Текст книги "Первый ученик"

Автор книги: Полиен Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

ПАПИН КАБИНЕТ

Коля Амосов обедал плохо. Пропал аппетит. Он неверно решил задачу, да еще и по географии срезался. А у Мухомора – ни одной четверки, все круглые пятерки. Кончается учебный год… Все время был первым учеником, и вдруг – на тебе. И репетитор был, и Афиноген Егорович покровительствовал, а, вышло черт знает что.

– Да не лезь ты со своими котлетами! – набросился он на Варю. – Убирайся вон, идиотка!

– Коля! Коля! – строго сказала мать.

– Да, – вскочил Коля и топнул ногой. – Вечно мне не везет.

– Успокойся. Вредно так волноваться.

– Я хочу, обязательно хочу быть первым в классе! Какой-то рыжий ножку мне подставляет. Его отец машинист. Смазчик! Грузчик!

Вошел папа.

– Охота тебе! – сказал он. – Я поговорю с Афиногеном Егоровичем. Кстати, он будет сегодня у нас. Уладим все. Смотри, у тебя от слез уже нос распух.

– Распухнешь, – капризно отбросив вилку, сказал Амосов. – Если бы еще Нифонтов или Бух, а то рыжий какой-то. Принесло его среди года в наш класс. Его только и не хватало!

Вечером пришел Швабра. Колин папа пригласил его в кабинет. Там они долго беседовали.

Коля сидел в гостиной, долбил с новым репетитором географию. (После истории с Лиховым Лебедеву в репетиторстве отказали). Долбил и посматривал с ожиданием на дверь.

Наконец она распахнулась. Вошел Швабра.

– A! – сказал он. – Здравствуй, мученик науки. Как это там, помнишь? «Науки юношей питают, отраду старцам подают». Так, Коля?

При репетиторе больше не сказал ни слова, а когда тот ушел, сейчас же обнадежил любимчика:

– Гомо проп нит, деус дисп нит,[5] 5
  Человек предполагает, бог располагает.


[Закрыть]– сказал он. – Не горюй. Выше голову, Николяус. Все будет хорошо. Твои старания будут оценены по заслугам. Де кум![6] 6
  С богом!


[Закрыть]Иди, спи спокойно!

Коля шаркнул.

– Мерси, Афиноген Егорович!

И обрадованный пошел спать.

А на другой день, с утра, пока Коля сидел в гимназии, в доме началась генеральная уборка. Выбивали ковры, натирали воском пол. В кухне пекли, жарили. Ждали в гости Аполлона Августовича.

Придя домой, Коля узнал об этом, обрадовался и немножко струсил. Сам Аполлон Августович будет с ним разговаривать и не так, как в гимназии, не по-начальственному, а по-домашнему.

– Варька! – кричал Коля. – Где мои чистые рубашки? Дай мне чистый носовой платок. Мама, смотри, она ковер плохо вычистила.

Еще не было восьми часов, когда Коля ходил уже по гостиной в новом с иголочки мундире, с надушенным платком в кармане. То и дело выбегал в переднюю, ждал звонка.

Пришел Швабра, пришли еще гости. Наконец прибыл и сам Аполлон Августович.

Колины папа и мама вышли его встречать в прихожую. Варя помогала снять шубу.

– Пожалуйте, пожалуйте, очень рады вас видеть у себя, – любезно улыбался папа. – Разрешите представить – моя супруга, а это мой сын и ваш питомец – Николай.

Коля браво шаркнул ногами и подошел к директору.

– Знаю, знаю, – сказал тот. – Хороший мальчик.

И подал Коле руку.

Коля с трепетом взял ее и, склонив набок голову, еще раз почтительно шаркнул.

Поздоровавшись со Шваброй, с другими гостями, Аполлон Августович рассыпался любезностями перед хозяйкой дома.

– Прелестная, прелестная у вас квартирка. Уют! Очарование!

И начались приторные, скучные и неизбежные разговоры о погоде, о новостях в городе, о делах, о службе.

Колины родители не успевали ухаживать за гостями, а в особенности за директором Аполлоном Августовичем.

– Ах, да! – вдруг как бы вспомнил Колин отец. – Позвольте вас, Аполлон Августович, пригласить на минутку ко мне в кабинет, хотелось бы показать вам маленькую обновку. Я приобрел оригинальное пресс-папье. Удивительная работа! Итальянская.

Пресс– папье стояло на письменном столе вот уже третий месяц. Но нужно было как-нибудь залучить директора для беседы с глазу на глаз.

