355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Рабиндранат Тагор » Крушение » Текст книги (страница 3)
Крушение
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 14:38

Текст книги "Крушение"


Автор книги: Рабиндранат Тагор



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Глава восьмая

И Ромеш не замедлил перебраться на свою прежнюю квартиру.

Теперь окончательно исчезло недоверие между ним и Хемнолини. Ромеш стал в их доме своим человеком. Было много смеха и шуток.

Все последнее время перед возвращением Ромеша Хемнолини помногу и усердно занималась и стала еще более хрупкой. Казалось, подуй посильнее ветер, – и он легко переломит ее. Говорила она мало, да и вообще разговаривать с ней было опасно, – она расстраивалась по любому, самому незначительному поводу.

Но теперь, буквально за каких-нибудь несколько дней, в ней произошла удивительная перемена: на ее бледном лице появилось нежное, спокойное выражение, в глазах поминутно вспыхивали веселые искорки. Прежде она считала легкомысленным и даже неприличным уделять внимание нарядам. А сейчас… Никто, кроме всевышнего, – ибо ни с кем другим она не советовалась, – не смог бы сказать, почему девушка так преобразилась.

Но Ромеш, решивший, что его долг – помогать Хемнолини, еще сохранил значительную долю серьезности, будто глубокие знания отягчали не только ум его, но и тело.

В звездном небе все время движутся планеты, что, однако, не мешает обсерватории со всеми ее приборами оставаться в совершенном покое; так и Ромеш, со своим грузом книжных знаний и планов, оставался недвижим в этом головокружительно-изменчивом мире, – да и кому нужно было выводить его из подобного состояния?

Но зато теперь и он, даже если и не находил сразу подходящего ответа на шутку, смеялся гораздо чаще.

Хотя волосы его и сейчас еще не всегда поддавались гребенке, но рубашка уже не была такой грязной, как раньше, а в движениях, как и в его уме, появилась, наконец, известная живость.

Глава девятая

Калькутта на редкость лишена всех тех атрибутов, которые обычно нагромождаются в поэмах в качестве обстановки, необходимой для влюбленных.

Откуда здесь взяться аллеям цветущих ашок и бокул; где непроницаемый зеленый шатер, образуемый вьющимися зарослями мадхоби; где безыскусное пение пестрогрудой кукушки? И все-таки любовь с ее магическими чарами не обходит стороной и этот прозаический, лишенный всякого очарования современный город.

Да разве может кто сказать, сколько уже дней и ночей подряд, в который раз и куда мчится в страшной сутолоке улиц, среди экипажей и закованных в металл трамваев, бог любви, этот вечно юный и самый древний из богов, пряча свой лук от глаз полицейских в красных тюрбанах!

Несмотря на то, что Ромеш жил в Колутоле в наемном доме, как раз напротив мастерской сапожника и рядом с бакалейной лавкой, никто бы не посмел сказать, что в отношении развития чувства Ромеш и Хемнолини в чем-нибудь уступали романтическим обитателям цветущих беседок. Ромеш не испытывал ни малейшего огорчения от того, что перед ним вместо поросшего лотосами озера был неказистый маленький стол с пятнами от чая на скатерти. И пусть любимый кот Хемнолини вовсе не походил на ручную черную антилопу – юноша щекотал ему шейку с неменьшей любовью, чем если бы это была настоящая лань. А когда, выгнув луком спину и зевнув, кот грациозно принимался за свой туалет, то умиленному Ромешу это животное казалось едва ли не лучшим из всех четвероногих.

Пока Хемнолини была занята подготовкой к экзаменам, ей не удавалось уделять много времени рукоделию, зато в последнее время она вдруг горячо принялась учиться вышиванию у одной из своих подруг. Что до Ромеша, то он считал это занятие совершенно ненужным и даже презренным. В области литературы оба они всегда выступали на равных правах, но как только дело доходило до рукоделия, тут уж Ромешу приходилось отступать. Поэтому он частенько недовольно замечал:

– Чего ради вы так пристрастились вдруг к вышиванию? Это занятие хорошо лишь для тех, кто не знает, чем другим заполнить свое время.

