для меня, а? Ну что ж, хорошо. Унцией больше или меньше – это роли не играет. А моя цепочка для часов?

– О, простите! Как я мог забыть! Я так… я так ждал вашу милость… Сию минуту! – залебезил, почтительно кланяясь, ювелир. И, раздавив по дороге несколько лежавших на полу картонных коробок, он нырнул через небольшую дверцу в заднее помещение магазина и тут же вернулся с восхитительной золотой цепочкой, старательно вытирая её на ходу куском замши.

Богатый клиент извлёк из кармана огромные золотые часы, усыпанные рубинами и сапфирами, прикрепил к ним цепочку и опустил их в кармашек щегольского жилета. Бриллианты и полированные звенья цепочки ярко искрились, отражая всеми своими гранями лучи света.

Дородный сеньор величественно пересёк магазин, подошёл к большому зеркалу, чтобы полюбоваться эффектом, который производят его драгоценности, и зеркало по меньшей мере пять минут отражало округлые и объёмистые формы почтенного господина.

Затем, не вымолвив больше ни слова и не попрощавшись, он вышел на улицу и сел в экипаж. Трогаясь с места, лошади вначале царапнули железными подковами по мостовой и высекли сноп искр, а затем, ступив в небольшую лужицу, обдали грязью хозяина ювелирной лавки, выскочившего проводить клиента.

– Проклятые клячи! Они вас обрызгали? – осведомился покупатель, восседавший в коляске. Торговец, сохраняя полное спокойствие, вынул из кармана платок, вытер лицо и ответил:

– Ничего. Пустяки, сущие пустяки.

Экипаж покатился дальше. Проезжая по просторной площади Урсулинок, в глубине которой возвышалось странное кирпичное сооружение в форме арки, неизвестно почему названное Пуэрта-дель-Соль и выстроенное, чтобы увековечить место, где некогда стояли защипавшие город стены, человек в коляске, видимо, вспомнил что-то не очень приятное, так как нетерпеливо ударил тростью о стенку коляски и зло закусил губу. Затем он взглянул на звёзды, успокоенно подумал, что эти свидетели немы, и вновь принялся с наслаждением наполнять свои лёгкие свежим дыханием ветерка, гулявшего по площади.

Экипаж обогнул справа парк Изабеллы Католической, проехав вдоль почти засыпанных рвов, и остановился перед колоннами театра «Такон». Из-под ярко освещённых арок подъезда лился свет на подметённую мостовую.

II
В ТЕАТРЕ

Портик театра кишел военными в мундирах и штатскими во фраках; кое у кого на отворотах щегольских костюмов красовались алые розетки или маленькие крестики орденов.

Военные изо всех сил старались, чтобы у них на руках перчатки сидели без единой морщинки; мужчины во фраках не меньше пеклись о том, чтобы их жилеты не изменили своему назначению – скрывать и поддерживать объёмистое брюшко: жилет ведь, того и гляди, соберётся в складки, приоткрыв белую рубашку и образовав светлую расщелину на животе. Поэтому руки то и дело тревожно и сильно обдёргивали уголки жилетов, натягивая их туже, чем кожу на барабан.

Среди людей, толпившихся под портиком, выделялся своим высоким ростом некий тощий сеньор с лицом цвета пергамента, орлиным носом и глубоко запавшими глазами. Он обмахивался шляпой, как веером, и, поспешно переходя от одной группы к другой, несколькими высокопарными словами разрешал любой обсуждавшийся вопрос. Покидая собеседников, он уходил с напыщенным и важным видом, который доказывал, что этот господин мнил себя вождём или первосвященником собравшейся в театре толпы. К удивительное дело – все почтительно выслушивали замечания тощего сеньора и даже не пытались возражать ему.

Этот странный человек с покровительственной улыбкой подходил к какой-нибудь ожесточённо спорившей группе, бросал несколько слов, и всё замолкало, как по мановению волшебной палочки. Затем он удалялся, довольный тем, что посеял несколько зёрен своей мудрости, а оставшиеся начинали шептаться:

– Какая крупная личность этот дон Матео! Что делал бы без него граф! – замечал один…

– Послушайте, сеньор граф что-то запаздывает. Может, что-нибудь случилось? – спрашивал другой.

– Не думаю. Вероятно, просто дела, – добавлял третий.

– Весьма возможно, – вставлял четвёртый.

– Вот он!.. Вот он!.. Граф приехал!.. – послышались вдруг голоса. Всё пришло в движение. Стоявшие отдельными группами люди единым потоком хлынули под центральную арку портика.

