Текст книги "Рассказы о Ваське Егорове"

Автор книги: Радий Погодин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

– Ты что выбросил? – раздалось у него за спиной. Васька обернулся – милиционер стоит молодой, любопытный.

– А ты что подумал?

– Вроде бы пистолет.

– Ага, – сказал Васька. – Камень. – И пошел к Литейному на остановку.

Вскоре после демобилизации Васька встретил во дворе Веру. Она обрадовалась ему как родному. Обняла. Прижалась. Даже всплакнула.

На следующий день Васька понес ей банку тушенки.

– Верка, я тебе вот что принес, – сказал он в дверях. – А то ты какая-то бледная.

Вера улыбнулась, приложила палец к губам и кивнула на плотно прикрытую дверь комнаты – оттуда доносилась музыка и хмельные мужские голоса.

– У меня все-все есть. – Вера метнулась в кухню, принесла на ладони плитку шоколада. – На. Ты всегда любил сласти – Она встала на цыпочки– и поцеловала Ваську в ухо, едва коснувшись губами, будто шепнула ему что-то, будто доверила ему секрет. – Я тебя не приглашаю – они все чины, тебе с ними будет неловко. Я знаю. У меня опыт.

– Смотри, Верка, возьми на завтра. Правда, ты бледная.

Вера засмеялась и вытолкала его.

С Верой Васька учился с третьего класса. И все годы она была не то чтобы самой красивой, на эту тему шли споры, но самой привлекательной девчонкой. И самой доброй. Ничего не стоило выпросить у Верки завтрак, или деньги, или чистую тетрадку. Когда Вера получала хорошую отметку, радость ее была такой подлинной, такой чистой – диво! Учителя, чтобы получить удовольствие от ее радости и дать насладиться классу, зачастую вместо полагающейся тройки ставили ей четверку.

Некоторые девочки из воображал называли ее дурой. Она и сама о себе говорила: "Дура я, дура набитая, дура ветвистая – котелок с дыркой".

С шестого класса пошли влюбляться в Верку старшеклассники – отбоя от них не было. Ну, а с восьмого и далее поджидали Веру у школы курсанты всех родов войск, студенты, спортсмены. Друзья-одноклассники были вынуждены ее заслонять толпой, отжимать, отводить, уводить через окно мужской уборной и взывать к совести кавалеров: "Женихи чертовы, дайте ей школу кончить. Ей же уроки готовить нужно. Ее из-за вас, кобели, в комсомол не принимают". На собраниях Веру критиковали – чтобы одевалась скромнее. А одевалась она, если разобраться, скромно, но почему-то очень красиво, без морщинок и лишних складок.

Она и сейчас такая была, словно только что из-под душа.

По вечерам, подойдя к окну, Васька видел Веру, склонившуюся над штопкой чего-то женского. Она, как бывало в школе, все время сдувала падавшую на глаза прядку волос. Почувствовав, что на нее смотрят, Вера поднимала голову, искала глазами по окнам и, разглядев Ваську, улыбалась и махала ему рукой. Но чаще окна ее квартиры были зашторены.

Анастасия Ивановна в ответ на Васькины вопросы о Вере молчала, а если он наседал, поджимала губы.

Васька работал и пел. "Богатыри" полыхали на стенах. Стены стали похожими на зеркала.

Васька осунулся. Анастасия Ивановна, глядя на его галерею, морщилась.

– Их бы к вам, в Эрмитаж, – заявлял Васька нагло. – К Рембрандту. Думаю, устояли бы. Сережа Галкин заходил. Говорил:

– Работаешь? Не буду мешать. – И направлялся к Анастасии Ивановне.

– Правильно и похвально, – одобрял его Васька. – Будешь ей вместо сына. Она на меня метила, но я ей по возрасту не подхожу и по аппетиту.

Как-то дня через три под вечер Васька услыхал зов – Вера махала ему рукой.

– Вася, а Вася, зайди ко мне. Прямо сейчас. Васька пошел.

Вера встретила его в открытых дверях, пританцовывая от нетерпения.

– Что у тебя? – спросил Васька. – Горит, что ли?