В ответ Хемнолини только молча улыбалась, продолжая продевать в иглу шелковую нитку.

Однажды Окхой ядовито заметил:

– По авторитетному мнению Ромеша-бабу, все имеющее хоть малейший практический смысл достойно презрения. Но, кстати сказать, любой человек, будь он величайший ученый или поэт, не прожил бы и дня без этих презренных мелочей!

Задетый за живое, Ромеш уже готов был засучив рукава ринуться в спор, но Хемнолини остановила его:

– Стоит ли, Ромеш-бабу, так волноваться, чтобы только что-нибудь ответить на это? На свете и без того слишком много бесплодных споров, к чему еще увеличивать их число!

С этими словами она снова склонилась над своей работой, считая стежки, и шелковая нить замелькала в ее руках.

Как-то утром, войдя к себе в кабинет, Ромеш увидел на столе переплетенный в сафьян бювар. На одном уголке его крышки стояла буква «Р», на другом красовался вышитый золотыми нитками лотос.

Ни происхождение, ни назначение этой вещи ни на мгновение не составили для него загадки, и сердце Ромеша радостно забилось. Он тут же, без споров и возражений, признал в глубине души всю важность такого занятия, как рукоделие. Прижимая к груди драгоценную вещь, Ромеш готов был признать свое поражение даже перед Окхоем. Открыв бювар, он достал из него бумагу и написал:

«Будь я поэтом, я смог бы отблагодарить Вас поэмой, но у меня нет поэтического дарования. Однако, лишив меня возможности одарять, всевышний не отказал мне в способности принимать. Только тот, кто читает в сердце другого, может знать, как принял я этот неожиданный дар, ведь подарок можно видеть и осязать, а мои чувства спрятаны глубоко в сердце.

Ваш неоплатный должник».

Разумеется, записка попала в руки Хемнолини, но ни она, ни Ромеш не обмолвились о ней ни одним словом.

Приближался сезон дождей. Для городских жителей в них нет ничего приятного, не то что для лесов и полей. В тщетной попытке преградить путь дождю городские дома встречают его крышами и плотно закрытыми окнами, трамваи – опущенными занавесками, люди – зонтами, но, несмотря на это, все и, всё оказывается промокшим насквозь и покрытым грязью, в то время как леса, реки, холмы и горы приветствуют дождь, как друга, встречая его радостным гулом. Для них он желанный гость, на этом радостном празднике слияния неба с землей не звучит ни одной диссонирующей ноты.

Влюбленные подобны горам и лесам: если беспрерывные дожди лишь ухудшали пищеварение Онноды-бабу, то влиять на жизнерадостность Ромеша и Хемнолини они были не в состоянии.

Хмурые тучи, рокот грома и шум ливня, казалось, еще теснее сближали сердца обоих.

Из-за дождя Ромеш часто не попадал в суд. День за днем с неба лило с таким упорством, что Хемнолини то и дело с тревогой опрашивала:

– Ромеш-бабу, как вы пойдете домой в такую ужасную погоду?

На это Ромеш стыдливо заявлял, что уж как-нибудь доберется.

– Но ведь вы можете простудиться и заболеть, никуда я вас не пущу, поужинаете у нас.

Ромеш совершенно не боялся простуды, друзья и близкие никогда не замечали в нем хотя бы малейшего предрасположения к болезням, но, вынужденный подчиняться заботам Хемнолини, он в эти дождливые дни стал считать преступным для себя легкомыслием пройти несколько шагов, отделявших дом Онноды-бабу от его жилища.

В дни, когда тучи казались грознее обычного, Ромеша рриглашали в комнату к Хемнолини отведать рагу из овощей, если было утро, или жареного мяса, если уже наступил полдень. Было вполне очевидно, что серьезные опасения за его легкие отнюдь не распространялись в этом доме на пищеварение.

Так шло время. Ромешу некогда было даже задуматься над тем, куда приведет его неодолимое влечение сердца, но Онноду-бабу, да и многих его знакомых занимал этот вопрос и часто служил темой для разговоров.

