Текст книги "Первый ученик"

Автор книги: Полиен Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

НОЧНЫЕ ВСТРЕЧИ

Было часов десять вечера, когда Лебедев Петр, бывший репетитор Амосова, пришел домой. Скинув шинель, он молча прошел в свою комнату и зажег лампу.

– Мама, – спросил он, – никто не приходил?

– Ах, я и забыла, – сказала мать. – Спрашивал тебя какой-то мальчик.

– Мальчик?

– Да, подросток. Сказал, что еще зайдет.

Лебедев ждал Минаева Павла. В этом году они с ним кончают гимназию и часто занимаются вместе, засиживаясь до утра. Он сел у окна и задумался.

Мать несколько раз входила в комнату и заставала его все в той же позе.

– Я вижу, – сказала она, – ты озабочен чем-то. Лебедев встал.

– Не знаю, – вздохнул он. – не знаю, как быть дальше. Мне опять в репетиторстве отказали. Как мы будем с тобой сводить концы с концами? А кончу гимназию – надо ехать в Москву в университет. На какие деньги?

– За что же тебе отказали? – с тревогой спросила мать.

– Да все за то же, – махнул рукой Лебедев. – Не умею я притворяться и душой кривить. Опять донесли директору, что я «безнравственный молодой человек». Черт меня дернул сказать своему ученику, что никакого столпотворения вавилонского не было, что люди говорят на разных языках вовсе не потому, что их языки бог перепутал, ну и… Да ты сама знаешь, как смотрит на меня директор. Он вызвал сегодня меня в кабинет и сказал, что запрещает мне репетиторствовать. Станете, говорит, студентом, тогда пусть за вас отвечает университет, а пока вы у меня в гимназии, я требую благопристойности. Меня так и подмывало сказать ему какую-нибудь колкость, но я только махнул рукой.

– Какой же он дурак, – сказала мать. – Ну, прямо тупица. – Эх, мама, мама, вовсе он не дурак. Он знает, что делает.

На нас, на гимназистах, он свою карьеру строит. Благодаря полицейским замашкам он у начальства на хорошем счету. Да… Все это так… Но плохо то, мамочка, что опять нам с тобой весьма туго придется.

– Ничего, Петя, ты уж кончай гимназию, – сказала мать, – а я как-нибудь… Как-нибудь и на мои тридцать пять проживем, протянем.

И чтобы ободрить сына, она улыбнулась, сказала ласково:

– Знаешь, сегодня, я для тебя даже кофе сварила. Сейчас подогрею. Напьешься, тогда и садись за уроки.

И, стараясь казаться бодрой, она заторопилась на кухню. Лебедев с нежностью посмотрел ей вслед, догнал и поцеловал в седую голову.

– Эх, – сказал он себе, возвратясь в комнату – кончить бы скорей гимназию, получить аттестат зрелости, и распрощаться с этим проклятым Аполлоном Августовичем. А там…

И он вспомнил свои ночные беседы с Минаевым, мечты о том, как поступят они на медицинский факультет, будут учиться, участвовать в подпольных кружках, ходить переодетыми на заводы и, если нужно, то даже…

– Даже на баррикады! – сказал он вслух.

– Что? – спросила из кухни мать.

– Я говорю, мама…

Но в это время кто-то осторожно дернул звонок.

– Должно быть, тот самый, что, приходил к тебе, – сказала мать.

Лебедев открыл дверь и впустил подростка.

– Здравствуйте, – сказал тот. – Я к вам.

В полутемной прихожей Лебедев не узнал вошедшего, и только тогда, когда тот снял картуз, под которым вспыхнула рыжая шевелюра, он невольно воскликнул:

– Мухомор!

И, вдруг спохватившись, поправился:

– Простите. Токарев…

– Да я не обижаюсь. Мне даже нравится, когда меня зовут Мухомором, – сказал Володька. – Только, теперь уже некому так называть меня… Я к вам… По важному делу.

Лебедев удивился. Мухомор никогда не бывал у них в доме, да и возрастом он был много моложе Лебедева. В прошлом году он, Лебедев, был в седьмом, а Мухомор в четвертом.

– Садитесь, я слушаю, – подставил Лебедев Володьке стул.