Вера втащила его в квартиру, в свою комнату. Соседка Верина парикмахерша Мария Леопольдовна погибла в блокаду, ее комната была опечатана. В Вериной комнате, большой, квадратной, с двумя окнами, ничего не изменилось, только мебель шикарная – обалдеть! – как бы поблекла. Буфет, подпирающий потолок, резной, весь из рыцарей, рыцарских колетов, шлемов, перчаток и даже перьев, потрескался. Из этого буфета все мальчишки во дворе мечтали выпилить по кусочку на память. Зеркало в золотой раме потускнело. Но прибавилось в комнате тряпок: цветастые шарфы и косынки валялись в креслах, кровать двуспальную родительскую, степенную, теперь обволакивало золотое трофейное покрывало; но прибавилось ярких коробочек и флаконов, запах стал другой – сладкий, тогда как раньше пахло уксусом – у Вериной мамы были "мигрени".

– Ну, че? – спросил Васька еще раз.

– Ликеру хочешь? – Вера достала из буфета бутылку. Посмотрела на свет, взболтнула. – Он мне предложение сделал.

– Кто?

– Георгий. Ну, тот моряк, с которым я танцевала танго. Я специально шторы не задергивала, чтобы ты видел. Ты его разглядел? Он тебе нравится? – Вера поспешно и тревожно ухватила Ваську за лацканы пиджака, на цыпочки стала – ее глаза почти вплотную приблизились к Васькиным.

– Ничего вроде, – сказал Васька. – Намекнула бы, я бы подробнее рассмотрел.

– Я его все время к тебе лицом поворачивала.

– Через тюль плохо видно.., Да нет, нормальный моряк. Высокий. Майор.

– Капитан третьего ранга. Вася, ты будешь свидетелем с моей стороны.

– У тебя же должна быть девушка.

– Не получается. Девушка будет с его стороны – сестра. И не нужны с моей стороны девушки, кто они мне? С моей стороны – ты.

– О чем разговор, если надо.

Васька подошел к окну.

Отсюда, с этой стороны двора, он видел свой дом после войны впервые. Вон его окна: одно голое темное, другое завешено пожелтевшей газетой – еще не мытые. Анастасия Ивановна грозила помыть, но забыла, обидевшись на него за то, что память об Афанасии Никаноровиче он блюдет плохо: "А ведь Афоня тебе как отец был. Больше, чем отец-то, – он тебя делу учил". Нет за его окнами его матери. Он есть – вот он, а ее нету...

Васька поднял глаза к мансарде – два окна Нинкиных.

Вера взяла его за руку.

– Говорят, она ушла на концерт и не вернулась. Тогда еще концерты в филармонии давали. Несчастный наш дом...

– Это почему? – спросил Васька, медленно к ней повернувшись.

– Вон в доме четырнадцать людей и с фронта больше возвратилось, и в блокаду погибло меньше. У них даже малыши во дворе бегают.

– Ты любишь его? – спросил Васька.

Из Вериных глаз потекли слезы, она вытаращилась, растопырила ресницы, чтобы тушь не смылась, и так стояла, ловила слезы нижней губой, и нос у нее краснел. Наконец, когда у нее откатило, она помигала, подставив под нижние веки по пальцу, и сказала, улыбнувшись:

– Вася, я была замужем.

Васькины скулы свела ревнивая злость.

– Что ты мне говоришь – ты своему жениху говори.

– Он знает. А тебе я должна все сказать, больше, чем ему, иначе какой же ты будешь свидетель?

– Выходит, я свидетель чего?

– Я его полюблю, Вася. Я по своей природе – жена. И никуда от него не денусь. Васька, ты меня будешь слушать?

– Ну, буду. – Васька обнял Веру за плечи, почувствовав к ней щемливую братнюю жалость. – Мать у тебя здесь померла? – Он кивнул на двуспальную приземистую кровать.

– Здесь. Ликеру хочешь? – Вера достала из буфета рюмку, налила и подала Ваське. – Выпей за всех. А я не хочу. Я пью чаще, чем плачу.

Размазывая "Бенедиктин" по нёбу, Васька спросил:

– А отец?