Жизненный опыт Ромеша был куда менее велик, нежели его ученость, а влюбленное состояние больше чем когда-либо заволакивало туманом его взгляд на житейские дела. Каждый день Оннода-бабу с новой надеждой вглядывался в лицо Ромеша, но не мог прочесть на нем никакого ответа.

Глава десятая

Голос у Окхоя был не очень сильный, но когда он начинал петь, аккомпанируя себе на скрипке, только уж очень суровый критик не попросил бы его спеть что-нибудь еще.

Оннода-бабу не питал особой любви к музыке, но, не имея возможности показывать это открыто, он выработал особые методы самозащиты.

Стоило кому-нибудь попросить Окхоя спеть, как Оннода-бабу говорил:

– Ну как вам не совестно, нельзя же так мучить человека только потому, что он умеет петь.

Но такое заявление в свою очередь наталкивалось на скромный протест Окхоя:

– Что вы, Оннода-бабу, не беспокойтесь, пожалуйста, еще неизвестно, кто кого терзает.

Затем обязательно вступался кто-либо из искренних любителей музыки и, наконец, упрашивал Окхоя исполнить что-нибудь, дабы разрешить спор.

Однажды еще днем все небо затянуло свинцовыми тучами. Дождь лил не переставая и после наступления темноты.

Окхою невольно пришлось задержаться, и Хемнолини попросила его спеть. Она села за фисгармонию, а Окхой, настроив скрипку, запел на хиндустани:

 
Лети, нежный ветерок,
Будь моим посланцем,
Скажи, что не могу уснуть
Без вести о любимой.
 

Не все слова песни были понятны слушателям, да это и не обязательно: когда сердца полны любовью и бьются лишь от встречи до разлуки, достаточно и легкого намека, чтобы понять друг друга.

Общее настроение песни было ясно: тучи роняли слезы, кричали павлины, и страданиям влюбленных не было конца.

В словах этой песни Окхой стремился выразить свои затаенные чувства, но ими воспользовались двое других. Погружаясь в волны мелодии, их сердца бились в унисон; в целом мире для них не существовало больше ничего тусклого, незначительного, – все вокруг стало прекрасным. Как будто любовь, какой пылали когда-либо человеческие сердца, была теперь поделена только между ними двумя, заставляя сердца их трепетать безмерным счастьем и мукой, замирать в смятении и ожидании.

В этот день так и не было ни просвета в тучах, ни перерыва в песнях.

Стоило Хемнолини попросить: «Пожалуйста, Окхой-бабу, еще одну песню!» – и тот с готовностью продолжал.

С каждой минутой мелодия нарастала, становилась все более проникновенной, – то в ней будто сверкала долго таившаяся молния, то металось полное страдания и тоски сердце.

Лишь поздно вечером ушел Окхой. В минуту прощания, весь под впечатлением музыки, Ромеш молча заглянул в глаза Хемнолини, и она ответила ему вспыхнувшим взглядом, в котором тоже все еще реяла тень песни.

Ромеш вернулся домой. Дождь, на мгновение переставший, полил теперь с новой силой. В эту ночь юноша так и не смог уснуть. Не спала и Хемнолини. В непроницаемой темноте ночи долго прислушивалась она к неумолчному шуму дождя. В ее ушах попрежнему звенели слова песни;

 
Лети, нежный ветерок,
Будь моим посланцем,
Скажи, что не могу уснуть
Без вести о любимой.
 

«Если бы мне только научиться петь! – вздохнув, подумал на следующее утро Ромеш. – Я бы, не задумываясь, отдал за это все свои таланты».

Но, к сожалению, у Ромеша не было никаких шансов хоть как-нибудь овладеть этим искусством. Поэтому он решил попробовать заняться музыкой. Ему вспомнилось, как однажды, случайно оставшись один в комнате Онноды-бабу, он провел смычком по скрипке, но уже от одного только этого прикосновения богиня музыки издала такой болезненный стон, что ему пришлось оставить дальнейшие попытки играть на этом инструменте, ибо продолжать – значило бы проявить по отношению к богине величайшую жестокость.

