Текст книги "Полуброненосный фрегат “Память Азова” (1885-1925)"

Автор книги: Рафаил Мельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Приложение № 2
БУНТ НА “ПАМЯТИ АЗОВА” ^{12}

Н.Н. Крыжановский ^{13}

Бунт команды на крейсере “Память Азова” произошел летом 1906 года в Балтийском море, в бухте Папонвик, близ Ревеля. При этом большинство офицеров было убито или ранено, корабль попал в руки мятежников и поднял красный флаг. Крейсер стрелял по военным судам, требуя их присоединения к “революции”, и намеревался бомбардировать города, принуждая “берег” к тому же. Это вооруженное восстание идентично с мятежом на броненосце “Князь Потемкин– Таврический” в Черном море: оно является крупным революционным актом в военной среде и представляет собой значительный исторический интерес.

Лично мне, тогда 19-летнему мичману, выпало на долю быть действующим лицом в этой тяжелой драме, и все происходящее оставило глубокий след в моей душе и сильно отпечаталось в молодой памяти, как только может отпечататься переживание в возрасте 19 лет. Впоследствии многие наши офицеры и некоторые иностранцы побуждали меня написать историю этого восстания, однако я это откладывал, из осторожности, так как в советской России еще сравнительно недавно преследовали и убивали участников и причастных к этому делу лиц.

Со времени восстания прошло 42 года. Никого из офицеров крейсера не осталось в живых. Имена участников были опубликованы в советской печати по архивам морского и военного судных управлений. Поэтому я решил написать для опубликования все, что удержалось в моей памяти. Никаких записей по этому делу у меня не сохранилось, со времени оставления мною России в 1921 г. Я записал только то, чему был лично свидетелем, или то, что я получил из первых рук, по горячим следам. Поэтому мой рассказ не претендует быть полной историей восстания, исчерпывающим описанием этого случая.

* * *

1906 год был полон революционных волнений и беспорядков по всей территории Российской Империи. Антиправительственной пропагандой и натравливанием команды на офицеров занимались не только агенты левых политических партий, но и многие “из публики”, из людей образованного класса. На улице публика вмешивалась во взаимоотношения военнослужащих, ругала офицеров, угрожала. При этом было легко пускать в ход любые аргументы примитивной демагогии. Все принималось за правду, все встречалось с симпатией и сочувствием. Лето 1906 года было особенно удушливым в этом отношении. Революционные организации подготовляли единовременные восстания в портах, крепостях, гарнизонах и судах. Слухи об этом ползали в командах…

* * *

В 1906 году флота в Балтийском море практически не существовало. Было несколько судов учебного значения. Началось формирование отряда судов, назначенных для плавания с корабельными гардемаринами и минной дивизии. Туда посылались офицеры, возвращавшиеся с войны. Остальные суда, в том числе и суда учебно-артиллерийского отряда, к которому принадлежал крейсер “Память Азова”, комплектовались молодыми мичманами и дотягивающими до пенсии капитанами. Настоящего офицерского личного состава еще не было. Большинство офицеров флота только что сложило свои головы в русско-японской войне.

* * *

Учебно-артиллерийский отряд Балтийского моря летом 1906 года состоял из следующих кораблей: крейсера I ранга “Память Азова”, учебного судна “Рига”, минных крейсеров “Абрек” и “Воевода”, миноносца “Ретивый” и двух номерных малых миноносцев. “Память Азова” был флагманским кораблем, под брейд-вымпелом начальника отряда, флигель-адъютанта, капитана 1 ранга Дабича. Все эти суда были исключительно учебными и не имели никакого боевого значения. “Память Азова” – старый крейсер, постройки восьмидесятых годов. Строился он еще под паруса, с дифферентом 10 фут. Имел батарейную палубу с 20-ю шестидюймовыми орудиями. Учебное судно “Рига” – пароход в 20000 тонн, плавучая казарма. Устаревшие минные суда несли службу посыльных судов.

