Текст книги "Первый ученик"
Автор книги: Полиен Яковлев
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
МУХОМОР
– Н-начнем, – сказал Швабра и весело спрыгнул с кафедры. Потирая руки, улыбнулся сладко и вызвал длинного Нифонтова отвечать урок. Нифонтов шагнул. Худой и высокий, он встал у доски и замер, как кипарис в безветренную погоду. Откашлялся и понес чепуху. Швабра гонял его минут пять, расщедрился: поставил кол и принялся за Корягина.
Корягину сразу же влепил «пару».
– С-следующий!
Следующим оказался Лобанов.
Лобанова срезал с двух слов.
– Медведев!
И пошел, и пошел гонять всех по очереди.
И вот, как только Швабра начал всех резать в классе, Амосов не вытерпел и сказал:
– Афиноген Егорович, а у нас новенький есть.
– Что ж, спросим и новенького, – обрадовался Швабра и сказал с расстановкой:
– Токаре-ус Владими-рус. Шествуйте.
Токарев Владимир не первый год учится. И в той гимназии, где учился раньше, насмотрелся он на разных учителей, но таких, как Швабра, еще не встречал.
«Сумасшедший он, что ли?» – с удивлением подумал Володька и, недоумевая, пошел к доске.
Швабра долго и молча разглядывал новичка. Все утихли а ждали, что будет дальше. Под пристальным взглядом Швабры Володька чуть-чуть смутился.
– Так-с… – улыбнулся Швабра и неожиданно заговорил быстро-быстро, точно высыпал дробь из стакана.
– Неправильные глаголы третьего спряжения, Токареус Владимирус, перечислить все по порядку!.. Начи… найте!
Володька опешил. В первый момент даже не понял, чего от него хотят. Однако успокоился, сообразил и не спеша, отчетливо перечислил глаголы.
Швабра щелкнул пальцами и посмотрел на учеников: вот, дескать, какой я. Погулял цаплей перед партами, остановился перед Володькой и спросил ласково:
– Наизусть басню какую-нибудь по-древнегречески можете или не можете, Владимирус? Нуте-с…
– Могу.
И так же спокойно Токарев прочитал басню.
– Недурно. Сколько вы имели раньше по-гречески?
– Пять.
Амосов заерзал.
– А по-русски?
– Тоже пять.
Амосов шумно вздохнул.
– Коробит Амоську, – шепнул Самоха. – Ведь вот же завистливый!
– Пять… – смотря в окно, повторил Швабра. И вдруг, повернувшись, резко: – А сколько же вы думаете иметь у меня? Ась?
Володька пожал плечами.
Швабра дружески передразнил его, сделал такой же жест. Амосов хихикнул.
«Начинается», – сердито подумал Самоха и, рванув из тетради клочок бумаги, быстро написал Амосову записку: «Сиди и не рыпайся, а то на перемене башку чернилами оболью».
– Так сколько же вы будете получать у меня? – повторил свой вопрос Швабра. – Поразмыслите-ка.
– Не знаю. Буду стараться.
– Ну-ну, старайтесь… Переведите-ка вот это, – Швабра ткнул пальцем в книгу.
Володька наморщил лоб. В двух местах чуть не сбился, но все же перевел без ошибки и облегченно вздохнул.
– А вот это?
И Швабра перевернул страницу.
Володька задумался. Амосов немедленно поднял руку:
– Я переведу.
– Сядь, ватрушка! – не выдержал Самоха и, поймав на себе строгий взгляд Афиногена Егоровича, поднялся и сказал с досадой:
– Чего он выскакивает?
Швабра ничего не ответил. Спокойно и молча поставил против фамилии Самохина единицу и певуче обратился к Токареву:
– Нуте-с… Новенький.
– Одного слова я здесь не знаю, – угрюмо сказал Володька.
– Не знаете? – поднял брови Швабра, – а пятерки получали. За что же, позвольте спросить? Ну, а вообще ничего, неплохо. Старайтесь. Пока что садитесь.