А когда Аполлон Августович и Колин папа вышли из кабинета, последний подмигнул жене: все, дескать, благополучно. А минут через пять мама позвала Колю в спальню и сказала, тихо:

– Директор обещал. Понимаешь?

– Понимаю, – обрадовался Амосов. – Ловко!

– Тсс… Ты в гостиной не вертись. Лучше всего часов в десять подойди к Аполлону Августовичу, скажи «спокойной ночи» и отправляйся спать.

Ровно в десять Коля вошел в гостиную. Аполлон Августович играл в винт. Коля подошел к нему и сказал очень и очень вежливо:

– Спокойной ночи, Аполлон Августович. Я иду спать. Боюсь, как бы завтра не опоздать в гимназию.

– А? – с досадой повернулся к нему директор. Ему было не до Коли. Уж очень не везло в карты. – Да-да… Спокойной ночи, – сказал он с притворной улыбкой. – Спокойной ночи, молодой человек.

Коля еще раз раскланялся, попрощался с гостями и ушел к себе. Лег в кровать и позвал:

– Варька! Неси сюда мороженое. Впрочем, стой. Мухомору – во!

И показал кукиш.

НАЗРЕВАЕТ РАЗВЯЗКА

Швабра вскочил и, не дав никому опомниться, крикнул:

– Токарев, к доске! Живо!

От неожиданности Мухомор схватил не ту книгу, вернулся обратно к парте, взял греческий синтаксис, пошел отвечать.

– Безобразие, – сказал Швабра. – Не могли раньше приготовиться? Отвечайте.

– Что отвечать?

– Глупый вопрос. Что отвечают, когда спрашивают? Урок отвечают.

– Но вы нам задали и по синтаксису, и перевод тридцать шестого параграфа. Что отвечать сначала? Я не знаю.

– Всегда ничего не знаете. Должны знать, если желаете иметь порядочную отметку. – Швабра прошелся по классу, щелкнув пальцами и раздраженно закончил: – Ну, что же вы? Я жду.

Мухомор вздохнул, раскрыл греческую хрестоматию и стал читать.

– Отставить! – скомандовал Швабра. – Прошу отвечать синтаксис.

– По синтаксису, – сказал Мухомор, – нам заданы неправильные глаголы. Глаголы, имеющие окончание на…

– Знаю, что задано, – перебил Швабра. – Что вы топчетесь на одном месте? Не выучили – так прямо и скажите, что не выучили. Нуте, я жду.

«Вот черт, придирается, – насторожился Мухомор. – Теперь отвечай не отвечай – все равно срежет».

– Глаголы, имеющие окончание на…

– Фу! – развел руками Швабра. – Да я уже это двадцать раз слышал.

– Так что же, в конце концов, отвечать? – еле сдерживая раздражение, спросил Мухомор. – Я не знаю, что отвечать. Задавайте вопрос – я и отвечу.

– Те-те-те… Это что же? Это каждый гимназист будет выходить к кафедре, задирать нос и учить меня, как его спрашивать? Ну-ну-ну… Так-так-так… Ах вы, с позволения сказать…

Швабра сам не знал, что «с позволения сказать». Покрутил пальцем в воздухе, желая подыскать подходящее едкое слово, но ничего лучшего не выдумал, как презрительно выругаться:

– Насекомое!

У Амосова рот до ушей. Обрадовался, что Володьку «подшпиливают».

– Да-да, Коля, – повернулся к нему Швабра. – Вот именно – насекомое. Насекомое. С лапками, с ножками… Хе-хе…

– Чего дразните человека? – обиженно заметил Самохин. – Придираетесь только…

Швабра побежал глазами по партам, сделал веселое лицо и расцвел нехорошей улыбкой.

– А кто из вас скажет, – язвительно спросил он, – сколько нашему уважаемому Самохину осталось сидеть в гимназии? Ась?

Кроме Амосова, Буха, Нифонтова да еще двух-трех, с подобострастной улыбкой глядевших на Швабру, все нахмурились и молчали. Лишь Корягин сказал угрюмо:

– Несправедливо. Что мы, не видим, что ли?

– Как? – подскочил к нему на носочках Швабра. – Что? Чего? Вы что изволили сказать?

Корягин молчал. Опустил голову, водил пальцем по парте.

– Ну и ученики, – сказал Швабра. А Мухомору сухо: – Садитесь, голубеночек.

Мухомор сердито пошел на место. Швабра склонился над кафедрой и поставил в журнале двойку. Медведев заметил, показал классу два пальца.

– За что? – нервно сказал Самохин. – За что? – подхватили другие.

– За что? – бурно зашевелился класс. – Неправильно! Несправедливо! Придирка! Мы директору жаловаться будем.