На “Азове” и “Риге”, кроме судовых команд, плавал личный состав артиллерийского класса: артиллерийские офицеры, профессора и инструкторы из артиллерийских кондукторов и квартирмейстеров (впоследствии на флоте квартирмейстеры были переименованы в унтер-офицеры). Обучавшийся состав состоял из офицеров, слушателей класса, и учеников комендоров, гальванеров и артиллерийских квартирмейстеров. Весь состав артиллерийского класса был расписан на оба корабля: “Азов” и “Ригу”. На “Памяти Азова”, кроме начальника отряда, находился флаг-капитан капитан 1 ранга Римский-Корсаков, флаг-офицер мичман Погожев и два чиновника артиллерийского класса. Обучающий персонал состоял из: заведующего обучением, полковника корпуса морской артиллерии В.И. Петрова, флагманских артиллеристов лейтенантов Лосева, Вердеревского и Унковского, четырех артиллерийских кондукторов, инструкторов и инструкторов артиллерийских квартирмейстеров. Учеников комендоров и гальванеров было около 300 человек. Слушатели артиллерийского класса, несшие вахтенную службу, были лейтенант Македонский и мичман Збаровский.

Судовой, или кадровый, состав крейсера состоял из: командира капитана 1 ранга Лозинского, старшего офицера капитана 2 ранга Мазурова, старшего штурмана лейтенанта Захарова; старшего артиллерийского офицера лейтенанта Селитренникова; вахтенных начальников мичманов Крыжановского, Павлинова, Саковича; ревизора мичмана Дорогова; старшего судового механика полковника Максимова; трюмного механика поручика Высоцкого; младшего инженер-механика поручика Трофимова; судового врача титулярного советника Соколовского и судового священника, иеромонаха. Команды кадрового состава было около 500 человек.

Зиму с 1905 на 1906 год крейсер стоял на “паровом отоплении” в Кронштадтской гавани. Это была новая форма зимовки судов со всей командой, вместо старого разоружения. Команда и офицеры жили на кораблях, отоплялись своими котлами. Вместо вахты несли дежурства. В город увольняли свободно. Молодые офицеры жили всегда на корабле и лишь “съезжали на берег”. Женатые же, старшие, уходили вечером домой, на берег. Конечно, командир и старший офицер чередовались.

Этой зимой революционные агенты и занялись командой “Азова” вплотную. Для этого в Кронштадте было довольно агентов, были деньги, были женщины. На корабле находилась лишь, собственно, команда крейсера. Ученики артиллерийского класса в то время жили в артиллерийском отряде на берегу и занимались в классах.

Зимой, на паровом отоплении, команда жила неплохо. Пища выдавалась та же, что и в море. Во флоте команду всегда кормили хорошо, сытно. Редкий матрос дома мог иметь такую пищу. Будет довольно назвать только две цифры из рациона: три четверти фунта мяса в день на человека, хлеба неограниченно. Кроме того, овощи, крупа, макароны, масло, чай, сахар, табак и другие продукты. Вина, то есть водки, одна чарка (1/ 100ведра) в день: 2/ 3чарки перед обедом, 1/3 перед ужином. В то время уже многие матросы, особенно бережливые крестьяне, водки систематически не пили и предпочитали получить “за непитое” по 8 копеек в день, т. е. 2 рубля 40 копеек в месяц, как прибавка к жалованию.

Оркестр с “Двины”

Одевали матросов прекрасно. Уходя в запас, матросы увозили тюки одежды домой. Излюбленный козырь пропаганды “плохие харчи”, имели большой успех в среде русского крестьянства. Однако во флоте это звучало неубедительно. Зато чисто революционная пропаганда во флоте имела несравненно больший успех, чем, например, в армии. Большинство матросов современного флота являются людьми с некоторым образованием, специалистами, прошедшими школу на звание машиниста, кочегара, минера, электрика, телеграфиста, артиллериста, гальванера, сигнальщика и др. Некоторые из них уже до службы проходили техническую школу, работали на заводах. Неграмотные очень быстро выучивались грамоте, так как эти занятия производились каждую зиму, под руководством опытных нанятых учителей. Матросы могли читать книги, газеты. Стоя зиму в гавани у заводов, матросы были все время в общении и собеседовании с заводскими рабочими. Поэтому агенты политической пропаганды имели доступ на корабль и могли, не торопясь, вести свою работу.