– Отец на фронте погиб. Его ни за что с завода не отпускали, но он как-то ухитрился. А я в начале лета уехала к тетке в Саратов. Сюда я вернулась уже с ребенком. – Голос Веры стал тихим, больным. – Муж мой, да мы и записаны-то с ним не были – на после войны это дело оставили, погиб на Курской дуге. Похоронная пришла его матери, а она принесла ее мне. У меня уже сын был. А эта сволочь! – Голос Веры зазвенел дребезжаще, будто горло ее было стеклянным и треснуло. – Сволочь эта, твоей Нинки мать, треплет по всему дому, что я его уморила. Говорит, я его босыми ножками на бетонный пол на лестнице ставила. – Вера заплакала теперь навзрыд, не оберегая ресниц, размазывая по щекам тушь и помаду. – Мерзавка. Умер-то он вовсе не от простуды, у него был тяжелый врожденный порок. Он был такой... – Вера протяжно и зябко всхлипнула. – Как небушко... – Она бросилась вдруг к буфету, выдвинула ящик. – Посмотри, посмотри. – Протянула Ваське фотографию девять на двенадцать. Мальчик в костюмчике с бантом был похож на Веру и для малыша как-то невозможно красив. Вера отобрала у Васьки карточку, прижала ее к грудя, но не удержалась, вскрикнула и пустилась ее целовать: – Родной мой, – шептала она. – Сынок мой...

А Васька смотрел на нее с чувством, похожим на удивление. Наверное да, так и есть, Вера будет любить своего Георгия, а если у них дети родятся, и вовсе от любви высохнет: она не какое-нибудь любит выдающееся, раскрасивое – она любит родное.

Вера еще раз метнулась к буфету. И протянула Ваське пачку фотокарточек в черном конверте из-под фотобумаги.

Васька приготовил лицо, чтобы скорбно рассматривать Вериного малыша с пеленок до противоестественного маленького гробика, но с карточек ему улыбалась Нинка.

– Я специально тебе напечатала. Нашла негативы. Дом наш чертов – беднее бедного. Только у меня были фотоаппарат и велосипед. Забыл? Вот она, твоя Нинка, А ее, стерва, мать говорит мне в парадном, я подвыпившая была: "Хорошие все погибли..." А я пришла к ней домой и прямо с порога: "Да, – говорю. – Хорошие все погибли. И ваш муж помер, и дочка ваша Нинка погибла, а вы, тетя Саня, живете". И дверью хлопнула. И твоя донна Настя на меня елку гнет.

Вера вздохнула судорожно и сказала, прижав к груди фотокарточку сына:

– Ты, Вася, меня не слушай, ты на Нинку свою любуйся.

Нинка смотрела с карточки чуть исподлобья, она всегда так смотрела, терпеливо, с едва уловимой усмешкой, как старшая. На других карточках Нинка была и озорная, и смеялась, запрокинув голову, но на всех, как и Верин маленький сынок, Нинка была прекраснее, чем бывают люди в природе.

Васька прислонился лбом к стеклу – вон они, Нинкины окна, темные. Вон труба водосточная, по которой он лазал, вон карниз, далеко выступающий. "Нинка, Нинка, я бы все водосточные трубы облазал, лишь бы ты, Нинка, была жива".

Он не сразу расслышал Верин голос.

– В том окне, вон где кресты не отмыты, Тося жила Клочкова. Помнишь? В третьем классе вы ей в рейтузы снегу натолкали, а потом принесли в школу, посадили на батарею, чтобы сохла. И еще кричали: "Тоська, сохни быстрее, а то простудишься и у тебя дети не родятся". B тех окнах Люда и Нюра – еще не приехали. Мы с ними к Сове ходили. Зря ты к Сове плохо относишься. Она учила нас не бояться темноты...

Совой прозывалась бывшая гадалка старуха Полонская-Решке, звали ее Савия Карловна.

Васька как-то встретил Сову на Смоленском кладбище у простенькой могилы Лидии Чарской, по которой девчонки с ума сходили. На могиле всегда лежали цветы. От девчонок всех возрастов. Со всего города. Говорили, что из других городов, даже из-за границы, приходили денежные переводы на кладбищенский храм с просьбой положить цветы на могилу писательницы.

Мальчишки все, как один, считали Чарскую "белой".

Сова перебирала цветы, истлевшие бросала в ведро.

– Мы с ней учились, – сказала Сова. – В институте благородных девиц на Знаменской улице. Лида считала – все дело в обряде. Если бы удалось придумать для всего человечества обряд, который бы всем пришелся, наступил бы порядок – Золотой век. Я считаю – все дело в том, чтобы было кого страшиться и кому сострадать.

