Текст книги "Первый ученик"

Автор книги: Полиен Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

ВОЛЧИЙ БИЛЕТ

На другой день, перед первым уроком, из класса в класс быстро пробежала весть:

– Лихов пришел! Лихова освободили!

Самоха и Мухомор обрадовались, выскочили в коридор. Действительно, из раздевалки медленно шел Лихов, окруженный группою одноклассников. Его с любопытством рассматривали и расспрашивали наперебой:

– Ну как?

– Расскажи.

– Давно освободили?

Но не успел Лихов войти в класс, как вслед за ним ворвался Попочка и нервно закричал:

– Сейчас же, сейчас же, сейчас же идите к директору!

Лихов ответил резко:

– Слышу. Не глухой.

Мухомор и Самоха побежали взглянуть в седьмой класс. Хотелось посмотреть на Лихова. Самоха не удержался, позвал:

– Лихов!

Тот оглянулся.

– Ге-ге! – улыбнулся Самоха и застеснялся? – Не зная, что еще сказать, добавил: – Харла-барла, Лихов! Это мы. А вот и Мухомор. Гляди: рыжий, как апельсинчик.

Лихов удивленно посмотрел на Самохина. Семиклассники засмеялись. Самоха покраснел. Мухомор молча кивнул Лихову головой.

– Что вам тут надо? – набросился Попочка. – Идите в свой класс.

И прогнал.

Лихов направился к директору. Но не прошло и пяти минут, как он вышел и сообщил ожидавшим его одноклассникам:

– Исключили… С волчьим…

Лобанов первым услышал об этом. Он испугался, прибежал в класс, сел, но никому не сказал ни слова. Но об исключении Лихова быстро узнали все.

Из каждого класса выглядывали встревоженные, злые лица. Попочка, выбиваясь из сил, шнырял по коридору и упрашивал:

– Да сядьте же, сядьте же, наконец!

Видя, что уговоры не помогают, он повысил голос и стал грозить:

– Запишу! Доложу! Донесу! Немедленно войдите в класс. Закройте за собой двери.

Успокаивал третий – народ вылезал из пятого, успокаивал пятый – горохом сыпали из первого малыши. Трудней всего было справиться с седьмым, где учился Лихов, и с четвертым, где особенно волновались Самоха и Мухомор.

Заметив, что из седьмого группа гимназистов вместе с Лиховым направилась к раздевалке, Мухомор и Самоха проскочили за спиной Попочки и незаметно шмыгнули туда же.

Надевая шинель, Лихов говорил товарищам:

– С волчьим билетом… Это значит – ученью конец. Теперь уже никуда не примут. Из тюрьмы выпустили по несовершеннолетию… Мне не сказали, но я знаю, что буду находиться под тайным надзором полиции… Но мы еще посмотрим…

Он сильно волновался и от волнения не мог найти калоши. Мухомор хотел по-товарищески услужить, подать ему их, но вдруг подумал: «Что же я делаю? Ведь надев калоши, Лихов уйдет… Уйдет навсегда, навсегда из гимназии… Нет. Пусть лучше поищет калоши… Пусть еще побудет здесь, с нами…»

И он сунул калоши в угол, покраснел и растерянно посмотрел на Самоху. А Самоха шепнул ему на ухо:

– А ведь Лихов ничего не знает, как мы для него кружку… в церкви… и как мы ночью к его матери заходили…

– Ну и пусть не знает, – сердито ответил Мухомор. – Не надо говорить, зачем?

Пока Лихов искал калоши, расстроенные товарищи молча смотрели на него.

Вбежал Попочка.

– Господа, господа, как не стыдно? Ведь звонок уже был. Идите в класс, ведь я же просил.

Встретив слишком выразительные взгляды семиклассников (было их здесь человек восемь), Попочка сбавил тон:

– Я понимаю, – сказал он, – конечно, проводить товарища… Мне, Лихов, вас тоже сердечно жаль…

– Вижу, – с досадой огрызнулся Лихов. – Бросьте хоть на прощание врать. Вы бы лучше мои калоши нашли. Это был бы единственный ваш умный поступок.

