Текст книги "Избранное"

Автор книги: Рабиндранат Тагор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

5

Когда на свете пышно распускаются крупные события, тогда вокруг них и маленькие события, жадно протягивая свои корни, не упускают случая заявлять о своих правах. Когда Шошибхушон принялся за хлопоты по делу Хоркумара; когда он стал наводить справки в толстых томах законов и мысленно произносить речи, репетируя в воображении перекрестный допрос свидетелей и видя уже себя перед лицом огромной толпы зрителей в открытом заседании суда; когда он, дрожа от волнения и обливаясь потом, обдумывал стратегический план предстоящего наступления, его маленькая ученица, с истрепанной книжкой и исписанной тетрадкой под мышкой, продолжала каждый день в назначенное время приходить к его дверям то с плодами, то с печеньем, то с бетелем. В первые дни она видела, что Шошибхушон сосредоточенно перелистывает страницы какой-то громадной, мрачной книги без картинок. Он имел совсем другой вид, нежели тогда, когда он просто сидел и читал книги. В другое время Шошибхушон делился с нею, хотя бы частично, всем, что он читал. Неужели в этой толстой черной книге ничего нельзя было найти для Гирибалы? Неужели все дело в том, что книга такая большая, а Гирибала такая маленькая?

Сначала Гирибала, чтобы привлечь внимание своего учителя, начинала громко читать по складам свою книгу, раскачиваясь взад и вперед, но он ничего не замечал. Гирибала страшно обижалась на эту большую черную книгу. Она представлялась ей каким-то безобразным, злым человеком. Каждая ее непонятная страница, приняв вид злого человеческого лица, смотрела на нее с немым презрением за то, что она – маленькая девочка. Если бы какой-нибудь добрый вор украл эту книгу, она не побоялась бы, чтобы наградить его, выкрасть все сладости, которые стоят у мамы в шкафах.

Я не вижу особой надобности сообщать читателю все те несообразные молитвы об уничтожении этой книги, с которыми Гирибала обращалась к богам и которые так и остались неуслышанными.

Тогда уязвленная Гирибала решила два-три дня не ходить к учителю. Затем, с целью выяснить результат этого мероприятия, она заглянула в окно к Шошибхушону, проходя – конечно, по совершенно другому делу – по улице, на которой он жил, и увидела: черная книга исчезла, а Шошибхушон стоит один посреди комнаты, размахивает руками и, словно обращаясь к железным прутьям рамы, говорит речь на иностранном языке. Должно быть, он хотел на металле прутьев проверить, удастся ли ему растопить сердце судьи. Шошибхушон, знавший жизнь только из книг, полагал, что, как в прежние дни Демосфен, Цицерон, Берк, Шеридан и другие ораторы совершали чудеса своими речами, поражая в самое сердце несправедливость, обличая насилие и ниспровергая гордыню, так подобный подвиг возможен и в наш меркантильный век. Он живо рисовал себе, стоя в своем ветхом деревенском домишке, как он перед глазами всего мира пристыдит этого опьяненного властью англичанина и заставит его раскаяться. Смеялись ли над ним боги в небесах или проливали слезы над его речами, – вряд ли кто может сказать.

Гирибалу он в тот день так и не заметил. Слив в тот день у нее с собою не было; она разочаровалась в действии косточек от слив. Мало того, когда Шошибхушон спрашивал ее с невозмутимым видом: «Гири, что же, сегодня слив не будет?», она принимала это за насмешку и, крикнув ему: «Уходи!», с рассерженным видом убегала. Сегодня ей ничего не оставалось, как изобрести какой-нибудь другой способ воздействия. Сделав вид, что она смотрит куда-то вдаль, она закричала:

– Шорно, голубушка, почему ты уходишь? Погоди, я сейчас приду.

Читатель может подумать, что она обратилась с этими словами к находившейся поодаль подруге, по имени Шорно, – но читательница поймет, что никакой Шорно там не было и что на самом деле эти слова были предназначены для совершенно других ушей. Но из этой хитрости ничего не вышло. Не то чтобы Шошибхушон ничего не слышал, но он решил, что Гирибала хочет играть, а в этот день ему было совершенно не до того, чтобы заниматься Гирибалой. В этот день он тоже занят был – оттачиванием острых стрел, предназначенных пронзить чье-то сердце. Но читатели уже догадались, что его стрелы так же не достигли цели, как стрелы Гирибалы.