– Я на минутку. Тут никого посторонних нет?

– Я и мама. Говорите смело. Что за таинственность?

– Вот, – вытащил Володька из кармана записку. – От Лихова.

– От Лихова? – насторожился Лебедев и быстро разорвал конверт. Прочитал и взволнованно заходил по комнате. Вдруг, подойдя к дверям, крикнул: – Мама, я ухожу.

Вошла мать.

Волнуясь, Лебедев стал поспешно надевать шинель и сказал:

– Часа через два вернусь…

На улице он спросил Володьку:

– Пойдем вместе?

– Нет, – сказал тот, – я домой. Я больше не нужен.

Лебедев подал ему руку.

– Ты извини, – сказал он, – я тебя даже и не спросил, как ты живешь, что делаешь!

– На литейном. Учеником, – коротко ответил Володька.

– Доволен?

– Как сказать… Доволен, конечно, но вот жалко все-таки, что не удалось учиться дальше. Да и с завода, того и гляди, уволят.

– Почему?

– Разве вы не знаете, что мой отец…

– Ах, да-да, – вспомнил Лебедев. – Слышал…

Попрощались и разошлись.

В конце Соборного переулка Лебедев остановился и внимательно посмотрел по сторонам. Ничего подозрительного он не заметил и быстро завернул за угол. Дойдя до первых ворот, он снова остановился и сделал вид, что отыскивает номер дома.

Из ворот вышел Лихов и, не глядя на Лебедева, шепнул:

– Пойдем.

Лебедев дал ему отойти, потом незаметно догнал.

– Я так и знал, – сказал Лихов.

– Что знал?

– Что ты придешь.

– Почему?

– Потому что… Короче, я не ошибся. Хочу напомнить тебе один разговор.

– Какой?

– Наш с тобой.

– О чем?

– Помнишь, собирались мы несколько раз в квартире Адриана Адриановича, но ты был недоволен. Ты все мечтал о настоящем подпольном кружке.

– Да… Помню… Мечтал…

– Ну так вот… Я хотел узнать: есть уже у вас такой кружок или нет?

– Видишь ли, – сказал Лебедев, – кружка настоящего, строго говоря, еще нет, а собираться мы иногда собираемся. Тайком, конечно. Я, Минаев и другие. Бывают и гимназистки у нас. Недавно собрались все у меня. Минаев притащил под шинелью Добролюбова. Ну, как водится, сначала у нас всякие споры пошли…

– О чем?

– Аня Шурупова… Помнишь такую худенькую гимназисточку?

– Это у которой брата-студента в Сибирь сослали?

– Вот-вот. Ну, она и завела спор. Я с ней, конечно, согласен. Видишь ли, Герасимов Мишка и некоторые другие гимназисты все еще кричат о том, что надо в народ идти, в деревню, мужика пробуждать. Ну, знаешь, народники. А Аня – та упирает на другое. «Раз у нас, – говорит она, – есть заводы, то…» Ну, как бы тебе сказать? Аня упирает на рабочих. Пролетариат… Тут, знаешь, Парижскую коммуну вспомнили, Виктора Гюго… Ты читал?

– Читал.

– Шумели мы, конечно, много, Федька Долгополов, по обыкновению, острил. Да. Потом сели читать Добролюбова. И понимаешь, что получилось? Читаем это мы и только дошли до самого интересного места, как вдруг звонок. Я это иду себе спокойно в прихожую, в полной уверенности, что-то мама. Она минут за двадцать до того ушла в булочную. Отворяю дверь и… Можешь представить себе? Швабра и Попочка! Я так и обмер, Стою, понимаешь, и не знаю, что делать. Уйти, предупредить товарищей – неудобно мне этих незваных гостей одних в прихожей оставить. Не предупредить – сам понимаешь. Я и ору во всю глотку, чтобы в комнате слышно было: «Здравствуйте, Афиноген Егорович! Здравствуйте (чуть-чуть не сказал – Попочка). Швабра посмотрел на меня с изумлением и процедил: «Ну и басок у вас». А я опять: «Очень рад, Афиноген Егорович, что вы пришли». И на его имени ударение делаю. Ну, прутся они в комнату, я за ними. Иду ни жив ни мертв. Входим. А эти дураки, понимаешь, сидят себе и продолжают чтение. «Ну, – думаю, – аминь. Прощай гимназия, прощай аттестат зрелости и здравствуй жандармское управление! На квартире у гимназиста Петра Лебедева нелегальное сборище…»

При нашем появлении все, конечно, вскакивают, раскланиваются, но, представь себе, никто особенно не встревожен. Меня даже зло взяло. Думаю: «Идиоты! Неужели не понимаете, чем это пахнет?»