В течение зимы из среды команды выделился революционный комитет, а лидером всего движения стал артиллерийский квартирмейстер 1-ой статьи Лобадин. Лобадин был типичный лидер в среде русского простого народа. Среднего роста, широкоплечий, “квадратный человек”, большой физической силы. Широкое лицо, белесоватые, из-подлобья, глаза. Большого характера, с диктаторской повадкой. Лобадин был старовером, непьющим, исполнительным и старательным по службе. Он скоро стал квартирмейстером и имел ответственную должность по заведованию ручным оружием. В палубе у него была небольшая каюта. Лобадина команда уважала и слушалась. Дверь каюты Лобадина вечером обычно открыта. Лобадин громко читает или поет псалмы. Читает божественное. И никто над ним не рискнет посмеяться. Лобадин прирожденный начальник из “нижних чинов”: фельдфебель, боцман, указатель, урядник. Артиллерийский офицер с ним советуется:

– Крючков что-то от рук отбился… Пьянствует. Нетчика заправил… – ты бы, Лобадин, повлиял.

– Есть, есть вашессродие, я поговорю. Крючков парень не плохой и комендор хороший… Вот зашибать стал малость, боюсь, кабыть не засыпался. Лобадин может повлиять, подтянуть.

Этой зимой Лобадин начал ходить на берег, чего прежде с ним не бывало. Все больше сидел на корабле, а деньгу приберегал. Теперь уходит часто, остается до вечера. Не первый раз возвращался выпивши. Наконец опоздал. Артиллерийский офицер позвал его в каюту, начал допрашивать:

– Что с тобой?

Лобадин, выпивший, начал со слезами говорить, что его “обошла баба”, что он “себя потерял”… Говорил неясно… Артиллерийский офицер поверил, что “баба”. И Лобадина обработали…

К весне уже не было секретом, что в команде есть революционная организация. Голова всему Лобадин. 12 человек в комитете, 12 человек в боевой дружине. Сочувствующих революции в среде команды было мало. Это в кадровой команде крейсера. А когда к маю-месяцу, к началу плавания, пришло около 300 учеников из класса, не тронутых пропагандой, то процент сочувствующих стал еще меньше.

Однако комитет вел дело не одними уговорами. Действовали террором, запугиванием. При подозрении были смертным боем, грозили убить. Смотрели, шпионили, чтобы не общались с офицерами. Терроризовали сверхсрочных фельдфебелей, боцманов. У тех на берегу семьи, а в Кронштадте на берегу была полуанархия. Офицерские вестовые стали проситься “в палубу”, т. е. отказываться от служения офицерам. Дело было неслыханное, т. к. обыкновенно на эту должность желающих достаточно, должность сытая, выгодная…

С началом кампании революционное брожение на корабле стало чувствоваться явственно. Начались нарушения дисциплины. В одно из воскресений я стоял на вахте с 4-х до 8-и вечера. Команда, уволенная в город, с берега вернулась. Конечно, были пьяные, как обыкновенно. С бака на шканцы, шатаясь, пришел, в растерзанном виде здоровенный матрос Тетерин. Фланелевка выдернута из брюк, без фуражки, с папиросой в зубах… Тетерин был человек невероятной физической силы, большого роста…

Я ему приказал уйти на бак.

– А почему вам все можно, а нам нельзя?..

– Это не правда, офицеры на шканцах не курят и не торчат без дела.

Я приказал людям вахтенного отделения и караульным, бывшим вблизи на шкафуте, увести Тетерина. Однако никто не мог с ним ничего сделать. Тетерин сбрасывал людей, как мячики. Тогда я сказал Тетерину:

– Зачем ты делаешь людям неприятности? Ведь я тебя все равно уберу. Только лишний скандал. Что тебе нужно?

– Попросите по-хорошему, и я уйду!

– Тетерин, пожалуйста, уйди на бак.

