Текст книги "Первый ученик"

Автор книги: Полиен Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Ловко! – засмеялись кругом.

– Не тяни, Самоха, – сказал кто-то, – тут очередь большая. Кто там следующий?

Следующим был Амосов. Он подошел с таким видом, точно делал Самохину величайшее одолжение:

– Ну, гадай, гадалочка. Хи-хи…

– А! И ты? – улыбнулся Самохин. – А не боишься в будущее заглянуть? Впрочем… Ну, слушай, Коля.

Все столпились. Каждому было интересно, что скажет Самоха Амосову.

– Ну, Колечка, – сказал Самохин, – прежде всего давай копейку, а то потом с тебя ищи-свищи.

– Не беспокойся, – надулся Амосов. – Я не какой-нибудь жулик.

– В том-то и дело, что человекус ты ненадежный. Ну, шут с тобой, слушай! Выйдет из тебя, Коля, самый пышный генерал. Да… Орденов у тебя, Коля, будет больше, чем у нашего Бобика блошек. Ей-ей. Ты не думай, что я шучу. Будешь ты, Коля, важный-важный и… противный-противный…

– Глупо. Ты не болтай чепуху.

– Ну, уж это я, брат, не знаю. Видимо, так тебе на роду написано. Сейчас ты, правда, очень хороший, только бить тебя, подхалима, некому…

– Какой я…

– Да ты погоди, не перебивай. Не порть гадание. Думаешь, легко предсказывать? Слушай. Вот когда ты будешь генералом, придет к тебе один человек, вроде меня, и скажет: «Ваше превосходительство…»

Ты пузо выпятишь и спросишь: «Чего вам надо, такой-сякой?»

А человек, который придет, как ахнет тебя по башке. Честное слово, Коля, так будет. Ты не обижайся.

– И что? – насторожился Амосов.

– И побежит от тебя. Ты – за ним. Он – от тебя. Ты – за ним, он – от тебя. Наконец ты его догонишь. Только догонишь, а он опять тебя, – бац! После этого тебе, Коля, дадут ленту через плечо, и будешь ты самый… разгенерал. А умрешь ты, Коля, от обжорства, от миндальных пряников. Вот и все.

– Дурак ты, – сказал Амосов. – Ничего не мог умней: придумать.

И пошел, надувшись. Самоха вслед:

– Эй, а копейку?

– Не дам. Нарочно не дам. Мне не жалко, а не дам, потому что нахал ты, – ответил Амосов. – Вот, гляди…

С этими словами он подошел к окну, влез на подоконник, открыл форточку и, показав всем копейку, выбросил ее на улицу.

– Ошалел? – удивился кто-то.

– Судьба не понравилась, – покачал головой Медведев. – Конечно, обидно: генерал – а тебя бац да бац.

– А что, – вдруг серьезно сказал Корягин, – недавно в одного губернатора стреляли, а уж на что, кажется, генерал важный. Революционерка одна. Как бахнула! Только плохо прицелилась. Не убила…

– А слыхали? – спросил кто-то. – В городе обыски были…

– Кого же искали?

– Не знаю. Говорят, кого-то из рабочих арестовали.

– За что?

– За что арестовывают, разве не знаешь?

– Политических?

– Ну, конечно…

– Так им и надо, – спрыгнул с парты Бух. Обтирая накрахмаленным платком ботинки, он продолжал с видом знатока: – Они против царя идут. Разве можно против царя?

– Ну, ясно. Особенно тебе без царя будет скучно, – заметил Корягин.

– Мне?

– А то кому же? Думаешь, я не знаю, кто твой папочка? Полиция – она всегда против рабочих.

– А ты за кого?

– Отстань. Чего привязался? – огрызнулся Корягин и, подмигнув Самохину, сказал: – Пошли, Ванька. Брось гадание. Надоело. Пойдем, расскажу что-то.

Компания расстроилась.

Бух пошел искать Амосова. За Бухом – Нифонтов.

Коряга, Самоха и Медведев пошли секретничать в раздевалку.

Лобанов остался в классе. Не знал, за кем пойти. Сморщил острую мордочку и, как мышонок, понюхал воздух…

ПРО АМОСОВА, ВДОВУ И ПЕТУХА

– Будили?