Афиноген кивнул всем головой и уселся, а Попочка глазами зырк-зырк! Зырк-зырк! Вот еще типик…

«Это по какому же случаю у вас сегодня такое общество-с? – спрашивает Швабра и тут же прямо выкладывает: Тайное собраньице-с? Читаете запрещенные книжечки-с? Ась?»

«Читаем», – признается Федька Долгополов и спокойно сует ему в руки книгу. Ты знаешь, я прямо позеленел. А Попочка так и сияет, так и сияет. Подскочил он к Швабре и тоже за книжкой руку протягивает. У Швабры глазки стали масляные.

«Мерси», – говорит он и, кашлянув, раскрывает книжку. Мне так тяжело и неприятно стало. Думаю: «До чего глупо, по-мальчишески провалились мы. Досадно!» Стал он быстро-быстро перелистывать книжку, потом говорит: «Странно… Ваша мамаша дома?» Я отвечаю: «Сейчас придет».

«Сегодня у его мамы день рождения», – вдруг выпаливает Долгополов и этак выразительно на меня смотрит. Я ничего не могу понять. Вдруг опять звонок. «Я сам», – кричит Долгополов и бежит в прихожую. Немного погодя входят они в комнату с мамой, и Долгополов орет: «Ура новорожденной!» Мама улыбается, раскланивается, принимает поздравления. Швабра тоже ей: «Поздравляю-с».

Мама как ни в чем не бывало: «Спасибо. Оставайтесь чай пить».

«Что за комедия?» – думаю я и опять ничего не понимаю.

Сели все. Швабра и говорит маме: «А мы вот пришли к вам своего воспитанника проведать-с».

«Спасибо, – отвечает мама, – спасибо». А я думаю: «Знаю я это «проведать». Не проведать пришли, а пронюхать, как я живу». Но меня все-таки поражает, почему, накрыв наше собрание да еще с Добролюбовым, Швабра помалкивает. Думаю: «Пока что сопру-ка я книжку да спрячу». Я к столу этак бочком, бочком и только за книжку, а он на меня и уперся глазами. Я делаю вид, что ничего не замечаю и, как ни в чем не бывало, этак небрежно раскрываю книгу и… Ты не поверишь, Лихов. Книжка-то – «Робинзон Крузо»! Тут я и понял. Это значит, пока я впускал гостей, Федька Долгополов успел взять Робинзона, который как раз валялся здесь на столе. «То-то, – думаю, – они так спокойны и даже сами сунули книгу в руки Швабре». И история с днем рождения мамы стала мне вдруг понятна. Я и повеселел! И такой меня смех разобрал! Я как фыркну! И все как фыркнут! Швабра надулся. Видит, что дело не чисто, а придраться не к чему. Сидел он, сидел, кусал губы… Встает.

«Все-таки, – говорит, – неудобно-с так поздно собираться-с. Против правил-с». А мама: «Ну, уж вы не сердитесь. Молодежь пришла меня поздравить. Ведь это бывает раз в год».

А я думаю: «Вот история! Еще чего доброго вообразит, что мы пирогов напекли». А мамино рождение было ровно месяц тому назад, а в этот день, кроме хлеба да чая, у нас ничего не было.

Смотрю: прощаются. Мама их проводила, и они ушли. Ну, брат, и нахохотались мы потом. А когда насмеялись досыта, Аня Шурупова вытаскивает из-за передника Добролюбова и кричит: «Чтение продолжается!»

Рассказав эту историю, Лебедев вздохнул.

– Как видишь, собираемся, читаем, спорим… Но все это не то, – сказал он. – Мне хотелось бы не только читать и спорить, но и что-то делать. Разве можно мириться с таким произволом, как у нас в России? В гимназии тоже черт знает что творится. Какой-то казарменный режим, слежка…

– А тебе известно, что в городе делается? – спросил Лихов.