Попочка так и вспыхнул. Побагровел весь. Однако сдержался. Учел, что в такую минуту лучше не вступать в пререкания. Но все же подумал: «Как быть? Промолчать – свой авторитет подорвешь, зашуметь – как бы чего не вышло. Ведь этот Лихов такой верзила. Ему теперь все нипочем…»

Ответил как-то неопределенно, не то заискивающе, не то сердито:

– Я, конечно, понимаю ваше состояние, но все же так выражаться…

И, обращаясь к семиклассникам, Попочка попросил их притворно-дружеским тоном:

– Ну, что же вы, господа, надо же найти Лихову калоши. Ищите.

Никто ничего не ответил, а Лебедев, репетитор Коли Амосова и лучший друг Лихова, только отвернулся с досадой.

Вдруг Попочка заметил Самоху и Мухомора.

– А вам что здесь надо? – крикнул он. – Кто вам позволил уйти из класса?

Мухомор и Самоха переглянулись.

– Мы сейчас, – сказал Мухомор. – Вот проводим Лихова и пойдем.

– Без вас проводят, – оборвал Попочка. – Подумаешь, какие друзья-приятели. Вам еще до седьмого класса далеко. Идите.

Мухомор и Самоха – ни с места.

– Полюбуйтесь, – сказал Попочка семиклассникам, указывая на Самоху. – Хоть бы вы, старшие, внушили ему.

– А что внушать? – спросил Лебедев. – Разве это плохо, что они товарища хотят проводить?

– Как вам угодно, – наконец вышел из себя Попочка, – но я принужден доложить Аполлону Августовичу.

И он было пошел к дверям, но Лихов преградил ему дорогу.

– Подождите, – сказал он и обратился к Самохе и Мухомору: – Идите-ка лучше в класс, а то, видите, меня выгнали и вас, еще чего доброго, выгонят.

Похлопав Мухомора и Самоху по плечу, Лихов стал деликатно подталкивать их к двери. Мухомор на минутку остановился и сказал:

– Лихов, твои калоши в углу, за щеткой, стоят. До свидания. Матери кланяйся.

– А ты разве ее знаешь? – удивился Лихов.

Мухомор ничего не ответил, и они с Самохой пошли осторожно по коридору. В класс уже войти было нельзя: начались уроки. Решили переждать до звонка в уборной – единственном убежище всех обиженных и оскорбленных гимназистов.

Лихов нашел калоши, надел их и стал прощаться с товарищами. Все молча жали ему руку, ни у кого не находилось слов, а те слова, которые каждому приходили в голову, казались бледными и ничего не выражающими. Только изредка говорили коротко и односложно:

– Увидимся.

– Всего хорошего!

– Попросим директора.

– Не допустим.

А когда Лихов вышел и захлопнувшаяся за ним дверь навсегда отрезала его от гимназии, Лебедев крикнул:

– Господа, к Аполлону Августовичу! Что это, в самом деле! На каком основании Лихова исключили?

– Идем, идем! – раздалось со всех сторон, и семиклассники тронулись по коридору к директорскому кабинету.

Попочка опередил всех и первым заскочил в кабинет.

– Аполлон Августович, – сказал он быстро, – извините, но к вам делегация. Я ничего не мог с ними сделать. Во главе – Лебедев и еще этот, Минаев. Как прикажете поступить?

– Какие там делегации! – нахмурился директор. – Записать всех, кто нарушает порядок. Разгоните их к черту!

Но за дверьми кабинета уже слышался сдавленный гул голосов. Не дав никому опомниться, обрушился:

– Это еще что такое? К чему это? Чья это затея? Лебедева? Минаева? Вы что, хотите подражать Лихову? Не со-ве-тую. Вместо того чтобы учиться, бог знает чем занимаетесь. Сейчас же спокойно идите в класс. Никаких делегаций не принимаю.

– Мы просим выслушать нас, – выйдя вперед, сказал Лебедев.

Аполлон Августович закрыл ладонями уши.

– Ничего, ничего я слушать не желаю, – сказал он и захлопнул за собой дверь.

