Текст книги "Рассказы о Ваське Егорове"

Автор книги: Радий Погодин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Заказчик поеживался.

– Печальный мотив. Печальный мотив... – шептал он.

– Не робейте, все там будем, – утешил его Васька.

Взяв сотню, они побежали в угловой магазин. Заказчик окликнул их из окна:

– Художники, нарисуйте луну. Двадцать рублей дам. Без луны страшно.

– Ладно, – крикнул ему Васька. – Выпьем бутылку, заскочим за красками и придем.

Они пришли. Бриллиантов перекрестился, испрашивая таким образом прощение у Левитана.

Луну поместили прямехонько над часовней. Кое-где положили блики.

– И огонек, – сказал заказчик. – Лампаду... – Истолковав их молчание по-своему, добавил: – Пятерку за огонек.

Бриллиантов еще раз перекрестился. В сырой вечности над слиянием рек затеплился огонек.

Когда они вышли, заказчик снова высунулся из окна.

– Художники, может, вернетесь. У меня ликер есть и шпроты.

Обычный пророк сознает себя смертным, он идет через боль. Но Иисус? Что ему дырка в теле? И на крест он восходит, зная о воскрешении и преображении. Бог позволил себе познать в натуре свои собственные изобретения: боль, тоску, усталость, унижение. Но он не может себе позволить безнадежность – у него всегда есть надежда, более того – уверенность.

Васька вздыхал, ворочался. Ему казалось, что его жгут клопы. Клопов в квартире не было, но казалось – жгут.

– И с Пилатом Христос лукавит. Пилат умывает руки, но ведь и Христос идет не на смерть. И, наверное, нет в нем настоящей страсти.

Последнее время по утрам Васька Егоров думал о Христе, разглядывая, лежа в постели, блестящую олеографию "Явление Христа пароду". Он купил ее у Петра Мистика за маленькую водки.

Наглядевшись на олеографию, Васька вглядывался в себя, в какую-то последнюю свою границу, за которой следует изрытое минами поле. Странно звучали в его голове слова: "Нет Бога..." Много чего нет: нет счастья, нет марсиан, нет любви. А что есть?

Однажды старик повел Ваську к своему другу, известному скульптору. В мастерской, где они пили водку, стояла громадная глиняная фигура вождя. Наверное, метров пять высотой. Вождь был голый – в чем мать родила. "Такой способ лепить, – объяснил ему старик. – Потом фигуру оденут. Рубашку, штаны, пиджак. Только так получается фигура человека. Нынешние скульпторы лепят прямо в одежде. Получается одежда с человеческой головой. Тысячи одежд с головами по всей России".

Потом Васька приглядывался к статуям и различал безошибочно – костюмы, костюмы, пальто, шинели.

А когда они пили водку в мастерской у скульптора, Васька сидел к статуе спиной. Но и спиной чувствовал насмешку вождя над собой. Голый вождь, казалось, изготовился пустить струю.

Когда Васька говорил, что он дилетант, Евгений Николаевич поправлял его:

– Вы, Василий, не дилетант, вы, простите, – колун и омлет. Но сознайтесь, вас устраивает ваше положение в системе разумного: вы можете послать меня подальше как "дилетант", я же как профессионал вас послать не могу – я на вас надеюсь.

Васька смотрел на олеографию, и что-то уже стало понятно ему.

"Интересно, – подумал Васька. – Здесь Христос так написан, что невольно думается, что действительно и над ним есть Бог. Таинственный и необъяснимый. Не Саваоф – он объясним – бесстрастный бог души не озарит".

В ту же ночь после бутылки портвейна Васька видел во сне Галилейскую пустыню, реку Иордан и Христа, отягченного шикарными шелковыми одеждами.

– Чего ты так вырядился? – спросил у Христа Васька.

Христос ответил:

– Не суди, слаб ты еще судить. Я говорю – художника не суди. Бог, конечно, не может быть богатым – зачем ему? Но он не имеет права быть нищим. Зачем пищим людям нищий бог? Бог должен быть красивым.

– А над тобой есть Бог? – спросил Васька.

– Есть.

– А кто он?

– Бог. – Христос был тих. Он был усталым.

Васька задал ему еще вопрос.

– Почему ты пришел к людям в тридцать три года?

