Текст книги "Первый ученик"

Автор книги: Полиен Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

ШВАБРА РАЗДАЕТ ОТМЕТКИ

На урок пришел Швабра и принес четвертные отметки.

Тридцать два ученика в классе. Тридцать два сердца усиленно забились. Даже у Самохи оно чуть екнуло. Только тридцать третье сердце, сердце холодного Швабры, стучало спокойно и ровно.

– Очевидно, горим нетерпением? – спросил он, потирая руки. – Да, да, принес я вам отметочки. Хорошие и плохие. Всякие. Каждому по заслугам. Интересно их получить на руки. Не правда ли?

– Конечно! – невольно вырвалось у многих. – Сейчас раздавать будете?

– Кто же это из вас такой нетерпеливенький? Покажись, покажись.

Никто, разумеется, не показался.

Швабра подошел к окну и долго смотрел на улицу.

– Погода сегодня хорошая, – мечтательно сказал он.

– А отметки скоро будете раздавать? – опять спросил кто-то.

Швабра не ответил, лишь укоризненно покачал головой, потом снова стал глядеть на улицу. Побарабанил по стеклу… Вдруг резко повернувшись к классу, расцвел улыбкой:

– А кто, признайтесь-ка мне, будет сегодня отвечать урочек? На пятерочку…

Видя, что желающих нет, притворился удивленным.

– Как? – воскликнул он, – неужели и ты, Коля Амосов, не хочешь? Хе-хе…

– Я? Я могу, – растерянно поднялся из-за парты Амосов. – Я могу… Отвечать?

– Сиди уже, сиди. Ты у меня, Николяус, молодец. Коля, ты у меня, Коля… Нико…

Швабра не договорил: раскрылась дверь, и в класс вошел Аполлон Августович.

Все быстро поднялись и уставились на директора.

Знали – зря он в класс не войдет.

Аполлон Августович сказал что-то Швабре на ухо. Швабра сделал изумленные глаза и затеребил на своем сюртуке пуговицу.

Заложив руки за спину, директор повернулся лицом к классу, но сразу не заговорил. Умышленно медлил и внимательно оглядывал каждого. Под его бесцветным и тяжелым взором многие быстро опустили голову.

– Сегодня утром, – тихо начал Аполлон Августович, – обнаружено неслыханное кощунство. – Вздохнул: – Неслыханное, дерзкое и безбожное. И где? – Он грустно улыбнулся: – В стенах нашей гимназии. В стенах нашего учебного заведения. Аким, войдя утром в домовую церковь, заметил, что дверь в нее открыта, а кружка с деньгами исчезла. Сорвана и похищена.

Аполлон Августович умолк и пристально посмотрел на Самохина.

Самохин выдержал его взгляд, но почувствовал, что сердце забилось чаще. Взял себя в руки, притворился спокойным и равнодушным.

Класс с жадностью уставился на директора, ждал, что он сообщит дальше.

Амосов спросил:

– А кто же это? Не нашли?

Аполлон Августович не ответил и продолжал смотреть на Самохина. Самоха бросил осторожный взгляд на затылок Мухомора и по тому, как Мухомор держал голову, руки, плечи, он понял, что тот на директорскую удочку не поддастся. Это сразу его ободрило, обнадежило, и Самоха повеселел.

– Кража, – сказал Аполлон Августович, – сама по себе есть большое преступление, но кража в церкви – это уже преступление вдвое. Обокрасть святую церковь… – Он безнадежно развел руками.

«А Лихова обокрали, так это, небось, ничего, – сердито подумал Мухомор и нахмурился. – Мы собирали-собирали, а они… Сами жулики, а жуликов ищут… – И решил: – Будь, что будет, до последнего не сдамся».

– Кто мог совершить такое преступное дело, – продолжал директор, – я не знаю. Есть, конечно, кое-какие соображения у меня на этот счет, но…

Он опять посмотрел на Самохина. Потом медленно перевел свой тяжелый взгляд на Мухомора, как бы молча указывая классу на истинных виновников всего дела.