– А я считаю, что завивать девчонкам мозги вы не имеете права, – сказал Васька.

Но она как-то ласково махнула на него белой лавандовой рукой и хохотнула.

– Имею, имею...

Она научила девчонок гадать, чему они и предавались, сидя в темных углах двора.

Нинку Сова обожала – казалось, даже побаивалась.

– Там Коля жил Гусь, – грустно сказала Вера. – Ты Колю Гуся помнишь? Он за мной ухаживал. Правда, он был много старше. Коля мне письмо из госпиталя прислал. А я ему не ответила – зачем? Он и сейчас в госпитале – я узнавала. У меня почти все знакомые по медицине. Скажешь, плохо поступила, что не ответила? А ты не знаешь, у меня тогда как раз сынок помер.

Васька смотрел на окна, за которыми когда-то жил Гусь – Коля Лебедев, тощий мечтательный миротворец. Его брат, драчун и смельчак Ленька, погиб. Анастасия Ивановна говорила, что Леньке посмертно присвоили звание Героя.

Прямо под Лебедевыми жил Женя Крюк. Старше их года на четыре и все равно их товарищ. Женя работал и всю получку проматывал с ними. Покупал сладких вин, лимонаду, конфет, колбасы, и накрывали они стол на пустыре за сараями, и угощал Женя всех. Отец его был сапожник, сутулый труженик. Мать, пышнотелая Даша, гуляла с инженерами и артистами. Мужа она презирала, кричала ему: "Счастлив будь, что я и с тобой живу, жужелица!" И он был счастлив. Шил модельную обувь. А Женя Крюк, их единственный сын, не хотел мириться с таким положением. Однажды он пристал к матери с кухонным ножом: "Чей я сын, говори!" – "Тут все в порядке, – ответила она ему. – Когда я тебя родила, я была молодая – боялась молвы. А теперь я на любую молву плюю".

Приходя куда-нибудь, где был рояль, во дворец культуры, в кинотеатр, в гости, Женя непременно садился за инструмент и подолгу, если не гнали, играл нечто грустное и величественное, как закат. И музыкант со второго этажа Аркадий Семенович слушал его с замиранием сердца. Аркадий Семенович не пришел с фронта. И жена его, врач, не пришла с фронта. Мать осталась. Говорят, прописала племянницу.

– Я чай поставила. – Вера вошла в комнату умытая и подкрашенная. – Считаешь?.. Я как стану к окну, так и считаю. Из нашего класса только ты пришел да Володя Вышка. В университет поступил. Ты его не встречал?

– Нет, – сказал Васька.

Внизу во дворе парни, которым, когда он уходил на войну, было лет по двенадцать, не вынимая рук из карманов, играли в мяч. Став кружком, они легонько перебрасывали мяч друг другу. Били пяткой из-за спины, били головой, но в основном легонько баночкой или носком. Девчонки линдачили у нагретой солнцем стены. Под окнами, где до войны жил Адам.

Длинный несуразный Адам.

Отец его был машинистом. Приехали они в Ленинград из Минска. Наверное, поменялись.

Сначала во дворе появился отец Адама в новой кожаной фуражке, осмотрелся, подвигал кадыком то ли в знак одобрения, то ли в знак грусти. Потом Адам вылез – руки его так далеко выпирали из рукавов, как ни у кого из мальчишек, хотя у всех рукава были короткими, – Адам, угловатый и меланхоличный, предтеча нового племени человеков, у которых главными на лице стали уши.

Дня через два он подошел к Ваське и спросил:

– Говорят, твоя матка курва?

Васька, не моргнув, выдал ему одну плюху за "матку", это слово он считал оскорбительным, другую за "курву" – это слово он тоже считал нехорошим: да таких две, что за разъяснениями вечером к ним пришел Адамов отец и привел с собой сына с заплывшими глазами.

– За что? – спросил машинист.

Васькина мать коротко глянула на Ваську: к ней с такими разборами заявлялись часто, она предпочитала, чтобы Васька сам объяснялся.

– За вопросы, – ответил Васька.

– Какие?

– Спросить нельзя? – пробурчал Адам.

Машинист настоятельно попросил его повторить вопросы – мол, это нужно для справедливости.

Адам повторил уныло.