Поэтому, признав себя недостойным играть на скрипке, Ромеш купил фисгармонию. Плотно прикрыв дверь комнаты, он осторожно провел пальцами по клавишам и пришел к заключению, что как-никак этот инструмент куда терпеливее скрипки.

На следующий день, едва Ромеш показался в доме Онноды-бабу, как Хемнолини заметила ему:

– Кто-то играл у вас вчера на фисгармонии.

Ромеш полагал, что раз он запер дверь, то можно не опасаться, что его услышат, однако нашлось все же чуткое ухо, сумевшее уловить звуки и через закрытую дверь.

Пристыженному Ромешу пришлось сознаться, что это он купил фисгармонию и хочет научиться играть.

– Напрасно вы запираетесь на ключ и пытаетесь научиться самостоятельно, – сказала Хемнолини. – Лучше приходите заниматься к нам. Я немного играю и сумею научить вас тому, что знаю сама.

– Но ведь я очень неспособный ученик, – ответил Ромеш. – Вам придется изрядно помучиться со мной.

– Ну, знаний у меня ровно столько, чтобы кое-как обучать неспособных, – рассмеялась Хемнолини.

Очень скоро, однако, обнаружилось, что Ромеш оказался не слишком скромным, заявив о своих скудных способностях к музыке. Даже при столь терпеливом и нетребовательном педагоге, каким была Хемнолини, чувство гармонии никак не могло посетить его.

Бродя в потоке звуков, Ромеш вел себя, как неумеющий плавать человек, который, попав в воду и почувствовав, что захлебывается, тут же начинает колотить по воде руками и ногами. Он как попало ударял пальцами по клавишам, фальшивя при каждом ударе. Для его собственного слуха это не имело особого значения: он не видел никакой разницы между гармонией и диссонансом и с олимпийским спокойствием пренебрегал вообще всякой тональностью. Не успевала Хемнолини воскликнуть: «Что вы делаете, это звучит фальшиво!» – как он уже спешил устранить первую ошибку последующей. Но серьезный и усидчивый по натуре, Ромеш был не из тех, кто сразу готов бросить плуг. Медленно движущийся паровой каток трамбует дорогу, вовсе не заботясь о том, что он давит и стирает ее в порошок. С таким же слепым упорством совершал и Ромеш свои непрестанные атаки на злосчастные йоты и ключи.

Хемнолини радостно смеялась над отсутствием у него музыкальности, и сам он хохотал вместе с ней.

Лишь любовь способна извлекать радость из ошибок, промахов и диссонансов.

Когда мать видит первые, совсем еще нетвердые шаги своего ребенка, ее любовь к нему вспыхивает лишь сильнее; такие же чувства испытывала и Хемнолини, забавляясь той совершенно изумительной неопытностью, которую обнаруживал Ромеш в области музыки.

– Хорошо вам надо мной смеяться, – говорил он иногда, – а разве вы сами не делали ошибок, когда учились играть?

– Конечно, и я ошибалась, но, сказать по правде, Ромеш-бабу, мои ошибки не идут ни в какое сравнение с вашими.

И все же Ромеш не успокаивался. Смеясь, он опять начинал сначала.

Уже упоминалось, что Онноду-бабу никак нельзя было назвать ценителем музыки, однако, прислушиваясь порой к игре Ромеша, он вдруг многозначительно замечал:

– Недурно звучит. Пожалуй, со временем Ромеш может стать порядочным музыкантом.

– Ну да! Мастером по части извлечения диссонансов, – смеялась Хемнолини.

– Право же, он сделал значительные успехи с тех пор, как я слышал его в первый раз. На мой взгляд, если Ромеш постарается, его игра будет не так уж плоха. Тут, как и в пении, нужна лишь постоянная практика. Стоит только одолеть простейшие гаммы, – а там уж все пойдет как по маслу.

На подобные аксиомы возразить было нечего, и всем оставалось лишь умолкнуть в почтительном благоговении перед авторитетом Онноды-бабу.

Глава одиннадцатая

Почти каждую осень, во время праздника Пуджа [9]9
  Пуджа – осенний праздник в честь богини Дурги. На этовремя (около десяти дней) закрываются учреждения и учебные заведения.