– Кое-что слышал. Были беспорядки в литейных мастерских?

– Да. Вот что, Лебедев, если тебе так хочется работать, есть работа. Подходит Первое мая.

– Так.

– Ну вот. Надо помочь.

– Что же можем сделать мы, гимназисты?

– А как ты думаешь?

Шагов пятнадцать прошли молча.

– А ты вот что, – сказал наконец Лебедев, – вопросов не задавай, говори мне прямо – что надо?

– Принять участие в маевке.

– Как?

– В день Первого мая вместе с рабочими отправиться за город. Понимаешь?

– Понимаю.

– Вот и отлично. Надо и гимназисток старших классов втянуть.

– Конечно. Постой, – вдруг сказал Лебедев, – мы уже, кажется, на окраине города. Гляди-ка вон уже кладбище видно. Повернем-ка обратно.

На обратном пути они договорились обо всем подробно. Кроме того, Лебедев рассказал Лихову о гимназии, о том, как ему запретили репетиторствовать, о товарищах. Лихов, в свою очередь, посвятил Лебедева в жизнь рабочих, с которыми он все тесней устанавливал связь.

Когда они остановились на перекрестке, их внимание привлек человек… Он только что вышел из пивной, откуда неслись бешеные звуки гармоники, пьяные песни и брань. Человек шел, опустив голову, и ветер рвал во все стороны его огромную пышную бороду.

– Математик, – сказал Лебедев, – и смотри-ка, того… подвыпивши…

– Да, – ответил Лихов, – но ведь он, кажется, уже не служит в гимназии.

– Уволили… Гляди, он сюда идет, к нам…

Когда Адриан Адрианович поравнялся с ними, Лебедев вежливо снял фуражку. Поклонился и Лихов.

– А, это вы, Лихов…

– Я… Узнали?…

– «Узнаю коней ретивых по их выжженным таврам», – продекламировал Адриан Адрианович.

Он остановился и долго молчал. Потом вдруг протянул руку Лихову и сказал:

– Желаю вам!..

Посмотрел на обоих и, понизив голос, добавил:

– Не следовать моему примеру.

Когда он ушел, Лебедев сказал Лихову:

– А жалко человека. Доканали-таки его.

– Жалко-то жалко, – ответил Лихов, – но как можно дойти до такого унизительного состояния? Нет, уж лучше погибнуть в борьбе, чем кончить так, как Адриан Адрианович. Верно, Петя?

– Верно, – ответил Лебедев. – Верно. Не сдадимся, Лихое.

Договорились о дальнейших свиданиях и распрощались.

Домой Лебедев пришел поздно и рассказал матери о свидании с Лиховым, но о взятом на себя поручении промолчал. И не потому, что боялся мать, а просто не хотел ее тревожить.

А Лихов, подойдя к воротам своего дома, заметил на противоположной стороне улицы одиноко стоящую подозрительную фигуру. Однако он спокойно вошел во двор.

Человек постоял еще минут десять и, посмотрев украдкой на номер дома, быстро исчез…

СЕАНС ЖОРЖА БУЦКИНА

Перевалив кое-как в пятый класс, Корягин вдруг почувствовал себя взрослым, перестал стричься под машинку, отпустил «ежика» и купил бритву.

Брить, правда, было нечего, но Корягин усердно мазал верхнюю губу керосином, полагая, что от этого должны скоро появиться усы. Он часто доставал из футляра бритву, тщательно вытирал ее носовым платком и пробовал острие на ногте.

Изменил он и свое поведение. Ему уже стало неинтересно скакать козлом и лазить под партами. Гораздо интереснее было покурить в уборной и послушать, что старшеклассники говорят о политике, о гимназических порядках, об учителях.

Он по– прежнему дружил с Медведевым, но все чаще и чаще вступал с ним в споры, уговаривая держать себя солидней и опрятней одеваться.

– С тобою рядом по улице ходить стыдно, – сказал он как-то Медведеву. – Погляди – ты на ведьму похож.

Медведев, действительно, ходил растрепанным, со сбитой на затылок фуражкой и считал это особым шиком, воображая, что своим внешним видом он наносит решительный удар бездушному гимназическому режиму.