И поставил три с плюсом.
В классе переглянулись. А Амоська – на десятом небе…
На перемене Самоха отозвал в сторону Токарева, взял за пуговицу и стал сердито внушать:
– Ты знай, это он тебя испытывает. Ухо держи востро. Он у нас, брат, идиотистый. Если кого не взлюбит – аминь. Могила. У него только Коля Амосик да вот Бух еще… К Нифонтову он тоже благоволит. Это ничего, что он им иной раз двойки ставит. Он им простит. А к тебе присматривается. Будешь расшаркиваться, в глазки его по-собачьи смотреть – поставит и тебе пятерку, а нет – забудь, какие они, пятерки, на свете есть. Станешь хорошо отвечать – все равно в конце четверти срежет. Он у нас – ух… Одно слово – Швабра.
Володька слушал…
– Впрочем, как хочешь, – продолжал Самоха. – Дружи с Амосовым, с Бухом – и дело твое в шляпе. Только к нам тогда в компанию не суйся.
– А ты что за птица? – вдруг резко спросил Володька. – Какое тебе дело?
– Не птица я, а Самоха. Не ори.
– Самоха… Чихал я, что ты Самоха. Без тебя знаю, что делать! Сам по-собачьи в глаза смотри, если нравится. Дурак!
Смерили друг друга. Самохин сказал первый:
– Надулся… Как пузырь бычачий… Лопнешь.
Ткнул Володьку пальцем в живот и улыбнулся.
– А ты не лезь с глупостями, – обиженно ответил Володька. – Сроду я не подлизывался. А будешь лезть, так я не посмотрю, что ты самый сильный в классе. Сам целуйся со своим Амосовым… Иди от меня.
Самохин искоса посмотрел на Володьку, поправил на себе пояс и процедил сквозь зубы:
– Думаешь, мне жалко, что ты хорошо учишься? Думаешь, я…
– Ничего не думаю. А чего ты от меня хочешь?
– Слова тебе нельзя сказать… Ишь, раскраснелся. Рыжий, как огонь. Настоящий мухомор ты…
Неожиданно придуманное для Володьки прозвище так понравилось Самохе, что он звонко и весело засмеялся. А смех был так прост и искренен, что Володька даже и не подумал обидеться. Сам до ушей улыбнулся.
– Ну и пусть мухомор, – добродушно сказал он. – Плохо разве? А ты кто? Самошка-блошка?
– Я? Нет, брат, не блошка. Ко мне никакая кличка не пристает. И так пробовали называть и этак – ничего не выходит. Самоха я, да и только. Вот уже пятый год, как Самоха. А ты не злись, убери губы. Думаешь, я забыл, как ты за меня директора просил? Ты думаешь, я против тебя иду? А если сказал тебе то да се, так я не потому. Чудак ты… А бровь у тебя почему одна выше, а другая ниже?
– Так родился. А тебе что? Завидно?
Самоха сел рядом. Вздохнул:
– Ты не дуйся. Меня, брат, Швабра тоже поедом ест. Только я теперь – тьфу. Не горюю. Мне теперь все разно… А у нас тут весело. Коряга и Медведев – хорошие ребята.
– Да и ты, похоже, что неплохой…
– Правда?
Самохин обрадовался.
– Я что? – сказал он. – Если меня не трогают, и я не трону… Ты в чехарду любишь скакать?
– Люблю. А ты?
– Я тоже…
В классе почти никого не было. Все носились по коридору. Мухомор и Самоха сидели молча.
Ударил звонок. Гимназисты шумно ринулись в класс. Самохин поднялся и тихо спросил Володьку:
– Дружить хочешь?
– Хочу, – твердо ответил тот.
– Ладно… – Потоптался на месте, пошарил в карманах и сказал ласково: – Значит, ты Мухомор теперь?
– Да.
– Так… Окрестим с музыкой. А вот и печать тебе.