– Извините, – сказал машинист побледневшей, стиснувшей зубы Васькиной матери. – Мы домой спустимся. У него очи запухли, еще у него дупа запухнет...

Нужно отдать справедливость Адаму – не ревел Адам, кряхтел только.

А недели через две, к Адаму уже попривыкли малость, появился Барон, мослатый нахальный шестимесячный дог. Эти двое с первого этажа так громко стенали и скулили, угнетенные несправедливым разделением труда: "Сам на паровозе катается на юг и на Черное море, а мы с тобой дрова коли, как рабы Рима, полы скреби, кухарь, уроки учи..." – что женщины-соседки, по большей части ответственные квартиросъемщицы, провозгласили Адама, а заодно и Барона, "бедными сиротками", поскольку Адам единственный во дворе рос без матери, и принялись ему все прощать. А он крутил на подоконнике патефон, учил Барона считать до ста, и оба не давали прохода девчонкам.

Как-то Адам остановил Нинку, она шла с этюдником, и потребовал показать картины. Он так и сказал: "картины". Нинка показала, она не стеснялась. Адам посмотрел, посопел, поднял ногу, чтобы ступить на порог квартиры, да так и застыл – задумался.

Может быть, через час Адам появился у Нинки и отдал ей все свои краски – и акварельные, и масляные – и свернутую в рулон бумагу.

– Батя говорит, я их без соображения тру. А ты их на хорошее употребишь, – сказал он, жестко произнося "р".

После Адама и некоторые другие мальчишки, поняв тщетность своих живописных усилий, а рисовали во дворе все, вручили краски и кисти Нинке. Отдавали даже цветные карандаши. Нинку вдруг все увидели и поразились странной ее красоте, странному ее взгляду: робость, смущение, стыдливость – милые основы будущих превосходств– в ее взгляде отсутствовали, как отсутствует суета в движениях большекрылой птицы. Нинка как раз была в той фазе познания, когда даже на самого близкого своего друга и верного человека, Ваську, смотрела, словно был он шмель на лугу, а она видела все сразу: и шмеля, и цветы – весь луг в равновесии с небом и ветром, цельно, как глыбу.

Васька в кухню пошел. Вера чай разливала.

"Какие они с Нинкой разные".

– Вера, Адам тебя любил. Все Нинку, а он тебя. Вера подошла к нему: в одной руке чайник с заваркой, в другой – с кипятком.

– Вася, – сказала она. – Достань у меня из кармана бритвочку. – Она почти вплотную придвинула к Ваське грудь – на блузке у нее был кармашек. – Ну, чего ж ты? – а в глазах голубых шемаханский блеск.

Васька сунул пальцы в Верин кармашек, ощутив через ткань упругость и белорозовость ее груди, – не было там никакой бритвочки. В Вериных глазах опадали фонтаны смеха.

– Дура, – сказал он. – Что я, не помню, как все пацаны вдруг стали бегать к тебе за бритвочкой? Нарочно карандаш сломает и к тебе – мол, дай бритвочку. А ты говорила, вздыхая: "Ну, сам возьми. В кармашке". Девчонки чуть тебя не убили.

– А я и не отказываюсь – дура. Но было приятно. У меня только-только грудь оформилась. Я тогда из вас могла что хочешь сделать.

– Не из меня.

– Чем гордишься – ты всегда на эту тему был недоразвитый. Ты и сейчас, Вася, не понимаешь – Нинкой вы все восхищались, а любили меня. На меня черт перстом указал, так моя бабушка говорила.

Адам со своим Бароном мог залезть под юбку к любой девчонке, кроме Нинки и Веры, – Веру Адам боялся. Вера же проходила мимо Адама впритирочку, иногда подворачивалась нога, и она валилась на него и ойкала, к нему прижимаясь: "Ой, нога моя, нога!" Адам чуть не плакал.

Васька слегка поколачивал Адама за приставание к девчонкам. Однажды Адам остановил его и попросил:

– Ты можешь не драться три дня?

– А что?

– Скажи, должен я отомстить этой Верке?

Васька рассудил – вроде надо бы.

– Я ей и ейным родителям малокровным устрою "джазу".

– Валяй, – сказал Васька.

