Текст книги "Крушение"

Автор книги: Рабиндранат Тагор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Глава тридцатая

Утром следующего дня ветер стал стихать, но волнение на реке еще не улеглось. Поэтому капитан не мог решит, сниматься ли с якоря, и тревожно поглядывал на небо.

Рано утром Чокроборти зашел в каюту Ромеша и застал его в постели, но приход дяди заставил Ромеша тотчас вскочить. Увидев сейчас юношу в этой каюте и припомнив события минувшей ночи, старик, наконец, решился спросить:

– Вы разве спали сегодня здесь?

– Какая скверная погода, – проговорил Ромеш, уклоняясь от ответа. – Ну, как вам спалось сегодня?

– Ромеш-бабу, – сказал Чокроборти, – вы, кажется, считаете меня глупцом и речи мои тоже недостойными внимания, но все же я вам скажу: над многими загадками пришлось мне ломать голову на своем веку, и большинство их я разрешал, но вас, Ромеш-бабу, я считаю самой трудной для себя загадкой.

На какое-то мгновенье Ромеш смутился и покраснел, однако, тотчас овладев собой, ответил с улыбкой:

– Но разве это преступление не поддаваться разгадке! Если бы мы с вами с самого детства изучали язык телугу, он все равно остался бы для нас трудным и мало понятным, тогда как для мальчика из Телинганы он прозрачен, как вода. Отсюда следует, что не надо осуждать того, что неизвестно. И не надейтесь, что если вы будете проводить бессонные ночи над непонятным знаком, то обязательно разгадаете его.

– Простите меня, Ромеш-бабу, – ответил Чокроборти, – я считаю, что было бы слишком самонадеянно с моей стороны даже попытаться разгадать человека, у которого нет со мной ничего общего. Но ведь на свете встречаются иногда люди, которые становятся тебе близки с первого взгляда. Да вот, ваша жена, например: спросите хоть этого бородатого капитана, он относится к ней, как к родной; я не назову его правоверным мусульманином, если он не подтвердит этого. Разумеется, очень трудно, когда при таком положении вещей ты вдруг сталкиваешься с загадкой вроде языка телугу. Подождите сердиться, Ромеш-бабу, сначала подумайте хорошенько над тем, что я вам сказал!

– Я уже подумал, – ответил Ромеш, – и вижу, что сердиться мне не стоит. Но сержусь я или не сержусь, причиняю вам огорчение или нет – все равно язык телугу все-таки останется непонятным языком телугу – таков жестокий закон природы. – И Ромеш тяжело вздохнул.

Теперь он уже стал колебаться и не знал, ехать ему в Гаджипур или нет. Сначала он думал, что для устройства в чужом городе знакомство со стариком может оказаться полезным. Но теперь увидел, что в этом есть свое неудобство. Расспросы и толки о взаимоотношениях его с Комолой могут быть гибельны для репутации девушки. Лучше ему поселиться там, где у них совершенно не будет знакомых и никто не станет задавать вопросов.

За день до прибытия в Гаджипур Ромеш сказал Чокроборти:

– Знаете, дядя, я считаю, что Гаджипур не подходящее место для человека моей профессии, поэтому я решил, что лучше сойти в Бенаресе.

Уловив в тоне Ромеша решительные нотки, старик, смеясь, проговорил:

– Не годится каждую минуту менять свои планы – ведь это самая настоящая нерешительность! Ну, так как же: теперешнее ваше желание ехать до Бенареса можно считать окончательным?

– Да, – коротко ответил Ромеш.

Не сказав больше ни слова, старик ушел к себе и принялся собирать вещи.

– Вы сердитесь на меня сегодня, дядя? – заглянув к нему, спросила Комола.

– Ссоры происходят чуть ли не по два раза в день, а одержать победу мне так и не удалось ни разу, – проворчал старик.

– Почему вы все утро убегаете от нас?

– Вы, мать, затеяли бегство куда дальше, чем я, так зачем же называть беглецом меня?

Комола смотрела на него, не понимая, в чем дело.

– Так Ромеш-бабу тебе еще ничего не сказал? – проговорил Чокроборти. – Ведь решено, что вы едете до Бенареса.

Это известие Комола встретила полным молчанием.

– Дядя, позвольте, я уложу вам чемодан, – после небольшой паузы сказала она.