– Я мог бы прийти и в двадцать пять, но тогда я еще был бодр. В спасителе должна чувствоваться усталость, иначе ему не поверят. Каким ты мудрым ни будь, нужна усталость.

Васька все купил в коммерческом магазине, даже сдобные булочки. Должна была к нему прийти одна ласковая парикмахерша. Но просунулась в дверь тетя Настя.

– Василий, к тебе там...

– Пусть проходят.

– Стесняются, – сказала тетя Настя. – Ты уж сам выйди. На кухне с чемоданчиком на коленях сидела на табурете Лидия Николаевна – деревенская учительница. У плиты стоял Сережа Галкин и смотрел на нее с восхищением.

Осознав, что перед ней в одних трусах синих стоит Васька, Лидия Николаевна вскочила.

– Вы приглашали... Мне больше некуда... – Говорила Лидия Николаевна почти шепотом. – Я подумала...

– Чего там думать. Проходите. И все. Комната в вашем распоряжении... Какая вы, Лида, хорошенькая...

Лидия Николаевна вспыхнула, превратилась во что-то пламенное.

– Василий, – сказала она. – Какой вы, однако...

– Дурак он, – сказал Сережка и попер на Ваську сухонькой, словно из вилок сложенной грудкой. – Ты что? У тебя совсем такта нету? Хотя бы штаны надел.

– Действительно, – сказал Васька. Проводил Лидию Николаевну в свою комнату и надел брюки. Ничего, кроме досады, он не испытывал. Сережа вломился за ними вслед. Васька представил его: – Сережа. Сирота. Он вам город покажет. Сережа, ты Лиду не обижай. Она девушка робкая – верит в человека. Ты человек, Сережа?

– Я... – Сережа встал в позу юного орла. – Ты правильно заметил – я человек.

Парикмахершу Васька встретил на лестнице. Она бежала наверх игривая, как шампанское.

– Пойдем, – сказал Васька. – Нас выгнали.

– Кто? – Парикмахерша, звали ее Мура, захлопала ресницами, посыпая скулы комочками туши.

– Матерь Божья.

Мимо них, тяжело ступая, тяжело дыша, поднимался Петр Мистик.

– Вася, выпить нету? – спросил он. – Могу комнату уступить. Некоторые молодые люди нуждаются. На некоторое время. Либидо, знаете. Либидо...

У Мистика грязно. И при жизни его матери-гадалки и хиромантки Грушинской, прежде чем предложить клиентке стул, на него стелили салфетку. Сейчас грязь как будто поднялась со дна этого мистического болота и покрыла все жилье пеной. К висящему низко над столом абажуру из зеленого шелка, рассыпающегося от старости и электрического тепла, был прицеплен на серебряной цепочке хрустальный куб. В кубе этом глаз. Внимательно смотрит. Как куб ни верти – глаз внимательно смотрит.

Мура своим платком протерла стаканы. Они выпили, закусили бычками из банки.

Мура сказала, поведя наморщенным носом:

– Пойдем отсюда. В такой грязи нельзя зачать бога.

Мистик поднял на нее тусклые глаза.

– Вы правы, деточка... Когда-то я пел романсы...

– Пойдем. – Мура потянула Ваську к дверям.

Мистик догнал их в прихожей.

– Водку возьмите, – сказал смущенно. – Раз комнатой не воспользовались...

На улице Мура долго отдышивалась. Было такое чувство, что она все это время не дышала.

– Пойдем к Тоське, – предложила она. – У нее и водка найдется. Тоська девка на ять. У нее все есть.

У Тоськи все было: и высокая грудь, и пунцовые губы, и широкая кровать с никелированными толстыми гнутыми обводами спинок. Очень надежная, очень прочная.

Пока Васька приводил в порядок разбушевавшееся Мурино либидо, нагая Тоська сидела на спинке кровати и играла на гитаре. Когда Васька занимался прихотливой мелодией Тоськиного либидо, на гитаре играла Мура.

Тоська играла лучше.

Утром барышни, послюнив пальцы, поправили швы на капроне и поскакали на работу. Васька на Среднем проспекте выпил чаю с баранками.

Дома было чисто, тихо и целомудренно. Васька сел на стул, не снимая шинели, и задремал. Проснулся от чьего-то присутствия. Открыл глаза – напротив него, через стол, сидела Лидия Николаевна. Васька отметил в ее полудетских глазах слезы.

