Текст книги "Первый ученик"
Автор книги: Полиен Яковлев
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
КУХАРКИН СЫН
Утром по гимназии разнеслась молва: Лихов арестован! (Тот самый Лихов, о котором директор говорил отцу Мухомора: «Учится у нас сын кухарки, и, представьте, ведёт себя довольно прилично»).
Все – от приготовишек до восьмиклассников – только и говорили об этом происшествии. Утром Лихов надел шинель, ранец, вышел за калитку и вместо гимназии попал в полицию.
За что арестовали – никто не знал. Директор ходил туча тучей…
Ко второй перемене выяснилось, что Лихов имел связь с теми, кого судил Колин папа. А присудили тех троих к высылке на дальний холодный Север.
На большой перемене Мухомор вызвал Самоху в раздевалку и там сообщил:
– Сегодня ночью еще арестовали несколько рабочих. Вот и Лихова, должно быть, по тому же делу.
И совсем тихо-тихо, на ухо:
– У нас тоже был обыск. У отца все перерыли.
– Да ну? – испугался Самоха. – Не может быть!
– Тсс! Ты не шуми. Я тебе правду говорю, только ты никому ни звука. Все перерыли, но ничего не нашли. Так и ушли ни с чем. Мать испугалась, а отец – ничего, сидел и улыбался только.
– А за что это аресты? В чем дело? Ты знаешь?
– Знаю… Рабочие хотят, чтобы не было царя. Есть такие революционеры. Вот они и стараются, чтобы все рабочие были заодно. Эти революционеры – они… они же и есть рабочие… Только ты, Самоха, язык держи за зубами.
– Так, – задумался Самохин. – Значит, они вроде, как мы, против Швабры. А по-моему, все-таки лучше царь, чем Швабра. Царь мне ничего не сделал, а Швабра поедом ест.
– Ты не понимаешь, – обиженно сказал Мухомор. – Сравнил тоже… Ты и рабочие… Царь и Швабра…
А сам подумал: «Вот досада! Не умею объяснить как следует». Вдруг обрадовался: сообразил. Сказал:
– Не будет царя – и Швабры не будет. Свобода будет в гимназии. Придираться не будут, любимчиков не будет. Лафа будет. Зря наказывать не будут. В карцер дверь кирпичами заложат – и крышка.
Самоха рот разинул. Подумал и сказал недоверчиво:
– Ну, это ты чересчур. Что же, у нас и Попочки не будет? И без обеда оставлять не будут? Чепуха. А Лихов что делал? Он тоже против царя? Против карцера?
– Конечно.
– Влетит ему теперь, да? Из гимназии тю-тю… А хороший он был. Я у него папиросы брал. И всегда он такой серьезный. Раз я стою в уборной, и Лихов стоит. И этот, как его… Веретенников, у которого отец гостиницу держит. Вот Веретенников и говорит Лихову: «В России революцию нельзя делать: в деревне – мужичье, а рабочие – пьяницы. Им дай власть – они перепьются и всех перережут. Будет один грабеж, и больше ничего».
А Лихов его дразнит. Спрашивает: «А тебе жалко, если у твоего папы гостиницу отберут?». – «Конечно, жалко, – говорит Веретенников. А потом добавляет, знаешь, с такой ядовитой насмешкой: «Хорошо, что у тебя, кроме старых штанов, ничего нет». – «А я, – говорит Лихов, – за тебя и штанов старых не дал бы».
Ну, тут они и повздорили. Народу собралось много. Шум подняли. Попочка заскочил. Старшеклассники к нему: как, мол, можно без царя? Попочка как начал их ругать, как начал их ругать! А потом увидел меня и набросился: «А ты, – говорит, – чего тут среди старших крутишься? Чего всякие глупости слушаешь?»
И прогнал из уборной.
– Мне Лихова жалко, – сказал Мухомор. – Давай соберем ему денег. В Сибири, знаешь, ему плохо будет.
Самоха с радостью:
– Вот это ты хорошо придумал! Обойдем потихоньку все классы и соберем. Айда! Давай сейчас собирать. Я у сестры рубль выпрошу.
Мухомор не успел ответить, как ударил звонок.
– Что это? – удивленно спросил Самоха. – Еще перемена не кончилась, а уже звонят. Пойдем. Что-то есть…
А по коридору уже топали две сотни ног. Парадный зал был распахнут настежь. Попочка суетливо расставлял гимназистов парами и кричал:
– В зал! В зал, господа! Живей!