С минуту, не более, продержалась чего-то ждущая тишина и, не дождавшись, рухнула, опрокинулась, зазвенела:

– У-у! Аполлон без панталон!

– Морда жандармская!

– Скотина!

Самоха выскочил из уборной. Миг – и он уже понял, что надо делать. Заложил в рот два пальца и так свистнул, что звук вылетел за фортку. Стоявший на улице городовой скосил глаза на гимназию и прислушался.

Аполлон Августович снова распахнул дверь и поспешно вышел из кабинета. Из учительской выглянул растерянный батюшка. Из сторожки, застегивая на ходу мундир, спешил Аким. Попочка бросился на гимназистов.

Аполлон Августович остановил его и, сделав еще шаг вперед, уставился на бунтарей.

– Так, – еле слышно сказал он, – хорошо-с…

И, обращаясь к Попочке, приказал:

– Перепишите этих молодых людей. Всех, всех до одного.

Самоху он не заметил, так как Мухомор втащил его за куртку обратно в уборную и пригрозил:

– Тебя ж первого выгонят. Что ты не знаешь, на каком ты счету? Не высовывайся, а то так и тресну!

– Лебедев, – сказал директор, – идите в класс. Да, да, в класс. Минаев, это и к вам относится.

Лебедев посмотрел на товарищей, махнул рукой и пошел. Минаев – за ним.

– И вы расходитесь, – захорохорился Попочка, обрадовавшись, что вожаки первыми сдали позиции. – Ну, ну, живо, господа. Успокойте свои нервы. Ай-ай-ай, какое безобразие!

И все разошлись.

Директор пошел в учительскую, Аким стал подметать коридор. Мел и ворчал:

– Бунтари… Молоко на губах не обсохло, а туда же… Всыпать бы по пятьдесят каждому. Ишь, наследили ножищами. Прибирай тут за ними. Щеток не напасешься.

А вечером был экстренный педагогический совет. Постановили: Лебедеву и Минаеву, как коноводам, по тройке поведения. Остальным – по четыре. Вызвать родителей и предупредить.

А ночью Аполлон Августович, сидя в своем кабинете, курил папиросу за папиросой и писал на казенном бланке:

«Совершенно секретно.

Его высокоблагородию

господину полицмейстеру.

Настоящим сообщаю: согласно соответствующим инструкциям министерства внутренних дел, а также указаниям министерства народного просвещения и циркулярным письмам господина попечителя учебного округа ученик 1-го класса вверенной мне гимназии Лихов Василий Андреевич, происхождения низкого (мать – кухарка, отец – солдат), шестнадцати лет от роду (рожден в 1886 году), из гимназии исключен с волчьим билетом. В силу того, что согласно Вашему секретному отношению за № 994 вышеуказанный Лихов Василий взят под надзор полиции, я, руководствуясь соответствующими инструкциями, дальнейшую ответственность за Лихова Василия, как учащегося гимназии, с себя слагаю.

Одновременно считаю необходимым довести до сведения Вашего высокоблагородия, что ученики 1-го класса той же вверенной мне гимназии – Лебедев Петр (сын акушерки) и Минаев Павел (сын почтальона) требуют сугубого за ними наблюдения.

Директор мужской классической гимназии

статский советник Аполлон Хамчинский».

А утром Швабра, войдя в класс, сказал:

– Сегодня письменная. Пишите, деточки, зарабатывайте себе отметочки… Хе-хе… Надо учиться. Слушаться… Ну, раскройте тетрадочки, мокайте перышки и пишите. «Александр Македонский выступил в поход. В по-ход…» Написали? Пишите дальше: «Стены древнего города Трои были разрушены…» Так-с. Готово? Молодцы… Пишите: «Царь Мидас был награжден ослиными ушами». Хе-хе… Самохин, вот бы тебе такие ушки… Тсс! Не шуметь! «Юлий Цезарь перешел Рубикон… Ру-би-кон… Буцефал был любимый конь Александра Македонского. Ма-ке-дон-ско-го». Готово? Ну, еще две фразы: «Пифия была прорицательницей».