Аполлон Августович боялся, как бы о кружке не узнало его начальство. Узнает – начнутся разговоры: плохо, мол, следите за порядком, вам, мол, доверили гимназию, а у вас вон что творится… Пойдут суды да пересуды. Ничего, кроме неприятностей по службе, не получится…

А уж чем– чем, а своей репутацией перед начальством Аполлон Августович дорожил больше всего на свете.

Догадывался он, конечно, что кража церковной кружки – дело рук самих гимназистов, что кража эта имеет прямое отношение к деньгам, собранным для Лихова, что, скорее всего, это сделали именно четвероклассники, так как сбор для Лихова проводился ими. А раз воры из четвертого класса, то это, конечно, Самохин и Токарев… Но что поделаешь, если преступники не пойманы с поличным?

Остается одно: замять это дело и найти другой предлог для того, чтобы выбросить из гимназии парочку-другую заправил, и в первую очередь, конечно, Самохина… Да и от Токарева не мешало бы поскорее избавиться.

«Было б не принимать среди года этого рыженького, – уж не раз упрекал себя Аполлон Августович. – С этими детьми рабочих, машинистов, прачек, кухарок всегда только одни неприятности. И всему виной моя слабость, мое мягкосердие, доброта».

Аполлон Августович искренне думал, что он и в самом деле хороший и добрый.

– Я, – продолжал он, – строго запрещаю вам какие бы то ни было разговоры по поводу церковной кружки. Если у вас есть подозрения на кого-либо из товарищей, сообщите мне лично, а вне стен гимназии, чтобы о кружке – ни звука. Садитесь.

И он, кивнув Швабре, ушел. Швабра посмотрел на класс потемневшими от обиды глазами и сказал:

– Горько… Обидно… Почему не в пятом? Почему не в шестом? Почему непременно все безобразия в нашем, в четвертом классе? Почему?

Он действительно был расстроен. Как же не расстраиваться? Опять у этого Элефантуса лишний козырь против него, опять Элефантус скажет при Аполлоне Августовиче что-нибудь этакое неприятное, вроде того, что у вас, мол, в классе воришки, преступники, психопатики, а вы…

Швабра обозлился. Поймал глазами Корягина и крикнул желчно:

– Что ты там возишься? Иди сюда!

И, впадая в свой излюбленный тон, продолжал:

– Иди, иди, миленький, иди, голубеночек… Шествуй, ласточка…

Корягин ни жив ни мертв. Пошел к кафедре, застегивая на ходу пояс, которым он все время играл, слушая речь директора,

– Покажись, покажись. А почему бляха грязная? Не можешь почистить, свинтус?

– Могу.

– А дежурный кто нынче?

– Лобанов.

– Ло-ба-нов? – театрально удивился Швабра. – Это чудесно. Иди сюда, Лобанчик. Иди, иди, не стесняйся. Сотри-ка с доски. Стер? Ну вот, молодец. Надо, чтобы доска была всегда чистенькая, чтобы, как стеклышко, горела. А у тебя грязненькая. Вот и останешься на полчасика без обедика… Куда? Куда? Нет, ты не садись, душечка, постой-ка в углу, милочка. Ну, как? – любуясь самим собой, обратился Швабра к классу. – А отметочки-то лежат ведь на кафедре. Лежат и полеживают. Хе-хе. Так и просятся: «Раздайте нас поскорее мальчикам». Раздавать?

– Раздавать! Раздавать! Мы уже давно ждем, – обиженно закричали со всех сторон.

– Вот это правильно, – потер руку об руку Швабра. – А кто из вас скажет, в котором году умер император Петр Великий?

– Ну и черт! – шепнул Коряга Самохе. – Ведь вот же мучает людей. Снять бы сапог да запустить в него, дьявола!

– Попробуй, – посоветовал Самоха. А потом серьезно: – Сапогом не убьешь. Ты Медного Хряща знаешь? Того, что недалеко от Амоськи живет?

– Лудильщика? Знаю.

– Ты его попроси, он Швабру из-за угла камнем бахнет. Ему это нипочем.

– Да я уж раз просил.

– А он что? – с любопытством спросил Самоха.

– Не хочет.