Тетерин ушел. Старший офицер приказал отдать его “в палубу под надзор”. Ночью Тетерин бежал с корабля ^{14} .

Позже выяснилось, что при возвращении команды с берега на баркасе Тетерин хотел веслом ударить офицера, но промахнулся.

Однажды, после погрузки угля, делегация от команды пришла просить разрешения свезти команду на остров Карлос на несколько часов, чтобы там “вымыться”. Делегаты были от революционного комитета, который хотел организовать общий митинг, вне взоров начальства. Разрешение не было дано, и из палубы и с бака были выкрики протеста.

Лейтенант Захаров, старший лейтенант после старшего офицера, был человек строгий и требовательный. Его команда недолюбливала. Однажды после погрузки угля нужно было поднять все гребные суда. На время угольной погрузки все шлюпки, кроме расходных, отправлялись в гавань или становились на якорь, чтобы не пачкались. По окончании погрузки и мытья шлюпки возвращались на корабль. На старых судах, как “Память Азова”, все шлюпки поднимались вручную и обыкновенно поднимались сразу. Были вызваны “обе вахты наверх, гребные суда поднять”. Тали разнесли, команда стала на тали. Захаров скомандовал: “лопаря выровнять… слабину убрать…” Тали натянулись. “Пошел тали! “Люди налегли на тали, громко, в ногу, топчутся на месте, …но шлюпки оторвать от воды не могут. Итальянская забастовка.

– Стоп тали! Тали травить!.

Захаров пробует переупрямить. Результата нет. Шлюпки на воде. Командир, узнав о демонстрации, приказал вызвать “всех наверх”. Офицеры вышли наверх и разошлись по шлюпбалкам. Командовать стал старший офицер. Шлюпки подняли “духом”, только гляди, чтобы не разбили блоков. Это не была симпатия к старшему офицеру, а демонстрация против Захарова.

Другой раз я стоял вахту с 8 до 12 утра. Как всегда, за полчаса до обеда, дали дудку: “Вино. Достать, пробу”. Старший офицер, боцман и кок с подносом представили пробу командиру и адмиралу. Все пробу одобрили. После пробу поставили в кормовую рубку, где я ей отдал должное, при мичманском аппетите перед обедом… Борщ, как всегда, был отменный, жирный, острый, вкусный… В те смутные времена особенно щепетильно наблюдали за доброкачественностью пищи, чтобы не было лишнего повода к неудовольствию.

Только горнисты проиграли на обед, как из люков батарейной палубы и с бака понесся гул голосов, выкрики, явные возгласы неудовольствия. Через пару минут наверх стала высыпать команда с баками на руках и становиться во фронт. Гул продолжался. Я подошел к первым вышедшим людям и спросил, в чем дело.

– Что ж, мы работаем целый день, а кормят помоями!

Я попробовал борщ. Это была мутная кислая гадость. Командир вышел, вызвал офицеров. Успокаивал команду и приказал сейчас же приготовить новый обед из консервов. Революционный комитет перед раздачей обеда влил в котлы какую-то химию. А кокам было сказано, что если они заикнуться, не быть им живыми. Официально, конечно, никто не признался, но мы узнали об этом.

Командиром было получено приказание арестовать и передать властям на берегу одного матроса, замешанного в антиправительственной деятельности. Команда матроса спрятала. Начались крики, команда собралась на баке. Командир приказал офицерам найти матроса, а сам говорил с командой, собранной на шканцах. Офицеры были тут же. Матроса нашли и под конвоем офицеров посадили на катер, под выкрики и угрозы из команды. Однако дальше дело не пошло.

Офицеры неоднократно докладывали командиру о необходимости списать с корабля членов комитета. Но командир ничего не предпринимал. Теперь, вспоминая те времена и обстановку, я думаю, что и списать-то было тогда некуда. Адмирал был тут же и тоже ничего не предпринимал. По-видимому, оба доносили по начальству о всем происходящем и просили разрешения очистить команду, убрать главарей. Но кто мог тогда помочь командиру? Плавающий флот только намечался к возрождению. А “под шпицем” было безлюдье и упадочное состояние.