– Это которая? Это та, что, как ведьма, на огне сидела и всем предсказывала? – спросил Самоха.

– Дурачок ты, дурашечка, – ответил Швабра. – Сиди и не мешай. Написали про Пифию? Хорошо. Пишите последнюю: «Диоген спал в бочке. В бочке…» Ну-с, а теперь все это переведите на древнегреческий язычок. Только думайте головками, а не пяточками. И ошибочек не делайте. А я посижу-с.

Швабра уселся за кафедру.

В классе уныло зашуршали перья…

ПРО ЦАРЯ ДАВИДА И ИНДЕЙЦЕВ

Дежурный отскочил от двери и крикнул:

– Вонмем! Прокимен глас седьмой. Господи, услыши нас, плывет, как бочонок, в класс сам отец Афанас.

Отец Афанасий действительно был похож на бочку. Ростом мал, а толщиной – еле в дверь влезал.

Войдя в класс, он остановился перед иконой, поднял вверх глаза и замер в ожидании.

Прошла минута, другая…

– Что же это? Кто дежурный? Почему молитву не читаете? Читайте молитву.

Тишина.

– Ну, начинайте: «Преблагий господи…»

Никто ни звука.

– Да что же это? Дежурного нет, что ли?

– Я дежурный, – осторожно отозвался Корягин, – да у меня горло болит.

– Горло болит, – повторил отец Афанасий. – На переменах козлом орать, так не болит, а как молитву читать, так сейчас же и скарлатина… Ну, не читай… Пусть другой читает. Кто будет читать?

– Я! – выскочил Амосов.

– Не надо! – крикнул Самохин. – Он, батюшка, собьется.

– Ну-ну, Амосов не собьется. Это ты, болван, собьешься. Читай, Амосов.

Амосов начал молитву. Самохин подошел к нему на цыпочках и стал тихонько подсказывать. Подсказывал нарочно неверно. Амосов молитву знал назубок, но из-за Самохина сбился.

– Ну вот, я же говорил, – подмигивая соседям, сказал Самохин. – Куда ему, Амоське, молитвы читать. Давайте начнем сначала.

Амосов обозлился:

– Батюшка, он нарочно мне мешает. Нарочно сбивает.

– Отойди, не стой как бес-искуситель, – погрозил пальцем отец Афанасий, сердито глядя на Самохина. – Амосов, начинай сначала.

Амосов начал.

– Не спеши! – оборвал Самохин. – Отец Афанасий, что он, в самом деле, тарахтит, как шарманка. Даже настроиться божественно нельзя.

– Ты, лукавый, перестанешь или нет? – нахмурился батюшка. – Закрой уста!

Самохин умолк, украдкой посматривал на товарищей, улыбался и строил рожи.

В третий раз Амосов дочитал молитву без помех, и все шумно сели.

Начался урок.

Батюшка вызвал Лобанова:

– Расскажи про царей иудейских.

– Царей иудейских? – переспросил Лобанов. – Царей? Иудейские цари были… были…

– Знаю, что были. Зачем всуе быкать. Говори толком.

– Были цари иудейские такие: был царь Саул, а у него был пастух. Саул был всегда не в духе. Нападала на него черная монополия.

– Не монополия, балбес, а меланхолия. Знаешь, что такое меланхолия?

– Знаю. Это… Ну, как бы вам, батюшка, сказать, скука такая. Сегодня скучно, завтра скучно, а там и с ума спятить можно. Так вот: когда царь Саул стал пятиться…

– Погоди, что ты, отрок несчастный, мелешь? Никуда Саул не пятился. Что ты несешь несусветину?

– Как же, батюшка?

– Сядь! Я тебя больше и спрашивать не хочу.

– Да нет, батюшка, я до конца расскажу. Вот и позвал Саул пастуха. Пришел это пастух, по имени Давид, да как заиграет на музыке. А Саул – в слезы. Брось, говорит, не могу я твои аккорды слушать.

Давид взял и бросил. Только бросил, а Саул опять говорит: «Поиграй немножко». Давид опять заиграл. Только заиграл, а Саул снова: «Ну тебя с твоей музыкой. Замолчи. Нету возможности».