Чокроборти серьезно был огорчен тем безразличием, с которым отнеслась Комола к его сообщению. «Так, пожалуй, и лучше, к чему в моем возрасте заводить новые привязанности», – с горечью думал он.

Тем временем явился Ромеш. Он пришел сообщить Комоле, что они едут до Бенареса.

– Я тебя искал, – сказал он ей.

Комола продолжала разбирать и укладывать вещи Чокроборти.

– Мы теперь не поедем в Гаджипур, Комола, – продолжал Ромеш, – я решил практиковать в Бенаресе. Что ты скажешь на это?

– Я поеду в Гаджипур, – не поднимая глаз от чемодана Чокроборти, ответила ему Комола, – и уже уложила вещи.

– Ты что же, одна поедешь? – пораженный ее решимостью, спросил Ромеш.

– Почему, там живет дядя, – проговорила Комола, нежно посмотрев на Чокроборти.

Услышав это, дядя в замешательстве воскликнул:

– Ты проявляешь ко мне такую благосклонность, мать, что Ромеш-бабу скоро начнет смотреть на меня косо.

Но девушка повторила:

– Я еду в Гаджипур.

Никогда еще не бывало, чтобы Комола высказывалась так свободно, не считаясь с мнением других.

– Ну, хорошо, дядя, в Гаджипур, так в Гаджипур, – сказал, наконец, Ромеш.

В ночь после бури луна светила особенно ярко. Сидя В кресле на палубе парохода, Ромеш думал о том, что дальше так продолжаться не может. Комола взбунтовалась, и это грозило с течением времени сделать его жизнь совершенно невыносимой. Невозможно, живя вместе, оставаться чужими друг другу людьми. Надо покончить с этим. Ведь Комола действительно моя жена; я ее принял как свою жену. Глупо было бы смущаться тем, что мы не произносили установленных обетов. Сам Яма тогда принес ее ко мне на песчаный остров и связал нас брачными узами. Разве есть в целом свете жрец могущественнее его?

Между Ромешем и Хемнолини легло поле битвы. Только преодолев препятствия, унижение, недоверие, Ромеш мог считать себя победителем и предстать перед Хемнолини с поднятой головой. Но его охватывал страх при одной мысли об этом сражении, у него не было шансов на победу. Как ему доказать свою правоту? А если бы он и доказал ее, страшно подумать, какой грязной показалась бы вся эта история посторонним и каким страшным ударом это явилось бы для Комолы.

Значит, нужно отбросить прочь нерешительность и колебания и сделать Комолу своей женой, это будет наилучшим для всех исходом. Правда, Хемнолини станет презирать его, но это презрение поможет ей обратить внимание на другого, более достойного. Подумав об этом, Ромеш вздохнул: он похоронил все свои надежды на возвращение к Хемнолини.

Глава тридцать первая

– Это что такое? Ты куда идешь? – спросил Ромеш.

– Я вместе с госпожой, – ответил Умеш.

– Я дал тебе билет до Бенареса, а это гаджипурская пристань. Мы ведь не едем в Бенарес.

– И я не поеду.

Ромешу и в голову не приходило, что Умеш навсегда останется с ними, но непреклонная решимость мальчика озадачила его, и он спросил Комолу?

– Разве Умеша нам тоже придется взять с собой?

– А куда же ему деваться? – ответила Комола.

– Нет, он сказал, что хочет быть только с нами. Смотри, Умеш, не отставай от дяди. Место незнакомое, можешь потеряться в толпе.

Куда ехать, кого с собой брать, все это Комола решала теперь сама, словно вдруг пришел конец ее безропотному подчинению желаниям Ромеша. Поэтому теперь Умеш шествовал рядом с ней, прижимая к груди маленький узелок с платьем, и этот факт не подлежал никаким обсуждениям.

Небольшой домик дяди стоял между городом и европейским кварталом. За домом находился сад из манговых деревьев, впереди искусственный грот, дальше, за невысокой оградой, был расположен орошаемый родниковой водой огород, состоящий из нескольких грядок капусты и бетеля.

На первое время Комола и Ромеш поселились в этом доме. Дядя Чокроборти любил всем рассказывать о слабом здоровье своей жены Харибхобини, но посторонний взгляд никогда бы не заметил у нее и следа недомоганий. Лет ей, видно, было уже немало, но лицо еще было молодо и энергично, а седина лишь едва пробивалась на висках: будто старость уже произнесла над ней свой приговор, но не осмелилась еще привести его в исполнение.