Построились в зале рядами и загудели. Каждый допытывался:
– В чем дело? Что будет? Зачем собрали?
Попочка отвечал коротко:
– Узнаете. Не галдеть!
Вдруг в зал – сам Аполлон Августович. Серьезный-серьезный. А за ним – батюшка и Швабра.
– Тсс! – поднял руку Попочка. – Смирно!
Аполлон Августович встал лицом к шеренгам. Молча и испытующе разглядывал серые ряды. Батюшка кусал бороду и украдкой выглядывал из-за его спины. Швабра рассматривал потолок…
– Дети, – тихо начал директор.
В задних рядах солидно откашлялись восьмиклассники. Кое-кто осторожно пощупал пробивающиеся усы…
– Дети, – еще раз сказал директор и, заметив малышню, обратился к Попочке:
– Этих уведите. Оставьте с четвертого по восьмой включительно.
Малыши обиженно вышли.
Когда за ними закрылась дверь, директор сделал шаг вперед и спросил:
– Дождались?
И вдруг визгливо:
– Чтоб у меня этого больше не было! Безобразие! Позор! Осрамили учебное заведение.
И снова сделал большую паузу, колко впиваясь глазами в каждого.
И опять тихо:
– Достукались… Дочитались подпольных книжек… Прокламаций… С бунтарями знакомство завели?… Идеи безнравственные…
Сердито покрутил в воздухе пальцем.
– Бессмыслицей отравились. Корову через ять пишете, а туда же… Ну, хорошо, – переменил он тон, – пусть вам не жаль чести гимназии, чести мундира. Пусть. Но отцы, но матери?… Матери, которые вас воспитывали, холили, берегли… Эх!
Достал платок и высморкался.
– Государство дает вам знания, образование, воспитание…
– Поведение, внимание, прилежание, – тихо добавил Самоха.
– А? – не расслышал директор. – Да-да, воспитание… На вас надеются… Вас готовят быть честными чиновниками в разных ведомствах, а вы… А вы политикой вздумали заниматься. Ну что общего между гимназией и политикой? Какое вам дело до политики? Преступниками хотите быть? Да?
Коля Амосов испуганно смотрел на Швабру, а Аполлон Августович продолжал:
– Я не говорю о всех. Большинство из вас несомненно благоразумны, но вот ваш товарищ Лихов… Вы уже все слышали, что случилось с ним?
– Да, – твердо ответил кто-то, – слышали. Просим освободить Лихова…
– Это кто сказал? Я спрашиваю: кто сказал?!
В зале молчали.
– Я вас собрал для того, чтобы предупредить. Если я замечу что-нибудь подобное… Вы понимаете? Из моей гимназии в университет ни один вольнодумец не проходил и не пройдет. Зарубите себе это твердо. Можете разойтись…
Самохин, идя в паре с Мухомором, шепнул ему на ухо:
– А деньги для Лихова все-таки соберем.
Мухомор молча кивнул головой.
И через пятнадцать минут подписной лист таинственно поплыл по партам. На листе значилось: «Всем, кроме Амоськи и Буха. Этим не показывать».
Но нашлись и без них предатели. На другой день, когда многие принесли из дому кто полтинник, кто рубль, когда коробка из-под папирос была уже так полна деньгами, что ее нельзя было закрыть, налетел восьмиклассник Веретенников, вырвал коробку из рук какого-то ротозея и отнес директору.
Директор внимательно посмотрел на Веретенникова и сказал:
– Я вас хвалю. Благодарю. С деньгами я распоряжусь сам. Идите.
Веретенников поклонился и, довольный похвалой директора, вышел. В коридоре наткнулся на одноклассника Минаева. Тот брезгливо отстранился и сказал:
– Далеко пойдешь.
– То есть?
– Не то есть, а скотина ты, вот что.
– Сам – скотина, – огрызнулся Веретенников.
Минаев долго смотрел ему вслед и думал: «Барин… Мерзавец… Накрыть бы в раздевалке шинелью, отбить бы почки, так помнил бы… Холуй…»
А тем временем Аполлон Августович беседовал со Шваброй.
– В вашем классе, – сказал он, – очень нездоровые настроения. Без спросу, самовольно собирают деньги для этого Лихова. Вам известно?