Так было долго, пока Саул не помер. А царем стал Давид. Вот стал Давид царем и царствует. Царствовал он, царствовал…

– Ну?

– А потом… Я дальше не учил, батюшка. Да, вспомнил! Еще Давид убил этого… Как его… Такого сильного… Давид был маленький, а тот – во! Во какой!

Лобанов поднялся на цыпочки и задрал руку кверху:

– Во какой был. До потолка! Хотел он Давиду голову мечом отсечь, а Давид как трахнул его камешком, и прямо в висок. И убил. С тех пор Давида и прозвали – царь-псалмопевец. И еще он был пророк. Всем ворожил.

– Не ворожил, а пророчил, – поправил отец Афанасий. – А вообще, Лобанов, ты был дурак и есть дурак. Ну кто же по Ветхому завету отвечает: «Камешком трахнул?…» Никакого в тебе боголепия нет. В церковь не ходишь.

– Хожу. Я даже на клиросе пою.

– Ну, значит, во время богослужения о мирских соблазнах думаешь, в грехах погрязываешь. Сядь-ка, выучи снова, да не мудрствуй. Вызубри по книжке. Коль своего разума нет, так хоть чужим живи, чужие слова долби. И вообще не надо никогда на себя полагаться. Умней других не станешь. Есть учебник и учи. И по закону божьему долби, и по всем предметам долби, да не как-нибудь, а добросовестно. Бери пример с Амосова. Оттого он и первый ученик.

Лобанов вздохнул и пошел на место.

Обычно минут за пятнадцать до звонка отец Афанасий переставал спрашивать урок и заводил с гимназистами «душеспасительные» беседы. Это ему полагалось как духовному воспитателю, пастырю.

Зная, что беседа эта вот-вот начнется, Самоха переглянулся с товарищами и поднял руку.

– Батюшка, позвольте спросить?

– Говори.

– Вот вы Амосова хвалите, а мы все так думаем, что Токарев, Мухомор наш, куда лучше Амосова. Токарев башкой ворочает, а Амосов языком. Спросите Токарева, он вам все расскажет, а Амосов как одно слово забыл, так и все у него вверх тормашками. Вот вы спросите Токарева про охотников за черепахами или про сыщика какого-нибудь. Кстати, батюшка, а правда, что сыщик Пинкертон мог все что угодно найти? Вот у одной графини пропала жемчужная брошка. Подъехала ночью черная карета, а оттуда выходит человек в темной маске…

– Самохин!

– Ей-богу, в маске, батюшка. А в руках – револьвер, десятизарядный. Кольт.

– Самохин, замолчи. Сядь!

– Только он сделал шаг, как – бах!..

– Да остановись ты, окаянный!

Отец Афанасий слез с кафедры.

– Заткни ты уста свои.

– А что, разве не интересно, батюшка?

– Ничего интересного. И кто это вам позволяет такую дичь читать? Что у вас, книжек нет хороших? Взяли бы да прочитали про жизнь первых христиан, про святых отцов нашей церкви. И интересно, и поучительно. Или про великие открытия, как, например, про открытие Америки, про то, как дикарей в христианство обращали.

– Про дикарей? Это да, – подтвердил Самохин. – Интересно, как они разным там белокожим скальпы снимали. Одному священнику тоже сняли… Был такой у них, батюшка, вождь – Орлиный Коготь. Уж этот никому спуску не давал. Чик! – и есть скальпчик. Чик! – и есть другой. А томагавком как гакнет!

– Вот гакнуть тебя, дурака, из класса. Что ж тут хорошего, если священнику скальп сняли?

– А что ж тут хорошего, – вдруг сказал Мухомор, – что индейцев с их же родной земли выбивали? По какому праву?

У батюшки даже нижняя челюсть отвисла. Он долго и пристально смотрел на Мухомора и наконец спросил:

– Это кто тебя научил?

– Никто. Сам.

– То-то, вижу, что сам. Дикий народ в христианство обращали, а ты говоришь… Олух ты царя небесного.