В действительности дело обстояло так. Еще в молодости Харибхобини терзали жестокие приступы малярии. Чокроборти считал, что перемена климата излечит ее, переселился с ней в Гаджипур и занял здесь место школьного учителя. И с тех пор, несмотря на то, что жена совершенно поправилась, он не переставал беспокоиться о ее здоровье.

Оставив гостей во внешней половине дома, он пошел в зенану [36]36
  Зенана – женская половина дома.


[Закрыть]и позвал жену.

Харибхобини только что кончила молотить на огороженном дворике пшеницу и расставляла на солнце кувшины и кухонную утварь.

Войдя туда, Чокроборти тотчас воскликнул:

– Как же так можно, ведь уже холодно! Не накинуть ли тебе что-нибудь на плечи?

– Ну и странный же ты! – воскликнула Харибхобини. – Какой там холод – солнце спину жжет!

– В этом тоже нет ничего хорошего, уж не такая дорогая вещь зонтик.

– Хорошо, купим зонтик, а теперь ответь, почему ты так задержался?

– Долго рассказывать. В доме гости, надо о них позаботиться. – И он рассказал ей о своих новых знакомых.

Неожиданные вторжения гостей издалека в дом Чокроборти случались довольно часто, но Харибхобини совершенно не была готова принять супружескую пару.

– Боже мой! Где ты поместишь их? – воскликнула она.

– Сначала познакомься, а потом будем говорить о том, как их устроить, – ответил Чокроборти. – Где наша Шойла?

– Купает ребенка.

Чокроборти тут же привел в зенану Комолу. Как только девушка приблизилась и почтительно приветствовала Харибхобини, та коснулась ее подбородка и затем, выражая свое восхищение, поцеловала кончики своих пальцев.

– Смотри, как она похожа на нашу Бидху! – обратилась она к мужу.

Бидху, их старшая дочь, жила в доме мужа, в Аллахабаде. Чокроборти усмехнулся про себя при этом сравнении: у Комолы не было ничего общего с Бидху, но Харибхобини не могла признаться, что чужая девушка красотой или другими качествами превосходит ее дочерей. Шойлоджа жила здесь и могла не выдержать очной ставки с Комолой, поэтому Харибхобини сравнила ее с отсутствующей старшей дочерью и таким образом удержала знамя победы в своем доме.

– Я очень рада вам, – сказала хозяйка, – но в нашем новом доме еще не кончен ремонт, и мы ютимся пока здесь, так что больших удобств не сможем вам предоставить.

У Чокроборти действительно был домик около базара, который сейчас ремонтировался, но там еще помещалась маленькая лавчонка, и ни о каких удобствах для жилья не могло быть и речи.

Не опровергая эту выдумку, Чокроборти, усмехнувшись, сказал:

– Я бы и не привел их сюда, если бы не знал, что Комола умеет переносить неудобства.

Заметив жене, что осеннее солнце вредно и поэтому ей лучще идти в дом, Чокроборти, отправился к Ромешу.

Харибхобини тотчас же решила познакомиться с Комолой поближе.

– Я слышала, твой муж – адвокат? Давно он работает? А какой у него заработок? Что? Он еще не начал практиковать? Тогда на что же вы живете? Наверно, у твоего свекра большое состояние? Не знаешь? Боже мой… Что за странная девушка! Ты ничего не знаешь о доме свекра? А сколько муж дает тебе в месяц на расходы? Ведь когда нет свекрови, все хозяйство приходится вести самой! Ну ничего, ведь ты уже не маленькая! Муж моей старшей дочери отдает ей весь заработок.

Подобными вопросами и замечаниями Харибхобини очень скорр доказала Комоле ее неосведомленность в житейских делах. Лишь сейчас, под градом вопросов Харибхобини, девушка ясно поняла, как постыдно и неестественно может показаться людям, что она так мало знает о прошлой жизни и делах Ромеша, своего мужа. Она подумала о том, что ей до сих пор даже ни разу не представлялось случая откровенно поговорить с ним. Она была его женой – и ничего не знала о нем! Теперь ей самой это показалось противоестественным и стало мучительно стыдно за собственную неосведомленность.

– Ну-ка, покажи свои браслеты! – начала опять Харибхобини. – Не очень-то хорошее золото. Разве отец тебе не дал браслетов? У тебя нет отца? Но все-таки нельзя без украшений! Неужели муж тебе ничего не дарит? Мой старший зять каждые два месяца обязательно что-нибудь дарит Бидхе.