И Самоха со всего размаху хлопнул Володьку по спине. Тот даже пригнулся.
– Ничего, – виновато сказал Самоха, – это на память, в знак дружбы. Это у нас правило такое. – И пошел к своей парте.
Сел и вдруг почувствовал какую-то новую, теплую радость. Весь урок был молчалив и тих. О чем-то все думал… Думал и улыбался.
А Володька время от времени оглядывался на него и почесывал спину…
«ПОПОЧКА, ВЫ ОПОЗДАЛИ!»
На перемене Самохин позвал Корягина и Медведева, отвел их в сторону и сказал строго, по-деловому:
– Сегодня же крестины.
– Имя? – спросил Медведев.
– Мухомор.
Подумали, одобрили.
Самохин оглянулся по сторонам. Убедившись, что никого нет, повернул Корягина к себе спиной, вывел ему мелом на куртке рожу и сказал:
– Иди, сын мой, и пророчествуй.
Не прошло и пяти минут, как весь класс уже знал о предстоящем торжестве и новоявленном «пророке».
А «пророк» стоял на кафедре и провозглашал мрачно:
С тех пор, как вечный судия
Мне дал всевиденье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока…
Я вижу: совестью нечист
Буквально каждый гимназист.
Кайтесь, оболтусы дрянные,
Кайтесь, окаянные!
Многие шли и каялись.
Медведев пришел первым и сказал:
– В дневнике кол на четверку перестряпал. Прости, святой отец.
– Молись! – дико заорал «пророк». – Молись, обезьянья рожа!
– Вот будет вам, – заметил Амосов, – вот будет вам, если батюшка узнает.
– Ты не скажешь, так не узнает, – заметил кто-то.
– А вы не кощунствуйте. Грех. Будет вам на том свете.
– Смотри, как бы тебе на этом не было, – пригрозил Самохин и подмигнул Корягину. Тот понял и утвердительно кивнул головой.
На большой перемене почти всем классом сбились в уборной. Старшеклассники возмутились, им самим было тесно. Однако после долгих споров, за две булки и три яблока, они согласились очистить помещение.
Началось «крещение».
Притащили Володьку, поставили в круг.
Медведев провозгласил:
– Вонмем!
Хор тихо и стройно:
– А-минь…
Корягин откашлялся и начал самохинскую панихиду:
Грохотал да небе гром,
Тучи мчались кувырком,
Волк протяжно завывал,
Швабра с ведьмой пировал…
Хор (молитвенно):
Тихо плакал домовой…
Со святыми упокой…
Корягин:
Ведьма в кружевах, шелках,
В фильдекосовых чулках,
А на Швабре вицмундир
Темно– синий, как сапфир.
Хор продолжал подтягивать, повторяя припев, а Коряга все громче и громче:
Шпага золотом горит…
Швабра ведьме говорит:
«Отвечайте мне урок —
Как по– гречески порок?»
Ведьма хрюкнула в кулак
И сказала: «Вы – дурак.
Я вас в бок пихну ногой.
Я вас тресну кочергой».
Швабра струсил, стал вилять
И поставил ведьме «пять».
Ведьма хрюкнула вторично,
Швабра вымолвил: «Отлично»,
Ведьма кончила все классы,
Швабре плюнула в мордасы,
Получила аттестат
И уехала в Карлсбад.
Хор (еле слышно):
Тихо плакал домовой…
Со святыми упокой…
Самохин:
– Стой!
И вышел, ведомый под руки двумя приготовишками, польщенными великой честью прислуживать при таком исключительном торжестве.
– Братья! – запел Самохин. – Подайте мне древний кубок.
Приготовишки с трепетом исполнили его приказание, притащили кружку с водой.
– Преклони главу, – строго сказал Самоха Володьке. – Будет тебе великое наречение.
Володьку держали за руки, но он особенно не сопротивлялся. Знал: раз надо – значит, надо. Наклонил свою шафрановую голову и только попросил тихо:
– За воротник поменьше…
Хор (торжественно):
Че! Че! Чебуреку!