Он улыбнулся ей, но она не улыбнулась ему... Не размахиваясь, залепила ему пощечину. Как раз на этом волейбольном хлопке дверь отворилась – вошел Сережа.

– Что тут у вас? – спросил он тревожно.

Лидия Николаевна отмякла, снова стала беспомощной, беззащитной, бледно-розовой с подкожной трогательной голубизной.

– Как хозяин должен я гостью поцеловать в щечку? – сказал Васька. – Или, скажем, в лобик...

– И схлопотал. – Сережа засмеялся радостно так. – И от меня можешь схлопотать. В лобик. – Далее Сережа объяснил, что и колбасу польскую, и сдобные булки они вчера съели, а вот бутылку портвейна не тронули.

– Молодцы. – Васька шинель снял. – Давайте по стакану на ход ноги. – Он снова шинель надел, спросил Сережу: – А ты что не на работе? Ты должен быть в храме искусства. – Васька повертел бутылку портвейна в руках, сунул ее в карман.

– Мы вместе с Лидой пойдем, – сказал Сережа. Он был очень высок, очень снисходителен, очень плечист и лобаст – такой крутолобый. – Я ей все покажу.

Васька ухмыльнулся, но криво. Зрение его заполнилось небом с летящим ввысь, раскинувшим руки солдатом. Солдата этого, Алексеева Гогу, Васька несколько раз пытался писать – получался солдат, ныряющий в воду ласточкой.

– Лидия Николаевна, – сказал он, – видели мы с вами Паньку, когда кресты загорелись?

– Видели, – прошептала учительница.

– А я, похоже, верить уже перестал. А мы видели...

Васька пошел из комнаты, вдруг смертельно устав.

В определенное время, в определенном месте может произойти некий случай, о котором местные жители будут говорить в задумчивости и недоумении. Мол, помним, как же: после войны, когда наломали крестов на немецком кладбище на дрова для школы, вышел из огня мужик и принялся плясать. Зовут того мужика Панькой, и его каждый знает. Живет у нас на Реке постоянно. Иногда уходит, но никогда насовсем.

Последний раз видели Паньку четверо интеллигентов, когда ловили щуку. Щука от них ушла. Но они разглядели в омуте лодку затопленную, а в лодке мужика – волосы черные, глаза дикие и смеются. На грудь мужику камни навалены, чтобы не всплыл.

Отгребли интеллигенты от этого места – не может быть, чтобы мужик под водой лежал и чтобы глаза смеялись. Зачислили интеллигенты этот факт на счет плохого качества местной водки.

Когда наметили еще перед войной взрывать церковь Ильи Пророка в деревне Устье, чтобы построить на ее месте колхозное футбольное поле спортивного общества «Урожай», молодой марксист Мартемьян работал на должности начальника по борьбе с культами.

Доложили марксисту Мартемьяну, что церковь взрывать нельзя, потому что в ней сидит мужик и никак его из церкви не вытащить, даже силами десяти милиционеров. Застучало у Мартемьяна сердце, как кол о кол, понял он, что вот оно – что обязан он присутствовать лично. И никаких колебаний.

Прибыл в Устье на автомобиле. Вот – церковь. "Хоть бы они провалились, мужики эти, – подумал Мартемьян. – Не хотят за деревьями увидеть сад коммунизма, может быть, даже рай земной. Наверное, поп бешеный, с пулеметом в церкви сидит. Дрянь толстопузая".

Вокруг церкви народ толпится, взрывники-марксисты махорку курят, комсомольцы-ленинцы поют про их паровоз, милиционеры прогуливаются, старухи голосят проклятья, поп и дьякон исполняют что-то в полплача.

– Почему не взрываете? – спросил Мартемьян.

– С мужиком? У нас такого приказа нет, – отвечают взрывники-марксисты. – Прикажите – взорвем.

Понял тут марксист Мартемьян, кто засел в церкви. Вынул наган. Дверь ударом ноги отворил.

Посередине церкви на полушубке сидит Панька, водку пьет, колбасой закусывает. Говорит приветливо:

– Привет, Мартемьян. Садись, выпей. Водка храбрости прибавляет.

Мартемьян в церковь зашел, дверь опять же ногой затворил.

– Из колонии убежал?

– А я и не знаю даже, что это такое. Мне что допр, что мопр. Вот это, к примеру, – храм святой. А что такое эр, ка, ка? Волко-эс-эм?