Коряга соврал. Дело было совсем не так. Когда Коряга предложил Хрящу семь копеек за то, чтобы тот бахнул Швабру камнем, Хрящ подумал-подумал, заложил руки в карманы и сказал:

– Ох, и дрянь ты! Нанимаешь. А сам не можешь? Гимназия ты… Герб носишь…

А на другой день, когда Швабра пришел к Амосовым и стал звонить у парадного, Хрящ, закрыв лицо шапкой, быстро подкрался к нему и метким снежком запустил в спину. Гикнул и убежал.

Варя, снимая со Швабры шинель, спросила:

– Что это вы в снегу? Упали?

– Гм… – ответил Швабра. – Это… Это с крыши-с…

– Так когда же умер Петр Великий? – не унимался Швабра. – Кто скажет?

Молчание. Лишь Амосов поднял руку.

– Ну, скажи, скажи, Коля. Ты у меня молодчинище.

– В тысяча восемьсот двенадцатом году.

– Врет! – радостно взвизгнул Самохин. – Врет! Я хоть и сам не знаю в каком году, а только не в этом. Спросите Токарева, он знает.

Желая поддержать Самохина, Володька поднял руку и сказал:

– Петр Великий умер в тысяча семьсот двадцать пятом году.

– Тебя не спрашивают, – холодно обрезал его Швабра. Ему было неприятно, что Володька перещеголял его любимчика Колю. Однако история не была предметом его преподавания. Желая восстановить репутацию, Швабра перешел на греческий язык.

– Амосов, пожалуйте к доске.

– А отметки? – жалобно вздохнули в классе.

– Сам знаю!

И начал сыпать вопросы Амосову. Вопросы все были легкие, из давно пройденного. Амосов оттарабанивал без запиночки. Швабра радовался, потирал руки:

– Так, так, так… Ах ты, Коля, Коля, Коля!

В азарте Швабра не рассчитал. Приказал Амосову:

– А ну-ка, переведи-ка вот это. А ну-ка.

Амосов вздрогнул. Попалось ему как раз то, чего он не знал.

Швабра подбадривал:

– Да ну же, смелей!

Коля опять запнулся.

Швабра тихонько подсказал. Коля перевел одну фразу, на другой снова застрял.

Самоха передал через соседей Володьке, чтобы тот поднял руку и ответил. Видя, что Володька и не собирается этого делать, послал ему грозную записку:

«Отвечай, сатана, а то дружить не буду. Отвечай, не давай спуску Амоське».

Володька нехотя поднял руку.

– Я переведу, Афиноген Егорович, – сказал он и, не ожидая ответа, быстро перевел то, чего не мог перевести Амосов.

– Довольно! – разозлился Швабра. – Сядьте все по местам! Приступим к раздаче отметок.

В классе насторожились.

– Первым учеником по постановлению педагогического совета признан…

Швабра умышленно сделал паузу. Хотел, чтобы фамилия первого ученика прозвучала эффектней.

– Конечно, Токарев Володька, Мухомор, – подсказал кто-то.

– Это еще что за разговорчики? У кого это язычок болтается?

Швабра пристально посмотрел на Самоху:

– Ты?

Самохин отрицательно покачал головой.

– Первым учеником… – продолжал Швабра и вдруг, повысив голос, произнес торжественно: – Признан… Амосов Николай. Поведение – пять. Внимание – пять. Прилежание – пять. По-гречески – пять, по всем предметам – пять.

– Неужели и по гимнастике? – осторожно спросил Самохин.

Все знали, что Амосов самый неповоротливый в классе. На уроке гимнастики стоял он в шеренге, как мешок, набитый ватой. Каждое его движение, вялое и беспомощное, вызывало смех. Пять по гимнастике Амосову?…

– Да, да, и по гимнастике пять! – строго сказал Швабра. – Молодец, Коля! Иди сюда. Иди, молодчинище.

Амосов вышел вперед и почтительно стал у кафедры.

– Святоша, – с нескрываемой досадой шепнул Корягин.

– Чемпион мира… Курдюк бараний, – поддакнул Самоха.