Косточки от слив имеют то преимущество, что, если бросить их одну за другой, четвертая или пятая наверно достигнет цели, если даже первые три-четыре не попали в нее. Но если крикнешь: «Шорно, я иду», то, сколь бы нереальна ни была эта воображаемая Шорно, оставаться на месте уже невозможно: ведь иначе окружающие неизбежно тоже станут сомневаться в самом существовании Шорно. Поэтому, когда Гирибала убедилась в бесплодности своих усилий, ей ничего не оставалось, как уйти. Но по ее походке не видно было, чтобы ее стремление соединиться с Шорной было очень велико. Она словно пыталась почувствовать спиною, следует ли кто-нибудь за ней; когда она почувствовала, что никого нет, тогда она, как утопающий хватается за соломинку, обернулась назад и, не увидев никого, не только отбросила всякую надежду, но бросила и свой ветхий «Чарупат», предварительно изорвав его на мелкие клочки. Если бы она могла вернуть ему все, чему она от него научилась, она швырнула бы это все, как пригоршню косточек, об его дверь. Она твердо решила, что раньше, чем когда-либо увидится вновь с Шошибхушоном, предварительно забудет все, что знает, и если он ее о чем-либо будет спрашивать, она не сможет отвечать ни на один вопрос. Ни на один, ни на один, ни на один! Тогда он, наконец, почувствует!

У Гирибалы выступили слезы на глазах. Мысль о том, как Шошибхушон раскается, убедившись в том, что она все забыла, доставила некоторое облегчение ее измученному сердцу; но она исполнилась жалости к самой себе, подумав о той несчастной Гирибале, которая стала невеждой по вине Шошибхушона. В небе плыли осенние облака; осенью такие облака каждый день плывут по небу. Гирибала, спрятавшись за дерево на краю дороги, горько заплакала от обиды; сколько девочек каждый день проливает такие же беспричинные слезы! Что за толк в подобных слезах, вряд ли кто может сказать.

6

Читателям известно уже, почему юридические изыскания и ораторские упражнения Шошибхушона оказались столь бесплодными. Жалоба, поданная на судью, взята была обратно. Хоркумар назначен был почетным судьей своего района. Надев засаленный чапкан и тюрбан, Хоркумар стал ходить в суд, не забывая при встречах с сахибами о полагающихся саламах.

Над толстым черным томом законов стало сбываться проклятие Гирибалы: он изгнан был в некий темный угол и, покрытый слоями пыли, проводил время в пренебрежении и забвении. Но – увы! – где та Гирибала, которая могла обрадоваться, узнав о его судьбе!

В тот день, когда Шошибхушон наконец закрыл этот том законов, он вдруг заметил, что Гирибала не приходит. Тогда он стал понемногу, с трудом, восстанавливать в своей памяти историю последних дней. Он вдруг вспомнил, как однажды на рассвете Гирибала пришла к нему со свежими, влажными цветами бакуль в подоле. При ее появлении он даже на мгновение не оторвался от книги. Видя это, она в первый момент как будто смутилась, но затем вынула воткнутую в подол иголку с ниткой и, усевшись, стала плести гирлянду. Делала она это очень медленно, и, когда кончила, было уже под вечер, ей надо было возвращаться домой, а Шошибхушон все еще не отрывался от книги. Гирибала, положив готовую гирлянду на кушетку, с грустным видом вышла из комнаты. Он вспомнил, как ее самолюбие со дня на день сказывалось все сильнее: как она потом перестала уже заходить к нему, а лишь изредка проходила по улице мимо его дома; несколько же дней тому назад она и вовсе перестала появляться. Глубоко вздохнув, Шошибхушон, словно в каком-то отчаянии, прислонился спиною к стене. Даже его книги опостылели ему, раз не было его маленькой ученицы. Он вытаскивал из груды то одну, то другую книгу, но, лениво перелистав, клал ее обратно. Он принимался писать, но вдруг бросал и в тревоге начинал смотреть в окно.

Он беспокоился, не случилось ли что-нибудь с Гирибалой. Кружным путем наведя справки, он узнал, что его беспокойство было напрасно: она здорова, но не выходит теперь из дома. Ей уже подыскан жених, и скоро предстоит свадьба.

На следующий день после того, как Гирибала разорвала в клочки свой «Чарупатх»[120]120
  «Чарупатх» – название книги для чтения.