Сегодня в конце большой перемены он заспорил было с Корягиным, как вдруг его внимание привлек Попочка, вышедший из учительской с большой разноцветной афишей в руках. Афишу он приколол к стене, и не прошло минуты, как вокруг нее столпились гимназисты. Перебивая друг друга, они читали ее вслух.

Афиша гласила о том, что завтра, в воскресенье, проезжий фокусник и угадыватель чужих мыслей Жорж Буцкин даст в помещении гимназии свой блестящий сеанс и при этом покажет ряд изумительных номеров: сжарит в шляпе яичницу, проглотит живого кролика и заставит на глазах публики распуститься розу, и что сеанс будет исключительно для гимназистов, и господ преподавателей.

Читая афишу, малыши бурно выражали восторг, а старшеклассники иронически покашливали и острили.

Однако на другой день и те и другие принесли по двугривенному, и не успела окончиться в церкви служба, как все ринулись в зал.

К великому удовольствию старшеклассников, на сеанс привели и гимназисток. Щеголяя белизной накрахмаленных фартучков, они входили попарно и быстро заняли всю левую половину зала.

По правую рассадили гимназистов.

В проходе между рядами остановились Попочка и классная дама, прозванная гимназистками Гусеницей.

Ha Попочке и Гусенице, прежде всего, лежала обязанность заботиться о том, чтобы гимназисты и гимназистки ни в коем случае не подходили друг к другу.

– Не вертитесь, глядите прямо перед собой, – шипела Гусеница, подходя то к одной, то к другой гимназистке.

– Боюсь, Минаев, что шея у вас заболит, – язвил Попочка. – Глядите-ка лучше прямо перед собой.

– Шея болит у того, кого бьют по шее, – спокойно сказал Минаев и переглянулся с товарищами.

– Го-го-го! – захохотали те. – Интересно, кто же это заслужил, чтобы его по шее стукнули?

– Да уж, наверное, есть такой, – многозначительно заметил Лебедев.

Но остроты прервал директор. Он вошел в зал вместе с начальницей гимназии, отцом Афанасием, Шваброй и другими преподавателями. Все они расположились в первом ряду.

– Аполлон Августович, – спросил на ухо батюшка, – а этот фокусник, простите, не из шарлатанов ли каких? Я как-то видел одного фокусника, так тот, действительно, был виртуоз. Такая, знаете ли, ловкость рук… На глазах публики разорвал бубновую даму, зарядил ею пистолет, выстрелил в стенку и…

– Дело не в фокусах, – перебил директор. – Наша задача – отвлечь учащихся от улицы, от тех безобразий, которые творятся там.

– Совершенно верно, – согласился батюшка. – Времена настали не те, что давнопрошедшие. Фабричный люд больно поразнуздался. Того и гляди, с красным флагом пойдут по городу.

– Вот именно, – сказал директор, – а Лебедевым, Минаевым и прочим это большой соблазн.

– Поистине большой. Понимаю, Аполлон Августович, – улыбнулся батюшка. – Следовательно, в том-то и фокус, чтобы отвлечь на фокус…

Ему так понравился каламбур, что он наклонился к начальнице и повторил его, несколько видоизменив:

– Не в том фокус, – сказал он, – чтобы посмотреть фокус, а фокус в том, чтобы гимназисты не фокусничали.

Начальница улыбнулась и хотела что-то ответить батюшке, но в это время на эстраду вышел сам Жорж Буцкин, и все устремили на него глаза.

– Милостивые государи и милостивые государыни, – поворачивался во все стороны Буцкин. – Я имел честь давать сеансы в крупнейших городах Европы…

– Африки и Австралии, – осторожно добавил Медведев.

Буцкин сделал вид, что не слышит, а Попочка зорко побежал глазами по рядам гимназистов, отыскивая виновника.

Виновника не нашлось, а Буцкин продолжал врать:

– И за свои сеансы я получил – вот! – провел он рукой по груди, увешанной дюжиной подозрительно поблескивающих жетонов.

– Браво! – как по, команде, заорали из задних рядов гимназисты, и весь зал дружно захлопал в ладоши.

Приняв аплодисменты за чистую монету, Буцкин любезно раскланялся.