– Молодец, молодец, Коля, – не унимался Швабра. Амосов расшаркался, взял отметки и на цыпочках пошел на место. По дороге бросил насмешливый взгляд на Володьку, точно хотел сказать ему: «Что? Съел?».

– Вторым учеником, – сказал холодно Швабра, – признан Токарев Владимир.

Мухомор встал.

– Хвалю. Хорошо учишься. Тоже почти по всем пять. Вот только по-гречески хуже: четыре с плюсом и по-русски;… По поведению хотя круглое пять, однако должен заметить, что вам, Токарев Владимир, следует построже следить за собой, в особенности же поосмотрительней выбирать себе товарищей – И, скосив, глаза на Самохина, он продолжал: – Старайтесь не потерять своего места в классе и всегда оставаться вторым учеником.

Все заерзали. Многие переглянулись.

«Как? – подумали они. – Значит, Швабра первое место уже раз и навсегда закрепил за Амосовым? Что же это такое? Выходит, что лучше Амосова уже и учиться нельзя?»

– Если по справедливости, – глядя в пол, тихо сказал Корягин, – так Токарев уже давно должен быть первым.

– Что? Это кто позволил вам рассуждать? Корягин, я спрашиваю, что это за разговорчики? А? Критиковать постановления педагогического совета? Выйдите-ка вон из класса. Пройдитесь в коридор.

– Да я не критикую, я только говорю, что несправедливо это.

– Выйдите, говорю. Живо!

– Выходи-выходи, Сережка, не задерживай, – шепнул Самохин. – Какая разница? Иди. Отметки за тебя получим.

Корягин вышел, а Швабра, выгнав вслед за ним и Самохина, продолжал раздавать ведомости.

В классе было тридцать два ученика. Из них первый – Амосов, второй – Володька Мухомор, третий – Бух и т. д. Медведев был восемнадцатым, Корягин – двадцать вторым.

Тридцать вторым и последним считался Самохин.

Когда дошла до него очередь, Швабра велел позвать его в класс и, поставив к доске, сказал с улыбочкой:

– Поведение – три. Троюшечка… По остальным – колы и двойки. Двоечки-с. Краса и гордость класса. Самохин Иван, вы достигли вершины славы. Получите ваши отметочки и останьтесь на час без обеда. Без обедика-с…

Самохин взял отметки и равнодушно, не рассматривая их, сунул в карман. Глядя прямо в лицо Швабре, сказал с чуть заметной улыбкой:

– «Я памятник воздвиг себе нерукотворный…» Правда, Афиноген Егорович?

На этот раз даже Швабра не рассердился.

– Вот именно-с, – засмеялся он. – Вы, Самохин, воздвигли себе такой памятник, какой никому никогда не снился. Память о вас не умрет. В назидание потомству здесь, в этом классе, будет врезана мраморная доска с надписью: «Хуже и глупее Самохина в нашей гимназии не было никого».

– А рядом, – сказал Самохин, – будет еще доска.

– То есть? – насторожился Швабра. – Это о ком же еще доска?

Самоху так и подмывало сказать: «О вас», но на такую прямую дерзость он не отважился и поэтому, прикинувшись простачком, ответил:

– Не знаю… Впрочем, про другого никакой доски не будет… О другом и так будут знать… Без доски…

На этом их разговор и кончился…

ТРИ ЗАПИСОЧКИ

Лобанова недаром дразнили крысой. Он и похож был на крысу. Ходил и вынюхивал, где что творится. Заметит группу ребят, подойдет тихо, сморщит мордочку и слушает. Уши у Лобанова большие, глазки маленькие, носик остренький. Из-под верхней губы глядели два острых зуба. Не хватало только крысиных усиков.

Любил Лобанов больше всего на свете что-нибудь выведать. Выведает, никому не скажет ни слова и устроит какую-нибудь-штуку. Устроит и тайно, один, потешается. Ни радостью, ни горестью ни с кем не делится. Все сам, все сам.

Книжку какую-нибудь читает, ни за что никому не покажет. Спросят:

– Интересная?

Молчит.

– На перемене будешь в чехарду играть?

Молчит.