Именно в этот момент перед театром остановилась коляска толстяка, которого мы видели, когда он проезжал по улице Муралья, входил в ювелирный магазин, любовался звёздами и аркой, именуемой Пуэрта-дель-Соль, и продолжал свой путь вдоль рвов, огибая парк Изабеллы Католической.

Высокий сеньор, уже известный под именем дона Матео, без труда – перед ним все почтительно расступились – прошёл сквозь густую толпу, встал в первые ряды её и, словно ослеплённый, застыл при виде толстяка, выходившего из своей коляски, лакированные бока которой, золочёные украшения, фонари, кучер, грум и упряжь были залиты светом и сверкали, словно объятые пламенем.

Под восхищённый ропот толпы толстяк вылез из экипажа с таким видом, словно спустился с трона. Через мгновение ему уже не хватало рук, чтобы ответить на пожатия всех, кто к нему тянулся; не хватало ушей, чтобы выслушать поток приветствий; не хватало глаз, чтобы смотреть на бесчисленные поклоны. Все обращались к нему с крайней почтительностью, он же бросал одно-два слова и рассыпал улыбки, выражавшие безграничное удовлетворение.

Дон Матео, не в пример остальным, фамильярно подошёл к толстяку, который, как уже известно читателю, был не кто иной, как сам сеньор граф, сунул руку в жилетный карман, извлёк оттуда огромные серебряные часы, показал их прибывшему и сказал так, чтобы могли слышать все собравшиеся:

– Ты сильно запоздал, мой дорогой ученик!

– Да, вы правы. Я заехал к ювелиру купить вот эти безделушки и задержался… Но сеньорам не следовало дожидаться меня.

– Как! Разве могли мы не подождать вас, сеньор граф? Ведь вы же должны председательствовать и…

– Да, конечно… Но ведь здесь был мой секретарь…

– Что вы, что вы, сеньор граф! Одно дело ваш секретарь, а другое – вы.

Граф напыжился ещё больше. А дон Матео, шествовавший рядом с ним, бросил такой убийственный взгляд на человека, который произнёс столь необдуманные слова, что бедняга, поняв непоправимость содеянной им ошибки, потупил взор, почувствовал, что горло ему сдавило словно петлёй, и со всей поспешностью, на какую был способен, растворился в окружающей толпе.

Тем временем граф, его секретарь и сопровождавшие их лица уже подошли к самому входу в партер. И тут они словно приросли к месту – так приятно поразило их зрелище, открывшееся их глазам.

В партере, устланном коврами и поднятом вровень со сценой, были установлены два длинных узких стола, на которых, в строгом порядке, стояли блюда с красной каймой, наполненные аппетитными яствами, и батареи бутылок, напоминавших огромные рубины и янтари – такими прозрачными казались они в лучах, которые исходили от бесчисленных, вставленных в чеканные серебряные канделябры свечей.

На столах красовались гигантские рыбины в венках из светло-зелёного салата, жёлтого, ароматного, ещё дымящегося соуса и алого гарнира из помидоров и свёклы; розовые лососи, опоясанные цепочкой корнишонов и маслин; мясо всех сортов с подливкой, источавшей лёгкий пряный аромат горчицы и перца, дразнивший обоняние и вызывающий обильное слюноотделение; жирные с округлыми грудками куропатки, индейки и цесарки, вымоченные в хересе и начинённые трюфелями; отбивные, покоившиеся на пышном картофельном пюре; золотистые, усеянные изюмом марципаны, сахарная глазурь которых отражала падавший на них свет; груши, гроздья зелёного и тёмно-лилового винограда, персики, бананы, ананасы и апельсины, искусно уложенные в колоссальных вазах из матового стекла: букеты цветов; готические башни и зубчатые стены крепостей, сделанных из сдобного теста и печенья, с изображёнными на нём белыми фигурками и разноцветными флажками; бесконечные шеренги сверкающих рюмок, тарелок и ножей; ровная линия салфеток, сложенных в виде цветов, шляп и вееров и перевязанных жёлтыми и пунцовыми лентами, к концам которых были прикреплены карточки с именами приглашённых, выведенными золотыми готическими буквами. Надо всем этим великолепием возвышались ложи – ярко освещённые, нарядно задрапированные, украшенные венками, флагами, гербами и гирляндами цветов; их занимали дамы и сеньоры, восседавшие с таким благоговейным видом, словно они находились в храме. И наконец, посреди зала разливала целое море света огромная и величественная красавица люстра с тремя рядами свечей. В этот вечер театр поистине являл собой восхитительное и весьма аппетитное зрелище.