– Итак, – сказал он, – я начинаю. Будьте добры, вооружитесь карандашами, пишите на отдельных листочках любые фразы. Не разворачивая записки, я прочитаю каждую из них. Прошу вас, мадемуазель, – повернулся Буцкин в сторону Лили Хариной, гимназистки седьмого класса. Та почувствовала на себе взгляды гимназистов, покраснела и замахала руками.

– Нет-нет, только не я, – испуганно сказала она.

Тогда Буцкин обратился к ее соседке:

– Может быть, вы?

Та тоже вся вспыхнула и быстро спряталась за подруг.

– Может, мадам изъявит желание что-нибудь написать? – расшаркался Буцкин перед Гусеницей, и зал сейчас же огласился хлопками и возгласами гимназисток:

– Серафима Ивановна! Просим! Просим!

Гусеница, посмотрела на начальницу, та утвердительно кивнула ей головой.

– Прошу, прошу, – еще раз обратился Буцкин к присутствующим и замер в ожидании.

Сотни рук полезли в карманы за записными книжками я карандашами. Даже Швабра достал перламутровый карандашик и стал писать что-то.

У гимназисток же не оказалось ни бумаги, ни карандашей. Этим сейчас же воспользовались гимназисты, чтобы перейти строго запрещенную им черту. Минута – и в сторону гимназисток потянулись десятки рук. Кто любезно предлагал огрызок карандаша, кто клочок белой бумаги, вырванной из записной книжки, кто то и другое вместе. А еще через минуту-другую в сторону гимназисток вместе с клочками чистой бумаги полетели секретные записочки…

– Итак, господа, – продолжал неутомимый Буцкин, – кто уже написал?

– Я, – вскочил Медведев и подошел к эстраде.

– Положите вашу записочку сюда, – протянул ему Буцкин лакированную шляпу.

– Нет, – сказал Медведев, – вы угадайте мои мысли так, без записки.

– Делайте, что вам велят-с, – оборвал Медведева Швабра, – и не умничайте.

Медведев повернулся и пошел на место.

– Итак, господа, – сказал вновь неутомимый Буцкин, – прошу всех класть записки сюда, ко мне в шляпу.

И с этими словами он стал обходить ряды присутствующих.

– Мерси! Мерси! Довольно! – раскланялся Буцкин и вбежал на эстраду.

Все в зале замерли в ожидании. Однако, если на лицах одних отразилось простое любопытство, то на лицах других заиграла загадочная улыбка. Лебедев, Минаев и многие, дружившие с ними, осторожно переглядывались и подмигивали друг другу. Что-то таинственное происходило и в рядах гимназисток восьмого класса.

– Прошу соблюдать тишину, – сказал Буцкин, помешивая в шляпе красивой палочкой, увитой золотой и серебряной бумагой. – Вот я беру одну записку и, не разворачивая ее, подношу ко лбу. Внимание! Айн, цвай, драй! – Буцкин описал в воздухе нечто вроде восклицательного знака и, закрыв глаза, задумался…

– «Се-год-ня хо-рошая по-го-да!» – крикнул он. – Ну-с, кто написал эту записку?

– Я, – отозвался из коридора швейцар Аким, подкупленный Буцкиным.

Все оглянулись, засмеялись.

Аполлон Августович уничтожающе посмотрел на Акима. Аким моментально скрылся.

Буцкин приложил ко лбу следующую записку и, закатив к потолку глаза, воскликнул:

– «Классические науки облагораживают юношество!» Кто это написал?

– Я, – удивленно сказал Швабра. – Браво!

– Замечательно, – поддакнул батюшка. – Ловко и остроумно.

– «Не морочьте нам голову, не отбивайте хлеб у Швабры», – крикнул Буцкин и торжествующе посмотрел на зал. – Кто написал эту записку?

В зале окаменели.

Буцкин пожал плечами.

– Не понимаю, – смутился он, – почему такое замешательство?

Зал грохнул со смеху. Бедный Буцкин, действительно, не понимал. Он не знал, о какой швабре идет речь, и стоял растерянный, не замечая знаков, которые ему делал батюшка.

Швабра опустил глаза, покраснел и нервно потирал руки.

– «Меня пленили твои уста», – продолжал «угадывать» мысли Буцкин. – Чья записка?