В самый разгар этого допроса явилась Шойлоджа, ведя за руку двухлетнюю девочку. Это была смуглая молодая женщина с мелкими чертами лица, ясными, живыми глазами и высоким лбом. Достаточно было взглянуть на нее, чтобы угадать в ней ум и спокойный характер.

Дочурка Шойлоджи некоторое время внимательно рассматривала Комолу, а затем стала называть ее тетей, но вовсе не потому, что заметила в ней сходство с Бидхой, она называла так всех женщин определенного возраста, если они ей нравились. Комола тотчас взяла девочку на руки.

Знакомя ее с дочерью, Харибхобини сказала:

– Муж этой женщины адвокат, он хочет заниматься практикой в провинции, отец встретил их по дороге и вот привез в Гаджипур.

Шойлоджа и Комола посмотрели друг на друга, и этот взгляд сразу же связал их прочной дружбой. Харибхобини отправилась позаботиться об устройстве гостей. Тогда, взяв Ком ату за руку, Шойлоджа просто сказала:

– Пойдем, сестра, ко мне в комнату.

Через несколько минут они уже непринужденно беседовали. Разница в летах обеих женщин была не очень заметна. Шойлоджа казалась сдержанной, Комола же являла собой полную противоположность ей. Познаниям и развитию она далеко опередила свой возраст. Потому ли, что после свадьбы над ней не тяготела суровая власть свекрови, или по каким-то иным причинам, но только развилась Комола очень быстро. Свобода проглядывала даже в выражении ее лица. Все новое, что она видела, возбуждало в ней любопытство, и она не успокаивалась, пока не находила ответа на все мучившие ее вопросы. Ей до сих пор не приходилось слышать таких окриков, как: «Замолчи! Делай, что тебе приказано! Жена не должна отвечать «нет!» – поэтому Комола высоко держала голову: в искренности она черпала и силу.

Как ни старалась Уми, дочка Шойлоджи, привлечь к себе внимание обеих женщин, ничего у нее не получалось, так были увлечены разговором новые подруги. Во время этой беседы Комола со всей ясностью поняла, как скудна и бесцветна ее собственная жизнь. Шойлоджа многое могла рассказать, а она, Комола, – ничего. На широком полотне ее жизни замужество было лишь легким карандашным наброском, кое-где едва различимым и совершенно лишенным красок. До сих пор Комола не задумывалась над пустотой своего существования. Она чувствовала какую-то неудовлетворенность, и временами в ее душе, казалось, поднимался протест, но она не отдавала себе ясного отчета, в чем причина этого. С первой же минуты знакомства Шойлоджа принялась рассказывать о своем муже, словно стоило слегка коснуться струн ее сердца – и тотчас начинала звучать музыка. И Комола поняла, что в ее сердце молчат эти струны: что может рассказать она о муже, да и к чему рассказывать? У Комолы не было ни малейшего желания говорить о нем.

Лодка повествования Шойлоджи плавно скользила по течению со своим грузом счастья, а пустой беспомощный челнок Комолы прибивало к береговым отмелям.

У Чокроборти было всего две дочери. Старшая жила в доме свекра, а так как отец ни за что не хотел расстаться с младшей, то выбрал ей в мужья молодого человека без состояния и, воспользовавшись своими связями, устроил его на работу в гаджипурскую опиумную контору. Таким образом, Бипин, муж Шойлоджи, остался вместе с ней в доме Чокроборти.

Вдруг Шойлоджа прервала свой рассказ и воскликнула:

– Посиди минутку, сестра, я сейчас вернусь! – И тут же, улыбаясь, пояснила: – Муж вернулся с купанья и после обеда уйдет на работу.

– Как ты узнала, что он уже пришел? – спросила Комола с искренним удивлением.

– Ты шутишь, что ли? Как все узнают, так и я. Будто ты сама не знаешь шагов своего мужа! – С этими словами Шойлоджа, смеясь, ущипнула Комолу за подбородок и, грациозным движением перекинув за спину свободный конец сари с завязанными в нем ключами, взяла на руки девочку и вышла из комнаты.

Комола до сих пор не знала, что так легко изучить язык походки. Молча глядя в окно, она задумалась. За окном пышно цвело дерево гуава, и среди цветочных его тычинок деловито суетились пчелы.