Имя дали человеку.
Ох! Ах! Ой! Ай!
Звонче имя нарекай!
Самоха, поливая Володьке затылок, заревел что есть духу:
– Нарекаешься с этих пор – Мухомор! Мухомор! Мухомор!
И, вырвав у Володьки из чуба волосинку, подал и приказал:
– Ешь, вновь нареченный.
Володька опешил.
– Ну уж это лишнее, – жалобно сказал он.
– Ешь! – грозно повторил Самохин. А за ним все:
– Надо есть. Обязан.
Волей-неволей пришлось подчиниться.
– Запей, – подал Самоха воду.
И пока Володька пил, хор снова затянул:
Тихо плакал домовой…
Со святыми упокой…
– А теперь проклянем, – сказал Коряга. Стал среди круга и взвыл:
Классоотступнику и подхалиме —
Амосову Николаю,
Ябеде и подлизе,
Братие…
Хор (зловеще):
Про-кля-тие!
Коряга:
При первом доносе набить Амосе!
Хор:
Самоха:
Амоська-барбоська, тьфу! Сгинь!
Хор (протяжно):
А-минь…
– Попка! – с визгом вбежали стоявшие на страже приготовишки. – Пропали мы!
Самоха не растерялся.
– Держите дверь! – крикнул он.
Мигом закрутили ручку поясами и налегли.
Попочка попробовал открыть – ничего не вышло. Дверь – ни с места.
Пошел за швейцаром Акимом. Пока ходил – в уборной никого уже не осталось. Только вовсю стену появилась новая надпись:
«Попочка, вы опоздали!!!»
О ШПАРГАЛКАХ И ПОЭТЕ
Греческий. Письменная работа.
Неясные шорохи и тишина. Уныло поскрипывают перья. Изредка слышится вздох.
За кафедрой Швабра. Он сидит и делает вид, что читает газету, а сам украдкой поглядывает на гимназистов, следит, чтобы никто из них не сдирал.
Но за партами народ тертый. Миг – и рядом с Мухомором уже приютилась записка:
«Выручай, погибаю. Дай стырить.
Коряга»
Осторожно, косясь на Швабру, Володька незаметно спускает черновик своей работы на колени. Правой пишет, левой – нащупывает сапог сидящего позади Лобанова. Лобановская нога с крючком на подошве давно лежит на его скамье.
Миг – и сапог уплывает с черновиком.
Лобанову самому до смерти нужна помощь, однако он знает, что шпаргалка предназначена не ему, а Коряге, и он мужественно, хотя и со вздохом, посылает ее дальше.
Раз! – и шпаргалка уже на корягинской булавке, но в тот же миг с кафедры срывается Швабра.
– Те-те-те-те! – радуется он. – Почта? Телеграф? Записочки? Подать сюда. Хе-хе…
Как бы не так! Шпаргалка лежит уже на полу, в проходе, между партами. Кому она предназначалась, теперь не узнать.
– Коля, – говорит Швабра, – подай мне вон ту бумажечку. Подай, деточка, принеси.
Коля мнется, но ослушаться Швабру не решается. Он идет на цыпочках, слегка краснеет, подымает с пола черновик Мухомора и кладет его на кафедру.
Швабра долго рассматривает черновик.
– Чей?
Молчание.
– Кому предназначался?
Никто ни звука.
– Так-с, так-с, так-с… Никому? Ничей? Хорошо… Проверим… Прекратить работу! Обе ручки на парту!
И, обходя всех по очереди, он отбирает черновики.
Дошел до Нифонтова.
– Ваш черновик, верзилочка?
– Я писал так, без черновика, – вытянулся, как шпиль, Нифонтов. – У меня черновика не было. Вот вам крест. – И он размашисто крестится.
– Стать к стене!
– Честное слово, Афиноген Егорович, – продолжал умалять Нифонтов, – я без черновика. Вот спросите соседа. Вот клянусь нам, чем хотите. Вот, ей-ей, не вру.