Мартемьян мускулы на лице взбугрил, но взял свою ярость враз в тугую узду.

– Если храм святой, чего же ты в нем водку пьешь?

– Ты же его взорвать решил. После моей водки – поп кадилом помашет, и нету сивого духа. А против твоего взрыва?

– Тебе что? Ты же язычник.

– У язычника Бог есть, а у тебя его нету. Мартемьян, почему у марксистов Бога нету? Иль вам не надо?

– Застрелю я тебя, Панька.

– Застрелишь, так я выйду на паперть застреленный и скажу трудящимся, что ты сын Матвея болящего и московской графини. У меня и документ от графини есть.

Мартемьян побледнел, осунулся.

– А не скажешь.

– Скажу.

– Поганец ты, негодяй. Говори, что врать?

– А не нужно врать. Объясни людям, что в стенах этого храма большие ценности – клад всенародный.

Вышел Мартемьян на паперть, объяснил сотрудникам, что взрывать нельзя – большие ценности в кладке стен замурованы, золотые и бриллиантовые. Сел в машину и укатил. И прямо к известному академику Петровскому с просьбой опубликовать в газете статью, какая жемчужина – церковь Ильи Пророка в Устье.

Панька водку допил, колбасу докушал, крикнул попу, чтобы тот святую воду готовил ему на опохмеление, и уснул.

Объявился Панька на Реке в войну – пришел на свое место, перед тем как немцу войти. Принялся песни петь. И старинные, и советские, и частушки народного сочинения. Иногда даже шепотом пел, но всегда с пританцовками. Подойдет на железнодорожной станции к мужику или к бабам и поет с пританцовками. Немцы видят – смеется народ, а почему?

Донесли на Паньку, конечно. Собаки в тот день выли, задрав морды к небу. Сверчки в избах летали, как мухи. Тараканы и мыши ушли в леса хвойные. А у жителей поголовно звенело в правом ухе.

С дурного пива и дурная голова заболит – жандармы попросили Паньку заговорить их войско от комаров и мошек. Он отказался. Они выдали его немцам как подстрекателя-партизана.

Немцы привели Паньку в районный Дом культуры. Туда же и народ согнали. Так тесно, что пуговица, оторвавшись, на пол не падала. И вот вывели Паньку на сцену. А на сцене деревянный крест. Распяли и приказали:

– Пой!

– А что? – спросил Панька.

– Песни пой, раз ты тут такой певец. Раз все вы тут такие певцы.

Панька, конечно, мог бы уйти, напустив на немцев мороку или коловерчение. Но не ушел, значит, так надо было. Оглядел зал – люди хоть и тесно стоят, но прижались друг к другу еще теснее.

– Какая же это песня, когда я прибитый – ни рукой не взмахнуть, ни ногой притопнуть. Это будет уже не пение, а пустой треск.

Сошел Панька с креста, руки о штаны вытер, в ладони хлопнул и принялся на сцене плясать и песни выкрикивать. И все пустились в пляс. И местные люди, и немцы. "Оп-ля!" – кричат немцы. "Мутер Волга". Офицерские чины палят в Паньку из наганов, и все мимо. А Панька-то вдруг исчез.

Народ закачался, заколыхался – кто на сцену, кто в окно, кто в дверь. Тут и клуб загорелся. Недаром собаки выли.

После пожара немцы искали Паньку по всей Реке, а он только что, вот-вот, минутой не сошлись, был, частушки пел и ушел. Куда направился – неизвестно.

А совсем недавно, господи упаси, видели Паньку четыре интеллигента на дне Реки в затопленной камнями лодке. Смотрит в небо. Говорят, за то, что интеллигенты Паньку не потревожили, не нырнули в глубину пульс щупать, поперла им рыба. И на крючок. И так – сама в лодку скачет. И раки по якорной цепи лезут.

Интеллигенты, хоть и шибко бесстрашные, пустились на берег вплавь. А почему? Потому что, как они сами потом говорили, у всей рыбы, даже у раков, глаза были голубые, и что особенно страшно – смеющиеся. "Такое впечатление создавалось, что они сей миг на хвосты взлетят и примутся частушки метать".

Лодку мальчишка местный пригнал. Правда, рыбы в ней уже не было, а водка была.