– Нет-с, – испуганно ответил Швабра. – Нет-с… Я не знал-с… Я уверяю вас, что не знал-с…
– Очень жаль. Вам следует знать все, что делается во вверенном вам классе. Вы же наставник. Вы же отвечаете за моральное состояние своих воспитанников. Душок нехороший. Кем занесен? Кем?
– Полагаю, что этим новичком-с… Токаревым Владимиром, и, кроме того, трогательная дружба его с Самохиным. Нет сомнения, что вдохновители всего дела именно они-с. Но я не знал-с…
– Потрудитесь возвратить жертвователям их деньги и с соответствующим внушением, конечно. Надеюсь, что у вас в классе это не повторится. И чтобы без огласки. Вы поймите, ведь это позор для гимназии.
– Гм!.. – громко кашлянул присутствующий тут Элефантус. Он был несказанно рад, что директор жучил его врага – Швабру.
– Гм!..
Швабра покраснел, сердито посмотрел на Элефантуса и подумал: «Посмотрим-посмотрим, кто кого, не радуйся еще…»
Сказал:
– Павел Петрович, извините, но… когда вы приходите в мой класс на урок, у вас возмутительная дисциплина-с.
Элефантус выпустил изо рта клубы дыма, сердито загасил папиросу и, поглядывая на директора, ответил раскатисто:
– Совершенно справедливо изволили заметить. Именно только в вашем классе у меня и нет дисциплины. У вас в классе не ученики, а, с позволения сказать, какие-то…
Элефантус пожевал губами:
– Психопатики и лоботрясы, – выдавил он наконец и, заслоняя собою полкомнаты, пошел к дверям.
Оставшись с директором наедине, Швабра поправил на себе галстук и осторожно сказал об Элефантусе:
– Тяжелый человек-с.
– С такой комплекцией не мудрено быть тяжелым, – снисходительно пошутил директор. А потом сухо: – Класс у вас, Афиноген Егорович, действительно, развинтился. Павел Петрович прав.
Швабру так и передернуло. Но он сдержал себя и сказал заискивающе:
– Я приложу все старания-с, Аполлон Августович, а что касается Павла Петровича, то я все-таки прошу вас…
Директор сделал каменное лицо. Швабра осекся и замолчал. Выругав в душе Элефантуса, он сердито схватил журнал и помчался в класс «влиять» на воспитанников.
Спрятав за притворной улыбкой свой гнев, он влетел, как на крыльях, и сказал весело:
– Добрый день, ученички!
Самоха быстро толкнул Корягу и тревожно шепнул:
– Пропали! Слишком ласковый… черт…
Мухомор тоже моргнул друзьям: он почувствовал, что в воздухе пахнет бурей.
– Ну, как делишечки-с, ребятишечки-с? – еще ласковей спросил Швабра. – Вот я принес вам денежки. Вы собирали копеечки. Это, конечно, весьма гуманно, человечно. Кто это из вас придумал?
Никто ни звука.
– Колечка, уж это не ты ли? Хе-хе…
Амосов побледнел, замахал руками:
– Что вы, что вы, Афиноген Егорович, бог с вами.
– Ну-ну, знаю, знаю, что это не ты. Бух, кто? Ась?
– Не знаю… – Бух знал, но боялся Самоху.
– Токарев, признавайтесь-ка, душечка!..
Мухомор – ни слова.
– Кто же, наконец? Не хотите говорить? Ну, не надо. Не настаиваю. Раздадим денежки обратно… Хе-хе… Кто сколько внес? Коля, сколько ты дал копеечек от щедрот своих?
– Я не вносил, – обиженно сказал Амосов. – Очень мне нужно.
– И я не вносил! – крикнул Бух. – Нас даже и не просили. Мы даже не знали.
– Я внес двадцать копеек, – осторожно поднялся Нифонтов.
– Ты? – развел руками Швабра. – Молодец! Иди, иди сюда, высокенький. Возьми, возьми пальчиками – свой двугривенный, купи себе миндальных пирожных. Это, брат, будет куда умней. Ась? Что-с? А еще кто?
Больше никто не признался. Сидели, затаив дыхание, обиженные и злые.
– Умники, умники, – извивался, гримасничал Швабра. – А подумали вы, кому жертвуете? Кто против власти, того как называют? Ась? Токарев, встаньте и ответьте. Как того называют?