– Ну вот, – сказал Самохин. – Как что не по-вашему, так непременно и олух. А по-моему, вот Амосов олух. Вы поглядите на него. Сидит уши развесил.

– Нет, не развесил, – вскочил Амосов. – Нет, не развесил! – И глаза его сверкнули гневом: И я Майн Рида читал… Так индейцам и надо, раз они не хотели нашему богу молиться, по-нашему молитвы читать.

– Как это – по-нашему? – ввязался в спор Корягин. – Что же, по-твоему, индейцы должны «Преблагий господи» наизусть знать?

– Должны, – упрямо сказал Амосов.

А Самохин сейчас же перевел это на свой язык.

– По-индейски это будет вот как, батюшка: «Идопсог йигал-берп».

– Что? – удивился отец Афанасий.

– «Идопсог йигалберп», а наоборот – «Преблагий господи». Уж я-то по-индейски, поверьте, знаю.

– Ну, вот что, – окончательно вышел из себя отец Афанасий. – Иди-ка ты из класса, образина!

– Го-го-го-гооо! Хы-а! Хо-хо! Ох! Ой, не могу! – заорали, загоготали на все лады гимназисты, и неудержимый их смех смешался с заливающимся в коридоре звонком.

Отец Афанасий, видя, что все равно разошедшихся сорванцов ему не перекричать, укоризненно покачал головой, взял с кафедры журнал и медленно поплыл из класса.

ПЕРВОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

На перемене надзиратель Попочка бегал по коридору и кричал:

– Где Токарев Владимир? Позвать Токарева Владимира!

– Мухомор, тебя Попка спрашивает, – сообщил Медведев. – Рыщет по всей гимназии.

– Меня? – удивился Мухомор.

Подойдя к Попочке, он сказал:

– Вот я.

– К директору!

– За что?

– А там узнаешь.

Ребята окружили Мухомора. Знали – к директору зря не вызовут. Либо жди чего-нибудь приятного, либо грянет над тобой гроза. Однако приятное случалось очень редко. В прошлом году, например, директор вызвал к себе восьмиклассника Веретенникова, папаша которого владел в городе двумя магазинами, баней, гостиницей, и назначил распорядителем гимназического бала. В честь такого торжества Веретенникову сшили новый темно-синий мундир на шелковой белой подкладке. На балу Веретенников задирал нос и назло товарищам, все время танцевал с Лилей Хариной – гимназисткой шестого класса. Лиля носилась бабочкой, сияла, надменно посматривала на подруг. Кружась в вальсе, она подарила Веретенникову розочку. Тот сейчас же приколол ее к своей груди. Но в вихре нового танца розочка откололась и бесшумно упала на пол.

Вяхирев Серафим, верзила из того же восьмого класса, воровато схватил цветок, смял и сунул себе в карман. Веретенников увидел и грозно потребовал немедленно возвратить розу. Вяхирев не отдал. Тогда они пошли в раздевалку за вешалки и там подрались.

Дрались молча и долго.

Напрасно Лиля ждала своего кавалера. Кавалер уныло сидел на полу посреди раздевалки и мрачно рассматривал в зеркальце исцарапанный до крови нос. Предстать с таким носом перед Лилей было выше сил Веретенникова. Он встал, медленно надел шинель, злобно сунул ноги в калоши и поплелся домой, поклявшись отомстить обидчику. А на другой день и ему и Вяхиреву директор делал строгое внушение. Вот это и все, что было «приятного» за последний год. Во всех остальных случаях директор вызывал прямо для нахлобучки. Вот почему, узнав, что Мухомора требуют к его превосходительству, ребята спешили пожать ему руку, подбодряли и желали всяких благополучии. А Самоха сказал:

– Иди, Володька, авось как-нибудь жив останешься. Я и то живой вырвался. Помнишь? Мы еще тогда с тобой в первый раз встретились. Только совет тебе: меньше говори, больше молчи и немного дурачком прикидывайся. Это помогает. Иди, не робей.

– Да я и не робею, – сказал Мухомор, почесывая свой золотистый затылок. – Только понять не могу: за что? Может, наябедничал кто? Может, Амосов или Швабра?