Говорят, рыбой сам господь бог не брезгает. Птицы получились из рыбы в процессе эволюции. Ласточки, наверное, из плотиц. Из щуки – вороны. Из судака – аист. Из рака, наверное, вертолет.

Пока Лидия Николаевна в Ленинграде гостила, Васька жил в общежитии у Михаила Бриллиантова. Иногда ночевал у Тоськи. Тоська его хорошо кормила, она работала поварихой в кафе «Ласка».

На всех улицах звучала "Бесаме муча".

Васька зашел домой деньги взять, у него они в шкафу лежали, в старом школьном портфеле.

В комнате за круглым столом сидели Сережа, Лидия Николаевна и тетя Настя – ужинали. На столе посреди вкусно пахнущих харчей стояла бутылка сладкого вина "кюрдамир". На щечках Лидии Николаевны завивались спиральки румянца. Глаза были мокрыми от веселого смеха. И у Сережи Галкина румянец был. И у тети Насти.

Васька так и сказал:

– Какие вы у меня румяные.

– А что? – с вызовом спросил Сережа. – Тебе жалко, что мы за твоим столом ужинаем?

– Я, извините, зашел в туалет, – ответил ему Васька. – Трудно жить одинокому, голодному и холодному. На это дело, понимаете, много денег уходит.

– А меньше выпивай, – сказала тетя Настя. – Мы вот сладенького выпиваем с радости, а ты все горькую и с чего попало.

– Несчастный я, – засовывая деньги в карман, сказал Васька.

Лидия Николаевна сидела прямо, и Сережка Галкин прямо. Как две свечечки.

– Смотрите, – сказал им Васька. – С детишками не торопитесь. Регулируйте это дело.

– А не твоего ума... – сказала ему тетя Настя.

Васька вышел и дверь тихонько прикрыл. Сережа вышел за ним.

– Ты правильно понял. Мы с Лидой пожениться решили, – сказал он. – Тетя Настя хочет, чтобы мы тут жили. Чтобы мы с тобой комнатами поменялись. Ты у меня был?

– Не был, – сказал Васька.

– Моя комната квадратная. – Сережа вдруг спросил: – Тебе Лида нравится? Сознайся.

– Мне все девки нравятся, – сказал Васька. – И не докучай.

Васька пошел в общежитие – был ему наказ купить, конечно, вина и закуски.

На Большом проспекте в районе Восьмой линии попался ему навстречу баритон – волос волной, глаза армянские.

Баритон грудью накатил на Ваську, но агрессии в его атаке не было. Был алкогольный дух.

– Евгений Николаевич умер, – выдохнул баритон. – Дней пять уже. Дочка к нему случайно зашла. Или внук?.. – Баритон всхлипнул и вдруг завизжал истошно: – Не бей меня!..

Васька улыбался растерянно. Он не слышал ни шума трамваев, ни мычания идущей мимо толпы. Сначала в глазах его поплыли дома, освещенные солнцем, деревья, автобусы, потом все это померкло. Из темноты проступил купол Исаакиевского собора. Васька увидел, как, расставив руки крестом, летит старый художник. Вот он перевернулся в воздухе, как голубь-турман. Вот ударился о крышу собора. Собор сотрясся. У Васьки подогнулись ноги.

Кто-то подхватил его под мышки. Кто-то привел в общежитие.

Похоронили старика на Серафимовском кладбище. Художников было немного. В основном старики. И несколько его учеников. Они порицали тех, кто не пришел.

– Напьются, – говорили они. – Как пить дать – напьются. Ну на хрена он это над собой сотворил?

По кладбищу пьяно ходил теплый ветер, загребал кленовые листья и падал, и умирал...

От Союза художников выступил решительный художник в шинели. Один старик с мятым шелковым бантом на шее сказал, взмахнув над могилой склеротической рукой:

– Женя, ты там не забывай: "Как хороши, как свежи были розы".

Старики-художники шмыгали красными носами – потом они дружно напились в "Астории". И ученики напились. Какие-то молодые люди, Васька их не знал, выпили бутылку за соседним склепом.

Васька с Бриллиантовым тоже в "Асторию" пошли, их пригласила дочка старика. Они стеснялись, и от стеснения хотелось им кому-то морду набить.

Бриллиантов, побуждаемый этим желанием, бродил между столиками. А Васька сидел над рюмкой и шептал: "Как хороши, как свежи были розы". Эти слова, думал он, следует высечь на всех надгробьях мира.