– Не знаю, – не вставая с места, проворчал Володька. – Я это не учил.
– Напрасно. Эх!.. Муравьи вы, муравейчики, соловьи вы, соловейчики… Родители ваши с утра до вечера горбики гнут, на ваше содержание зарабатывают, на воспитание… Сердечно мечтают вырастить вас честными, хорошими, а вы…
– Мы ничего плохого не сделали, – сказал Мухомор.
А Швабра, как будто и не слышит, продолжает:
– Срам какой! Я надеюсь, что больше этого не повторится. Аполлон Августович на вас очень обижен.
Умолк.
Класс сидел угрюмо и тихо. Мухомор нервно рвал под партою промокашку. Самоха смотрел на свое колено, держал руки в карманах. Боялся вынуть их, чтоб не схватить книгу и не запустить ее в Швабру.
С крысиной душой, Лобанов и тот почувствовал прилив гнева. Сопел носом и думал: «Ну и Швабра».
Медведев набрал полон рот слюны и от растерянности не знал, куда деть ее. Не то проглотить, не то беречь, пока подойдет к нему Швабра…
Остальные тоже чувствовали себя отвратительно. Казалось, крикни кто-нибудь: «Бей!» – и все, как один, бросятся на мучителя. Лишь Амосов и Бух сидели внешне спокойно. На самом деле Амосов трусил – как бы в общей суматохе и ему не влетело. Бух волновался иначе: ему страшно хотелось узнать, выведает ли Швабра виновников.
Но виновников не нашлось. Жертвователи тоже не признавались.
– Тогда вот что, – сказал Швабра и щелкнул пальчиками. – Ваши денежки мы повернем иначе… Совсем иначе… В церковную кружечку на благолепие храма. Как, Колечка? А?
– Очень хорошо, – волнуясь и не глядя ни на кого, ответил Амосов.
А Мухомор, как услышал, так чуть не вскочил. Понял, что это дикое издевательство над теми, кто хотел помочь Лихову. Только Швабра мог такое придумать.
Хотелось выскочить из-за парты, кричать, кусаться, перевернуть кафедру, доску. Весь горел гневом.
Швабра заметил, насторожился, сказал ехидно:
– Токарев, что с вами? Нездоровы? Идите из класса, попейте водички…
Володька поднялся. Боясь выдать себя, боясь, что не сдержится, он прикусил губу и решительно покинул класс.
Самоха – стрелою за ним.
– Куда? Куда? – сердито одернул его Швабра.
Самохин – сам не свой. Однако превозмог себя, сказал вежливо, как никогда:
– Отпустите… Мне надо…
Швабра глянул и испугался. У Самохина был такой сердитый вид, что, правда, лучше не связываться. Сказал:
– Идите, если уж так надо вам…
На перемене Токарев и Самоха узнали: деньги, собранные арестованному Лихову, будут и в самом деле положены в церковную кружку.
Переглянулись… Ушли в раздевалку и там долго о чем-то беседовали. Наконец крепко пожали друг другу руки и возвратились в класс.
После уроков быстро собрали книги и ушли вместе. Самоха отправился ночевать к Володьке.
НОЧНОЙ ПОХОД
Был вечер.
Самоха и Мухомор тихо захлопнули за собой калитку и пошли вдоль немощеной улицы.
На всю улицу – один фонарь, да и тот освещал только угол маленького домишки, мокрую доску покосившегося забора да край темной лужи, кончавшейся неизвестно где.
По черному небу тянулась серая кисея облаков. Ветер путал и рвал ее.
– Нечего сказать, погодка, – поморщился Мухомор.
– Швабру хоронить бы по такой погоде, в самый раз, – поднимая воротник, сердито ответил Самоха.
– Ну нет, – засмеялся Володька. – Швабру хоронить надо в солнечный, ясный день. Чтобы птички пели и щебетали, чтобы все кругом ликовало и радовалось по случаю такого хорошего праздника.
– А впереди бы гармошка, – обрадовался Самохин, – и чтобы казачка: ти-ли-ти-ли, ти-ли-ти-ли…
– А гроб, чтобы цугом тридцать ослов тащили. Хо-хо!
– А ослов бы украсить павлиньими перьями!
– А на самом переднем – батюшка. Вот бы ловко!