[Закрыть]
Оннода-бабу и Хемнолини, пользуясь дешевыми билетами, отправлялись в Джобболпур, где служил муж сестры Онноды-бабу. Стимулом для этих ежегодных поездок являлась неугасающая надежда Онноды-бабу улучшить свое пищеварение.

Был уже конец августа. До праздничных каникул оставалось совсем немного времени, и Оннода-бабу занялся приготовлениями к путешествию.

В ожидании близкой разлуки Ромеш стал теперь заниматься музыкой особенно усердно.

Как-то в разговоре с ним Хемнолини заметила:

– Мне кажется, Ромеш, вам было бы очень полезно на время переменить климат. Что ты скажешь на это, отец?

Подумав, Оннода-бабу решил про себя, что такое предложение не лишено смысла: Ромеш перенес тяжелую утрату, и поездка может рассеять его горестные воспоминания.

– Конечно, – сказал он, – перемена воздуха на несколько дней – прекрасная вещь. Знаешь, Ромеш, я заметил, что в любом месте, – будь это западные провинции или другая область, – перемена климата действует благотворно только в течение нескольких дней. Первое время появляется хороший аппетит, начинаешь много есть, а потом – опять все по-старому: тяжесть в желудке, изжога, и что ни съешь, все…

– Ромеш, вы когда-нибудь видели Нормодский водопад? – прервала отца Хемнолини.

– Нет, я ни разу не бывал в тех местах.

– Тогда вам стоит его посмотреть. Правда, отец?

– Действительно, почему бы Ромешу не прехать с нами. Таким образом он и Климах переменит и Мраморные скалы увидит.

При создавшемся положении вещей сочетание перемены воздуха с созерцанием Мраморных скал было для Ромеша делом несомненно исключительной важности, поэтому ему оставалось только согласиться.

Весь этот день Ромеш, казалось, витал в небесах. Он заперся у себя дома и, чтобы как-нибудь выразить охвативший его восторг, уселся за фисгармонию. Его обезумевшие пальцы, откинув прочь все законы гармонии, затеяли на этом несчастном инструменте настоящий танец джиннов.

Последние несколько дней перспектива скорой разлуки с Хемнолини погружала Ромеша в бездну уныния. Теперь же в порыве восторга он бросал на ветер все свои музыкальные познания, добытые ценой мучительных усилий.

Стук в дверь прервал его.

– Что вы делаете, Ромеш-бабу! Прошу вас, перестаньте, – послышался чей-то голос.

Пунцовый от стыда, Ромеш открыл дверь, и в комнату вошел Окхой.

– Что вы тут безобразничаете? Смотрите, как бы вам не попасть за это под одну из статей вашего же уголовного кодекса!

– Признаюсь, виновен, – рассмеялся Ромеш.

– Ромеш-бабу, если вы ничего не имеете против, мне бы хотелось кое о чем поговорить с вами, – сказал Окхой.

Обеспокоенный таким вступлением, Ромеш выжидающе посмотрел на него.

– Насколько вы могли заметить, судьба Хемнолини для меня далеко не безразлична, – начал Окхой.

Ромеш ничего не ответил, ожидая дальнейших объяснений.

– Я друг Онноды-бабу и полагаю, что вправе узнать, каковы ваши намерения относительно Хемнолини.

Ромешу не понравились ни слова, ни тон, каким они были сказаны, но он не умел отвечать резко и к тому же не искал ссоры. Поэтому он спокойно спросил:

– Разве у вас есть основания подозревать меня в дурных намерениях по отношению к Хемнолини?

– Видите ли, вы происходите из семьи, которая придерживается индуизма [10]10
  Индуизм – одно из наиболее распространенных в Индии религиозных верований. Ортодоксальный индуизм предусматривает строгое соблюдение обрядности и кастового деления.


[Закрыть]
, и ваш отец был его последователем. Мне известно, что он увез вас в деревню с целью женить там, и сделал это из опасения, как бы вы не взяли в жены девушку из семьи, не исповедывающей вашей религии.