Старик с бантом придвинулся.

– Женя пытался перевести эту идею в образ. И не смог. Рисовал кладбище, женщину в длинном платье, идущую по дорожке, и розы. Во вкусе Бенуа. Все время получалась хреновина. Женя был прекрасный художник. Но при чем тут Бенуа? Это же компот из экскрементов.

Тут Васька увидел, что Михаил Бриллиантов ухватил какого-то кавказца за борта.

– Пора, – сказал он старику с бантом, оторвал Бриллиантова от кавказца и потащил на улицу.

Певица на сцене, как все говорили, жена композитора Дзержинского, красивая и подшофе, пела: "Бес-самэ, бесамэ мучьо..."

Братья Свинчатниковы, еще молодые, закончив Высшую комсомольскую школу руководства в Красноярске, приехали на родину в деревню Устье к тетке. Они так гордо по деревне ходили, всем морду били, по-английски говорили – готовились быть большими начальниками. Всякую свою фразу они начинали с формулы: «Как я уже говорил».

Гуляя босиком, они размышляли, что бы такое в родной деревне промыслить для смеха – может, старую деревянную церковь спалить? Земляки метят туда библиотеку детскую. Ну идиоты, придурки. Размышляя таким образом, братья натолкнулись на Паньку, спящего у воды. Братья прокричали:

– Эй ты, грязь мозгов!

– Чудище пупырчатое!

Панька не проснулся. Пил он горячую самогонку у одного своего старинного друга-умельца. Самогонка была с целебным эффектом, в том смысле, что сны, происходящие под ее влиянием, были очень душевно-сладкими.

– Как я уже говорил – спит, а ведь нету его, – сказал старший брат Яков. – Он типичный алкогольный психоз местного глупого населения.

– А вот мы проверим его через диалектику, – сказал брат Валентин. – Если он есть, то должен он нас матом покрыть. – Валентин схватил камень из-под ноги и глызнул тем камнем Паньке в башку. Прямо в висок. Панька сел, потряс головой, почесался, сказал одну фразу на матерном диалекте, упал и затих.

Яков подошел к нему, да и вернулся.

– Метко ты ему глызнул. Похоже – убил.

Братьев вдруг охватил страх. Ужас. Он шел от земли. От текучей воды. Ноги заледенели. Живот заледенел. Река глядела на них сотнями тысяч глаз. Над рекой возник и усилился некий хруст, будто река пережевывала жесткие корнеплоды. Рыба!

– Хищницы! – закричал Яков. – Озверели! – и рванул. Валентин за ним поскакал. В водах Реки двигались лещи, судаки, плотва, налимы, жуки плавунцы, раки. А щуки! Щук было много, и они протискивались вперед.

Бегут Свинчатниковы вдоль берега. Здоровенные раки по пяткам стригут, беззубки под босу ногу подсовываются. Влетели братья в болотистое устье ручья, тут ручей в реку впадал. Вода в ручье черная от пиявок. Вышли братья на тот берег ручья будто в черных лоснящихся шкурах. Ну, оборотни, исчадия ада. Сдирают с себя пиявок – воют жутко.

До деревни добрались почти ползком. Тетка родная их отпоила молоком. Тетка у них святая была, считала, нет черного и белого, есть белое и грязное, но если все выстирать с надлежащим усердием, то и получится лепота и благодать. У ихней тетки с Панькой роман был, но она этот факт от племянников утаила.

– Уедем, – сказали племянники. – И не вернемся. А родина, да тьфу на нее. Ностальгия замучит – в цирк сходим или на бойню.

Дочка старика, Александра, подошла к Ваське в академии и, не поздоровавшись и не назвав его по имени, сказала:

– Зайдите в мастерскую к отцу. Он вам кое-что оставил. Хорошо бы сегодня в шесть.

– Ладно, – сказал Васька. – Заскочим.

На высокой груди Александры сверкала брошь с бриллиантами.

В мастерской было пусто – ограбление, экспроприированно. Васька взял веник и принялся подметать. Александра уселась у стола в кухне. Шпалеры, отделявшей кухню от мастерской, не было.

– Зачем штору сняли? – спросил Васька. – Дорогая, что ли?

– А это не ваше дело, – сказала Александра. – Отец оставил вам какие-то книги и, полагаю, олеографию.