Оправив пояс, куртку, отряхнув с себя мел, Мухомор откашлялся и пошел. Дверь в директорский кабинет открыл ему сам Попочка.

Войдя, Мухомор сделал два шага, шаркнул, сдвинул каблуки и замер перед письменным столом Аполлона Августовича. Тот продолжал рассматривать какую-то ведомость и даже не поднял глаз.

Мухомор ждал.

Директор по-прежнему делал вид, что не замечает вошедшего, сосредоточенно перелистывал бумаги и синим карандашом ставил на полях птички. Прошло минут пять, пока он наконец медленно поднял голову, откинулся на спинку кресла, отложил в сторону карандаш и произнес:

– А… Это ты…

– Я…

– Подойди ближе. Так. Еще шаг вперед. Что скажешь?

– Не знаю, – начал Мухомор. – Вы звали.

– Переводясь в нашу гимназию, ты обещал хорошо вести себя. Помнишь?

– Помню. Но я ведь ничего не сделал такого…

– Ты забываешь, где ты учишься, – строго сказал директор. – Вот что плохо. Где ты учишься?

– Здесь.

– Это не ответ. В каком учебном заведении ты учишься?

– В гимназии.

– Вот именно. У тебя на мундире сколько пуговиц? Девять? А на обшлаге сколько? Две? Что это значит?

– Девять и две? Одиннадцать.

– Замолчи. Всякую гадость ты знаешь, а этого не знаешь. Кто учредил гимназию?

– Нашу гимназию? Вы…

– Глупо. Не я, а императрица Екатерина Вторая. В слове «Екатерина» девять букв, потому и на мундире у тебя девять пуговиц. На обшлаге две пуговицы, это значит «Вторая». Екатерина Вторая. А что из этого следует?

Мухомор переступал с ноги на ногу, потрогал ухо, кашлянул и уставился на письменный стол, где в толстом сафьяновом переплете лежал кондуитный журнал.

– Гимназия, – продолжал директор, – это такое учебное заведение, откуда выходят порядочные люди, а не вольнодумцы и фантазеры. Кто это тебя научил сказать батюшке, что насаждение христианства среди диких племен Америки – плохое, нехорошее дело? Это тебе дома такие мысли внушают? Или, может быть, кто-нибудь из старшеклассников? А? Говори честно и откровенно. Не бойся.

«Поп наябедничал», – подумал Мухомор. Посмотрел на директора, на кондуит…

– Я жду ответа, – закуривая папиросу, сказал Аполлон Августович. – Говори.

– Я… – начал растерянно Мухомор. – Я… – И умолк.

– Ну-ну, продолжай.

– Я это сам… Никто меня не учил.

– А отец твой… Ну, как бы тебе сказать… Он читает какие-нибудь книги?

– Отец? Он редко бывает дома. Он больше на паровозе.

– Ну, а когда приезжает, он читает же что-нибудь? – Читает.

– Что же именно он читает?

– Не знаю.

– Как это не знаешь? Евангелие, например, он читает? В церковь ходит?

– В церковь? Ходит, – соврал Мухомор. И вдруг вспомнил все, что делается у них дома. Отец в церковь совсем не ходит, мать ходит редко, да и то, если пойдет, отец посмеивается. Его, Мухомора, отец тоже никогда в церковь не посылает. Привозит отец с собой какие-то книжки, часто дает их читать знакомым машинистам, кочегарам, рабочим из мастерских и всегда говорит при этом:

– На всякий случай, поаккуратнее, товарищи, чтобы не всякий видел, потому как эти книжки… такие книжки, что и в Сибирь с ними угодить недолго. Читай, другому давай, а глазами туда-сюда поглядывай, посматривай, чтобы, неровен час, какой шпик не разнюхал.

Ему, Мухомору, тоже наказывал:

– Обыск у нас был, помнишь? То-то, брат, держи ушки на макушке, да по ошибке вместо арифметики мою книжку в гимназию не затащи, а то будет Тебе арифметика.

И еще вспомнил Мухомор, что про царя отец всегда говорил сердито и непочтительно. И про хозяев на железной дороге, и про полицию.