– Уже два раза. Не встают, – отвечает горничная.

– Ах, боже мой, боже мой! – волнуется Колина мама. – Каждый день одно и то же.

И она спешит в спальню:

– Коля! Коля! Что ж ты не встаешь? Опоздаешь… Вставай, мальчик.

– Мм… – мычит Коля. – Отстаньте вы от меня, ради бога.

– Варя, где его брюки? Подайте ему брюки.

– Да я уже подавала, а они брыкаются.

– Ха-ха-ха! – гогочет из-под одеяла Коля. – Кто это «они»! Брюки брыкаются? Смотри – опять сапоги плохо вычистила. Ручки свои жалеешь.

– Да уж одевайтесь, барчук, что вы в самом деле… В класс опоздаете.

– Не твое дело… Давай умываться… Опять вода холодная. Сто раз одно и то же тебе говорить…

– Коля, чай остынет.

– Сейчас. Не мешайте…

 
В тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе…
Стояла долго на дворе…
 

Плотно позавтракав, Коля надевает шинель, блестящие калоши, фуражку с новеньким гербом и идет в гимназию.

Как– то, шагах в сорока от гимназии, Коля увидел Швабру. Отделился от товарищей и пошел один. Натянув потуже перчатку, взялся за лакированный козырек, высоко приподнял напружиненную фуражку и сказал вкрадчиво:

– Доброе утро, Афиноген Егорович!

А подойдя ближе, еще раз:

– Доброе утро!

Швабра любезно приложил к козырьку два пальца и молча кивнул головой.

Подошел Самохин с приятелями. Копируя Колю, Самоха еще выше поднял фуражку и еще вкрадчивей произнес:

– Уброе дотро.

– Что? – не расслышал Швабра.

– Уброе дотро, – еще раз повторил Самохин и важно прошел в ворота. За ним, спеша и толкая друг друга, Медведев, Коряга и остальные.

Ввалились гурьбой в раздевалку и дали волю себе – хохочут:

– Ну и Самоха! Ну и выдумал! Ха-ха-ха!

С шумом, топотом двинулись в класс.

Амосов и еще несколько гимназистов сидели уже, склонившись над книгой. Заткнув пальцами уши, Амосов в сотый раз долбил давно уже выученное наизусть.

Корягин подошел к доске и стал рисовать. Нарисовал смешную картинку: огромную кафедру, а перед ней на коленях малюсенького гимназиста. Гимназист выпятил на аршин губы и почтительно целовал край кафедры. Внизу подпись: «Верноподданный Коля».

Самохин исправил подпись, переделав ее в стихи:

 
Верноподданный стоит Амосик,
Перед кафедрой склонивши носик,
Молит Шваброчку: «Полюби деточку,
Самую лучшую поставь отметочку».
 

Доску обступило человек пятнадцать. Толкали друг друга, острили, фыркали, по очереди добавляли к рисунку маленькие, но существенные подробности. Лобанов сел на корточки и, хихикая, дорисовал капающую с губы слюнку и тут же аккуратненько подписал: «Ах, как вкусно!»

– А ну, отойди, крыса, – сказал Медведев, – дай и я что-нибудь изображу.

И вывел своей неуклюжей лапой огромную букву «Ш», окруженную колами и двойками. Плюнул на пальцы, испачканные мелом, обтер их об штаны и пояснил:

– Это фамильный герб Швабры.

Веселье росло. Прибывали все новые зрители. Даже из соседнего класса прибежали на шум и смех. Лишь Амосов по-прежнему сидел, погруженный в латынь, и беззвучно шевелил губами:

– Видуа анцилляс суас…

Вдруг, как выстрел:

– По местам! Элефантус топает!

Миг – и все за партами.

Мягко ступая широченнейшими штиблетами, вошел латинист Павел Петрович Тепленький, по прозванию Элефантус.[2] 2
  Латинское слово. По-русски – слон.


[Закрыть]

Лысый, с огромным мясистым носом, Элефантус мог заслонить собой трех гимназистов сразу.

Взобравшись на кафедру, он раздвинул полы непомерно широкого сюртука и грузно опустился на стул.

Стул заскрипел…

Достав не совсем чистый платок, Элефантус обтер жирную лысину, высморкался и протрубил мягко:

– Дежурный кто? Задано что?

– Наизусть басня про вдову и петуха, – отчеканил кто-то.

– Ага…

От этого «ага» с кафедры спорхнула бабочкой промокашка. Амосов сейчас же поднял ее и почтительно положил на место.

– Так, – осторожно придерживая промокашку, сказал латинист и встал.

Сойдя с кафедры, он посмотрел на доску и спросил удивленно:

– Чье художество?

Тут только спохватились, что второпях забыли стереть корягинское произведение. Лобанов вскочил, схватился за тряпку, сказал растерянно:

– Это так… Ничего…

– Позвольте-позвольте, – забасил Элефантус. – Что же это, собственно говоря, должно изображать?

– Не знаю, – пытаясь заслонить доску, юлил Лобанов. – Это так, вообще…

– Спросите Амосова, – подсказал кто-то.

Элефантус тщательно рассмотрел нарисованное, прочитал стишки.

– Да тут про Амосова же и написано, – сказал он.

– Как – про меня? – вскочил Коля и, разобрав, в чем дело, покраснел, надул губы.

– Я инспектору доложу, – сказал он. – Какое они имеют право?

– Сотрите, – строго приказал Элефантус. – Нетактично так смеяться над товарищем.

– А там еще и буква «ша» нарисована, – осторожно заметили с последней парты.

– Какое «ша»?

Корягин моргнул Лобанову:

– Сотри, мышонок!

А Лобанов уже возил по доске тряпкой, но, как нарочно, не в том месте, где надо.

Элефантус еще раз глянул на доску и догадался. Понял, что за буква «ша», понял, что это намек на Швабру.

– Сотрите! – еще раз громко приказал он.

Лобанов вздрогнул. Жирно плюнул на доску и ну растирать ее грязной тряпкой.

Элефантус пыхтел и думал: «Молокососы! Позволяют себе этакие насмешки над учителями. Чего доброго, когда-нибудь и мне устроят подобную штуку. А впрочем, – пожал он плечами, – и поделом, так Афиногену Егоровичу и надо. Пусть не подсиживает меня по службе».

Видя, что шум в классе не унимается, Элефантус повернулся к ученикам и сказал коротко, точно уронил гирю:

– Баста!

И сразу стихло.

Начался урок.

Элефантус вызывал одного за другим к доске и, страдая от одышки и надоевших латинских слов, сонно выслушивал ответы гимназистов, нехотя поправлял ошибки и с нетерпением ждал звонка. Будет большая перемена. На перемене он выпьет в учительской стакан чаю, потом даст еще два урока в других классах и отправится домой обедать. После обеда соснет часа два. Вечером пойдет в клуб поиграть в картишки.

А Нифонтов все еще надоедливо гудит над ухом, жужжит, как муха, сонно и монотонно читая басню:

– Видуа анцилляс суас…

Скучно Элефантусу. Скучно и всему классу.

Самоха вытянул ноги и вдруг зевнул. Зевнул и Корягин.

За Корягиным широко раскрыл рот Алешка Медведев, за ним Бух, и пошла зевота гулять по партам.

«Смотри, пожалуйста, как забавно, – заинтересовался Самохин и нарочно зевнул еще раз. Зевнул и видит: Корягин опять прикрывает осторожненько рот рукой и не может совладать с челюстями. – А кафедра? Почему кафедра не зевает? На каком основании?»

И уставился на латиниста. Но Элефантус сидел как каменный.

«Уж если этот зевнет, так дверь распахнется, как в бурю», – улыбнулся Самохин и живо послал две записки: одну Коряге, другую Медведеву. Обоим написал следующее: «Держу пари. Если заставлю зевнуть Элефантуса – буду всю перемену на вас кататься, а нет – буду вашим конем».

Получил ответ: «Согласны. Пробуй».

Самоха уперся локтями в парту и уставился на латиниста. Долго ждал, пока встретятся глазами. Наконец дождался и осторожно зевнул.

Не подействовало.

Зевнул вторично… У Элефантуса дрогнула челюсть…

«Клюет!» – обрадовался Самохин и зевнул во весь рот.

Элефантус мотнул головой, сжал плотно губы и отвернулся, Тогда Самохин поднялся и спросил:

– Павел Петрович, а как перевести с латинского «котидие экс сомнэ»?

– Экс сомнэ, – начал было латинист, но не договорил, ухватился пальцами за край кафедры и перекосил от зевоты рот.

– Есть! – победоносно подмигнул Самохин друзьям. – Готово!

У Элефантуса даже затылок порозовел от злости. Теперь он понял, какую штуку сыграли с ним.

Решил отомстить. Загудел органом:

– Идите отвечать, Самохин!

Но Самохин сегодня в ударе. Сразу сообразил, что и как.

– Иду, – сказал он весело.

А сам ни с места.

– Что же вы?

– Сейчас… Нога в парте застряла, и, кроме того, сапог еще…

Выбрался и, хромая, медленно пошел к кафедре. Откашлялся и начал:

– Видуа эт галлюс – вдова и петух. Басня. Кроме того, задано по латыни наизусть. Гм… Перевести на русский язык. На русский язык задано перевести устно. Кроме того, задано уметь сделать правильный синтаксический и… и… грамматический разбор басни, выписать все латинские слова и, кроме того, их значение. Видуа – вдова. Галлюс – петух. Я выучил басню наизусть и, кроме того, перевел ее. Слова выписал все в тетрадку. Сейчас я вам покажу ее.

И, снова хромая, поплелся к парте. В парте умышленно долго рылся, копался в ранце.

– Не надо, – сказал Элефантус. – Идите отвечать, тетрадь покажете после.

Но Самоха не дурак. Он делал все, чтобы оттянуть время. Авось, зазвенит звонок, и тогда – спасение. А отвечать? Как отвечать, когда он ни одной строчки наизусть не знает?

– Сейчас-сейчас, – говорил он, – честное слово, тетрадь только что тут лежала. Кто взял тетрадь? – грозно спросил Самохин.

Корягин знал, что никакой тетради у Самохина нет и не было, но, желая поддержать друга, сказал суетливо:

– Да ты ее в книгу положил.

– Верно! – ударил себя по лбу Самохин. – И, кроме того, я книгу положил в ранец. Вот спасибо тебе, что напомнил.

Элефантус потерял терпение.

– Бросьте ваши дурацкие поиски, – приказал он. – Я кому говорю?

Самохин понял, что больше ничем времени не выиграешь, потоптался еще секунду и медленно пошел к доске. Сделал строгое лицо, пожевал губами и начал:

– Видуа эт галлюс. Вдова и петух. Басня. Видуа – вдова, галлюс – петух. И, кроме того…

И таки дождался, нахал, звонка.

– Спрошу в другой раз, – угрожающе сказал Элефантус. – Дылда ты, а не гимназист. Азинус![3] 3
  Латинское слово. По-русски – осел.


[Закрыть]

А Самохин окончательно обнаглел.

– Одну минутку, – сказал он. – Я вам сейчас все басню отвечу. Видуа эт галлюс. И, кроме того…

Но в классе уже поднялся шум, распахнули дверь. Из коридора ворвались голоса и смех. Элефантус надулся и мягко, и тяжко зашагал в учительскую.

А Самохин как стоял, так и остался стоять у кафедры. Расшаркиваясь перед ней, он кривлялся и лопотал:

– Видуа эт галлюс. Вдова и петух. Басня. И, кроме того, харла-барла!

– Дзум-бала! – вырос перед ним Корягин.

Самохин посмотрел на него и сказал строго:

– Лошадь, а разговариваешь. Не имеешь права. Пари забыл? А где буланый?

– И-го-го… – заржал Медведев. И-го-го… – И стал рыть «копытами» землю.

– То-то, не спорьте.

Осмотрев «коней», похлопав их по шее, Самохин отвел Медведева под «уздцы» в угол и приказал:

– Стой и жри овес, а будет муха бить – хвостом отмахивайся.

А на Корягина – гоп! Пришпорил и поехал верхом.

Корягин был честный конь. Шел иноходцем: грудь вперед, шея дугой, голова грациозно в сторону, а «подковами» – цок-цок!

Заржал, выскочил в коридор – и прямо на батюшку.

Батюшка:

– Господи!

А Самоха, точно не видя его:

– По-бе-ре-гись!

И рысью по коридору.

У МАТЕМАТИКА

– Мне хотя бы по математике не отставать, – помечтал Самохин.

– А ты сходил бы к Адриану Адриановичу, – посоветовал Корягин. – Адриан Адрианович хоть и сердитый, а справедливый. Он же сам тебя звал. Иди, чего боишься?

– Схожу, – угрюмо ответил Самоха. – Математику я люблю. В начале прошлого года я по геометрии лучше всех шел. Адриан Адрианович пятерки ставил. Да что, когда по математике пятерки, а по остальным двойки? Все равно на второй год оставили.

Часов в шесть вечера Самохин пришел к Адриану Адриановичу:

– Можно войти?

– А, это ты, – спокойно встретил его математик. – Входи. Ну что, за ум хочешь взяться? Садись сюда. Ну какие твои горести? Отстал? Но ведь ты второй год сидишь. В прошлом же году проходил это?

– В прошлом году… – опустил глаза Самохин, – я это тоже пропустил.

– Так-так… Ну что ж, давай позанимаемся.

Адриан Адрианович сел рядом с Самохиным и стал разглаживать свою огромную бороду.

– По-гречески у тебя все-таки колы, – сказал он вдруг, – и по-русски тоже. А? С этим как будешь?

Самохин вздохнул, посмотрел в глаза Адриану Адриановичу, набрался было решимости, хотел сказать: «Да что, придирается ко мне Афиноген Егорович», но в последнюю минуту потерял храбрость и потупился.

Адриан Адрианович встал и зашагал из угла в угол. Вдруг остановился среди комнаты и сказал сердито:

– Всегда у тебя другие виноваты. Впрочем… А ты скажи, почему это Афиноген Егорович к тебе так? А?

Самохин даже привстал. Такого вопроса он не ожидал.

– Я… Я… – сказал он, – не знаю… Он давно так. Весь класс спросите.

– Да я не класс, а тебя спрашиваю, – пряча в бороду улыбку, сказал Адриан Адрианович. – Впрочем, я сам знаю. Я, брат, когда был студентом, тоже в немилости был. Да ты сядь, чего встал, – меняя вдруг тон, сурово сказал Адриан Адрианович. – Приучили вас навытяжку…

Сказал и, вдруг резко повернувшись, ушел в другую комнату. Самохин продолжал стоять у стола и растерянно глядел на дверь, за которой скрылся Адриан Адрианович. Еще никогда он так не говорил с ним. Ничего как будто особенного и не сказал, а было ясно, что он, Адриан Адрианович, на его, на Самохина, стороне, что он против этого противного Швабры, а может быть, и против всей гимназии – и директора, и батюшки, и Амосова.

«Расскажу Коряге», – подумал Самохин. А Адриан Адрианович в соседней комнате продолжал ходить из угла в угол. Ходил и сердился.

«Откровенничаю, – думал он, – с этим мальчишкой… А мальчишка способный… Лентяй только… Математик из него вышел бы замечательный…»

Вдруг он резко открыл буфет и налил себе рюмку водки. Выпил и обтер рукой усы. Поставил графин на место, подумал, налил еще рюмку и снова выпил. Потом покосился на дверь, кашлянул и, зажав в кулак бороду, медленно пошел к Самохину.

Сели.

Самохин слушал объяснения Адриана Адриановича, пытался сосредоточиться, но мысли его разбегались. Отвлекли новые, как бывает в чужой квартире, предметы. Бронзовый слон-пепельница маячил перед глазами. Хобот у слона был победоносно закинут вверх, и казалось – слон вот-вот затрубит. На стене монотонно постукивали часы.

– Эка, – сказал математик, – рассеянная у тебя натура. Не умеешь себя в руки взять, сосредоточиться. Чучело ты гороховое.

«Чучело гороховое» он произнес так ласково, что Самохин сразу обмяк, и Адриан Адрианович вдруг стал таким своим и близким, что не надо было уже смотреть на слона, на качающийся часовой маятник. Все стало давно знакомым, обычным, и уже ничто не отвлекало внимания от слов учителя. Самохин ближе придвинул стул и даже уперся об него коленом.

– Ну-ну, сиди как следует, – грубовато одернул его математик, но если бы Самохин заглянул ему в глаза, он заметил бы в них много ласки и искреннего участия. – Повтори, – строго сказал математик, – расскажи своими словами все, что я тебе объяснил.

Самохин ожил. Доказывал теорему за теоремой. Адриан Адрианович слушал и покачивал пышной бородой.

– Постой-постой, – вдруг сказал он. – А ты про жизнь великих математиков что-нибудь знаешь?

– Про Архимеда мы учили по истории. О том, как его убили. Убийца занес над ним меч, а он сказал: «Осторожней, не спутай мои чертежи».

– И это все, что ты знаешь?

– Все, – ответил Самохин.

– Мало. А про великих астрономов? Про изобретателей машин? Про физиков? Про Уатта что-нибудь знаешь? Про Фарадея? И вообще, что ты читаешь?

– Я Майн Рида читал… Я…

Адриан Адрианович зашагал по комнате. Вдруг остановился против Самохина и выпалил:

– Эх ты, ученик губернской классической гимназии. В каком году родился Гай Юлий Цезарь? А? Не знаешь? А в каких он сандалиях ходил, не знаешь? А в какую он тогу кутался, не знаешь? А у подножия чьей статуи испустил он свой дух, не знаешь? Ни черта ты, братец мой, не знаешь. Сядь. Единицу тебе, остолопу.

И вдруг Адриан Адрианович разразился хохотом. Самохин растерянно смотрел на него и не знал, как отнестись к словам учителя. Шутит он или говорит серьезно? И, поймав в глазах его лукавые искорки, посмелел и сам засмеялся тихо.

– Мы еще и про Ксантиппу учили, – выпалил Самоха. – Честное слово. Она была женой философа Сократа и облила его помоями.

И вдруг смело:

– Адриан Адрианович, а к чему нам все это нужно знать? Это что, очень важно?

– А ты как думаешь?

– Я? Я думаю, что… Я не знаю.

– Знать все надо, кроме чепухи, – уклончиво ответил Адриан Адрианович. – Историю знать надо, но только не про Ксантиппу и не про помои. И латинский знать надо. Все знать надо. Знания – сила. Это ты пойми. Математику, физику учи… На русский язык налегай хорошенько.

– А закон божий? – осмелел Самоха. – У нас вот некоторые говорят, что…

– Ну? – с любопытством уставился на Самохина математик. – Ну, чего ж ты умолк?

Самохин оробел, повторил тихо:

– Говорят, что…

– Говорят, говорят, – перебил математик. – Учить надо закон божий, а то батюшка двойку поставит… И без обеда вставит… У тебя родители-то верующие?

– Верующие, – неуверенно ответил Самохин.

– Ну вот то-то. Это тебе еще рано знать. Иди домой. Повтори все, что мы прошли с тобой.

Самохин взял фуражку, покосился на сломанный герб и, собрав книги, сказал учителю:

– Спасибо вам, Адриан Адрианович, я все хорошо выучу. Я люблю математику.

– Люби, люби себе на здоровье. А вот я тебе еще дам интересную книжку. Тут, брат, головоломнейшие задачки. Посиди-ка, помозгуй над ними. Хочешь?

– Хочу.

– А чаю хочешь?

Самохин опешил. Ласковость Адриана Адриановича положительно обескуражила его.

– Нет, спасибо, – сказал он. – Я побегу.

А сам подумал: «Как странно: учитель, а добрый… Впрочем, в классе он не такой…»

Адриан Адрианович молча проводил Самохина и, вернувшись к письменному столу, долго смотрел на бронзового слона. Потом медленно повернулся и тихо пошел к буфету. Налил рюмку водки, долго разглядывал ее и задумался…

– Калечим детей и за это жалованье еще получаем, – буркнул он сердито. – Ну что ж, такой век… За ваше здоровье, господин министр народного просвещения! – крикнул он зло. – За вашу плодотворную деятельность, ваше превосходительство!