На стене висела в белой рамочке "Сикстинская Мадонна" и почти с ужасом смотрела на Ваську. Ваське странными показались спокойные слова "Отец оставил вам" – как будто старик уехал в деревню.

Васька взял верхнюю книжку из стопки лежащих на полу под мадонной.

– Майоль. Аристид Жозеф Бонавантюр, – сказала Александра. – Французский скульптор.

Васька брови задрал, выказывая тем свое удивление.

– Наверное, в связи с Петровым-Водкиным, – объяснила Александра. – У отца на этот счет были свои представления. Он объединял художников, например, по сексуальному чутью. В эротике голени ног, вообще-то говоря, лишние. Поэтому безногие и безрукие античные статуи так эротичны. Если вы захотите изобразить влечение, изображайте тела с ногами, согнутыми в коленях. Кузьма Сергеевич знал толк в этом. У него такая картина есть "Юность" – поцелуй. Тысяча девятьсот тридцатый год. – Старикова дочка принялась растирать колени. И вдруг, глянув на Ваську исподлобья, сказала: – Поживите здесь в мастерской некоторое время. Диван наверху есть. Из кухни я ничего не унесла, кроме, конечно, серебра и дорогого фарфора. Даже натянутые холсты есть.

– Чего же тут караулить? – спросил Васька. Он хотел послать Александру подальше в изысканной манере, вроде как "на хер, на хер...", но лишь вздохнул – его воображение подсунуло ему старика, сморщившегося, как от изжоги. – Ладно, – сказал он, – Если дух его плутает тут в потемках, то, наткнувшись на меня, он обретет покой. – Васька понимал: для Александры смерть отца была столь неожиданной, что она, наверное, даже и не думала еще о переоформлении мастерской на себя.

– Все увезла стерва Александра. Вошь португальская. Шлюха египетская. – Эти громко произнесенные слова принадлежали старику с шелковым бантом на шее.

Старик вошел, отворив дверь своим ключом. Оглядел мастерскую, произнес слова про "вошь португальскую" и засмеялся, будто покрылся пупырышками.

– Понимаете, Александра умная, но вот этого не предусмотрела – мастерская-то оформлена на двоих, на Женю и на меня. Женя помер, теперь мастерская лично моя. И ничего тут уже не поделаешь. Даже Александра со своим роскошным телом не сможет. – Он опять засмеялся. – Не привалило ей сюда кобелей водить и аферистов. Ты, Василий, тут живи, а ей предъяви это: вот сейчас напишу – ультиматум. Мультимат! У тебя выпить нету?

Они выпили. Крепко выпили. Старика с бантом звали Авилон Ксенофонтович. Авилон объяснял, что мастерская, в сущности, ему не нужна, он дома привык.

– Мне жена и кофию поднесет, и оладий. А Евгений тебя любил. Он в тебя верил. Источником искусства он считал не грезы, но любовь ушедшую. Все в ней. Любовь ушедшая – она святая. Она прекрасна. Художник перемещает любовь ушедшую в любовь предстоящую – замыкает кольцо. Этого наркомы не понимают по причине невежества. Невежество, Василий, равно сумасшествию. Синонимы.

Авилон ругал старикову дочь Александру, наркома Луначарского, партийца Жданова, скульптора Коненкова и "подлюгу Сыромятникова". Васька отвез его домой на такси.

На следующий день в мастерской вместе с Васькой поселился казак-живописец Бриллиантов.

Он взял старикову дочь за тело, когда она пришла, и сказал ей: "Ох Васька, умеет же он баб выбирать. "Никогда я не был на Босфоре".

Васька разнял их. Когда Александра уселась за стол в кухне и отдышалась, усмехаясь и поправляя бретельки лифчика, подал ей Авилонов "мультимат". Александра прочитала, окаменела лицом, потом швырнула "мультимат" на пол и сказала с шипением:

– Старая крыса. Хорек плешивый. И что же вы намерены делать?

– Авилон Ксенофонтович попросил нас пожить тут вдвоем. Опасается захватчиков. Вы, говорит, еще кого-нибудь позовите на подмогу. Мастерская в центре города. Тут сам Серов с пулеметом попрет.

Васька подвел Александру к мольберту.

– "Как хороши, как свежи были розы".