– Самохин, вон из класса! – приказал Швабра. – Марш! Самохин вскочил, побледнел.

– Марш! – повторил Швабра и широко распахнул дверь. – Вон отсюда, негодяй! Слышишь?

– Слышу, да не пойду. Не орите. Какой я вам негодяй?

– Что?!

Швабра выпрямился во весь рост. На висках у него надулись жилы.

– Брось, не надо, – шепнул Корягин и осторожно потянул Самохина за рукав. – Молчи, не говори ничего. Сядь.

Самохин нервно отдернул руку.

– Остынь, – умолял Коряга.

Но Самохин не мог успокоиться. Накопившаяся обида хлынула через край. К горлу подступил ком, душила злоба. Негодовал. В глазах потемнело.

Все с ужасом уставились на него.

– Не пойду, – еще раз упрямо сказал Самохин. – Лопну, а не пойду.

– Нет, пойдете! – побледнел Швабра. – Нет, пойдете!

– «Нет, не пойдете»! – не помня себя, передразнил Самохин.

– Последний раз предупреждаю, – сделал шаг Швабра, и у него дрогнули губы: – Вон отсюда!

Самохин – ни с места. Не спуская глаз с приближающегося Швабры, он стал шарить руками по парте, отыскивая тяжелую книгу. Корягин заметил, быстро убрал ее и стал умолять:

– Самоха, оставь, не надо… Слышишь? Ну, я прошу, прошу тебя…

– Да иди ты к лешему! – крикнул Самохин. – Не дергай меня за блузу!

Швабра еще шаг вперед…

Класс, как на раскаленной жаровне. Еще миг и…

Но Самоха не выдержал. У него хлынули слезы.

– Тюремщик, а не учитель! – зарыдал он, опустившись на парту. – Всю душу вымотал.

– Амосов, – холодно сказал Швабра, – сейчас же позови Акима. Пусть он выведет эту гадину.

Амосов испугался:

– Афиноген Егорович, не надо…

Однако не посмел ослушаться и вышел из класса.

И стало вдруг тихо-тихо.

Но вскоре где-то родился звук. Это на цыпочках обратно спешил Амосов. За ним – тяжелые солдатские шаги Акима.

Все ближе и ближе…

У многих перехватило дыхание. Горящими глазами сверлили дверь.

– Кррах! – неожиданно хрустнуло что-то. Все вздрогнули-оглянулись.

– Что такое?

Ничего… Это Корягин, нервничая, переломил пополам карандаш.

Один Мухомор, казалось, сидел спокойно. Он сдвинул брови, туго сжал кулаки и ждал…

Вошел Аким. За ним бледный Амосов…

– Выведи! – коротко приказал Швабра.

Аким к Самохину.

– Не смей! – рванулся Мухомор и загородил дорогу. – Не смей, Аким!

– Это что еще? – закричал Швабра. – Токарев, сесть!

– Нет! Не позволю! – не помня себя закричал Мухомор. – Не позволю! Нет! Что же вы смотрите? – обратился он к классу.

– А! – крикнул кто-то, и вмиг человек десять столпились в проходе.

Аким опешил.

Сзади взвизгнули дико:

– Бей!!!

Была бы свалка, но Швабра струсил и подбежал к Акиму. Сжав ему локоть, он быстро сказал:

– Оставь! Уйди!

Все облегченно вздохнули… Вздохнул и Аким.

– Ишь, – поскреб он небритую щеку, – развезло вас, башибузуков. – И к Мухомору: – Кипяток какой… Сморкач. Голова твоя медная.

Он улыбнулся даже, но вдруг вспомнил: «Нельзя, нужна строгость». Нахохлился, повернулся и пошел, бурча что-то себе под нос.

А Амосов все еще стоял, раскрыв рот, и жалобно смотрел на Швабру.

– Ну, довольно, – сказал тот, – потом разберемся… До чего доводите себя… Разве можно так? Это что же? Это… Это же… Ай-ай-ай. Почти что бунт.

– Да, почти что, – угрюмо подтвердил Корягин, отдуваясь и застегивая на себе пояс с увесистой бляхой.

Швабра промолчал. Желая рассеять тяжелое впечатление, он сказал с кривой улыбочкой:

– Закройте дверь, бунтари…

Нервничая, вынул часы, посмотрел на стрелки и с треском захлопнул крышку.

До звонка – семь минут. Чтобы как-нибудь заполнить время, решил вызвать Буха.

Бух вышел и стал монотонно читать.

А Самохин опустил голову и думал: «Теперь конец… Теперь могила».