Невольная заминка у входа в зал длилась недолго, и вскоре расфранчённая толпа наводнила партер и приблизилась к столам, уходившим в самую глубину сцены.

По указанию дона Матео, который держался как заправский церемониймейстер, граф, иными словами знакомый читателю толстяк, занял место во главе стола. Карточку, прикреплённую к ленте, которая опоясывала его салфетку, украшала большая корона; под нею золотыми, вернее, огненными – такую яркость сообщало им сияние свечей – буквами было начертано: «Его превосходительство сеньор граф Ковео». Рядом лежала другая карточка, гласившая: «Сеньор секретарь его превосходительства сеньора графа Ковео».

Дон Матео занял это кресло, встал, водрузил на нос необычайных размеров очки в черепаховой оправе, стёкла которых заметно увеличили его маленькие запавшие глазки, слегка вытянул шею, разом оказавшись выше всех гостей, и с высоты своего величия оглядел зал. Одним он кивнул, другим подмигнул, третьих одарил улыбкой, четвёртых приветствовал жестом, исполненным, но его мнению, изящества.

Его сосед слева, то есть, как возвещала карточка, граф Ковео, стоял величественно и спокойно; лицо его было серьёзным и строгим, с тщеславным самодовольством взирал он со своего председательского места на бесконечный ряд фраков и мундиров, который терялся в глубине театра и как бы растворялся в золотистом, залившем зал свете.

Графа переполняли чувства удовлетворения и гордости. Он председательствует на этом великолепном банкете в честь… в честь бог знает чего! Он возглавляет это собрание банкиров, крупных коммерсантов и их более мелких коллег! Он занимает почётное место на церемонии, где представлен оплот государства – магистратура, армия, духовенство, пресса!..

Но что это? Граф поднял глаза, и ему показалось, что в сумеречной тени дальнего верхнего яруса, куда не доходил ослепительный свет люстры, он видит самого себя, что это он прижался там к парапету галёрки, размахивая руками и повторяя со скрежетом зубовным:

– О, клянусь, клянусь, я ещё покажу себя!

Эта мысль, молнией промелькнувшая в его мозгу, на мгновение омрачила взгляд и лицо графа Ковео, дотоле излучавшие откровенное ликование.

Затем он улыбнулся, пробормотал что-то нечленораздельное и сел на своё место. Все последовали его примеру, и в ту же секунду оркестр, расположившийся в центральной ложе второго яруса, грянул воинственный марш.

В зале вдруг появилось более пятидесяти лакеев, которые принялись обносить гостей супом. Минуло ещё несколько мгновений, и блюда па столах подверглись сокрушительному натиску.

Дон Матео, почти уткнувшись носом в тарелку, большими кусками отправлял в рот великолепную, белую, как слоновая кость, рыбу парго. А рядом стояла тарелка, где смиренно ожидали своей участи два голубя со скрещёнными лапками и мясистой грудкой.

Граф, наоборот, сидел совершенно прямо, держась как можно дальше от тарелки, словно ему хотелось, чтобы путь ото рта к желудку проходил строго перпендикулярно столу, и дюжинами поглощал поджаренные котлетки, заедая каждую из них кусочком хлеба, который он разжёвывал с шумом, напоминавшим глухой скрип пилы, и запивал несколькими глотками превосходного бордо. Не успевал он покончить с одним блюдом, как ему подставляли другое. Он брал новый прибор, придвигал к себе бокал и хлеб и опять налегал на еду, но проделывал всё это с таким невозмутимым спокойствием, что, взглянув на него, любой пришёл бы к убеждению, что граф ещё и крошки не съел. Казалось, он не жуёт и не глотает; тем не менее бутылки и блюда, появлявшиеся перед ним, опустошались почти мгновенно. Смотреть, как ели эти два человека, было истинным наслаждением.

Остальные – каждый по-своему – не отставали от них. Одни деликатно обкусывали птичью ножку и при каждом глотке закатывали глаза; другие истребляли спаржу, заглатывая разом дюжины по две побегов. У третьих устрашающе двигались челюсти и ходила кожа на висках: у четвёртых пылали щёки; пятые давились, краснели, как варёные креветки, и, поперхнувшись, пытались заглушить кашель, зажимая себе рот смятыми в ком салфетками.