Морской министр адмирал Бирилев получил доклад командира крейсера и, вероятно, начальника отряда о том, что команда революционизована и выходит из повиновения. Он решил посетить крейсер персонально и в начале июля прибыл на корабль, стоявший на Ревельском рейде. Войдя на корабль, он едва поздоровался с офицерами, “цукнул” на одного из них за цветную рубашку и прошел на ют. Туда он приказал собрать команду и держал речь. Им он сказал, что ему докладывают о неповиновении команды, о ее революционных настроениях. Но он не хочет этому верить. Затем он провозгласил “ура” государю императору. Члены комитета сомкнули первые ряды команды, окружавшей министра. Они внимательно слушали речь и громче всех кричали “ура”. По-видимому, так распорядился Лобадин.

Попытка комичного Бирилева лично повлиять на команду была “попытка с негодными средствами”. Трудно было больше обескуражить офицеров, находившихся и без того в подавленном настроении.

Однако и сам Бирилев не придал большого значения своим патриотическим манифестациям с революционной командой. Учебно-артиллерийскому отряду было приказано уйти из Ревеля, “от греха подальше” и перейти в бухту Папонвик, в 47 милях к востоку. Папонвик – глухая, почти необитаемая бухта. Кругом лес. Ни жилья, ни дорог.

“Память Азова” и “Рига” стояли на якорях посреди бухты, а минные суда в глубине бухты, у берега. “Сообщение с берегом”, т. е. привоз провизии, почты, сношения с портом, госпиталем и прочее производились при посредстве посылки минных судов в Ревель. На берег спускали “погулять в лес”.

19 июля ^{15} я стоял вахту с 8 до 12 вечера и, сменившись, лег спать. В начале второго ночи меня разбудил вестовой: “стар-цер вас требуют”. Мазуров позвал меня и лейтенанта Селитренникова в каюту: на корабле находится посторонний штатский человек. Мы его должны арестовать. Возьмите револьверы и идемте со мной…”

Втроем мы вышли в темную жилую палубу и, согнувшись под висячими койками, пробрались к носовой части корабля. У входа в таранное отделение палуба сужается. Люди спят на палубе, на рундуках и в подвесных койках. Тут же была моя “заведомая” часть – малярные каюты, которыми я ведал как “окрасочный офицер”. На палубе мы заметили одного из спящих на койке матросов, к которому сбоку примостился кто-то второй, в рабочем платье. Мазуров приказал их поднять.

– Это кто? – спросил он меня.

– Это маляр Козлов, а другого я не знаю.

Другой был очень тщедушный молодой человек, небритый, не матросского вида. Мазуров спросил:

– Ты кто?

– Кочегар.

– Номер?

– Сто двадцать два, – была очевидная ерунда. Номер не кочегарный.

– Обыщите его.

В кармане у него я нашел заряженный браунинг, в другом патроны. Мы повели его в офицерское отделение и посадили в ванную каюту. Приставили часового, ученика комендора Тильмана. Тильман и доложил старшему офицеру ночью, что на корабле есть “посторонний”.

В это время разбудили всех офицеров.

Командир спустился в кают-компанию и открыл дверь в ванную комнату, где сидел арестованный. Он лежал на крышке ванны и при появлении командира не пошевелился, смотря на него спокойно и дерзко.

– Вы кто такой? – спросил командир.

Неизвестный не ответил.

– Отвечайте, ведь мы все равно узнаем.

– Ну, когда узнаете, то и будете знать, – дерзко ответил “вольный”.

Его заперли снова, и он просидел арестованным всю ночь. По осмотре носового отсека оказалось, что в таранном отделении незадолго перед этим было сборище многих людей. Там был “надышенный” и “накуренный” воздух. Дело оборачивалось “всерьез”.

Между тем в палубе, в пирамидах, стояли открыто ружья. Тогда офицеры и кондукторы стали таскать ружья в кают-компанию: тут же снимали и прятали затворы и отдельно штыки.