ИХ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО ПРИБЫЛИ

С утра жизнь потекла обычным порядком: звонок, молитва, уроки. Но не успела закончиться вторая перемена, как в класс вбежал перепуганный Попочка и сообщил:

– В город прибыл его превосходительство господин попечитель учебного округа. Будет в гимназии, будет в классах, будет сам спрашивать учеников и…

Не договорил, бросился в следующий класс.

– Тсс!.. Прибыл его превосходительство… Будет сам спрашивать. Подтяните пояса. Одерните куртки. Уберите с пола бумажки.

И Попочка уже в шестом.

– Прибыл его превосходительство… Эй, вы, там, у окна, почему явились нестрижеными? Немедленно к парикмахеру! Василевский, где твоя пуговица? Пришить!

– Чем же я пришью?

– Чем хочешь. Хоть пальцем.

Через минуту голос Попочки несся уже из последнего, восьмого, класса.

– Господа, вы же взрослые, а черт знает, на кого похожи. Что это за прически? Убрать вихры! Трубников, что за маскарад? Почему рукава до локтя?

– Вырос, – солидно ответил Трубников. – Еще в пятом классе сшили. А в чем дело?

– А в том дело, что не смейте попечителю в таком виде показываться. И штаны у вас, смотрите, с бахромой.

– Хорошо, – угрюмо ответил Трубчиков, – я их сниму. Я буду сидеть в кальсонах.

– Глупо.

– Вот тебе и на. «Глупо»… И в штанах глупо, и без штанов глупо. Купите мне новые брюки.

– Я не обязан.

– Ну, пусть попечитель купит…

– Хорошо. Я доложу попечителю. Он вам купит… Он вам так купит, что вы на всю жизнь забудете, как острить.

А Аким уже облачился в новый казенный сюртук: в два ряда медные пуговицы, на рукаве у локтя широким углом серебряный позумент, на груди бронзовая медаль.

Он поспешно тер мелом дверную ручку и бурчал на шмыгающих гимназистов:

– Ишь, разбегались… Вот приедет – даст вам дерку… Покажет, как курить по закоулкам, как в партах голубей водить, башибузуки…

– А вы, – набросился он на восьмиклассника Минаева, – чего туда-сюда ходите? Коридор не бульвар, нечего тут разгуливать.

Минаев остановился возле Акима и, ткнув пальцем в медаль, спросил:

– Это за что же тебе?

– Молодой еще знать, – сурово ответил Аким. – Дали – значит, за дело. Зря бы не дали.

– Бронзовая или медная?

– Ну-ну, проходи-проходи, не топчи мне тут пол ножищами, – заворчал Аким и снова принялся чистить ручку.

Минаев не унимался:

– Не сердись, покажи, что на медали написано.

Аким гордо:

– На, читай.

Минаев прочитал: «Не нам, не нам, а имени твоему».

– Это что же значит? – удивленно спросил он. – Загадка какая-то.

Аким обиделся.

– Сам ты – загадка, – сказал он. – «Не нам» – значит не нам, а «имени твоему» – значит божьему. Понял? А еще в восьмом классе учишься. Тригонометрия. Косинус-мосинус… Азиат ты, латынец. Люди норовят в церковь, а тебя черт по бульварам носит.

Минаев улыбнулся.

– Не бурчи, – сказал он. – За войну тебе дали медаль-то?

– А за что же? Не за танцы. А зубы скалить нечего. Я тридцать лет царю служил, а ты…

– А я не буду царю служить.

– Как?

Аким уронил тряпку и долго смотрел на Минаева. Наконец сказал с обидой:

– Усы пробиваются, а ума, как у директорской козы. Как же ты не будешь царю служить, глобус ты этакий? Да тебя, знаешь, за такие слова куда упекут? А кому же ты служить будешь? Революционерам? Энтим, что по заводам бунтуются? Эх, – вздохнул он, – учили тебя, дурака, восемь лет учили… Выучили на свою голову. Батюшка вот не слышит, он бы тебе…

– Что?

– Он бы тебе прописал проповедь на мягком месте. Какой, подумаешь, революционер нашелся… По городскому саду туда-сюда кавалером, а по два раза в неделю без обеда сидишь. Тьфу!

Аким окончательно разобиделся, поднял тряпку и снова набросился на дверную ручку.

В класс забежал на минутку Швабра. Он сам прикрыл за собой дверь и молча уставился на учеников. Дождавшись абсолютной тишины, сказал чуть дрогнувшим голосом:

– Знаете? Сообщили вам?

– Знаем, – тихо ответили гимназисты.

– То-то. Будет спрашивать. Знаете?

– Знаем. Попочка нам уже доложил.