Встречались и такие, – правда, их было мало, – кто по застенчивости или незнакомству с порядками, принятыми на банкете, терялся при виде бесчисленного множества блюд и переводил взор с одного яства на другое, едва осмеливаясь притронуться к ним и боясь лишний раз шевельнуться; они то и дело опрокидывали рюмки, роняли ложки или салфетки и, пробуя поднять их, в довершение несчастья производили ещё большие разрушения.

Тем не менее должное роскошному пиру воздавали все: одни на практике, другие – мысленно.

Оркестр умолк. Зрителей, любовавшихся из лож тем, что происходило в партере, начала терзать другая музыка – симфония ножей и вилок, единственные звуки, оглашавшие теперь зал. Немало страданий доставляли наблюдателям и аппетитные запахи, которыми был пропитан воздух в театре.

Когда наступил черёд десерта, оглушительный звон приборов слегка утих, послышался сдержанный ропот застольной беседы и один за другим стали исчезать букеты цветов, опустошаться корзинки с фруктами, рушиться замки и храмы из сдобного теста.

Когда из первой бутылки шампанского с треском вылетела пробка, непрерывно нараставший шум разговоров достиг апогея.

Граф Ковео, с самого начала трапезы не отличавшийся словоохотливостью, стал ещё молчаливее: его мучила какая– то тревога. Он несколько раз брался за бокал с пенистым шампанским и порывался встать, но какой-то неприятный холодок леденил ему пальцы, сковывал язык, и граф в полной растерянности опускался на стул.

Дон Матео, напротив, сохранял непоколебимое спокойствие. Убеждённый в своих ораторских талантах, он полагал, что его в любом случае будут слушать с восхищением. Наконец он медленно встал и окинул взглядом собравшихся. Со всех сторон послышалось негромкое «тс-с!» – и зал постепенно смолк. В театре воцарилась глубокая тишина.

– Несгибаемые патриоты! – воззвал дон Матео, и взоры всех собравшихся впились в него.

Граф Ковео не удержался от гневного жеста. И это было вполне понятно: граф долго и упорно зубрил великолепную речь, приготовленную им для сегодняшнего торжества, и не рассчитывал, что кто-нибудь перебежит ему дорогу. «Прощай, моя речь! Проклятый страх! И почему я не встал, дурак этакий, когда в первый раз взялся за рюмку?» – мысленно выругал он себя.

Между тем дон Матео вытащил из-под фалды фрака пачку свёрнутых в трубку листков, поправил огромные черепаховые очки и гнусавым голосом начал читать бесконечную, наводящую сон речь. Каждый раз, когда он останавливался, чтобы перевести дух, те немногие, кто его слушал, неистово аплодировали, а он в знак благодарности раскланивался во все стороны. Наконец он опустился на своё место, и раздались громкие продолжительные рукоплескания, огласившие все углы и закоулки великолепного театра.

На противоположном конце стола поднялся другой оратор, и граф Ковео, видя, что публика в ложах готова перевалиться через барьер, лишь бы услышать спич, со злостью ударил кулаком по столу. Речь очередного Цицерона долетала до графа лишь в виде отдельных разрозненных восклицаний. Хитрый дон Матео, притворяясь, будто он всё прекрасно слышит, вторил его словам столь выразительными жестами одобрения, что вызывал смех у каждого, кто за ним наблюдал.

Но вот долгие аплодисменты возвестили о том, что и второй оратор высказался до конца. Тогда, отважно схватив бокал с искромётным шампанским, граф Ковео вскочил с места.

– Я пью за то, сеньоры… – крикнул он таким громовым голосом, что заглушил шум аплодисментов, и на одно мгновение губы его перестали дрожать.

– Тише! Тише! – благоговейно зашикали друг на друга приглашённые. – Сеньор граф будет говорить.

Но сеньор граф, как ни старался, не мог выдавить из себя ни слова. Он изо всех сил сжимал бокал, так что тот даже хрустнул, проводил рукой по животу, который своим весом, казалось, тянул его к стулу, и до боли кусал губы, потому что они дрожали, не давая ему говорить.

Ужасное состояние! Граф чувствовал, что кровь стучит в висках, рот пересох, а несколько волосков на обширной лысине встали дыбом… Зал замер в ожидании. Кое-кто от души сочувствовал графу, другие с трудом сдерживали смех.

Наконец сеньор граф поборол мальчишескую слабость и нерешительность, закрыл глаза, и из его уст стремительно, как водопад, вырвалось начало речи, которую накануне наедине с самим собой он декламировал с таким изяществом и лёгкостью. Затем, перепуганный потоком собственного красноречия, он открыл глаза и снова замолчал. Потом он ещё долго что-то лепетал, заикался, потел и давился словами; они, словно чугунные ядра, перекатывались у него в груди, неизменно застревая в горле.