Глава тридцать вторая

Ромеш вел переговоры о покупке дома, который стоял на берегу Ганга, в довольно пустынном месте. Чтобы оформиться на службу в гаджипурском суде, а также перевезти вещи, Ромешу было необходимо съездить в Калькутту, но не хватало решимости сделать это. Стоило ему вспомнить знакомый квартал в Калькутте, как на сердце у него становилось необычайно тяжело. И сейчас еще сети любви не были порваны, – но он должен, наконец, признать Комму своей женой, больше медлить невозможно. Пребывая в состоянии нерешительности, он все откладывал свою поездку в Калькутту.

Комола поселилась в зенане Чокроборти. Так как домик был очень мал, Ромешу пришлось жить в наружных комнатах, и с Комолой им видеться не приходилось.

Однажды Шойлоджа высказала Комоле свое огорчение по поводу столь тяжелой для них разлуки.

– Отчего ты так сокрушаешься, сестра? – удивилась Комола. – Что тут ужасного?

– Ах, вот как! – рассмеялась Шойлоджа. – Будто у тебя не сердце, а камень! Ну, меня-то этим притворством не обманешь! Я прекрасно вижу, что у тебя на душе!

– А скажи правду, сестра, если бы Бипин-бабу не видел тебя два дня, он бы тоже…

– Что ты, он не сможет прожить без меня двух дней, – с гордостью перебила, ее Шойлоджа.

И тут она принялась рассказывать о любви к ней мужа. Она говорила о том, к каким хитростям прибегал юноша Бипин в первое время, чтобы обмануть бдительность старших и встретиться со своей девочкой-невестой. Иногда ему удавалось пробраться к ней, иногда он попадался; она вспомнила, что, когда пришлось прекратить эти дневные свидания, они, несмотря на строгое запрещение старших, обменивались взглядами в зеркале, во время полуденной трапезы Бипина. При этих светлых и радостных воспоминаниях о прошедших днях лицо Шойлоджи засветилось счастливой улыбкой. Потом она подробно рассказала о том, как оба они мучились, когда Бипину пришла пора служить, и сколько раз он удирал со службы домой. Как-то раз, когда Бипину, по делам ее отца, надо было на несколько дней поехать в Патну, Шойлоджа спросила, сможет ли он прожить там без нее. Когда же Бипин имел дерзость ответить, что отлично проживет один, в Шойлодже заговорила гордость: она поклялась, что не проявит ни малейшего огорчения в ночь накануне разлуки. Но эта клятва потонула в потоке ее слез, и на следующий день, когда все приготовления к отъезду уже были закончены, у Бипина вдруг разболелась голова, и он так расхворался, что поездка была отложена; доктор прописал лекарство, а они потихоньку вылили все пузырьки в канаву, и Бипин чудесным образом выздоровел. Шойлоджа так увлеклась своими воспоминаниями, что, казалось, не замечала, как летело время, но стоило лишь вдалеке у наружной двери раздаться еле слышному шуму шагов, как она вдруг озабоченно вскочила:

– Это вернулся со службы Бипин-бабу.

Пока она рассказывала об этих смешных случаях их совместной жизни, ее любящее сердце жадно прислушивалось к шагам на дороге, у входа в дом.

Нельзя сказать, чтобы Комоле было вовсе непонятно это. В первые несколько месяцев ее жизни с Ромешем ей казалось, что в ее душе тоже начинала звучать такая мелодия. Затем, когда она вырвалась из школы и вернулась к Ромешу, бывало, что ее сердце вздрагивало, словно в каком-то необычайном танце под неслышную музыку. И она испытывала такое же чувство, как то, которое угадывала во всех рассказах Шойлоджи. Но ни тайных встреч, ни ухаживания, – ничего этого не было. Ей не разрешали переступать определенную границу. Разве между ней и Ромешем существуют узы любви, подобные тем, что связывают Шойлоджу и Бипина? Вот уже несколько дней они разлучены, и она не чувствует особой печали. И уже совершенно невероятно, чтобы Ромеш, сидя за ее дверями, прибегал ко всяким уловкам, лишь бы ее увидеть.