Командир приказал доложить адмиралу о происшедшем. Я выбежал через батарейную палубу наверх и увидел Дабича, ходящего на юте. Я ему все доложил. Он выслушал, пожал плечами и сказал: “Я ничем тут помочь не могу. Пусть командир действует по усмотрению”. В это время остановилась динамо-машина, электричество погасло, и корабль погрузился во мрак внизу и в полумрак на верхней палубе (летняя ночь).

Кто-то доложил, что несколько человек напали на денежный сундук, ранили часового и разводящего и украли стоявший там ящик с патронами. Наверху, у светового люка в кают-компанию, раздался оружейный выстрел и вслед за выстрелом пронзительный крик. Стреляли и кричали революционные матросы. Спрятавшись за мачту, матрос Коротков и матрос Пелявин из коечной сетки стреляли почти в упор в вахтенного начальника, мичмана Збаровского. Две пули попали в живот. Збаровский упал и долго потом валялся, корчась на палубе. Уже много позже его отнесли в лазарет, где он утром и умер в сильных мучениях и был выброшен за борт.

Вслед за первым выстрелом по всему кораблю начались какие-то крики, улюлюканья и выстрелы. Члены комитета и боевой дружины бегали по палубам и принуждали команду вставать и принимать участие в бунте. Большинство команды робко притаилось в койках. Их тыкали штыками и выгоняли. Из командирского помещения послышался голос командира:

– Офицеры наверх с револьверами.

Мы стали выбегать на ют через кормовое адмиральское помещение. Лейтенант Захаров вышел первым и что-то кричал команде. За ним вышел Македонский. Захаров был сразу убит. Македонский под обстрелом прыгнул с трапа за борт, но был застрелен в воде. Мы стояли на юте и никого не видели вдоль всей открытой палубы до самого полубака. Был полусвет белой ночи. Однако отовсюду шла стрельба из ружей. На кормовом мостике перед нами стояли вахтенные сигнальщики с биноклями в руках.

На “Память Азова” идет погрузка угля

В это время с моря к нам на корму подходил миноносец “Ретивый”, нашего отряда, под командой капитана 2 ранга П. Иванова. Он только что пришел из Ревеля. Подходя к крейсеру, он услышал выстрелы, увидел на корме офицеров. Миноносец обстреляли из ружей… Лозинский пробовал голосом что-то сказать Иванову. Однако миноносец дал задний ход и ушел.

Мы сделали несколько выстрелов, но цели не видели. Скоро “сели” Селитренников и Вердеверский, оба раненные в ноги. Тогда мы спустились в адмиральское помещение и унесли туда раненых. Мазуров выходил с командиром из его помещения в батарейную палубу, и оба пробовали урезонить мятежников, которые с ружьями толпились у входа в командирское помещение. Мазурова ранили выстрелом в грудь. Он упал на палубу, но продолжал распоряжаться:

– Не сметь стрелять в лежачего.

Однако в “лежачего” выстрелили и ранили Мазурова вторично в грудь навылет. Командир капитан 1 ранга Лозинский смело вышел на мятежников и начал кричать и призывать к порядку. На него напирали с ружьями на перевес. Лозинский стал хватать руками ружья за штыки и кричал:

– Что вы делаете? Опомнитесь! Уберите ружья!

Несколько штыковых ударов в грудь свалили маленького Лозинского с ног. В это время мы вышли из командирского помещения в батарейную палубу и увидели лежачего командира. Мы сразу бросились его поднимать, и нас никто не тронул. Лозинский хрипел и харкал кровью и не мог говорить. Мы внесли его в командирское помещение, в спальню, и положили на кровать. Мазурова мы снесли в кают-компанию на диван. Кают-компания обстреливалась сверху через световой люк.

Когда таскали и разбирали винтовки из палубы в кают-компанию, старший механик Сергей Прокофьевич Максимов принимал самое деятельное участие, приносил охапки ружей из палубы. В кают– компании, я помню, он подошел ко мне и спросил:

– Как вынуть затвор из ружья? Он не идет

– Нажмите курок.

Потом сказал:

– Я на минуту сбегаю в каюту.