Адам воткнул между рамой и стеклом Вериного окна иглу хомутную с привязанной к ней суровой ниткой, нитка могла быть простой, не суровой, но Адам настаивал на повышенной прочности – наверное, надеялся поднять звук "джазы" до отвернувшихся от него небес. Дело заключалось в следующем: другой конец нитки привязывался к катушке, катушку следовало вращать в петле – от вибрации стекло начинало гудеть. Натягивая и ослабляя нитку, можно было менять тональность этого гудения и его громкость.

Верино окно гудело три ночи. Вера ходила в школу невыспавшаяся, бледная, ее родители, тоже бледные, не подавали вида, что происходит кошмарное черт те что. Адам, тоже бледный, упрямо губил их всеми частотами звуков, включая и ультразвук, хоть и боялся суровой кары своего справедливого отца-машиниста.

Не спал весь дом, хотя и не понимали люди, что же там во дворе происходит.

На третью ночь Женя Крюк, свесив одну ногу наружу, подыграл Адамовой "джазе" на банджо. Женя понял, в чем дело, и обратил вой стекла в песню первой любви, тоски и любовного мщения.

Музыку прекратил Васька – залез по трубе и сломал иглу.

Адам погиб в своей родной Белоруссии.

Вспомнив Адамову "джазу", Васька расхохотался.

– Ничего в этом смешного не было, – сказала Вера. – Адам дурак. А маму потом увезли в больницу.

Вера ушла в комнату. Васька допил чай и за ней пошел.

Она стояла возле буфета, держала их выпускную фотокарточку, приклеенную на картонное паспарту. Посередине, в тесном окружении ребят, стояли директор, завуч и классная воспитательница Полина Марковна – все трое были помечены крестиками. Все мальчишки, за

150исключением Васьки и Вышки, тоже были помечены крестиками. И шесть девочек из двенадцати.

– Вышка живет далеко, да и недолюбливал он меня. Вася, он тупой, правда? С девчонками я никогда не дружила. Остался у меня ты один. У тебя есть белая рубашка? Хочешь, я тебе папину дам?

– Давай, – согласился Васька. – Галстука у меня тоже нет.

Все следующее утро Васька доделывал ковры. Их было шесть: три на стенах, три на подрамниках. Разукрашивал одежду и оружие каменьями, золотил орнамент бронзовым порошком, наводил боевой румянец на суровые лица. И пел.

– И репертуар у тебя Афонин, – укорила его Анастасия Ивановну, жалея для него даже песен.

Она вошла в его комнату с Сережей. Причем она вела Сережу за руку, как сына, и всем своим видом говорила: посмотрите на него – каков, а?!

На Сереже вместо курточки с залатанными через край локтями и широченных самодеятельно ушитых брюк был надет костюм маляра-живописца Афанасия Ника-норовича, бежевый: не тот, на котором ордена привинчены, – другой, еще лучше, всего два раза одеванный и теперь безжалостно перешитый.

Васькины губы шевельнулись.

"Не порицай. Настьке сын нужон, – прозвучал в нем смущенный голос Афанасия Никаноровича. – Не сумели мы с ней в свое-то время. А теперь она себе не дозволит. Что говорить – дура. А ты все же не порицай".

Сережа сиял и мучился одновременно. Он был похож на обтертое рукавом краснобокое яблочко.

Ух как он был хорош'

– Принц! – сказал Васька. – Артист балета. И куда это вы, простите за любопытство, так богато вырядились?

– Устраиваться идем в нашу организацию, – сказала Анастасия Ивановна с гордой поддевкой.

– Геология пострадает.

– У Сережи организм деликатный – для тонкого дела. Это у некоторых плечи как раз в самый раз, чтобы камни дробить.

– У некоторых плечи есть, – согласился Васька. – Некоторые подумают-подумают и пойдут в кузнецы.

Потом Васька распечатал и вымыл окна. Переоделся во все отутюженное. И когда Вера крикнула в форточку: "Вась, ты готов?" – он был уже как жених.

Парней-футболистов во дворе не было, только две девчонки с серыми шейками и в розовых чулках переговаривались, пританцовывая.

– Научите, – сказал Васька.

– Давайте.

Девчонки откровенно обрадовались. Взяли Ваську с двух сторон за руки. Остроносенькая с подбритыми бровками и прямоугольно крашенным ротиком сказала:

– Парами необязательно. Два нажима на одну ногу с припаданием. – Она показала. – Можно вперед, назад, с поворотами. И за руки держаться необязательно. Начали.