На холсте размашисто написанный старик за столом в кухне смотрел в стакан. Над фарфором и серебром колокольней черного бога возвышалась бутылка "Московской".

– Авилона вашего я в лазарет уложу с нервным заболеванием. Напишу в "Ленправду", что он – рассадник формализма, клоп затаившийся. А вам посоветую писать розы. Свежие розы. Живописи не нужны аллюзии. На вашем холсте изображен опорожненный человек, алкоголик. Может быть, это вы в старости. "Как хороши, как свежи были розы" – формула, не переводимая в образ. Ностальгия разлита во всем, как Бог, как красота. Она – необходимость. Отец, наверное, говорил вам, что необходимость выше бога. Абсолют, никем не оплодотворенный, но все породивший и все порождающий? Эзотерическая истина. Вы знаете, что есть две истины: истина внешняя и истина внутри нас. Истина тоже парна, как свет и тень, как бог и антибог... Что же касается баб? – Она глянула на Бриллиантова. – То вы примитивный кобель.

Она ушла, унося брошь с бриллиантами на своей высокой груди.

А на следующий день пришла гостья – учительница Лидия Николаевна.

– Здравствуйте, – сказала она. – Наверное, не ждали.

– Ждал, – ответил ей Васька.

– Какой несчастный старик, – сказала Лидия Николаевна, подойдя к мольберту. – И мадонна у вас... Вам она так нравится? Васька усадил ее в кухне. Принялся чай собирать.

– Вы знаете, мы с Сережей решили пожениться. Но я... – Она покраснела, потупилась, потом быстро глянула на Ваську и, смигнув слезы с ресниц, покраснела еще сильнее. – Я сказала, что я уже была с вами...

Васька уронил ложку. Лидия Николаевна подняла ее и, не стукнув, положила на стол рядом с сахарницей.

– И вот я пришла, – прошептала она.

Васька молча разлил чай. Пододвинул Лидии Николаевне конфеты, печенье, халву.

– Как у вас тут пусто. Холодно. Неужели вы так и будете жить? Всегда?.. Почему вы молчите?

– А что мне сказать? – пробормотал Васька. – Я вас уже поздравил. Совет да любовь. А что касается нюансов между вами и Сережей, то они – ваши. Комарики любви...

Лидия Николаевна повернулась к Мадонне. Васька думал – она заревет, но она только вдруг побледнела. Прошептала:

– Прощайте, Василий, – и вышла из мастерской.

Руки у Васьки были ледяные, ноги тоже. Васька знал – если он побежит за ней, его жизнь пойдем путем хорошим и светлым, но он знал также, что не побежит.

Через месяц, примерно, пришел Сережа Галкин.

– Лида уехала, – сказал он.

– Приедет...

– Нету ее. Нигде нету. Я к ней и в школу ездил, в деревню. Там уже другая учительница сидит.

Васька видел огонь, взвившийся в черноту ночи, трескающиеся и рассыпающиеся в огне кресты. Мужика с лисой вокруг шеи видел и глаза юной учительницы, в которых гнездились страх и восторг.

Еще через месяц Михаил Бриллиантов ушел в семинарию.

Васька пытался передарить ему книги, оставленные стариком, мол, ты все о Петрове-Водкине собираешь. Бриллиантов не взял.

– А на хрена? – сказал. – Я о Кузьме Сергеевиче все знаю. Он сам все о себе сформулировал в своих работах. Предельно ясно. Я о нем и тебе скажу. "Девушек на Волге" повесь над собой, как ступеньку к богу. На них молись как художник. В "Смерть комиссара" вглядись. Увидишь, как тянет этого комиссара с горы его черная кожа. И у солдата на сердце крови бант. Солдат уже мертвый. Красное в этой картине – смерть. Вглядись, какое лицо у комиссара: ему только рогов не хватает... И "Селедку" повесь над собой. Под ней и Леонардо подписался бы. Это не просто селедка – это ангел спустился к художнику, чтобы поддержать его в темный час. Олеографию убери. – Михаил Бриллиантов снял со стены Мадонну в белой рамке. – Ну и черт... – прошептал он. – Ты посмотри-ка. – На обратной стороне олеографии, уголками для фотокарточек был прикреплен рисунок, подписанный инициалами К. П.-В., портрет девушки, склонившей голову к плечу. Девушка опустила глаза, и не было сил у нее их поднять.