Подошло воскресенье, и Шойлоджа оказалась в большом затруднении. Ей было неудобно оставлять надолго свою новую подругу в одиночестве, и в то же время она была не настолько склонна к самоотречению, чтобы пожертвовать праздничным днем. С другой стороны, она понимала, что не сможет быть вполне счастлива, зная, что Ромеш рядом, а Комола лишена возможности с ним увидеться. Таким образом, праздничный день все равно потеряет для нее свою прелесть. Ах, если бы только как-нибудь устроить им встречу!

В таких делах обычно не спрашивают совета старших. Но Чокроборти был не из таких людей, которые ждут, пока к ним обратятся. Он объявил дома, что по весьма неотложным делам ему нужно уехать на целый день. А Ромешу дал понять, что гостей они сегодня не ждут и он, уходя, закроет входную дверь. Особенно старался он довести это до сведения дочери, так как отлично знал, что она на лету улавливает смысл любого намека.

– Ну, сестра, суши-ка волосы поскорей, – сказала Шойлоджа Комоле после купанья.

– К чему так спешить?

– Это потом узнаешь, а пока давай я тебя причешу. – С этими словами Шойлоджа занялась ее прической: косичек было заплетено множество, и прическа получилась великолепная. Затем между ними разгорелся спор о том, какое надеть сари. Шойлоджа хотела надеть на нее яркое сари. Комола же не понимала, зачем это нужно, но в конце концов, чтобы доставить удовольствие Шойлодже, уступила.

В полдень после обеда Шойлоджа отозвала мужа в уголок, пошепталась с ним о чем-то и затем отпустила его. После этого она стала настойчиво уговаривать Комолу выйти в наружные комнаты.

Раньше, встречаясь с Ромешем, Комола никогда не испытывала ни малейшего смущения. Ей не представлялось даже подходящего случая проявить застенчивость. Ромеш с самого начала их знакомства отбросил всякие условности; не было у нее и подруги, которая посмеялась бы над нескромностью девушки.

Но сегодня ей казалось невозможным выполнить желание Шойлоджи. Комола видела, какие права имеет на своего мужа Шойлоджа, и понимала, что сама она не может похвастать такой же властью над Ромешем, поэтому не могла идти к нему как просительница.

Шойлодже так и не удалось уговорить Комолу пойти к мужу, и она решила, что Комола обижена на Ромеша. «Конечно, ей было на что обидеться, – думала молодая женщина. – Сколько дней они разлучены, а он ни разу не попытался повидаться с ней».

После обеда хозяйка дома Харибхобини удалилась отдохнуть. Тогда Шойлоджа обратилась к Бипину:

– Пойди к Ромеш-бабу и от имени жены позови его во внутренние комнаты. Отец не рассердится, а мама и знать ничего не будет!

Для такого тихого и скромного молодого человека, как Бипин, это поручение было отнюдь не из приятных, но он не смел в праздничный день отказать жене в просьбе.

Между тем Ромеш, постелив на полу коврик, лежал с книгой в руках. Окончив чтение, он собрался было от скуки просмотреть в журнале объявления, но вдруг увидел Бипина и очень обрадовался. Как собеседник Бипин, конечно, не был находкой, но Ромеш решил, что с ним можно скоротать полуденные часы в незнакомом месте, и поэтому приветливо сказал:

– Входите, Бипин-бабу, добро пожаловать! – Но Бипин не сел, а, почесав затылок, заявил:

– Она вас зовет к себе.

– Кто, Комола? – спросил Ромеш.

– Да…

Ромеш был несколько удивлен. Правда, он давно уже решил, что будет, наконец, считать Комолу своей женой. Но по свойственной ему нерешительности был рад некоторой отсрочке. В своем воображении он уже видел Комолу в роли хозяйки и пытался воодушевить себя мыслями о будущем счастье, но первые шаги – всегда самые трудные. Он и представить себе не мог, как в один прекрасный день преодолеет отчужденность, с которой так долго относился к ней. Именно поэтому Ромеш не очень торопился с наймом дома.

Услышав, что Комола зовет его, он решил, что у нее какое-нибудь дело к нему. Но, несмотря на то, что он был почти уверен в правильности своего предположения, приглашение все же взволновало его.

Отложив в сторону журнал, Ромеш направился в зенану. В томительной тишине осеннего полдня, нарушаемой лишь убаюкивающим жужжанием пчел, он чувствовал себя почти как влюбленный, который спешит на свидание. Бипин издали указал ему дверь комнаты и скрылся.

Комола думала, что Шойлоджа отказалась от намерения уговорить ее встретиться с Ромешем и ушла к Бипину. Поэтому она села на пороге у раскрытой двери и стала смотреть в сад.