[Закрыть] и усеяла его обрывками грязную деревенскую улицу, она, ранним утром, наложив в подол разных сластей, торопливо двинулась в путь. Хоркумар, всю ночь не спавший из-за жары, с самого рассвета сидел у дверей, с обнаженным туловищем, и курил. Он остановил Гирибалу: «Куда ты идешь?» Гири ответила: «К Шоши-даде». Хоркумар стал ее бранить: «Не пойдешь к Шоши-даде. Сиди дома. Девица в возрасте, скоро переселяется к свекру, а стыда не знает». С этого дня Гири-бала не выходила. Так ей и не удалось сломить его надменности. Сгущенный манговый сок, бетель и апельсины вернулись по своим местам. Идут дожди, цветы бакуль опадают; спелые гуавы висят на деревьях; птицы расклевывают зрелые сливы, усеявшие землю. Увы, того ветхого «Чарупатха» уже нет!

7

В тот день, когда деревня оглашалась звуками флейт в честь свадьбы Гирибалы, Шошибхушон, не приглашенный на торжество, плыл по реке по направлению к Калькутте.

С тех пор как Хоркумар взял назад из суда свою жалобу на сахиба, он возненавидел Шошибхушона. Он был убежден, что Шошибхушон его презирает; он видел тысячи признаков этого презрения в лице, в выражении глаз, во, всех манерах Шошибхушона. Все в деревне понемногу забывали об его позоре; только Шошибхушон, наверное, не забыл, и Хоркумар с тех пор боялся показаться ему на глаза. Один вид Шошибхушона' вызывал в нем мучительный приступ стыда и злобы. Хоркумар решил, что надо будет удалить Шошибхушона из деревни.

Удалить из деревни такого человека, как Шошибхушон, дело нетрудное; принятые меры вскоре увенчались успехом. Однажды утром Шошибхушон погрузил на лодку ящик ç книгами и пару сундуков. Та нить, которая раньше связывала его с деревней, перерезана сегодняшней церемонией. Как крепко эта тонкая нить обвила его сердце, он до этого дня и не подозревал. Но сегодня; когда его лодка отчалила и стали скрываться из виду вершины знакомых деревьев и все глуше доносились звуки, свадебной музыки, внезапно грудь его словно переполнилась слезами, что-то сдавило горло, жилки на висках учащенно забились, и вся картина мира расплылась перед ним обманчивым миражом теней.

Дул сильный противный ветер, и, хотя они плыли по течению, лодка лишь медленно подвигалась вперед. В это время на реке произошло событие, прервавшее путешествие Шошибхушона.

На реке недавно' открыта была новая пароходная линия. Новенький пароход, с шумом вращая колесами и поднимая ими волны, шел вверх по реке. Управлял пароходом молодой капитан-сахиб. Среди пассажиров было несколько человек из деревни Шошибхушрна:

Индийский баркас, груженный джутом, давно уже старался перегнать пароход и то нагонял его, то снова отставал. Лодочник постепенно все больше входил в азарт. Он надставил на первый парус второй, а затем над вторым – еще маленький, третий. Под напором ветра высокая мачта баркаса нагнулась вперед, а разрезаемые волны весело зажурчали в бешеной пляске вдоль бортов баркаса, помчавшегося, словно лошадь, закусившая удила. В одном месте река поворачивала. Воспользовавшись этим, баркас бросился наперерез пароходу и, наконец, обогнал его; капитан, опершись на перила, с видимым интересом наблюдал за происходящим. Когда баркас достиг предела своей скорости и на несколько локтей обогнал пароход, сахиб внезапно схватил ружье и выстрелил, целясь во, вздутый парус баркаса. В мгновение ока парус был разодран ветром в клочки, баркас перекувырнулся, а пароход исчез за поворотом реки..

Трудно сказать, чем вызван был поступок капитана. Нам, бенгальцам, трудно понять, что доставляет удовольствие англичанину. Быть может, он не мог вынести победы бенгальского баркаса в состязании; быть может, было какое-то жестокое сладострастие в зрелище большого, вздувшегося паруса, мгновенно раздираемого в клочья; быть может, было в этом какое-то дьявольское веселье: сразу оборвать игру бойкого суденышка, пустив в него несколько пуль. Но несомненно одно: англичанин был уверен, что не понесет никакого наказания за свою шутку и что как владелец баркаса, так и его команда, собственно говоря, не люди.