– Действительно! А на следующем – Аполлон Августович.
– А за ним Попочка.
– Нет. Попочка должен идти пешком, за гробом. В руках у него должен быть большой самоварный таз, а на нем орден, что Швабра по царским дням на груди носит.
– А Амоську забыл?
– Амоську? На Амоське траур: на фуражке, на рукавах, на штанах. Весь в трауре. Амоську под руку ведут две няни. Одна глаза ему вытирает, а другая носик. Тьфу! Ну его к черту! – вдруг обозлился Самоха. – Ох, и паршивый! Как вспомню, так кулаки чешутся. Однако, стой, куда это мы попали? Ничего не вижу. Ну и тьма вокруг!
– Осторожней: здесь яма, – предупредил Мухомор. – Вот, брат, живем на какой окраине. Амоську бы сюда поселить, узнал бы, как барствовать.
– Хорошо, хоть собак нету.
– Есть. Из любой подворотни могут выскочить. Ты близко к забору не держись. А вот как дождь хлынет, так тут ни пройти, ни проехать. Мать как-то шла, а у нее калошу засосало. Искала, искала, и не нашла. Так и вернулась домой в одной левей. Это у нас тут часто случается, калош не напасешься.
– Удастся или не удастся? Как думаешь? – шепотом спросил Самоха.
– Попробуем.
– Хоть бы удалось.
– А попадемся – ох, и будет нам.
– Мне что, – сказал Самоха. – Мне и так вылетать, а вот тебе… Ты лучше не суйся вперед. Вообще, если удирать – ты беги первым, а меня, если поймают, – пусть убьют, а не скажу, с кем был. Скажу: «Один». Вот и все.
– Нет, вместе так вместе. Иначе я не согласен.
– Мало ли что не согласен. Ты не спорь. Вечно споришь со мной.
– Ну, ладно, иди. Вон уже и Вокзальная улица.
На Вокзальной светлей. Тут даже газокалильный фонарь высоко раскачивался над перекрестком. Он один, собственно, и освещал улицу, борясь с наседавшим на него туманом.
Началась мостовая. Грязная, скользкая, но идти все-таки стало лучше.
Пересекли запасные пути, прошли мимо желтых глазищ засаленного паровоза, под черным брюхом которого что-то сердито шипело и клокотало, наткнулись на мрачное, длинное здание товарной станции и вышли на перрон под тяжелым железным навесом.
Вот и шумный вокзал с зеркальными окнами первого класса. Сквозь окна виднелись официанты. В черных фраках, с белыми салфетками через руку, они скользили, поглядывая на пассажиров, между столиками, за которыми сидели нарядно одетые штатские и военные. Выхоленные офицеры поблескивали серебром и золотом погон, звякали шпорами. Суетились носильщики: прибегали и убегали. Заслышав колокол, они быстро хватали чемоданы, картонки, баулы, саквояжи и саквояжики и, обгоняя друг друга, спешили к поезду.
Пройдя по перрону, Самоха и Мухомор влились с толпой в мрачный зал третьего класса. Бурый табачный дым скрыл от них большое, перерезанное железными балками помещение. Все оно казалось каким-то скользким и липким. На полу густо лежали плевки, шелуха. Столиков, бритых официантов, саквояжей и саквояжиков, офицеров и пуделей, девочек с куклами – ничего этого здесь не было. Армяки, тулупы, шали, выцветшие кацавейки, пудовые сапоги, тихие, мягкие лапти…
И только одна «величественная» фигура маячила над толпой, фигура вокзального жандарма Дутикова.
– Дзынь-дзон! – шагал он, отзванивая шпорами.
Дзынь-дзон,
Царь – закон.
Дзынь-длю,
Всех сошлю.
Дзынь-длин,
В Саха-лин.
Показав друг другу глазами на Дутикова, Мухомор и Самоха засмеялись:
– Ну и лошадь!
Наконец выбрались из толпы, вышли на привокзальную площадь и пересекли ее. Широкой улицей, гремящей ломовиками, поднялись к ярко освещенной церкви, быстро обогнули ее и вышли переулками к центру города.
Светло.
Магазины сияли огнями. Вылощенные приказчики почтительно сгибались перед нарядными дамами и суетливо раскладывали на прилавках товары. У магазинов стояли блестящие экипажи, ожидавшие своих господ. По тротуарам двигалась праздная толпа.