Сама того не подозревая, Шойла лирически настроила Комолу. От нежного шепота ветерка в саду трепетали ветви деревьев, и тихий шелест листвы временами заставлял сердце девушки вздрагивать в непонятном смятении.

В это время в комнату вошел Ромеш и, подойдя сзади, окликнул:

– Комола!

Девушка очнулась от грез и вскочила, сердце ее бешено забилось. Она, которая никогда раньше не испытывала ни малейшего смущения в присутствии Ромеша, теперь не могла поднять головы и взглянуть на него. Краска стыда залила ее до кончиков ушей.

Нарядная, с непривычным для Ромеша выражением лица, Комола предстала перед ним какой-то иной. И эта новая Комола удивила и очаровала его. Медленно подойдя к ней, он после нескольких секунд молчания нежно спросил:

– Комола, ты звала меня?

Девушка была поражена.

– Нет, нет, не звала, зачем мне тебя звать? – с необычной горячностью воскликнула она.

– Ну, а если бы и позвала, разве это преступление?

– Да нет, я не звала тебя! – проговорила она с удвоенной силой.

– Хорошо! Ты не звала меня, я сам пришел. Так неужели же ты рассердишься и выгонишь меня?

– Все узнают, что ты был здесь, и будут недовольны, лучше уходи! Я тебя не звала!

– Ну хорошо! – воскликнул Ромеш, схватив ее за руку. – Пойдем ко мне, там никого нет.

Вся дрожа, Комола вырвала свою руку, убежала в соседнюю комнату и заперла за собой дверь.

Ромеш понял, что это просто женский заговор, и, взволнованный, отправился к себе в комнату. Он принял прежнюю позу и, взяв журнал, попробовал вновь заняться объявлениями, но ничего не мог понять: в сердце его, словно облака, гонимые ветром по небу, мчались одно за другим противоречивые чувства.

Шойлоджа постучала в запертую дверь, но ей никто не открыл. Тогда она, приподняв жалюзи, просунула руку и открыла сама. Войдя в комнату, она увидела, что Комола лежит ничком на полу и плачет, закрыв лицо руками.

Молодая женщина была удивлена. Она совершенно не понимала, что могло так огорчить Комолу. Присев рядом с ней, она ласково зашептала:

– Что случилось, милая, почему ты плачешь?

– Зачем ты так нехорошо поступила? Зачем позвала его? – проговорила Комола укоризненно.

Не только другому – самой Комоле трудно было понять причину столь сильного и внезапного взрыва горя. Никто не знал, что тайная печаль давно уже терзает ее. Сегодня Комола целый день находилась в созданном ею мире грез. Если бы Ромеш вошел в этот мир осторожно, все бы кончилось благополучно. Но когда она узнала, что его привели к ней, все ее грезы рассеялись. Вновь проснулись изгладившиеся было воспоминания о его попытках оставить ее на праздники в школе, о его равнодушии во время поездки на пароходе. После приезда в Гаджипур Комола очень быстро поняла, что прийти к любимой по собственному желанию, чтобы увидеть ее, – это одно, а явиться просто на зов – совсем иное.

Но Шойлодже трудно было разобраться во всем этом. Ей и в голову не могло прийти, что между Ромешем и Комолой была какая-нибудь серьезная преграда. Она нежно привлекла Комолу к себе на грудь и спросила:

– Сестра, может быть Ромеш-бабу сказал тебе какую-нибудь грубость? Или он рассердился, что мой муж позвал его? Почему же ты не сказала, что это я виновата?

– Нет, нет, он ничего не говорил. Но зачем ты его позвала?

– Я нехорошо поступила, сестра, прости, – проговорила расстроенная Шойлоджа.

Комола привстала и горячо обняла ее.

– Иди, милая, – сказала она, – иди скорее, а то Бипин-бабу рассердится.

Ромеш долго сидел один, глядя на строчки журнала невидящими глазами, и, наконец, отбросил его прочь.

Затем он поднялся и решительно проговорил:

– Довольно, так больше длиться не может. Завтра же я еду в Калькутту и улажу все дела. Я должен, наконец, признать Комолу своей женой, нельзя дальше медлить с этим, я плохо поступаю.

Сознание собственного долга вдруг с такой силой пробудилось в Ромеше, что он сразу одолел все сомнения и колебания.