Шошибхушон видел все, что произошло, из своей лодки… Он поспешил к месту происшествия и вытащил из воды владельца баркаса и матросов; не удалось найти лишь повара, который находился в момент крушения внутри и занят был растиранием пряностей. Переполненная река бурно неслась вперед.

У Шошибхушона кровь, кипела в жилах. Правосудие движется медленно– оно подобно громоздкой железной колеснице. Оно взвешивает, собирает показания и с невозмутимым равнодушием налагает наказания; в нем не бьется живое человеческое сердце. Но Шошибхушону представлялось, что наказание так же естественно неотделимо от гнева, как выполнение – от желания или насыщение – от голода. Есть целый ряд преступлений, которые требуют от свидетеля их немедленного возмездия, уклонившегося же от него неизбежно ждет возмездие с тех небес, что таятся внутри его души. В таких случаях утешаться ссылкою на грядущее правосудие – постыдно. Но – увы! – машина правосудия, как и машина парохода, была на стороне капитана. Не знаю, имело ли это приключение еще какие-нибудь благодетельные результаты, но индийскую меланхолию Шошибхушона оно лишь укрепило.

Шошибхушон вернулся со спасенными в деревню. Он послал затем несколько человек разыскивать груз джута, бывший на баркасе, и потребовал у владельца баркаса, чтобы тот подал жалобу на капитана в полицию.

Лодочник наотрез отказался. Он говорил:

– Баркас потонул, неужели теперь я сам себя топить буду? Во-первых, надо будет платить в полицию, затем поминутно бегать в суд, забросивши все дела, забыв о сне и еде; наконец, чем кончится дело против сахиба – один бог знает.

Но когда он услышал от Шошибхушона, – что тот сам вьь ступит в качестве адвоката, возьмет на себя судебные издержки и что вполне возможно удовлетворение денежного иска, он, наконец, согласился. Но односельчане Шошибхушона, ехавшие на пароходе, отказались давать какие-либо показания. Они сказали Шошибхушону:

– Да мы ведь, господин, ничего не видели. Мы были на корме парохода, и из-за шума машины и плеска волн мы даже и выстрела-то не слыхали.

Шошибхушон, мысленно проклиная своих соотечественников, явился в суд и подал жалобу.

В свидетелях надобности не оказалось. Капитан признал, что выстрелил из ружья. Он сказал, что увидел в небе стаю журавлей и нацелился в них. Пароход в это время шел полным ходом и как раз вошел в такое место, где река заворачивает. Следовательно, – он ничего не знает: ворона– ли была убита, или журавль, или же баркас перевернулся. В воздухе и на земле достаточно есть интересной для охотника добычи, и никто в здравом уме и твердой памяти не станет тратить выстрела, хотя бы в четверть пайсы ценою, на какую-то грязную тряпку.

Сахиб был оправдан и по окончании судоговорения закурил папироску и отправился в клуб. Труп матроса, растиравшего пряности в баркасе, найден был выброшенным на берег на расстоянии девяти миль от места происшествия, а Шошибхушон с разбитым сердцем вернулся в деревню.

В тот день, когда Шошибхушон вернулся, для Гирибалы снаряжена была лодка для отправки ее в дом свекра. Хотя его никто не приглашал, он побрел к берегу. Там была большая толпа, и он, отойдя в сторону, остановился у самой воды. Лодка, отчалив, проехала перед ним, и он увидел с волнением, что Гирибала, натянув гомту на лицо, сидит со склоненной головой. Она все надеялась, что перед ее отъездом ей каш нибудь еще удастся повидаться с Шошибхушоном; но теперь она не могла знать, что ее учитель так близко стоит на берегу и смотрит на нее. Она так и не подняла головы, и не посмотрела, – лишь беззвучно плакала, и по щекам ее текли слезы.

Наконец, лодка, удаляясь, скрылась из виду. На воде засверкали солнечные лучи, в ветвях над головой потекла непрерывной струей песнь папии, словно не могшей излить весь свой пыл; перевозчик отчалил с первой партией своих пассажиров, женщины вышли на берег за водою, громко обсуждая отъезд Гирибалы. Шошибхушон снял очки и, вытирая слезы, вернулся в свой домик за оградой на краю дороги. Вдруг ему померещилось, словно он слышит голос Гирибалы: «Шоши-дада!» Увы! Где она? Нигде ее нет, ни в доме, ни на дороге, ни даже в деревне – лишь в его переполненном слезами сердце!