Швабра был так взволнован, что даже не заметил, как надзирателя назвали Попочкой. В другое время он этого не простил бы.

– Ну, так вот, – сказал он, – будут отвечать только лучшие. Ты, – указал он на Мухомора. – И ты, – показал он на Амосова, – и ты, – ткнул он пальцем в Буха, – и ты, Нифонтов. Приготовить тридцать седьмой параграф. Если спросит его превосходительство, скажите, что дальше мы еще не учили.

– Как же так – не учили? – поднялся Самохин. – Уже, слава богу, сорок девятый долбим. Третий день долбим…

– А я говорю: скажите, что дальше тридцать седьмого еще не учили, – обрезал Швабра.

– Ага, – сообразил Самоха, – соврать нужно… Ловко…

Швабра позеленел, но сделал вид, что не слышит.

– Чтобы, кроме названных, никто не смел руку подымать, – сказал он, – а то ляпните что-нибудь невпопад. Класс должен показать себя. Поняли?

– А вы журнал попечителю покажите, – ехидно посоветовал Самоха. – Там у меня сорок двоек…

– Самохин, – еле сдерживая гнев, сказал Швабра, – шли бы вы лучше домой. Спросит вас попечитель что-нибудь, а вы ни тпру ни мя. Только весь класс осрамите. И, во всяком случае, я вас предупреждаю: если вы при попечителе выкинете какую-нибудь штуку, сегодня же вылетите из гимназии. Если же будете вести себя хорошо, то я попрошу за вас Аполлона Августовича, чтобы…

– Мне и так, и этак вылетать, – равнодушно сказал Самохин.

– Ну, смотрите же, – погрозил ему пальцем Швабра и обратился к классу: – Так помните: тридцать седьмой параграф. Прежде чем ответить – подумайте. Когда вызовет – руками не болтайте. Кстати, руки вымойте. С парт пыль сотрите, а доска чтобы горела, как стеклышко.

– Афиноген Егорович, – жалобно спросил Амосов, – а если я собьюсь? Если забуду? Мне уж кажется, что я все забыл. Страшно как-то. Он очень строгий, попечитель?

В классе засмеялись. Швабра и тот улыбнулся:

– Ах ты, Коля-Коля. Ты же у меня первый ученик. Не робей, дружок. И вы, Токарев, глядите повеселей, я и на вас надеюсь, – повернулся Швабра к Мухомору.

«Ишь, как самого себя выручать, так и Токарев стал хороший», – с досадой подумал Самоха и многозначительно кашлянул.

Швабра невольно повернулся в его сторону.

– Как вы мне надоели! – желчно заметил он. – Уберите руки с парты!

Он круто расправился бы с Самохиным, но побоялся, как бы тот при посещении попечителем класса не выкинул какую-нибудь штуку. «Завтра я тебе покажу!» – подумал он и, приказав всем сидеть смирно, оставил класс.

Самохин подошел к Мухомору, посмотрел на него многозначительно и спросил сурово:

– Ну как, Володька?

– Что? – удивился тот.

– Так… Ничего… Будешь Швабру спасать?

Мухомор вспыхнул.

– Ты что же это? – грозно сказал он. – Думаешь, я Амосов?

– Не знаю… Посмотрим…

Мухомор растерялся, и гнев его быстро перешел в обиду. Почувствовал: готов заплакать. «Только этого не хватает», – испуганно подумал он и от этого снова вспыхнул и расплакался. Вскочил, сжал кулаки и чуть не бросился на Самохина.

– Иди ты к черту! – крикнул он. – А то…

Самоха радостно улыбнулся, ласково показал язык и пошел к своей парте. Сел и сказал Корягину:

– Ох, Мухомор и парень! Я за него – все.

– Что – все? – не понял Корягин.

– Да все. Руку за него себе отрубить дам. Честное слово. Ей-ей, не вру. Не парень, а…

Самоха даже не знал, какие бы слова придумать для Мухомора.

– Не парень, – сказал он, – а прямо-таки, черт его знает, какой хороший. Вот если бы все вы так.

И вздохнул.

Посидел, подумал, поднялся тихо и опять подошел к Мухомору.

Тот спросил сердито:

– Чего тебе? Иди. Я с тобой не…

– Во! – перебил Самоха и засучил рукав. – Хочешь, отсеки руку? Глазом не моргну.

– Да ты что, сбесился? – выпятил глаза Мухомор. – С ума сошел?

– Эх! Ничего ты не понимаешь, Володька, – улыбнулся Самохин, – и вдруг – хлоп его по спине. – Идол ты рыжий! И шут тебя знает, откуда ты такой взялся.