– К стенке, к стенке! – не унимался Швабра. – И, кроме того, на час без обеда… И, кроме того, я вам ставлю двойку…
– Да позвольте, – уже возмущается Нифонтов. – Вы сравните мою работу с черновиком. Может быть, ничего общего нет, а вы на меня сваливаете. Спасибо.
– Как? Это что за выраженьице – сваливаете?… Где воспитывались? В кабаке? В трактире? На ярмарке?
– Я директору пожалуюсь, – чуть не плачет Нифонтов. – Это не мой черновик. Я ведь побожился.
Мухомор видит: дело плохо. Хоть и скотина Нифонтов, а страдает зря. Встал и сказал твердо:
– Афиноген Егорович, это мой черновик. Нифонтов тут ни при чем.
– А-а! – обрадовался Швабра. – Как-с? А что же вы до сих пор молчали? А? В угол!
Мухомор беспрекословно пошел к стене.
– А Нифонтов чего же стоит? – удивился Самохин. – Теперь же ясно, что он не виноват. Пусть сядет.
– Мерси, благодарю, что напомнили, – кривляясь, сказал Швабра. – Станьте и вы к стенке. Стойте все трое. – И, обращаясь к Мухомору, спросил: – Кому черновик предназначался? Кому сердобольная помощь оказывалась? Нуте-с?
Мухомор насторожился. Зная характер Швабры, подумал и отрезал сразу:
– Не спрашивайте. Не скажу.
– Ах, вот как… Очень мило с вашей стороны… Героический, так сказать, подвиг. За-ме-ча-тель-но… Сесть! – вдруг заорал Швабра не своим голосом. – Сесть и продолжать работу. После урока я с вами расправлюсь, голубчики… душеньки…
Мухомор и Нифонтов пошли на место. Самохин остался у стены. Швабра посмотрел на него и махнул рукой.
Письменная продолжалась. Снова склонились над партами стриженые головы – черные, каштановые, русые. Среди них как среди сонмища бледных звезд, яркоогненный шар – голова Мухомора.
Снова жалобно стонут перья, тихо и грустно шелестят листы, снова родятся неясные вздохи, неуловимые подсказки… И снова на этот печальный мир глядят с кафедры злые и жесткие глаза Швабры. А в стороне у стены Самоха дополняет эту безотраднейшую картину.
От нечего делать Самоха уставился на Амосова и вдруг… Глазам своим не поверил… Амосик, Коля… И тот сдирал, запуская глаза в какую-то бумажечку.
«Вот так дела! – засиял голубыми глазами Самохин. – Весь мир сдирает… Сдирай, сдирай, Амося, будь хоть раз человеком. Молодец. Дуй! Брось цирлих-манирлих. Шпарь».
И… еще открытие. Но это совсем уже иного рода.
Самохин заметил, что Швабра поймал Амосова, поймал и… Черт знает что… И… Не сказал ни слова, отвернулся. Как будто бы и не видел. А? Да что же это такое?
В первую минуту Самохин хотел поднять скандал: одному, мол, и шпаргалку послать нельзя, а другому все можно?
Но передумал.
«Хоть и подлиза Амосов, – сказал себе Самоха, – а все-таки ябедничать не буду. Сроду никогда ни на кого не доносил и не стану. Да еще кому? Швабре? Тьфу!»
И Самоха стал снова следить за Шваброй, но тот до конца урока так ни разу и не взглянул на Колю, чем, между прочим, прекрасно воспользовался Медведев, списав у соседа все трудные места.
На перемене Самоха собрал тесный кружок: Мухомора, Корягина и Медведя и рассказал им обо всем, что видел.
– Ну и Швабра, ну и дрянь! – возмутились все поголовно. – Так, конечно, Амоська у нас всегда будет первым учеником. Вот любимчик…
– По-настоящему первым у нас давно должен быть Мухомор, – заметил Корягин.