Захочет – присоединится к играющим, захочет – не присоединится. Среди игры ни с того ни с сего может оставить товарищей и уйти.

Зато все, что делалось вокруг, было предметом живейшего внимания Лобанова. Ничто не могло укрыться от его взора. Если кто-нибудь хотел посекретничать, обязательно осматривался: нет ли близко Лобанова. Но и это не помогало. Точно невидимо и незримо он присутствовал всюду.

Такую черту у Лобанова как-то заметил Швабра. Заметил и стал ставить хорошие отметки. Лобанов не был умен и сразу не понял причины такой неожиданной щедрости. Разобрался он в этом позже.

Однажды Швабра вызвал его в учительскую и сказал с глазу на глаз:

– Вы хороший ученик, Лобанов.

Лобанов сузил крысиные глазки.

– Я на вас очень надеюсь, – продолжал Швабра. – Вы могли бы быть примером в классе, в особенности же по поведению. Да, по поведению…

Лобанов молчал.

– Вот скажите мне, – спросил Швабра, – кто на днях на уроке географии налил лампадного масла в чернильницу, которая стоит на кафедре? Ведь вы знаете.

Уж кто– кто, а Лобанов, разумеется, знал. Только вопрос Швабры его удивил несказанно. Как же можно не знать того, что является секретом в классе? А если Швабра не знает, то это даже странно. Всегда и все можно узнать. Но Лобанов не из тех, кто делится своими мыслями, чувствами, наблюдениями. Поэтому он и Швабре ничего не ответил, только чуть приподнял верхнюю губу и показал белый зуб.

Швабра ждал. Видя, что Лобанов не расположен к откровенностям, попробовал подойти к нему иначе.

– Вы, – сказал он, – пример хорошего поведения, но учитесь, должен признаться, неважно. Хотя у вас по моим предметам четверки, но это еще не значит, что вы на четверку знаете. Правильно?

Лобанов молчал.

Швабра встал и сказал решительней:

– Вам по-настоящему следует ставить двойку, а если я вам ставил четыре, так я полагал, что вы это сумеете заслужить полной своей откровенностью. Я вас спрашиваю, а вы молчите, как эта дверь, как этот стул, и вообще как истукан.

Лобанов струсил. Понял: Швабра гневается. Шутки плохи. Однако все же молчал.

– Так вы не желаете ничего говорить о том, что у вас делается в классе? – поставил Швабра вопрос в упор. – Подумайте…

Лобанов показал второй зуб и забегал глазками по учительской. С любопытством рассмотрел все, запомнил, где что стоит, но только так, для себя, а не то чтобы для какой-нибудь цели…

Не дождавшись ответа, Швабра сказал ему грубо:

– Идите. Вы мне не нужны.

И с досадою пожал плечами.

Лобанов поспешно вышел.

И с того дня четверки по-гречески кончились. Но Лобанов все-таки не сказал никому ни слова о своем разговоре со Шваброй.

Но иногда Лобанова неожиданно обуревала жажда хоть чуточку разгрузиться от накопившихся секретов. Тогда он прибегал к любимому способу – писал тайные записочки. Так недавно он послал три записки – Амосову, Самохе и Швабре.

Амосову он написал:

«Эй, ты, сообщаю – против тебя заговор. Знаю наверняка. Медведь, Коряга, Мухомор и Самоха хотят тебя спихнуть с места первого ученика. Ха-ха! Как ты себя чувствуешь, зубрилка?

Твой таинственный друг

Серая маска»

Самохе он подкинул такую записочку:

«Амоська знает ваш секрет. Эх, вы, остолопы!

Ночной глаз».

А Швабре написал следующее:

«Афиногеша! Твоему Амоське хотят подставить ножку. А знаешь, кто? Мухоморчик. Смотри в оба до самого гроба. Ку-ку!

Кусачая муха».

Результаты лобановских записочек сказались быстро.

Амосов показал записку отцу. Тот поморщился и спрятал ее в жилетный карман. Когда пришел в гости Швабра, ему сейчас же показали записочку.