– Смелее, мой дорогой ученик! – покровительственным тоном бросил дон Матео. – Ваш тост – образец красноречия!

И дон Матео захлопал в ладоши. Остальные, подражая ему, также принялись рукоплескать.

И тут графа Ковео осенила счастливая идея, истинный проблеск вдохновения, который, несомненно, должен был вывести его из тупика. Он вскочил на стул, высоко поднял над головою бокал, сделав это так стремительно, что чуть было не облил дона Матео, и во всю глотку, словно для того, чтобы прочистить её, выкрикнул с полдюжины «да здравствует» и столько же «долой», встреченных всеобщим одобрением и аплодисментами.

– Превосходно! Замечательно! – летели возгласы восторга.

Со всех концов зала гости бросились поздравлять оратора, а он, задыхаясь, вытирал пот с лысины и шеи. Одни обнимали его, другие с силой трясли ему руку, третьи, на зависть всем прочим, фамильярно похлопывали его по спине и плечам, трогали за локоть и шутили с ним, а четвёртые издали созерцали тех, кого великий человек удостаивал подобной близости.

– Изумительно!.. Сегодня вы превзошли себя, сеньор граф! Поздравляю вас, дружище!.. А я и не знал, что вы обладаете таким даром красноречия!.. – раздавались вокруг графа нескончаемые похвалы. А он, лопаясь от самодовольства, отвечал:

– Да, пожалуй! Но задуманная мною речь была гораздо лучше. Всё, что я сказал, – лишь бледная тень её: ведь мне пришлось бороться с тяжёлой болезнью горла, которой я уже давно страдаю.

– Ах, как я вам сочувствую, сеньор граф; страшно сожалею, но я же не знал этого.

– Да-да, мне и самому жаль, – продолжал граф. – В конце моей речи было несколько мыслей, которые привели бы в трепет всех этих мошенников…

И тут язык графа настолько развязался, что его превосходительство произнёс речь, полную проклятий и угроз. Услышав её, те, кто был потрусливее, незаметно растворились в толпе, а потом и вовсе улизнули из зала; лишь у выхода они успокоились и с облегчённом вдохнули свежий воздух чудесного вечера.

На улице беглецы поздравляли друг друга:

– Вы хорошо сделали, что ушли: там сегодня без скандала не обойдётся.

Банкет закончился. В зале удушливым сизым облаком повис табачный дым. Ложи опустели. Гирлянды и букеты увяли, занавеси были измяты, на перепачканной скатерти в беспорядке стояли опустошённые блюда и осушенные до дна бутылки с можжевёловой водкой – по форме эти сосуды напоминали пушки на лафетах.

Наконец соизволил удалиться граф, а вслед за ним разошлись и последние гости.

В ту самую минуту, когда рессоры повой блестящей коляски скрипнули под изрядно увеличившимся в весе графским телом, в театре потухли газовые светильники, и теперь лишь догоравшие свечи озаряли два длинных стола с беспорядочно разбросанными по ним остатками торжественной трапезы.

Верхняя часть зала погрузилась во мрак. На конце одного из столов, где недавно восседали граф, дои Матео и ближайшие их сподвижники, разместилась многочисленная прислуга, собрав туда всё, чем ещё можно было воспользоваться.

Одного из лакеев осенила блестящая мысль: он вырезал из бумаги очки, водрузил их себе на нос и уткнулся в тарелку. Другой схватил бутылку, чмокнул губами, подражая звуку выскакивающей пробки, сделал вид, будто наливает вино в бокал, поднял его, развёл руки, изо всех сил выпятил живот, зажмурил глаза и скороговоркой замолол что-то непонятное. Потом он остановился, постучал себя куском хлеба по животу и затылку, опёрся о стол, выкрикнул несколько громовых здравиц и опрокинул бокал над головой того, кто нацепил бумажные очки. Остальные разразились хохотом и, чтобы не лопнуть, схватились за бока.

В это время в зал, опираясь на толстую суковатую палку, вошёл оборванный нищий. В отблесках догоравших свечей тень его казалась такой сказочно огромной, что временами чудилось, будто он идёт па ходулях. Нищий залез под стол, собрал валявшиеся там объедки и крошки, сложил их в жестяную банку, висевшую у него на поясе, впился зубами в кусок хлеба и молча удалился.