На перекрестке – городовой. На нем, чуть набекрень, плоская барашковая шапочка с медной номерной ленточкой вдоль. Из-под шапки глядели:
лоб – низкий и вдавленный,
зорко – масляные глаза,
припухший от водки нос и
жесткие, как у моржа, усы.
Шашка, два рыжих шнура – один к свистку, другой к револьверу, крест-накрест башлык, валенки.
Стоит…
Следит…
– Куда прешь? Что несешь? – набрасывается он на мужичка. – Не видишь – главная улица?
И спроваживает его в темный переулок.
А на главной улице свет, нарядные господа… Ни мужичков, ни рабочих…
Для рабочих есть темная и грязная окраина, для мужичков – Сенной базар с вонючим постоялым двором.
А здесь – центр.
Здесь! – магазины.
Здесь – клубы.
Здесь – мужская классическая гимназия.
Мухомор и Самоха остановились.
В окнах гимназии было темно.
– Пойдем, – тихо сказал Мухомор.
Вошли в калитку. Быстро пробежали по асфальтовой дорожке и очутились у парадных дверей.
– Открыто! – удивленно и радостно шепнул Самоха. – Вот удача. Теперь не надо и в окно лезть. Шмыгнем?
Скользнули в знакомое неприветливое помещение. Широкая лестница, раздевалка и коридор.
Постояли, прислушались.
– Бом! – ударили в коридоре часы.
– Половина какого-то, – шепнул Мухомор, – наверно, десятого…
– Интересно, Аким спит или нет?
– В том-то и дело… Давай снимать сапоги.
– Понесем их в руках или как?
Посоветовавшись, решили сапоги взять с собой.
– Ключ бы, а?
– Иди… Тсс…
На цыпочках, вдоль коридора, Самоха и Мухомор двинулись в путь. Вот восьмой, вот седьмой класс. Вот шестой… Вечером гимназия совсем не такая. Днем противная, а сейчас страшная. В окна с улицы падал свет. На полутаинственные квадраты… Паркет чуть скрипит. Малейший шорох далеко уносится по коридору.
– Тсс… – остановился Самоха, – у Акима, кажется, свет…
– Да… Не спит, старая кочерга…
– Ключ у него всегда на веревочке… На гвозде…
– Знаю…
– Прячься!
– А ты?
– А я звякну, – сказал Мухомор, вынимая ножичек. – Я знаю как…
Самоха осторожно вошел в пустой класс, стал за доску. Ждет…
Мухомор поскреб ножичком электрические провода, соединил их – и вдруг у Акима мелко задребезжал звонок.
Миг – и Мухомор рядом с Самохой.
– Слышишь? Идет.
В коридоре скрипнула дверь, раздались тяжелые шаги Акима. Он поспешно пошел к парадному и забурчал:
– Кого это принесло? Ишь, звонит. А чего звонит? Сейчас! – крикнул на весь коридор Аким и скрылся за поворотом.
Только скрылся, как Самоха – кошкою к нему в сторожку, цап с гвоздя ключ и обратно в класс.
– Есть! – показал он Мухомору. – Сцапали.
А Аким был уже у парадного. Взялся за ручку двери, а дверь открыта. Выглянул наружу. Никого нет.
– Балуются сорванцы, – сказал он сердито, думая, что это звонили уличные мальчишки. – Поймать бы да отзвонить вас, негодяев, за уши… – И пошел обратно.
Шел и ворчал:
– И я тоже хорош… Сорока старая. Как же я дверь-то оставил открытой?
Когда Аким скрылся, Мухомор и Самоха осторожно оставили класс. Один за другим, на носках, они двинулись вдоль коридора.
Вот коридор свернул влево, вот еще поворот, а вот и массивная дверь в домовую гимназическую церковь.
Вставили ключ, осторожненько налегли…
– Зонн!.. – мелодично запел замок, и дверь бесшумно подалась…
Скользнули, как тени, в пустую церковь, волнуясь, притворили за собой дверь и остановились.
В церкви было темно и мрачно. В дальнем углу слабо мерцала лампада. Где-то царапала мышь.
– Давай скорей, – торопил Самоха. Он испугался немножко и подозрительно посмотрел вокруг. Стараясь скрыть смущение, сказал:
– Молодцы мы, да? – И вытащил из-за пазухи большие щипцы. Волнуясь и мешая Мухомору, стал он отрывать от стены церковную кружку.