– Ясно, – подтвердили другие.
– У меня по всем предметам пятерки, – сказал Мухомор, – а вот один Швабра меня режет и режет.
– Понятно, почему режет. За Амосова заступается. Швабра с тоски умрет, если ты Амоську опередишь.
– Эх! – встал Самохин. – Беда мне с вами. То ли дело я. Никаких у меня сомнений. Есть и буду последним учеником.
И он, забравшись с ногами на парту, продекламировал:
И скоро на радость соседей-врагов
Могильной засыплюсь землею.
И будете плакать вы ровно семь дней
Над тихой и бедной могилой моей.
Спрыгнул с парты и сказал:
– Еще то прими во внимание, Мухомор, что твой отец на паровозах ездит и нефтью от него пахнет, а Колин папочка на рысаках выезжает, и одеколоном от него прет на версту. Флер-д-оранж, гвоздика-моздика…
– Это к чему ты? – удивленно спросил Медведь.
– А к тому. Не понимаешь разве? К тебе директор в гости придет? Не придет. К Мухомору придет? Не придет. А к Амоське придет? Придет. Видал-миндал? Тут, брат, тонкая механика.
– Это верно, – сказал Корягин.
– А слыхали, – понизил голос Мухомор, – в городе что делается?
– Что?
Мухомор посмотрел вокруг себя и сказал еще тише:
– Аресты пошли. Нескольких рабочих и одного приезжего забрали и отвезли.
– Куда?
– Известно куда. Не на бал же их повезли. В тюрьму.
– А за что? – спросил Самохин.
– Я знаю, – шепотом сказал Корягин, – только…
– Что?
– Тсс… Бух идет. Его папаша…
Подошел Бух, сказал весело:
– Наше вам, друзья сердечные, тараканы запечные.
– Так… – спустя минуту холодно ответил Самохин. – Дальше что?
Бух с удивлением посмотрел на сидящих. Не знал – сесть ли рядом или уйти. Уж больно неприветливо встретили. Сказал чуть заискивающе:
– Как же это ты, Мухомор, со шпаргалкой вляпался?
– Тебя Амосов звал, – выпалил вдруг Самохин. – Он там, в коридоре… Ищет своего друга…
– Да я только что с ним виделся.
– Ну, значит, мало виделся. Ты бы еще повидался.
– Не хотите, чтобы я с вами сидел, так и скажите, а дурака нечего валять, – обиделся Бух. – Нужны вы мне, как собаке пятая нога.
– Вот-вот… А ты нам нужен, как второй хвост сороке. Шел и иди себе.
– Идиоты! – выругался Бух и ушел.
– Перебил только разговор, – сказал Самохин. – О чем это мы говорили? Да, вспомнил: кто будет первым и кто последним учеником. Вот вы думаете, что я взаправду дурнее вас всех. А почему я не учусь? Не могу? Не умею? С досады я. Как после болезни Швабра меня загонял, забыли? Думаете, мне это легко было? Да вы знаете, сколько я с тех пор печальных стихов написал? Хотите покажу? Показать?
– Покажи, – попросили товарищи.
– Только вам, как друзьям. Никому не рассказывайте, а то… смеяться будут некоторые…
Вздохнув, Самохин вытащил из кармана записную книжку, развернул ее и прочитал тихо:
У окна я сижу. Дождь стучит и стучит.
Вон, под кровлей, нахохлилась птичка…
А у птички тоскливый и жалобный вид,
Вся продрогла, озябла синичка.
Скоро-скоро ударит мороз
Жаль мне птичку-синичку до слез,
Да и мне жить осталось немножко,
Дождь стучит и стучит все в окошко…
Корягин, Медведев и Мухомор широко раскрыли глаза, уставились на Самохина и не знали, что сказать.
– Печально? – спросил Самохин.
– М-да… – растерянно ответил Мухомор. Он сам не знал – печально это или не печально. Как будто печально, а вместе с тем ему было почему-то смешно немного. Но он не хотел обидеть друга и спрятал улыбку.