Мухомор ничего понять не мог, посмотрел пристально в голубые глаза Самохи. А тот присел рядом, вытащил из кармана перочинный нож, повертел в руках и сказал, конфузясь:

– Ты не смотри, что он сломанный. Он острый. Хочешь, возьми себе. Берн.

И не успел Мухомор опомниться, как Самоха проколол себе руку, выдавил каплю крови, обмакнул в нее перо и написал на тетрадке: «Помни Самоху».

Сложил аккуратно ножичек, сунул его изумленному Мухомору в карман и убежал.

Мухомор встал, посмотрел ему вслед. Защемило сердце. Жалко стало ему Самоху. Понял: ведь это Самоха прощается с ним. Порылся в кармане, ничего не нашел, чтобы подарить ему взамен ножичка.

– Ну, ничего, – решил Мухомор, – я тебе сделаю приятное… Будешь ты, голубоглазый, доволен мною…

А в классе снова Попочка.

– Слушайте, – сказал он шепотом, – если его превосходительство войдет к вам, не громыхайте партами. Вставать и садиться тихо и вместе. Не устраивать базара. Ты что, Корягин, носом дергаешь? Платка у тебя нет? Ты мне при попечителе дерни, я тебе дерну. Медведев, подбери живот. Что ты, как бегемот, раздулся… Ну, слушайте. Вот я вхожу… Представьте себе, что я попечитель… Что вам тут смешного? Самохин, чего зубы скалишь? Чего смеешься?

– Смешите, вот и смеюсь, – просто ответил тот.

– Глупо. Так слушайте же. Представьте себе, что я попечитель. Вот я вхожу и говорю вам: «Здравствуйте!»

– Го-го! Хо-хо! Ги-ги-ги! – прыснули со всех сторон гимназисты.

Попочка обиделся:

– Дурачье! Тише. Замолчите! Вы должны ответить: «Здравия желаем, ваше пре-во-схо-ди-тель-ство!» Поняли? Ну, слушайте: здравствуйте!

– Здравжелам, ва… ди… во… ство!..

– Отставить! Стадо, а не люди. Косноязычные ишаки. Говорите отчетливо, по слогам. Ну, еще раз: здравствуйте!

– Здравожелаво, ва… ше… ва… ди… ше… во!

– Ну, куда это годится? Не торопитесь, Чле-но-раз-дель-но. Ну, еще раз.

Минут пять бились, пока, наконец, постигли сию великую «премудрость».

– Но это еще не все, – горячился Попочка. – Надо встать одновременно и без малейшего шума. А когда попечитель скажет: «Садитесь» (да не вздумайте без приглашения сесть, я вам тогда так сяду!), опуститесь одновременно на скамейки, а обе руки положите на парту. Сидеть, не горбиться, глядеть на попечителя и не нахальничать. Если вызовут к доске – идти с левой ноги, подойти, Шаркнуть, чуть-чуть опустить голову. Начнем. Приготовьтесь. Здравствуйте!

В класс заглянул и сам директор – Аполлон Августович. За спиной его стоял Швабра. Мелькнула в дверях и пышная фигура отца Афанасия.

Директор не сказал ни слова, осмотрел пол, стены, самих гимназистов и, шепнув что-то Швабре, пошел осматривать другие классы.

Швабра и батюшка – гуськом за ним.

Шествие замыкал Аким с медным колоколом в руках.

По случаю прибытия попечителя колокол был вычищен самоварной мазью и сверкал, соперничая блеском не только с Акимовой медалью, но и с вызолоченным воротником самого Аполлона Августовича.

Вдруг Попочка, дежуривший у окна, бросился со всех ног к директору и, показывая на улицу, крикнул:

– Едут!

Аким, ловя на ходу язык колокола, засеменил к парадному. Учителя нырнули по классам и воровато захлопнули за собой двери. Аполлон Августович и батюшка величественно пошли встречать «высокого» гостя.

Швабра растерянно сел за кафедру, нервно пробежал глазами по партам, подняв палец, сказал:

– Тсс… – И погрозил.

Все умолкли, повернули головы к двери.

В коридоре послышались неясные голоса, чьи-то торжественные шаги. Шаги удалились, и снова все стихло.

Швабра опять погрозил, скосил глаза на дверь и сказал:

– Раскройте книжки на тридцать седьмом параграфе. Если его превосходительство спросят, какие глаголы третьего спряжения с окончанием на…

Он не договорил. В коридоре опять послышались шаги. Все ясней, все отчетливей, все ближе…

– Тсс… – Швабра приставил палец к губам и замер: – Кажется, в наш класс…

Вдруг дверь распахнулась, и вошел попечитель. За ним – Аполлон Августович.