– Да уж давай я сам, – сердито ворчал Володька. – Ты лучше возьми лампаду. Свети.
Самоха отдал щипцы и направился в глубь церкви. Искоса посмотрел на какого-то «чудотворца», изображенного во весь рост, отвернулся, быстро схватил лампаду и вернулся к Мухомору.
– Ну вот, хорошо, – прошептал Мухомор.
А через минуту радостно:
– Есть! Вырвал гвоздь!
У другого гвоздя наскоро обломили шляпку, и кружка бесшумно сползла со стены.
– Тяжелая! – сказал Мухомор. – Тут не только те деньги, что мы собрали. Тут больше.
– С процентами, – хихикнул Самоха. – Давай! Пошли! Быстро! Я – кружку, а ты бери мои сапоги. Тихо…
Ящерицами по коридору, в раздевалку, сунулись к парадному, а оно… оно…
– Вот это так штука! – шепнул Самоха. – Аким выходил да и запер на ключ.
Стояли, молчали, думали… Как быть?
– Попробуем в окно?…
Окна были на улицу. С улицы могли заметить. Да и городовой стоял как раз против гимназии, на углу.
– Через черный ход разве?
– Тоже, должно быть, заперто.
– Через второй класс, там окно во двор.
– Правильно!
Снова крались по коридору. Наконец выбрались. Во дворе обулись, юркнули в гимназический сад. Там сломали у кружки замок, высыпали деньги в платок, завязали его узелком. Самоха сунул его за пазуху, а кружку забросил в кусты.
– Готово?
– Пошли.
Шли людной улицей. В окнах сияли огни. Из кино доносилась музыка…
– Теперь на Кольцовскую, – торопил Мухомор, – а то поздно уже. Идем быстрей.
Переулок, другой, третий… Вот и Кольцовская, номер 76. Ворога. Калитка. Во дворе маленький флигелек. Ставни – наглухо. В щелях свет.
– Не спят…
– Стучи тихонько…
За дверью тревожный голос:
– Кто?
Самоха шепотом:
– Мы… Товарищи Лихова. Из гимназии. Дело есть. Важное…
Дверь открылась. На пороге стояла изумленная и встревоженная женщина. Увидя двух гимназистов, она успокоилась и сказала грустно:
– Зайдите. Что вам?
– Мы, – входя, начал Мухомор, – от четвертого класса. Лихов был в седьмом, но это ничего… Мы вот принесли вам для сына… Только вы никому ни слова… Это… А то… Вообще… Не надо говорить…
– Вот… – Самоха вытащил из-за пазухи платок с деньгами. – Возьмите. Мы тоже…
Хотел сказать «революционеры», да постеснялся.
Женщина не знала, что ответить. Удивилась. Взяла деньги, утерла слезы…
– Вы сядьте, – сказала она.
– Нет-нет, нам нельзя, мы спешим. До свидания. Вы извините, что мы так поздно… Увидите Лихова – скажите ему, что это от четвертого…
– Спасибо вам, милые. Сколько же денег тут? Что-то много. Зачем…
Она не знала, как поблагодарить ребят. Волновалась и все утирала слезы.
– Мы собрали, сколько могли.
– Тут даже больше, чем мы собрали… – сказал Мухомор.
– Мы не считали, – добавил Самоха, – но это ничего… Вы сосчитайте сами. Только никому не говорите, что мы… Это секрет…
Попрощались, ушли.
Было часов двенадцать, когда они, наконец, вернулись домой.
Мать пожурила:
– Разве можно так поздно шляться?
Промолчали. Перемигнулись только.
Легли. Долго не спали. Вспоминали каждую мелочь.
– Завтра Швабра и Аполлон с досады лопнут, – шепнул Самоха.
– Пусть, – хихикнул в ответ Мухомор. – Ловкачи мы все-таки, а?
– А ты боялся? Скажи.
– А ты?
– Нет, ты сначала.
– Почему я? Ты скажи.
– Я? Боялся. А ты?
– Я? Немножко трусил.
Засмеялись.
Мать сердито застучала в стенку:
– Спите. Довольно вам, полуночники. В гимназию опоздаете.
Пошептались еще с полчасика и уснули.
Спали крепко, как никогда.