Швабра вспомнил и ту, что получил сам. Сказал Амосову:

– Не обращай, Коля, внимания. На завтра повтори двадцать второй параграф. Я спрошу тебя. А Токарева, или, как он там у вас называется, Мухомора, не бойся. Я ему тоже задам вопросики…

Вдруг Швабра повеселел.

– Такие, – сказал он, – задам вопросики, что дыбом встанут его волосики. Хе-хе!..

И довольный своей остротой, он потер руки и, обратясь к Колиной маме, сказал:

– Быть учителем, да еще и наставником… Что за комиссия, создатель, быть, вот, как я, преподаватель! Хе-хе!..

Швабра давно был влюблен в свои способности говорить рифмами. Сказал:

 
Ах ты Коля, Коля-свет,
Урок выучил иль нет?
 

И, щелкнув пальцами, он крикнул:

 
А теперь долой делишки,
Сядем мирно за картишки.
 

Колины папа и мама расхохотались. Мама сказала льстиво:

– Афиноген Егорович, вы замечательно способный человек. Вы прямо неподражаемы. Почему вы не пишете? На вашем месте я написала бы целую книгу.

Швабра ответил скромно:

– Как знать. Может быть, и пишу. Некогда. Обуреваем, но некогда.

– Ну вот, видите, – всплеснула руками Колина мама. – Прочитайте, пожалуйста, хоть что-нибудь из ваших произведений.

– Что вы, что вы! Избавьте, помилуйте, – кокетливо сказал Швабра. – Какой я поэт!

Однако он скоро уступил настойчивым просьбам и, став в позу, продекламировал:

 
Белеет парус на просторе
В прозрачной дымке голубой.
Сверкает жемчугами море,
Волна…
 

– А я знаю, – перебил Коля. – Это похоже на «Белеет парус одинокий…»

– Николай! – одернул его отец. – Тебя не спрашивают…

А когда Швабра закончил чтение своего стихотворения, мама сказала:

– Очень, очень хорошо, Афиноген Егорович, да вы прямо Лермонтов.

– Ну-ну, оставьте, – гордо улыбнулся Швабра. – До Лермонтова мне далеко. Одно только могу сказать: не вольнодумец я. У Лермонтова говорится: «А он, мятежный, ищет бури…» «Мятежный…» Звучит это, конечно, красиво, но…

Швабра задумался, прошелся по мягкому ковру, остановился и сказал решительно:

– Да… В молодости и я многого не понимал, увлекался…

– А теперь? – осторожно спросила Колина мама.

– Теперь? Прозрел. Мятежи и бури – это, знаете ли, пахнет революцией. А что такое революция? Это испорченная фантазия, пыл незрелого воображения. Я – за твердые и незыблемые устои нашего государства. В этом, и только в этом вижу я благополучие Отечества. Я служу, получаю приличный оклад, я слуга государя и верный страж его престола. Роль скромная, но я ею горжусь.

– И я, – сказал Коля. – Я тоже люблю царя и царицу. А Мухомор у нас в классе про царя всякие гадости говорит.

Коля прекрасно помнит, что про царя говорил не Мухомор, а Самоха, но теперь он нарочно свалил это на Мухомора, так как именно он, Мухомор, а не Самоха, являлся его соперником в борьбе за первое место в классе.

– Да? Какие же гадости говорит Мухомор про царя? – нахмурясь, спросил Швабра. – Расскажи, расскажи.

Коля замялся:

– Да он говорил, будто царь совсем не думает о народе, а только балы устраивает, что он курносый, и всякую другую гадость говорил он о царе. Говорил, будто царь только и знает, что казнит революционеров, что в Петропавловской крепости людей до конца жизни в глубоких подвалах держат.

– А еще что? – насторожились и Швабра, и Колин папа.

– Больше ничего. Я…

Вдруг в прихожей раздался звонок.

– Ага, партнеры! – обрадовался Швабра. – Прекрасно, прекрасно. «А в ненастные дни собирались они часто…» Помните это место у Пушкина? Прекрасно писал Пушкин. Хотя тоже был из вольнодумцев…

Недаром государь нередко грозил ему пальцем и говорил: «Пушкин, не забывай, что ты…» Государь не договаривал, а Пушкин очень обижался. Он догадывался, что государь намекает ему на родство с арапом Петра Великого, а для него это был нож острый. Даже хуже.