У Окхоя была особая причина претендовать на осведомленность в этом деле, так как не кто иной, как он, заронил подобные опасения в душу Броджмохана, отца Ромеша.

В течение нескольких минут Ромеш не решался взгляд нуть в лицо Окхою.

– И вы считаете себя свободным жениться на ком вздумается только потому, что ваш отец умер? – продолжал Окхой. – Ведь он хотел…

Но Ромеш был уже больше не в силах сохранять спокойствие.

– Послушайте, Окхой-бабу, если вам придет в голову дать мне совет, касающийся чего-нибудь другого, я с удовольствием его выслушаю. Но не вам судить о моих отношениях с отцом.

– Хорошо, оставим это. Но все же вы должны мне ответить, собираетесь ли и можете ли вы жениться на Хемнолини? – настаивал Окхой.

Получая удар за ударом, Ромеш потерял, наконец, всякое терпение:

– Знаете, Окхой, может быть, вы и друг Онноды-бабу, но со мной вас не связывают столь тесные узы, поэтому соблаговолите прекратить этот разговор.

– Если бы все зависело только от меня, он давно был бы прекращен, и вы могли бы и дальше проводить время с прежней беспечностью, нисколько не заботясь о последствиях своего поведения. Но общество – плохое место для таких беззаботных людей, как вы. Конечно, вы из тех, кто размышляет лишь о возвышенных материях и мало обращает внимания на то, что творится на земле, – иначе вы, может быть, поняли бы такую простую вещь, что подобное поведение в отношении дочери всеми уважаемого человека сопряжено с риском подвергнуться осуждению посторонних. Если ваше намерение сводится именно к тому, чтобы губить репутацию людей, чьим мнением вы дорожите, – вы на верном пути.

– Благодарю за предостережение, – ответил Ромеш. – Я немедленно решу, как мне поступить, и приведу в исполнение свое решение – вы можете не сомневаться. Теперь довольно об этом.

– Как вы меня порадовали, Ромеш-бабу! Теперь я спокоен, видя, что вы, наконец, приняли твердое решение и задумали осуществить его. Этим мой разговор с вами исчерпывается. Виноват, что прервал ваши занятия музыкой. Ну, ничего, начнете сначала. А я удаляюсь, – и Окхой поспешно вышел.

Ромеш потерял всякую охоту заниматься музыкой, хотя бы и совершенно чуждой законам гармонии. Он бросился на постель и долго лежал, закинув руки за голову. Наконец, услышав, что часы звонко пробили пять, он торопливо вскочил. Лишь всевышнему известно, что именно он решил предпринять в дальнейшем, но в одном только у него действительно не было ни малейших колебаний: необходимо сейчас же отправиться в соседний дом и выпить там чашку чая.

Когда он пришел, Хемнолини, встревоженная его видом, спросила:

– Вы не больны, Ромеш?

– Нет, нет, ничего особенного, – ответил он.

– Пустяки, – заметил Оннода-бабу, – просто избыток желчи в организме. Я вот принимаю такие пилюли, проглотишь штучку, и…

– Не корми его этими пилюлями, отец, – рассмеялась Хемнолини, – мне еще ни разу не приходилось встречать человека, которого ты бы не угощал ими, но пользы они пока никому не принесли.

– К сожалению, не помогают. Но знаешь, я все же убедился, что эти пилюли много лучше всех, какие я принимал раньше.

– Да ведь ты всегда так: как только начинаешь принимать новое лекарство, обязательно приписываешь ему самые исключительные свойства.

– Не верь ей, Ромеш, спроси хоть Окхоя, помогает ему мое лекарство или нет, – протестовал Оннода-бабу.

Хемнолини сразу замолчала, опасаясь, как бы не был тут же вызван упомянутый свидетель. Но он уже появился сам, еще с порога обратившись к Онноде-бабу:

– Я был бы вам очень благодарен, если б вы дали мне еще одну пилюлю. Они мне, знаете, чрезвычайно помогают – после них я чувствую себя необыкновенно бодро.

При этих словах Оннода-бабу победоносно взглянул на дочь.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю