Текст книги "Первый ученик"

Автор книги: Полиен Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

САМОХА ТОРЖЕСТВУЕТ

Корягин вбежал в класс и, задыхаясь, крикнул:

– Слыхали? Швабра скончался.

– Как?

– Скоропостижно.

– Что ты говоришь?! Когда? От чего?

– От горячки. Сейчас панихида, а потом и по домам. Собирайте книги.

Гимназисты бросились к партам.

– И завтра учиться не будем? – с надеждою спросил кто-то. – Может быть, на три дня распустят?

– Дураки! «Первое апреля!» Эх, вы! Поверили.

– Подумаешь… Сострил, – разочарованно вздохнул Медведев. А через минуту сам сказал Лобанову:

– Иди, крыса, тебя Попочка звал.

– Дудки, – ответил Лобанов. – Не обманешь. Знаю: «первое апреля».

– Амосов! – крикнул Самохин. – Да что с тобой? – тихо спросил он. – Почему ты такой бледный?

– Так… – ответил Амосов. – Дураки вы! Идиоты!

– Это он за Швабру испугался, – подмигнул Мухомор. – Смотри: у него даже губы дрожат.

– Своему-то своего, конечно, жалко. Чай, любимчик он у Шваброчки.

Амосов, однако, уже успел оправиться, покраснел только и сказал еще раз с досадой:

– Идиоты. Нашли чем шутить.

– А что? – подскочил Самохин. – Жалко? Может, тряпочку тебе дать? Поплачешь?

Амосов, который никогда никого не трогал из боязни получить сдачи, вдруг вскочил и замахнулся на Самохина.

– Я тебе морду, дураку, побью! – закричал он и затопал ногами. – Я тебе пощечину дам!

И, волнуясь, быстро вышел из класса.

– Ябедничать отправился, – покачали головой ребята. – Будет теперь нам за «первое апреля».

Однако Амосов вернулся в класс и сел на свое место.

– Донес? – спросил Самохин.

– Я… вовсе не доносить ходил, а… воду пить… А если будешь приставать, честное слово, директору скажу.

– А вот это видал? – Самохин показал кулак.

– Не запугаешь, – крепился Амосов. – Отойди.

– Да что ты говоришь? – передразнил Самохин. И вдруг, меняя голос: – Эх ты, курдюк бараний! Шваброчку жалко стало. Помрет твоя Шваброчка, некому будет мальчика приголубить, пятерочку за поклончик поставить.

Самохин, пожалуй, и еще подразнил бы Амосова, но в класс вошел математик, и началась письменная работа.

Математик продиктовал задачу:

«Купец купил 75,7 аршина ситца по 9 копеек… и 87,2 аршина бязи по 14,4 копейки… Распродав мануфактуру, – первую по 13 копеек, а вторую по 18,2, – купец на вырученные деньги купил сахару… Спрашивается: почем ему обошелся фунт сахару, если он…»

Когда условия задачи были продиктованы, математик спросил Самоху:

– Вы почему сидите сложа руки?

Самоха встал и безнадежно посмотрел на учителя. Вспомнился ему тот тихий, хороший вечер, когда сидел он у Адриана Адриановича, когда тот ласково и терпеливо объяснял ему по геометрии. Дал тогда Самохин слово учиться и, правда, первое время слово свое держал крепко. Но время шло, менялись обстоятельства. Изменился и сам Адриан Адрианович…

Как– то Аполлон Августович сказал ему:

– У вас, Адриан Адрианович, слишком неряшливый вид. Неудобно являться таким в гимназию, и, простите, от вас стало частенько попахивать алкоголем. Вы опустились. Я должен вас предупредить.

– Меня все еще с университетской скамьи предупреждают, – сердито ответил математик. – Потом в жандармском отделении предупреждали… Потом… Потом в двух гимназиях директора предупреждали. Вы – третий. Будет, наверное, и четвертый. А может быть, и не будет четвертого, а дело снова перейдет в жандармское отделение…

Аполлон Августович вспыхнул.

– Вы, собственно, на что намекаете? – спросил он, понизив голос. – Как изволите вас понимать?

– Как вам угодно, – ответил математик, – а я давно уже вас понял. Я и Лихов.

– Ах, вот как, – покраснел директор, но краска быстро сошла с его лица, и щеки побледнели. – Ах, вот как, – повторил он, как бы про себя… – И вдруг резко: – Прошу не забывать, что вы на государственной службе. Потрудитесь привести себя в приличный вид и… и я принужден буду доложить о вас господину попечителю округа.

– Кстати, доложите ему, что в нашей гимназии процент успевающих по математике далеко превышает казенную норму. Если вам этого недостаточно от учителя, то что вам еще надо? Ваш Афиноген Егорович идеально приличный человек, а успехи по его предметам… Впрочем, его любимчики всегда успевают, потому что им отметки ставят не за знания, а, извините за выражение, за низкопоклонство и…

Адриан Адрианович сильно взволновался и не мог сдержать себя.

– И за доносы, за наушничество на товарищей! – крикнул он. – Да. Такова система вверенной вам гимназии.

– Я… Я приказываю вам замолчать, – поднялся из-за стола директор. – Вы, милостивый государь, пьяны. Будьте добры оставить мой кабинет. Думаю, что вам придется подать прошение об отставке… Во всяком случае я позабочусь об этом.

– О Лихове вы уже «позаботились», – сказал математик, – и вашими «заботами» обо мне вы меня не удивите. Больше нам говорить не о чем.

И он вышел из кабинета.

После этого разговора прошло два дня. Два дня подряд Адриан Адрианович приходил в класс молчаливый и замкнутый. Самохин первым заметил, что с любимым учителем произошло что-то. Сказал Мухомору:

– Наш Адриан не в своей тарелке.

А сегодня, на уроке математики, он не сводил с него глаз.

– Почему сидите сложа руки? – повторил Адриан Адрианович свой вопрос и сердито отошел от Самохина. Самохин вздохнул. Задача не выходила. Можно было содрать у кого-нибудь, но из уважения к математику Самоха на это не пошел. Он повздыхал-повздыхал и принялся за рисование. С досады нарисовал Швабру, с которого свирепый индеец только что снял свежий скальп. Индеец дико размахивал скальпом, а Швабра стоял на коленях, жалобно простирал к нему руки. Под рисунком Самоха написал:

Швабра:

 
Пожалей, пощади
меня, дуру.
Возврати мне мою
шевелюру.
 

Индеец:

 
Не отдам. Расплодишь
только вошь.
Будешь
и так хорош.
 

Улыбнулся Самоха своему искусству и решил показать картинку Мухомору, а тот сидел, сдвинув брови, и напряженно решал задачу.

«Ишь», – умиленно подумал Самохин, и вдруг вспомнил, что ведь заговор у них против Амосова. Надо, чтобы Мухомор обязательно первым задачу решил.

Бросил свое рисование и настрочил записки Корягину и Медведю: «Помогайте Мухомору, мешайте Амоське. Не забывайте клятву».

Но Мухомор не нуждался в помощи. Он уже задачу решил и переписывал ее набело.

Самохин послал снова записку: «Задержите Амоську. Мухомор кончает».

Медведев, сидевший позади Амосова, заглянул к нему через плечо в тетрадь. Амосов, подумав, что тот хочет списать у него решение, ревниво прикрыл задачу рукой.

– Ох, и жадный, – шепнул Медведев и стал еще настойчивее заглядывать в работу Амосова. Амосову это мешало.

– Не лезь! – шипел он. – Не лезь!

Медведев толкнул его под партой ногой.

– Молчи, бублик!

– Адриан Адрианович! – вскочил Амосов. – Медведев мешает.

– Ну, что еще там такое? – сердито сказал учитель. – Что за возня? К чему? Амосов, сидите и не вертитесь.

А Мухомор тем временем закончил свою работу, промакнул написанное, закрыл тетрадь и понес на кафедру. Увидя, что его опередили, Амосов очень заволновался. У него даже пот выступил на висках. Не успел Мухомор дойти до кафедры, как Амосов сорвался с места и тоже бросился сдавать тетрадь. Однако Мухомор все же сдал первым. Подойдя к кафедре, Амосов воровато сунул свою тетрадь под тетрадь Мухомора и на цыпочках пошел к своей парте.

Самоха заметил.

– Ах ты, мимоза! – не мог он скрыть негодования. – Ах ты, язва!

Математик к Самохину:

– Что с вами? Что вы егозите? Что вы мешаете всему классу работать? Опять стали лодырем? Эх, Самохин!..

– Вы ничего не видите, Адриан Адрианович, а я вижу, – сказал Самоха. – Это же прямо нахальство. Это…

И, недолго думая, он направился к кафедре. Не обращая внимания на учителя, вытащил из-под Мухоморовой тетради тетрадь Амосова и положил ее сверху.

– Не смей! – крикнул Амосов.

– Жулик! – громко ответил Самохин. – Жила! Шаромыжник!

– Да в чем дело? – вскочил Адриан Адрианович. – Что за безобразие? Что это за хождение по классу? Самохин, я кому говорю?

– Мне. А все-таки я жульничать не позволю. Мухомор первым сдал работу, а Амоська ее второй подложил. Что за свинство?

– Дело не в том, кто первый сдал свою тетрадь, а дело в том, кто правильно решил задачу, – сказал математик. – Не волнуйтесь, пожалуйста.

– Я правильно решил, – вскочил Амосов, – правильно.

Адриан Адрианович развернул его тетрадь, посмотрел, покачал головой.

– Что? – испугался Амосов. Голос его дрожал: – Что?

– Неправильно, – сказал математик. – Никуда не годится. Вы не умеете думать, вы только зубрить умеете.

Амосов не мог вымолвить слова. Наконец произнес тихо:

– Как же это так?…

– А очень просто. Я не ставлю хороших отметок за ласковые глаза и за… – Адриан Адрианович хотел добавить: «И за то, что ваш папенька прокурор», но сдержал себя и только сердито отвернулся от Амосова.

– А у Мухомора правильно? – осторожно спросил Самохин. Он очень боялся, чтобы и у Мухомора не было ошибок. Однако у Мухомора все оказалось в порядке. Это окончательно убило Амосова. На его глазах появились слезы.

Мухомор не выдержал, сказал брезгливо:

– Чего ревешь? Если получу пятерку, могу тебе ее подарить! Нюня!

– Я тебе подарю! Я тебе подарю! Честное слово, бить буду, – крикнул Самохин.

– Замолчите! – вышел из себя математик. – Вы другим мешаете.

– На каторгу пойду! В Сахалин поеду! Живьем с меня кожу сдерите, а Амосову я этакие штучки не позволю, – не унимался Самохин. – Что это, в самом деле? Почему другим ничего нельзя, а ему все можно? Вот мы к вам, Адриан Адрианович, все хорошо относимся, вы нас не мучаете, как Афиноген Егорович и другие, мы вас даже, можно сказать, любим, а почему вы Амосову как следует нос не натянете?

– Верно, – поддакнул Коряга.

И другие поддержали жаркую речь Самохина.

Адриан Адрианович слушал внимательно.

– Да… – сказал он. – Горячий вы человек, Самохин… Да…

Адриан Адрианович сел за кафедру и стал молча принимать тетради. Он тут же просматривал их и ставил отметки. Мухомору вывел пять, Амосову двойку.

Самоха возликовал. Мигом вырвал клочок из тетради и вторично послал закадычным друзьям записки.

Написал:

«Коряга! С победой! Еще немного – и Амоська слетит с первого места. Ура!!!

Самоха».

«Медведь! Ликуй! Ходи колесом. Утерли Амоське нос. Мухомор будет первым учеником. Целую тебя в сахарные уста. Жму твою ручку, а на перемене дам взбучку. Буду бить от большой любви. Кви-кви-кви. Делишки идут неплохо.

По гроб жизни – Иван Самоха».

А после звонка Адриан Адрианович еще раз сказал Амосову:

– Ваше поведение… Впрочем, это в порядке вещей…

И к Самохину:

– А вы, Самохин, лодырь. Учиться надо, а не в бирюльки играть. Сколько я с вами возился, а толку нет. Способный вы человек, а… – Он не договорил. Он вспомнил свой разговор с Аполлоном Августовичем и подумал: «Сколько молодых талантов загубила наша казенная гимназия!»

И, злой на всех и на себя, вышел из класса.

НА ГОРБАТОЙ УЛИЧКЕ

Воскресенье.

Отстояв обедню, гимназисты высыпали на улицу.

День был ясный. Редкие облачка осторожно обходили солнце, точно боясь обжечься, а оно задорно брызгало чудесным светом, вспыхивая на медных бляхах и гербах гимназистов.

Никому не хотелось домой. Кто побрел в городской сад, где уже кудрявилась зелень, кто к реке посмотреть ялики, пароходы, кто остался прогуливаться по главной улице.

Самохин шел один. От свечного нагара, от ладана чуть-чуть болела голова, в ушах назойливо звучали приторные напевы.

Распахнув шинель, радуясь чистому воздуху, Самохин ускорил шаги. Хотелось скорее свернуть в тихую уличку, забыть блеск икон и свечей и идти, идти, не оглядываясь.

Обогнув сквер, больницу, полицейский участок, он вышел на широкую и немощеную площадь.

Остановился.

За большим облупившимся домом подымался высокий корпус табачной фабрики. У ворот толпились мальчишки. Один из них, в ситцевой рубахе и непомерно больших сапогах, крикнул Самохину:

– Эй, гимназия! Иди сюда. Иди, по морде смажу и по спине приглажу.

В другое время Самохин охотно принял бы вызов, а сейчас как-то и желания не было драться.

– Самого тебя смажу, – как бы по обязанности ответил он и пошел своей дорогой.

– Струсил? – насмешливо крикнули ему мальчишки.

Вспыхнуло сердце. На секунду остановился, захотелось вернуться и дать под ложечку, но… передумал.

– А ну их! – махнул Самоха рукой и ускорил шаги.

Миновав фабрику, вышел он на железнодорожное полотно, пропустил мимо себя длинный и скучный товарный поезд и вдруг вспомнил, что по ту сторону, за железнодорожными мастерскими, в конце горбатой и немощеной улицы, живет Мухомор Володька.

Обрадовался:

– Пойду к нему.

Минут через десять стоял уже у знакомой калитки.

– Володька! Дома ты?

– Дома, – выскочил Мухомор. – А я у обедни не был.

– И хорошо, – ответил Самохин. – Ну ее. Тоска… Стоишь, стоишь, аж спина болит. Только смотри, чтобы Попочка не заметил. Заметит – запишет, а потом директору доложит. Сегодня Попка все время глазами зыркал, а я, как выходили из церкви, взял и как будто нечаянно ему на ногу – раз! Он как взвизгнет! Честное слово. У него, знаешь, мозоль на-левой, а на правой нету. Я всегда и норовлю ему на левую стать… А что будем делать сейчас с тобой? Давай придумаем что-нибудь. Скучно, понимаешь. Шел я, шел, да и думаю: дай к тебе загляну. Давно я у тебя не был.

– Пойдем в комнату. Наши завтракают.

– Нет, я посижу… Ты иди, ешь.

– Да идем вместе. Чего ты стесняешься? – удивился Володька. – Вот чудак.

Самоха уперся. Тогда Володька кликнул на помощь мать.

– Иди-иди, – просто сказала та. – Что ты, к князьям в гости пришел, Что ли?

«В самом деле, – подумал Самохин, – чего я ломаюсь?»

Пошли в комнату. Самохин снял шинель, повесил на гвоздь, тут же пристроил давно превратившуюся в блин фуражку и сел с Володькой за стол. Сидел и уплетал за обе щеки и украдкой посматривал по сторонам. Нравилось ему у Мухомора в доме. Отец, не молодой уже, с проседью, глядел на Самоху поверх старых очков. Мать – ласковая. В углу – маленький шкаф с книжками. Просто все так.

– Это папашины книги, – сказал Мухомор, – а это мои, – ткнул пальцем в книжную полку. – А вот гляди. Видишь? Это паровоз. Мне его папаша сделал. Если спиртовкой разжечь – он как шальной бегает.

Самохин вздохнул.

«Совсем не так, как у нас дома, – с горечью подумал он, – Тут дружно, а у нас…»

– Тебя как, Иваном, что ли, зовут-то? – спросил отец.

– Да. Самохин Иван.

– Учишься хорошо?

Володька выручил, сказал горячо:

– Он, папаша, у нас способный, особенно по математике, только…

Володька запнулся. Вдруг нашелся, сказал:

– Он рисует, стихи пишет, но… заел его Швабра… Честное слово, заел… Самоха, прочитай свое стихотворение!

– Да ну тебя, – нахмурился тот. – Не надо.

– Читай-читай, не ломайся, – сказал отец. – А ну-ка, закручивай. Ты свое прочитай, а я свое. Я, брат, тоже во какой поэт. Только мои стихи устные, нигде не писанные.

– Почему же не писанные? – спросил Самохин.

– А потому… Напишешь, а тебя – хоп! – и в кутузку. Во, брат, как. Ну, читай свое, а потом я свое. Да не ломайся… Что ты, барышня, что ли?

– Читай, Самоха, – подбодрил Володька. – Отец любит стихи.

Самоха встал, повздыхал, потом отважился и начал:

 
В море буря бушевала
Вот уже двенадцать дней.
В море шхуна погибала…
 

Прочитал до конца. Отец, слушавший внимательно, сказал:

– Ну что ж, молодец. Только напрасно ты свой корабль потопил. По-моему, было бы лучше, если бы твой корабль бурю-то победил. А? Знаешь, этак – волна на него, а он на нее. Раздул бы все паруса, и никакая гайка. Вот я на паровозе иногда в бурю, в метель шпарю, и никаких. Да… Вот как!

Отец вздохнул.

– Вообще слезу держи подальше, – сказал он строго. – Вот, например, Швабра тебя, говоришь, мучает, а ты что? А ты, как и твой корабль, – набок, и в воду? Зачем? Неверно делаешь. Ты делай, как мой паровоз – при и при вперед. Долетел до станции, набрал воды, ревнул гудком и дуй дальше. Так-то, друг. Твой отец-то чем занимается?

– В казначействе служит.

– Чиновник, значит? Его, небось, тоже начальство гнет, не хуже, чем тебя Швабра. А? Отец твой, небось, тоже набок и в воду?

– Отец пить стал, – печально сказал Самоха.

– Ну вот. Что ты, что твой родитель – оба вы сдрейфили. Отец пьет, а ты не учишься. Никакого сопротивления в вас нету. Мягкотелые. Да… Ну, а теперь я тебе свои стихи прочитаю, а ты слушай внимательно?

Отец встал и, помахивая в такт рукой, стал читать стихи. Читал он спокойно, без выкриков, без театральных жестов. Стихи его, не совсем складные по форме, но простые, суровые и глубокие по содержанию, сильно взволновали Самоху.

– Эх, – восторженно сказал он, – совсем не так читаете, как наш Афиноген. Афиноген ножку выставит, глаза в потолок и начнет, и начнет… Как актер…

– То-то, – довольный похвалой, сказал отец. – Ты, может, и грамотнее моего пишешь, да со слезой. Слеза тебе всю музыку портит. А в общем, я вижу, ты парень хороший, брось только на козе кататься.

– Как – на козе? – удивился Самохин.

– А так. С козы слезь, а на коня сядь. Понял?

– Да теперь уже все равно, – грустно сказал Самохин. – Теперь мне уже товарищей не догнать, а на третий год в том же классе не оставляют. Знаю: исключат из гимназии.

– А что ж ты делать будешь? – покачала головой Володькина мать.

– В цирк он хочет, – осторожно сказал Володька.

Самохин вскочил:

– Брось! Это я так… Нарочно гимназистам врал. Не пойду я в цирк.

– Ко мне тогда приходи, – строго сказал отец. – В мастерские учеником определю. Тут, брат, всякую меланхолию как рукой снимет. Тут, брат, жизнь научит.

Самохин подумал и осторожно спросил:

– И на паровозах ездить научиться можно?

– Еще как будешь ездить, – засмеялся отец. – Ну, – сказал он, – идите, гуляйте.

Володька с Самохой оделись и вышли. Но гулять не хотелось. Сели у ворот на скамеечке.

– Слушай, – строго сказал Мухомор, – попробуй учиться. Я помогать буду. Вместе все уроки делать будем.

– Попробую, – мрачно ответил Самохин. – Завтра у нас какие предметы?

– Латинский, греческий, закон божий, древнецерковнославянский, гимнастика.

– Так… А ты Амоське верх не давай, – вдруг сердито сказал Самохин. – Он, Амоська, сегодня в церкви стоял в первом ряду и все крестился, крестился. Директор перекрестится, и Амоська сейчас же за ним. А учиться мне… Разве теперь догонишь класс? Вот математику люблю, и то… Да ну его к лешему, давай о чем-нибудь другом говорить…

В РОДНОМ ГНЕЗДЕ

Дома Самохин застал обычную картину. Мать кричала:

– Пьяница! Дочери надеть нечего, а он последние копейка пропивает.

– Ну-ну, ну… Ты… Ну-ну, ну… – бессвязно бормотал отец. – Надоели мне ваши причитания… Отдала бы Ольгу замуж, вот и все… Где мой галстук? Оленька! Подай галстук.

– Без приданого-то кто возьмет? – сердилась мать.

Оля, взрослая девушка, сказала со слезами:

– Спать бы лучше легли, папа. Каждое воскресенье одно и то же. Надоело уже.

– Это ты кому говоришь? Что за тон? А еще в гимназии училась…

– Училась, да по твоей милости не доучилась, – крикнула мать. – И Ваньку вон тоже не сегодня-завтра попросят.

– Ну-ну, ну-ну… Всегда во всем я виноват. Сама детей распустила, сама избаловала их. Ванька, ищи галстук!

– Сами ищите, если надрызгались, – отрезал Самохин. – Мне уроки учить пора.

– Как? Как? – заорал отец. – Ах ты, мерзавец! Где ремень? Я тебя выучу вежливости…

– Папа! Не надо! – заплакала маленькая Верунька.

– «Не надо»? А на отца орать надо? Эх, вы…

Перерыв все в комоде, отец продолжал искать галстук. Искал и мурлыкал под нос: «Выхожу один я на дорогу…»

– Чего ищете, когда он у вас на плече висит? Ослепли? – с досадой сказал Самохин. – Никогда дома тишины нет.

Отец снял с плеча галстук, повертел его в руках и ответил ворчливо:

– Шел бы в монастырь тишину искать. Покой ему надо… Я всю жизнь тишину искал… Нету никакой тишины и не бывает. Враки все это.

– Олька! – крикнула из кухни мать. – Опять проворонила! Опять молоко подгорело! Пропасти на вас нет.

– Да вы же сами у плиты стояли, – ответила Оля, – не придирайтесь, пожалуйста!

– Замолчи! Изверги… Извели вы меня совсем. Ванька, принеси щепок!

– Ну вас. Мне заниматься надо, – сказал Самохин. – Что, в самом деле, учиться не даете!

– Жрать, небось, будешь, а щепок принесть не можешь! Свинья, – отозвался из комнаты отец. – Тишину тебе, подлецу, надо. Подумаешь, какой князь сиятельный!

Самохин притворил дверь, сел за латинский и стал заниматься. Но сосредоточиться уже не мог. Из кухни то и дело доносились сердитые оклики матери, плач Веруньки, а из спальной – монотонное пение отца: Уж не жду от жизни ничего я… Самохин захлопнул книгу, буркнул:

– Черти! Житья нет, право…

Пошел на кухню.

– Мама!

– Тебя еще тут не хватает. Чего?

– Меня… из гимназии скоро исключат.

– Как?

– Исключат, говорю.

Мать поставила на скамью миску с голубцами, обтерла об фартук руки и растерянно посмотрела на сына.

– Федя! Федор! Иди сюда! – тревожно позвала она.

Вошел отец. Мать сказала:

– Вот, любуйся.

– Что еще? Опять какое-нибудь безобразие?

– Исключают… – заплакала мать.

Отец высоко поднял брови:

– Так… Достукался, паршивец…

И вдруг зловеще:

– Иди сюда.

– Не пойду, – сказал Самохин, – еще не исключили… Я только маму предупредил, что исключить могут.

– За что?

– За отметки…

– «За отметки»! – передразнил отец. – Лодырь! Лентяй! Сапоги сниму. Выпорю, как Сидорову козу. Заставлю учиться. Иди сюда.

– Не пойду.

Отец схватил кухонное полотенце и скрутил его жгутом:

– Не пойдешь?

Но Самохин шмыгнул в дверь и выбежал вон из кухни.

– Вос-пи-та-ла! – зло проворчал отец.

– Вос-пи-тал! – тем же тоном ответила мать. – Иди, целуйся теперь с ним.

Стояли друг против друга, полны упрека.

– Эх! – сказал отец. – Покоя нет с вами.

Мать отвернулась, вытирая глаза фартуком.