Поболтав еще о том о другом, Швабра, Колин папа и подоспевшие к тому времени гости уселись за карты. И за картами Швабра был весел, как никогда, все время пощелкивал пальцами и старался говорить рифмами. Выходило плоско, неостроумно, но Коля, стоя за его спиной, каждый раз разражался громким хохотом и бежал к маме передавать Швабрины прибаутки.

– Мама, знаешь, папа сказал: «Пики», а Афиноген Егорович в ответ: «Хоть картишки у вас и пики, но козыришки невелики». Ха-ха! Правда, ловко?

– Отстань, – говорила мама, – ты мне надоел. Ничего тут остроумного нет.

– Но ведь ты же сама восторгалась стихами Афиногена Егоровича.

– Нисколько не восторгалась. Ты, Коля, не понимаешь приличий. Раз человек читает стихи – надо сделать вид, что тебе они очень нравятся. Это простой акт вежливости. Так принято в хорошем обществе. А вообще ты не вертись в гостиной, иди к себе и учи уроки.

– Я уже выучил. Я пойду на кухню играть с Варей в карты.

– Ну, это ты оставь. Во-первых, Варя занята, она готовит стол к чаю, а во-вторых, что это за манера играть в карты с прислугой?

– Но если мне скучно?

– Почитай что-нибудь…

– Фу, надоело читать.

И пошел Коля слоняться без дела по комнатам…

Иначе отнесся к подброшенной записочке Самоха. Прочитав ее, он рассердился.

«Как? – подумал он. – Среди нас предатель?» Стал перебирать всех по очереди.

– Медведев? Нет. Коряга? Нет. Мухомор? Нет. Но кто же?

Самоха собрал всех и, показав записку, резко спросил:

– Кто?

Друзья удивились не меньше его.

– По-моему, никто, – спокойно сказал Мухомор. – Мы, по всей вероятности, говорили, а нас подслушали. Вот и все. А подслушал, должно быть, Лобанов.

– А черт его знает, Лобанов или не Лобанов, – сказал Коряга. – Не пойман – не вор. Во всяком случае, досадно, что секрет наш открыт.

– Видишь, Мухомор, – сказал Самоха, – теперь раз Амоське все известно, теперь хочешь не хочешь, а с места первого ученика его спихнуть надо. Надо, а то Амоська и Швабра вовсе нос задерут, вовсе житья от них не станет. Теперь все дело за тобой. Гляди в оба. Особенно по-гречески долби назубок, чтоб Амоська тебя обогнать не мог. А мы тебе уж вот как помогать будем. И старшеклассников попросим для тебя переводы делать и с греческого на русский, и с русского на греческий, и задачи решать, и сочинения писать. И шпаргалки тебе передавать будем, и подсказывать – и все, что хочешь. А Амоську мы нарочно сбивать станем, неверно подсказывать, условия в задачах путать, и дразнить, и мешать, когда он отвечает, и учебники у него воровать будем. Во! Зададим ему жару.

– Не хочу я так, – покачал головой Мухомор. – Я сам, без вашей помощи, обгоню Амосова. Без всякого жульничества. Да мне его и обгонять нечего, я и так лучше его все знаю. А толку что? Все равно меня первым не сделают.

– Во, опять на попятную, – надулся Самохин. – Ты же обещал. Трусишь, что ли?

– Да я не отказываюсь. Только я по-честному. Это Амоська, свинья, на всякие гадости способен. А я так не хочу.

– Ну, ладно, только ты нам не мешай.

– Он и так лицом в грязь не ударит, – уверенно сказал Коряга. – А за Амоськой будем следить. Если его опять сделают первым учеником только за то, что он Швабрин любимчик, мы такой тарарам подымем, что гимназия ахнет. Согласны?

– Согласны, – подтвердил Медведь.

А Самоха сказал:

– Если Мухомор спихнет Амоську, честное слово, от радости лопну.