8

Шошибхушон снова, собрал свои пожитки и отправился в Калькутту. Дела у него в Калькутте не-было; ехать ему туда было собственно незачем, поэтому он снова, решил поехать рекою, а не по железной дороге.

В это время период дождей[121]121
  Период дождей – т. е. варша, одно из шести времен года индийского календаря, с середины июля по середину сентября.


[Закрыть] был в самом разгаре, и Бенгалия покрылась сетью извилистых водяных потоков, больших и малых. Словно все кровеносные сосуды бенгальской почвы, переполнились, и деревья и лианы; травы, и кустарники, рисовые и джутовые поля и тростники – все расцвело в изобилии буйной юности, словно сбросив путы.

Лодка Шошибхушона поплыла по этим узким, извилистым ручейкам, переполненным водою до краев. Луга, а во. многих местах и рисовые поля залиты был водою. Вода близко подступила к деревенским заборам и манговым садам, словно водные божества позаботились обвести оросительными каналами корни деревьев по всей Бенгалии.

В начале путешествия солнце весело отражалось от влажной травы, и листьев, но вскоре небо затянуло тучами и полил дождь. Куда ни посмотришь, все кругом беззащитно и печально. Как коровы, во, время половодья сбиваются в кучу посреди грязного узкого двора и с жалобным взглядом терпеливо мокнут под струями дождей шрабона, так мать-Бенгалия с грустным видом терпеливо. стояла среди своей затопленной пустыни в потоках дождя. Крестьяне ходили в соломенных шляпах, женщины, ежась на холодном ветру, переходили через улицы по хозяйственным делам или, осторожно ступая по скользкому берегу, выходили за водою к реке; домохозяева сидели на крыльце и курили, а при крайней необходимости отваживались выйти, обернув кусок полотна вокруг бедер и с зонтиком над головой. Подержать зонтик над головой жены или хотя бы вообще дать ей зонтик – не принадлежит к числу славных традиций нашей то сжигаемой солнцем, то затопляемой дождями страны:

Дождь не ослабевал, и Шошибхушону, наконец, все это надоело; он решил пересесть на поезд. В одном месте, при впадении одной реки в другую, он привязал лодку и вышел поискать чего-нибудь съестного.

Когда хромой попадает в яму, вина не только на стороне ямы; ногу хромого вообще тянет к яме. Образцом может служить поведение Шошибхушона в этот день.

В месте слияния двух рек рыбаки выставили громадную сеть, привязав ее к прибрежным бамбукам. Только с одной стороны оставался открытый проезд для лодок. Рыбаки уже давно арендовали это место и вносили за аренду причитающуюся плату. На беду, понадобилось проехать этой дорогой старшему полицейскому инспектору. Когда он подъезжал, рыбаки издали криками обратили его внимание на сеть и предупредили его о необходимости проехать боком. Но лодочник сахиба не привык считаться с какими-либо препятствиями, исходящими от людей, и направил лодку поперек, над сетью. Лодка свободно прошла было, но весло застряло и, чтобы вытащить его, потребовалась бы остановка на некоторое время.

Сахиб-инспектор вышел из себя и велел причалить к берегу. Увидев его, рыбаки поспешно разбежались во все стороны. Сахиб приказал гребцам разрезать сеть, и они тотчас же разрезали на куски эту громадную сеть, стоимостью в 700–800 рупий. Отведя свой гнев на сети, сахиб приказал привести к нему рыбаков. Полицейские, не найдя виновных рыбаков, задержали первых четырех, попавшихся им под руку, и привели их к сахибу. Сложив молитвенно руки, рыбаки жалобно стали умолять сахиба, чтобы он отпустил их, говоря, что они ничего не знают. Сахиб приказал взять пленников в лодку. В это мгновение Шошибхушон, в пенсне и в рубашке, на которой он не успел застегнуть пуговицы, шлепая туфлями, запыхавшись, подбежал к лодке сахиба и дрожащим голосом сказал:

– Сэр, вы не вправе были разрезать рыбачью сеть и не вправе мучить этих несчастных четырех человек.

Сахиб ответил Шошибхушону нелестным замечанием на языке хинди; недослушав его, Шошибхушон спрыгнул с высокого берега в лодку, бросился на сахиба и стал колотить его, словно сумасшедший.

Что произошло после этого, Шошибхушон не знал. Очнулся он в участке, и вряд ли нужно говорить, что его телесное и душевное самочувствие не показалось ему отрадным.