Каюта старшего механика выходила в жилую палубу около кают-компании. Максимов ушел, и больше мы его никогда не видели.

Как потом оказалось, в каюте Максимов хотел что-то достать или спрятать какие-то семейные реликвии или карточки. Может быть, что-нибудь самое дорогое. В это время в его каюту ворвалась ватага вооруженных мятежников во главе с машинистом Бортниковым. Наскочив на Максимова, Бортников начал бить его тяжелым рашпилем по голове. Другие тоже приняли участие, и Максимов был забит насмерть.

Между прочим, надо сказать, что этот самый машинист Бортников пользовался особым расположением Максимова, механика вообще строгого и требовательного. Бортников был хорошим машинистом, усердным и исправным.

Офицерский состав таял. Мятежники наступали. Кают-компания и адмиральское помещение обстреливались со всех сторон.

На бакштове, за кормой, стоял ревельский портовый таранный баркас (малый буксир). Инженер– механиков Высоцкого и Трофимова надоумили поднять на нем пары. Механики спустились на баркас и вместе с эстонской вольнонаемной командой стали лить керосин, жечь паклю и доски, поднимая пары. С кормового балкона мы стали спускать на баркас раненых. Спустили командира, Селитренникова, Вердеревского. Стали садиться остальные. Мы с Саковичем хотели вытащить раненого Мазурова и спустились в кают-компанию. Мятежники не дремали и стали с палубы стрелять по таранному баркасу стоящему на бакштове. Ждать было больше нельзя. Баркас отдал бакштов и стал малым задним ходом отходить. Пару в котле еще было мало.

На верхней палубе опять начались крики и улюлюканье. Это бунтари пришли в ярость оттого, что часть офицеров может уйти. Началась беспорядочная ружейная стрельба. Вскоре присоединился пулемет с фальшборта.

Едва таранный баркас развернулся и был в 1 '/,– 2 кабельтовых, как по нему начала стрелять кормовая 47-мм пушка с юта. Вскоре был спущен паровой катер, и мятежники на нем водрузили 37-мм пушку и пошли вдогонку. Таранный баркас медленно приближался к берегу. В него попало около 20 снарядов, и, не дойдя до берега, он затонул на мели. На баркасе снарядами были убиты командир капитан 1 ранга Лозинский, флаг-офицер мичман Погожев, тяжело ранен лейтенант Унковский и ранен начальник отряда флигель-адъютант Дабич, легко контужены флаг-капитан, капитан 1 ранга П.В. Римский-Корсаков и мичман Н.Я. Павлинов. Раненых вынесли на берег и торопились скрыться в лесу, так как сзади их настигал паровой катер с преследователями, стрелявшими из пушки и ружей. Однако паровой катер сел на мель на большом расстоянии от берега, и пока снимался, офицеры успели скрыться в лесу. Катер вернулся на крейсер.

Когда мы с Саковичем спустились в кают-компанию за Мазуровым, там было темно. Мы ползком пробирались к дивану, где хрипел Мазуров. По дороге лежал убитый часовой у ванной комнаты Тильман. Под световым люком навзничь лежал убитый доктор Соколовский. Он, видимо, подходил к дивану, чтобы помочь раненому старшему офицеру, и был убит через световой люк. Белый китель доктора был хорошо виден в темноте. Наши белые кители сыграли вообще трагическую роль в эту ночь: их было Прекрасно видно и ночью. Вынести живым дородного Мазурова на баркасе было невероятно трудно. Но выносить его нам не пришлось. Баркас отвалил. Мы с трудом перенесли Георгия Николаевича в его каюту на кровать и стали перевязывать полосами из простынь. Свет зажегся, но кают-компанию продолжали обстреливать. Попадали и в каюту старшего офицера. На старом “Азове” почти все каюты выходили в кают-компанию. Каюта старшего офицера, где мы находились, была освещена и открыта.

Вдруг в каюту сразу вошла группа вооруженных матросов во главе с минером Осадчим и потребовала от нас сдать оружие. Мы отдали свои наганы.

– Мы вас не будем обыскивать. Но, если у вас окажется оружие, вы будете застрелены на месте!