Движения оказались легкими, похожими на игру "маялку", или на бесконечные футбольные упражнения парней. Были в этом танце свобода, веселье, азарт – Васька, понимавший танец как оберегаемую человечеством почти ритуальную возможность прикосновений, танцуя эту линду, чувствовал себя старомодным и потным. И много лет спустя, глядя, как молодые люди вешаются друг на друге и лижутся в метро, в Эрмитаже, на автобусной остановке, Васька знал – это расплата за подмену в танце божественного спортивным.

– Вася! – У парадной стояла Вера. Плащ распахнут – лунным серебром светится ее невестино платье. За Верой – высокий моряк, Георгий, в форме и темноволосая девушка в шинели, туго подпоясанная, стройная, как юный прекрасный витязь.

– Знакомьтесь, – сказала Вера. – Сестра Георгия, Юна... Вася, мой самый близкий школьный товарищ.

"А ведь действительно, – подумал Васька, – в школе у Веры ближе меня никого не было, я ей как брат был: даже одноклассники пытались ее в уголке зажать".

Юна протянула Ваське левую руку – правый рукав шинели был забран под ремень и туго натянут. Васька взял ее кисть обеими руками и не сжал, а как бы спрятал в своих ладонях, ощутив движение ее теплых пальцев.

В подворотне Васька оглянулся: девчонки-танцорки, похожие на голенастых осенних цыплят, повернули в их сторону раскрытые красные клювики.

Юна взяла Ваську под руку.

– Какой у вас смешной узкий двор – телескоп.

– Кларнет, – сказал Васька. – Его Женя Крюк так прозвал. Женя играл на банджо, рояле, гитаре и саксофоне. Женю убили под Кенигсбергом.

В загсе, после того как молоденькая девчурка кардинальским голосом объяснила молодоженам, как важен брак, особенно сейчас, после войны и победы, Васька наклонился, взял Верину ногу в белом туфле и поставил ее на ногу моряка Георгия.

– А вы, свидетель, – сказала девушка-регистратор, – несерьезно относитесь к своим обязанностям и своему долгу свидетеля и внедряете в наш советский акт записей гражданского состояния ненужные нам суеверия.

– Почему ненужные? – спросил Георгий.

– А разве вам нужно, чтобы вами жена верховодила?

– Обязательно нужно, – сказал Георгий.

Девушка-регистратор потупилась, чтобы скрыть укор и зависть, самовозгоревшуюся в ее глазах, и поджала губы.

Потом они сидели в ресторане "Метрополь" на Садовой улице, пили шампанское, вкусно ели, Васька танцевал с Юной, здесь не запрещали линду, у Юны не было необходимости держаться за руки; Васька танцевал с Юной в лад, и ничто не сковывало его: ни искусственный грузный мрамор колонн, ни обилие крашеной лепнины и позолоты, ни женщины в черно-бурых лисах и блестящем шелке – кто-то сказал, проходя: "Этих накладывают в платья ложками". Было много военных. Было что-то грешное, но дозволенное.

Здесь все было откровенно: и желание обладать, и желание отдаться. И еда здесь была занятием сытых.

И Ваське вдруг показалось, что его пригласили на пир победителей, и ему это нравилось. Но, как бы защищая его от похабщины и самодовольства, обнаженные плечи женщин, их жирные спины и поднятые чуть ли не до подбородка бюсты преобразовались в видение страшное, которому Васька никогда не давал всплывать из глубин, он всегда взбаламучивал воды памяти, но, видимо, они загустели сейчас, зацвели, источая гнилостный запах.

Васька сильнее пошел ногами, и правой, и левой, и с поворотами. Но душа его уже была там, в том лесу.

Сразу, еще подписи под актом о капитуляции не просохли, разведчиков, чтобы, наверное, усмирить их раж, собрали на всеармейские сборы: и армейский развед-батальон, и разведроту мотострелкового полка, и разведвзводы танковых бригад и отдельного полка тяжелых танков прорыва.