Швабра подмигнул, и все, как один, бесшумно поднялись.

Двадцать восемь пар глаз с любопытством уставились на попечителя.

Попечитель был стар и лыс, в седых бакенбардах и золотых очках. На цветной ленточке под кадыком висел у него красный эмалевый крест, а на груди – сверкающая, переливающаяся звезда.

– Здравствуйте, здравствуйте, дорогие, – сказал он важно и ласково. – Ну, как учитесь?

– Здравия желаем, ваше пре-во-схо-ди-тель-ство! – отчеканили гимназисты и уперлись глазами в звезду.

«Как на елке», – подумал Самоха.

«Ох и важный!» – мелькнуло в голове Мухомора и вспоминался ему соседский индюк.

Амосов жадно ласкал глазами мундир попечителя.

Швабра, шаркнув по-ученически, представился и отрапортовал:

– Преподаватель древнегреческого и русского языков – Афиноген Егорович Вихляев. В классе тридцать два ученика. Налицо двадцать восемь. Четверо не явились по болезни. Идет урок древнегреческого. По программе пройдено по тридцать седьмой параграф включительно.

Попечитель молча кивнул головой и, обращаясь к классу, сказал:

– Садитесь.

Раз – и все, как заводные игрушки, сели. Кто-то от волнения уронил пенал. Аполлон Августович нахмурил брови и из-за спины попечителя сердито погрозил пальцем. Швабра виновато заулыбался и покачал головой.

– Кто же у вас лучший ученик? – спросил попечитель. – Ам?

– Вот-с, – изогнулся Швабра и указал на Амосова. – Луч-ший-с в классе. Прекрасный мальчик.

– Да, – подтвердил Аполлон Августович и вспомнил великолепный ужин у Колиного папы. – Это первый ученик… Из хорошей семьи. Отец – дворянин.

– Приятно, приятно… – качнул головой попечитель. – Поздравляю вас, молодой юноша. Старайтесь.

Амосов вытянул по швам руки, покраснел от радости и с собачьей преданностью посмотрел на попечителя.

– А еще кто? – спросил тот.

Швабра указал на Мухомора.

– Токарев Владимир… Довольно способный мальчик…

– Из простых, – шепнул на ухо попечителю директор.

– А… – промычал тот и, не сказав ни слова Мухомору, обратился к Корягину: – Как фамилия?

– Корягин Сергей.

– Успеваешь?

Коряга смутился. Швабра пришел на помощь, сказал, вздохнув:

– Из средних.

– Ага… А вы? – обратился попечитель к Самохину.

Тот отчеканил:

– Самохин Иван. Первый с конца. По гимнастике три, по остальным… – И показал два пальца.

Директор побагровел. Швабра побледнел.

Попечитель с любопытством уставился на Самохина, долго рассматривал его и наконец выцедил:

– Оригинально-с…

И тихо директору:

– Кто родители?

Директор шепотом:

– Чиновник. Чин небольшой… Регистратор-с…

– Все равно, – заметил попечитель. – Неудобно… Нехорошо… Отец на государственной службе, а сын… Печально…

– Что ж ты, братец мой, так? – обратился он к Самохину. – А?

Самохин пожал плечами.

– Он второгодник, – набравшись храбрости, сказал Амосов.

Многих передернуло. Мухомор подмигнул Медведеву. Медведев понял. Вытянул под партой ногу, стиснул зубы и лягнул сапогом Амосова. Тот чуть не вскрикнул. Оглянулся, посмотрел зло и сел.

– У… Лепешка! – прошипел Медведев.

Попечитель повернулся к Швабре:

– Хочу послушать, как отвечают лучшие.

– Пожалуйста, пожалуйста, прошу вас, – любезно указал Швабра на стул и, когда попечитель водрузился за кафедрой, он выкрикнул:

– Амосов, к доске-с!

Амосов сделал испуганные глаза, неуклюже выполз из-за парты, вышел и поклонился больше чем вежливо и ниже чем надо. Одернул обшлага, опустил руки и, преданно глядя на Швабру, сказал:

– Дальше тридцать седьмого параграфа мы не учили.

Швабра ответил ласкающим взором. Директор поднял брови. Самохин кашлянул…

Попечитель поправил на носу очки, уперся локтями в кафедру и предложил Амосову прочитать по книге древнегреческий текст. Прочитать и перевести на русский.

У Амосова сразу дрогнули коленки, а по спине пробежал холодок. Начал читать и… сорвался голос.