Гимназистки зашевелились…

– Твоя? Твоя? – стали спрашивать они друг друга, но никто не захотел признаться, и автора не нашли.

– Дальше! – крикнул кто-то.

Но дальше у Буцкина фокус не вышел. Следующей запиской была такая, которую огласить он не согласился бы ни за что на свете. Он растерялся, умолк и не знал, что делать. Потом, подумав, сбежал с эстрады и, сдвинув брови, подошел к директору.

– Вот, – сказал он, подавая ему записочку. – Разве так можно работать? Я полагал, что в гимназии… Я был в Вене, я был в Париже…

– Позвольте, позвольте, – остановил его директор и стал вместе с батюшкой читать поданную ему записку.

Они одновременно прочитали ее и испуганно посмотрели друг другу в глаза.

На клочке белой бумаги кто-то умышленно искаженным почерком вывел карандашом: «Долой самодержавие!»

Скомкав записку и сунув ее в карман, Аполлон Августович вскочил на ноги и строго сказал Буцкину:

– Довольно! Сеанс окончен!

И вдруг крикнул всему залу:

– Марш по домам!

– По домам? Почему? – раздалось из всех углов.

– А яичницу в шляпе жарить?

– А кролика глотать?

– Что мы даром по двадцать копеек давали?

– Неправильно!

– А в чем дело? – будто ничего не понимая, спросили старшеклассники. – Вы хоть объясните нам.

– Представление окончено! – повторил директор. – Но я еще поговорю с вами. А сейчас – по домам!

И, обратясь к Попочке, приказал:

– Заберите-ка все записки из шляпы.

Хихикая, покашливая, делая вид, что ничего не понимают, гимназисты и гимназистки старших классов стали покидать зал. Только малыши, не посвященные в тайну старшеклассников, были искренне огорчены, не дождавшись конца интересных фокусов.

– Хоть бы кролика проглотил, – вздыхали они, столпившись у эстрады, но Попочка с Гусеницей живо выпроводили их за дверь.

А через полчаса, когда гимназия опустела, Аполлон Августович заперся в своем кабинете. Перед ним на столе лежала целая груда белых, сложенных вчетверо записочек. Он быстро перечитывал их и откладывал одни влево, другие вправо. Справа лежали самые безобидные, вроде: «Гиацинт – мой любимый цветок», а слева…

Слева лежали, например, такие: «Да здравствует свобода!», «Начальница – шпионка», «Отправьте Швабру в сумасшедший дом», «Гимназия – тюрьма. Директор – тюремщик», «Нельзя ли вместо кролика проглотить батюшку?»

Рассортировав записочки, Аполлон Августович задумался.

– Да, – сказал он себе, – да…

И зажег свечу.

На свече он спалил те записки, которые были направлены лично по его адресу, а остальные вложил в конверт и швырнул в ящик письменного стола. Потом позвонил и приказал позвать к себе Попочку.

Когда тот вошел, Аполлон Августович строго спросил его:

– Скажите, ну что мне, уважаемый, с вами делать?

Попочка вздохнул.

– Ну куда вы годитесь? – продолжал директор. – Что вы за надзиратель? У вас под носом черт знает что творится, а вы…

И, указав на царский портрет, он закончил грозно:

– Или служить, или…

– Аполлон Августович, – взволнованно заговорил Попочка, – я, честное слово…

– Что мне от вашего честного слова? – перебил его директор, – что мне оно, когда у вас…

– Да я стараюсь, Аполлон Августович…

– Не вижу.

– Я приложу все усилия… Я… Вот увидите, что…

– Предупреждаю в последний раз! – грубо отрезал директор. – Идите!

Попочка поклонился и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

Идя на цыпочках по коридору, он решил: «Да, надо, надо будет поймать хоть парочку, хоть одного гимназистика, а иначе…»

И тут же вспомнил, что подходит май, а там и пасха, а к пасхе ему так хотелось купить хорошего жирного поросенка…

«Уволит со службы Аполлон Августович, – испуганно подумал Попочка, – будет тогда мне жареный поросенок… Тогда жене хоть на глаза не показывайся».

И, надевая шинель, он снова сказал себе:

– Хотя бы одного гимназистика…