Место сборов определили в лесу на, берегу озера: сушь, песок, сосны – курорт! На каждый взвод по землянке, и в каждой свое убранство. В Васькиной, например, нары были застланы коврами, у торцовой стены стояло пианино красного дерева, а при входе, в тамбуре, с двух сторон зеркала-трюмо. Потолок затянут американским парашютным шелком. Васька отбил американцев-парашютистов у немецкой роты. Но они уже были мертвыми. Парашюты срезали, свернули и запихали в рундуки транспортера, словно предчувствуя такую вот надобность, парашютистов похоронили как подобает, под троекратный салют.

После отрытия и устройства землянок был проведен общий смотр. Начальник разведки армии, корпусные начальники разведок и командиры разведподразделений прошлись по землянкам. И как только они – хмурые, а непосредственные командиры пунцовые – выходили наружу, из землянок тут же выносилось роскошное барахло, как-то увязанное солдатами с понятием новой жизни.

Потом разведчиков построили, и генерал с синими пороховыми отметинами – "пороховой оспой" – на лице сказал, шевельнув ногой бархатную с золотыми кистями подушку: "Мерзость".

"...Некоторые неправильно понимают пафос нашей победы и роль советского солдата в центре Европы".

На горе раздались выстрелы. И крик...

Генерал оборвал речь. А Васька уже бежал в гору, проламываясь сквозь кусты и подлесок. За Васькой шло его отделение.

Микола успел заскочить в землянку и теперь передавал автоматы. Ваське сунули ППШ, жирный от смазки, от нового рожкового ППС Васька отказался, выдержав командирский разнос и угрозу снять с него лычки.

С горы было видно, как колышется, волнуется внизу построение. Командиры держали его, полагая, что хватит ушедшего в гору Васькиного отделения.

Генерал уже говорил. И солдаты получали свое и их командиры тоже.

Из кустов прямо на Ваську выскочил молоденький солдат с глазами, как смятые консервные банки, с широко открытым онемелым ртом. Васька схватил его за ворот у самого горла – тряхнул.

– Майка! – солдатик брызнул ресницами. – Сержант Незавидова. Меня ротный послал. Она в лес отпросилась цветов пособирать... – Вдруг солдатик сложился в пояснице, упал на колени – его вырвало. Тяжело дыша, шлепая отвисшими губами, солдатик проскулил: – Привязанная. По ней мухи ползают.

Васька уже все понял.

– Здесь побудьте, – сказал он своим. – Не надо всем. Я крикну.

Его парни все поняли. Смотрели в землю, лица их в неспокойных бликах отливали зеленым.

Стараясь не шуметь, Васька вошел в кусты, машинально отметил гроздья белых цветов с мыльным запахом.

Сосны остались внизу у озера – здесь царила листва. Буковый лес цвел. Погода стояла жаркая, но земля еще не просохла и, как во всяком лиственном лесу, сквозь ароматы цветения пробивался устойчивый запах прели. Лес был, собственно, тот же Бранденбургский, который юго-восточнее Берлина прочесывал Васькин полк с целью ликвидировать большую группировку немецких войск, пытавшихся уйти на запад. То ли из-за погоды, в апреле дожди шли, то ли от века тот край леса был сырым и душным. И соответствовал он порожденной страхом надежде уйти от себя, от последнего боя и от возмездия – к заокеанскому противнику, не обремененному пудовым весом горсточки пепла и оттого, может быть, более милосердному. Немецкие солдаты в серо-зеленой своей амуниции казались пнями и кочками того леса. Темный был лес. Без подлеска. Высоченные заплесневелые стволы без – сучка, лишь на самой верхушке плотные пучки ветвей. Бороды мха, сорванные артиллерией, гранатами, фаустпатронами, мотались между стволами, как летучие мыши. Пули рвали кожу и тело деревьев. И было досадно, что другие части входят в Берлин.

Здесь же над озером, у разделенного железными дорогами, автобанами и любовью к названиям грюнвальда, было, наверное, самое майское ландышевое урочище – может быть, его душа или его ладони.

За цветущими кустами лещины полянка высветилась, такая жаркая, будто солнце остановилось над нею.

Майка-разведчица, тайная любовь и открытая гордость разведбатальона, была привязана к поваленному бурей дереву. Руки и ноги ее были связаны под темно-зеленым стволом ремнями. А на пряжках-то "Готт мит унс". Впрочем, бога нет на войне. Нет на войне и черта – все дела человеческие.