«Святой угодник Николай, чудотворец мирликийский, пресвятая богородица…» – взмолился в душе Амосов.

– Что это вы, как последний листочек на осенней веточке? – покачал головой попечитель. – Не надо так волноваться. Вы успокойтесь. Я вас не съем.

Амосов шаркнул, вздохнул, взял кое-как себя в руки и стал осторожно читать.

Прочитал, отрезвился от страха и приободрился. На все вопросы ответил правильно.

Швабра ликовал, гордо смотрел на попечителя и, сам того не замечая, нервно потирал руки.

– Умница, умница, – похвалил попечитель Амосова, подозвал к себе и даже погладил по голове.

Амосов раза три шаркнул.

– Вижу, вижу, – сказал попечитель. – Садитесь.

Амосов, сияя, пошел к своей парте. Сел и вскочил как ужаленный. Это Медведев подставил ему кончик перышка.

Хорошо, что никто не заметил, а то было бы Медведеву. До конца дней своих не простил бы ему Швабра, показал бы, как фокусничать при попечителе.

– Токарев Владимир, – радуясь успехам своего класса, сказал Швабра. – Идите отвечайте.

Мухомор спокойно подошел к кафедре, одернул на себе куртку и приготовился.

Попечитель осмотрел его с ног до головы и сказал:

– Ваш товарищ отвечал отлично. Надеюсь, и вы покажете свои знания.

– Да, – сказал Мухомор, – Амосов отвечал правильно, только… Не все правильно.

– Как – не все? – удивился попечитель. – В чем же он ошибся?

– В параграфе.

– В каком параграфе? Я не совсем понимаю вас.

– Мы не тридцать семь, а сорок девять параграфов прошли, – твердо сказал Мухомор. – Амосов ошибся…

– Позвольте, позвольте, – насупил брови попечитель. – Вы… Я не понимаю… Но ведь и ваш наставник, Афиноген Егорович, тоже сказал, что в классе закончили тридцать седьмым параграфом. Если ошибся Амосов, то не мог же ошибиться Афиноген Егорович. Вы что-то путаете.

– Мы прошли сорок девять параграфов, – упрямо повторил Мухомор. – Спросите класс, вам каждый скажет.

– Правильно! Сорок девять! – невольно вырвалось у Самохина. И он, поймав на себе взгляд Мухомора, послал ему воздушный поцелуй.

Швабра – ни жив ни мертв. Директор прикусил губы. Попечитель снял очки, вопросительно посмотрел на того и на другого.

– Н-да… – неопределенно прошамкал он. – Ну-с… Читайте и переводите.

Попечитель счел неудобным задавать по этому поводу какие-либо вопросы Швабре при учениках.

– Читайте, – еще раз сказал он Мухомору.

Мухомор начал.

– Позвольте, – остановил его попечитель. – Что вы читаете? Я этого у себя в книге не вижу.

– Так я же не тридцать седьмой, а сорок девятый читаю, – ответил Мухомор. – На сегодня и задан сорок девятый. Мы и слова к этому параграфу в отдельные тетради выписали. Возьмите любую тетрадь и вы увидите, что я говорю правду. Честное, слово.

– Вы… – у попечителя покраснел лоб. – Вы… слишком смелый, – сухо обрезал он Мухомора. – Вы… потрудитесь отвечать на вопросы, а не пускаться в рассуждения насчет того, о чем вас не спрашивают. А вообще… Садитесь.

И попечитель встал.

Сойдя с кафедры, он задумался, медленно подошел к Нифонтову и сказал строго:

– Вашу тетрадь!

Нифонтов испугался – быстро нырнул рукой в парту:

– Пожалуйста.

Попечитель перелистал тетрадь, молча возвратил обратно. Подошел к Амосову:

– Вашу тетрадь.

Амосов вздрогнул. Тетрадь лежала в ранце. Сказал, стараясь казаться спокойным:

– Простите. Я забыл дома…

Попечитель недоверчиво покосился на него, и к Медведеву:

– Дайте тетрадь.

А тот уже держал ее наготове.

Убедившись, что в тетрадках действительно выписаны греческие слова вплоть до сорок девятого параграфа, попечитель молча направился к двери и, не попрощавшись, ушел. Вслед за ним испуганно вышел из класса Аполлон Августович.

Швабра побледнел и замер, как идол, высеченный из камня.

Дождавшись, пока в коридоре окончательно стихли шаги, он медленно подошел к Мухомору, наклонился к его лицу и выдавил:

– Не-го-дяй!

Мухомор вскочил.

– Не смеете! – крикнул он. – Негодяй не тот, кто говорит правду. Я сказал правду.