– А вот еще, – вздохнул Самохин, посмотрел на потолок и начал:
В море буря бушевала
Вот уже двенадцать дней.
В море шхуна погибала
Под названием «Сидней».
Возле мачты на «Сиднее»
Капитан стоял в плаще.
Он скомандовал: «Смелее
Будьте, братцы, вообще».
А матросы: «Что за горе?
Не страшит нас буря, нет!
Переплыть должны мы море
И объехать целый свет».
Но волна тут налетела,
Шхуну в щепки разнесла.
Буря грозно песню пела,
В море плыло два весла…
– Нравится? – спросил Самохин.
– Нравится, – сказал Мухомор. – Это лучше, чем про синички. Тут буря, матросы… А там что? Плаксивый кисель какой-то. На кой шут ты про птичек пишешь? Девчонка ты, что ли?
Самоха сконфузился;
– Да это я так… Я те стихи порву. Хотите, еще прочитаю? Только вы никому не говорите, что я стихи…
– Не скажем, не беспокойся. Только вот что: ты объясни нам, почему в море плыло два весла? – спросил Корягин.
– А сколько же тебе надо?
– Да мне ничего не надо. Я так. Непонятно это.
– Чего ж тут непонятного? Шхуна погибла, а весла поплыли.
– Так… – удивленно сказал Мухомор. – Печальный ты человек, Самоха. И это все с тобой Швабра сделал?
– А то кто же? Из-за Швабры я и не учусь, а тут еще отец… У нас дома такое делается… Мать только и знает, что плачет. Поплачет – кричать начинает, покричит – опять в слезы. Надоело мне все это. А вчера отец с пьяных глаз горшок с геранью с окна столкнул. Горшок вдребезги, а отец ко мне: «Не учишься, баклуши бьешь. Я за тебя деньги плачу». Насилу я вырвался.
Жалко стало товарищам Самоху. Чтобы переменить разговор, Алешка Медведев сказал:
– Так кто же у нас будет первым учеником – Мухомор или Амосов?
– Давайте, – сказал Самохин, – против Амосова заговор устроим. Добьемся, чтобы Мухомор был первым.
Мухомор встал.
– А зачем это надо? – строго спросил он. – Охота связываться!
– Да ты пойми, – горячился Самохин, – разве это справедливо? Да я, если б только мог, я б теперь из кожи вылез, чтобы паршивого Амоську с первенства сбить. Швабра уронит платочек, а Амоська уже тут как тут. «Извольте ваш платочек. Вы обронили платочек…». Ну, поднял и подай, а чего же на задних лапках прыгать? Противная морда! Слушай, Мухоморчик, ну сделай нам удовольствие, утри ты Амоське нос. Иначе, знаешь, я его, честное слово, побью или… Или его мамаше ротонду грязью обляпаю. Ну, будь другом, сделайся первым учеником.
– Да, сделайся… Легко сказать – сделайся, – сердито сказал Мухомор. – Я и без того лучше Амосова все знаю, а вот…
– Не унывай, мы поможем, – не мог успокоиться Самохин. – Мы поддержим.
– Ладно, – согласился Мухомор, – постараюсь.
На том и решили.
Встретив в коридоре Амосова, Самохин послал ему воздушный поцелуй и сказал:
– Привет от старых штиблет.
А потом подошел ближе и серьезно:
– Эх, Коля, Коля… А ведь я видел, как ты сдирал на письменной. А вот не пожаловался же на тебя. Свинья ты недожаренная.
– Когда? Когда? – заюлил Коля. – Никогда я не сдирал. Приснилось тебе.
– Не мне, а твоей бабушке приснилось, – обозлился Самохин. – И чего врешь? Что я тебя выдам, что ли? Эх… Впрочем, что ж… Ходи, Коля, гуляй, Коля… Животное ты, Коля. Кишка ты маринованная, Коля… И зачем только твоя мама такую устрицу на свет родила?…