Все это молнией пронеслось в его голове, и стало понятно, что и зачем хочет выведать у него директор.

– Отец в церковь ходит часто, и мать ходит часто, – твердо сказал он и тут же прикрасил, будто на крещение мать святой водой все комнаты окропила.

– Вот видишь, – поднял палец директор, – родители у тебя хорошие, а ты в кого? Как это можно так сказать, да еще при всем классе, что дикарей не следует обращать в христианство? Откуда у тебя эти фантазии? С кем ты дружишь?

Мухомор чуть-чуть не сказал: «С Самохиным», да вовремя спохватился. Соврал:

– Ни с кем в особенности, а так… Со всеми… – Почему с Амосовым ссоришься?

«Все знает», – не мог скрыть удивления Мухомор и подумал: «Уже кто-то донес». Сказал осторожно:

– С Амосовым я не ссорюсь, а только он сам по себе, а я сам по себе.

– Почему?

– Так… У него отец важный, а у меня простой, а Амосов это всегда показать хочет.

Вдруг Мухомор покраснел, загорячился. Сказал:

– Я такой же гимназист, как и он. Если он нос дерет, так что? Дерет и пусть дерет, а я с ним дружить не хочу. А трогать я его не трогаю. Не дразню и не бью. А что он ябеда, так это вам весь класс скажет. Его отец на рысаках. Пусть. А мой на паровозе… Так что?

– Ах, вот в чем дело? – криво улыбнулся директор. – Понимаю…

Он покачал головой:

– Да, нехорошо это, Токарев, с твоей стороны. Вижу, вижу, что тебе уже успели внушить разные глупые мысли. Такой же гимназист… Ошибаешься, милый друг, ошибаешься. Гимназия – это привилегированное, понимаешь ли, при-ви-ле-ги-ро-ван-ное учебное заведение, а не для всех и каждого. Это надо знать. А тебе это надо знать в особенности, ибо ты не из привилегированного сословия. Ты должен особенно дорожить тем, что тебя приняли в гимназию, дорожить и помнить, что на твое место найдется много желающих здесь учиться. Заруби это на носу. Дурь выбрось из головы, а перед батюшкой извинись. А если что-нибудь подобное повторится – можешь искать себе другую гимназию. Иди.

Мухомор нахмурился, постоял, медленно повернулся и пошел. Директор резко остановил его и сказал желчно:

– Невежа! Уходя, поклониться надо. Ступай!

Мухомор вышел.

– Ну что? – спросил Самохин.

– Поп наябедничал. И все из-за твоих индейцев, чтоб им…

– А еще что?

– Все. Пилил долго. Про девять пуговиц рассказал.

– Какие там еще пуговицы? – удивился Самохин.

– А такие…

Мухомор передал ему объяснение директора, почему у гимназистов девять пуговиц на груди и две на обшлагах.

Самохину понравилось.

– Постой, – сказал он, – но ведь у нас на мундирах еще и сзади, пониже спины, четыре пуговицы. А это какая Екатерина? Четвертая, что ли? Но ведь такой не было.

– Ты не понимаешь, – засмеялся Мухомор. – Позади у нас не четыре пуговицы, а две и две. Две справа, две слева. Две Екатерины сразу.

– Тю! – заорал Самоха. – Две Екатерины сразу? Значит, мы на царицах сидим? И У Швабры тоже сзади царицы… Как же это она, Екатерина-то, сама на себя такую глупую форму выдумала?

– Не знаю, – гоготал Мухомор, – наверное, она что-нибудь да думала, когда такой мундир сочиняла. Ведь мы же учили, что она была мудрой царицей.

– Ну и мудрая, – покачал головой Самоха. – Я такой глупости сроду не выдумал бы. Я бы спереди шесть пуговиц пришил: С-а-м-о-х-а, а сзади – ни за что ни одной.

А когда насмеялись вдоволь, Самоха сказал:

– Слушай, шутки шутками, а я так понимаю: это тебе от директора первое предупреждение. Это, значит, – держись. Теперь не так чхнешь – и крышка.