Осадчий, член комитета, что-то еще говорил вроде того, что:

– Народ взял власть в свои руки, и мы пойдем на соединение с другими революционными кораблями. Везде восстание и революция!

Нас заперли и приставили часового. Однако один револьвер мы спрятали под матрас. До вторжения мятежников в каюту, когда мы перевязывали Мазурова, он на время пришел в сознание и сказал:

– Слушайте, мичмана, скоро вас обыщут и отберут оружие. Спрячьте под матрас один револьвер. Если вас потребуют к управлению кораблем, вы должны будете застрелиться. Обещайте мне это – мы обещали.

Ночью, одно время, Мазурову стало худо. Но духом он не падал. Говорил: “Дайте мне зеркало. Хочу посмотреть. Говорят, перед смертью нос заостряется”. Сакович по телефону просил комитет прислать фельдшера и священника. Обоих прислали. Легко раненный в руку иеромонах был, однако, так напуган, что лепетал вздор, путал молитвы.

Утром играли побудку. Завтрак. Время от времени кто-то по телефону сообщал нам в каюту новости о происходящем на корабле:

– На баке митинг: товарищ Коптюх и Лобадин держали речь! Назначено следствие над оставшимися офицерами, будут их судить.

Минным крейсерам и миноносцам поднимали сигналы, требовали их присоединения. Однако минные суда уклонились, приткнулись к берегу, а команды с офицерами ушли в лес. По ним стреляли из 6-дм орудий, но безрезультатно. Было вообще много шума и беготни, горнисты играли то “тревогу”, то “две дроби-тревогу”, как на учении. Потом вызвали “всех наверх с якоря сниматься”.

В это время нашу каюту открыли. Пришел вооруженный наряд под начальством членов комитета, которые заявили нам, что нас требуют наверх. Мы поняли, что нас требуют на казнь, и попрощались с Мазуровым, поцеловали его. Он, очень слабый, как всегда твердый, лежа, прошептал нам что-то вроде:

– Ничего, бодритесь, мичмана!

Под конвоем нас с Саковичем повели через жилую и батарейную палубы на шканцы. По дороге, в батарейной палубе, у входа наверх трапа, мы сошлись с другим конвоем, который вел двух арестованных петухов ^{16} , чиновников-содержателей имущества артиллерийского отряда. Завидя нас, один “петух”, по имени Курашев, плаксивым голосом говорил своим конвойным:

– Я понимаю, что вы против них (показывая на нас), но нас-то за что же убивать? Этот чиновник, конечно, не предполагал встретиться с нами на этом свете. Ему потом было не очень ловко. На шканцах было много команды. Когда нас вывели, то послышались голоса:

– Зачем их трогать! Довольно крови.

Из голосов я узнал один, квартирмейстер моей роты. Произошло некоторое замешательство. Нас повернули и отвели обратно в каюту. При этом нам было заявлено, что Лобадин сказал:

– Хорошо, пусть они останутся. Меньше крови, это будет лучше для России!

По телефону опять передали, что нас доставят в тюрьму в Гельсингфорс, где будет судить революционный суд. Позднее нам было неофициально сообщено, что до этого было решено комитетом меня расстрелять, а Саковича утопить.

Во время бунта “организация” на корабле была следующая: командовал Лобадин, должность старшего офицера исполнял Колодин. Все члены комитета были переодеты “во все черное”, т. е. были одеты в синие фланелевые рубахи и черные брюки, тогда как остальная команда была в рабочем платье. При съемке с якоря на мостике был Лобадин, Колодин и “вольный” Коптюх, все одетые в офицерские тужурки.

По некоторым “келейным” сведениям, мы узнали, что большинство команды революционерам не сочувствуют, считают, что произведенный бунт есть страшное преступление и убийство. Многие при случае стараются сделать что-нибудь против успеха мятежа. При обстрелах судов из орудий снаряды цели не достигали. Были случаи “заклинивания” орудий. Главари чувствовали эту затаенную ненависть и готовность противодействия. Но комитет держал власть страхом, террором, решительными, беспощадными действами.