Текст книги "Первый ученик"

Автор книги: Полиен Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

СОБЫТИЯ РАЗВИВАЛИСЬ БЫСТРО

Услышав тревожные полицейские свистки, Самоха отставил в сторону ступку и юркнул за ворота на улицу.

У ворот стоял дворник.

– Терентий, что случилось? – спросил Самоха.

– Забастовщиков разгоняют, – сердито ответил Терентий. – В роще собрались сотнями и проповедуют там, – пояснил он недоброжелательно. – Выловить бы их всех, да в кутузку.

– В кутузку? – переспросил Самоха и смерил дворника с головы до ног! – А ты что? За полицию?

– А ты что? Против царя? – посмотрел дворник на Самоху. – Еще молоко на губах не обсохло, а тоже…

Вдруг на улице появилось несколько рабочих. Они остановились и стали тревожно прислушиваться, стараясь определить, с. какой стороны идет погоня. Среди рабочих был и Алферов. И только они скрылись за углом, как со всех сторон снова понеслись полицейские свистки и крики: «Держи! Держи!»

– Ага, – радостно сказал дворник, – допраздновались.

– А вам-то что? – не утерпел и спросил Самохин. – Людей бьют, а вы зубы скалите.

– Но-но, ты! – погрозил Самохину дворник. – Хочешь, чтобы я хозяину сказал? Он тебе живо пластырь наклеет.

– А вы повежливей.

– А ты…

Но не успел дворник ответить, как раздался выстрел.

– Ого! – испуганно сказал он. – Это уж того…

И, войдя во двор, крикнул:

– Эй, ты, ступка, иди, хозяин тебя кличет!

Самохин спохватился и побежал в аптеку.

***

– Сюда! Сюда! – охрипшим голосом кричал Мухомору рабочий Люба.

Они подошли к чужим воротам. Ворота были наглухо заперты на засов.

– Лезь! – приказал Люба и стал подсаживать Мухомора. Тот быстро вскарабкался и мигом очутился в чужом дворе.

– Открывай калитку! – торопил Люба.

– Сейчас! – ответил ему Мухомор, но вдруг оглянулся и остолбенел. На крыльце, подняв брови, стоял Амосов.

– Неужели Токарев? – спросил он, искренне удивившись, и, сойдя по ступенькам, медленно пошел навстречу.

– Открывай! – крикнул вторично Люба.

Володька открыл калитку.

– Нельзя, нельзя! – испугался и закричал Амосов. – Нельзя, отец никого не велел впускать.

Но Люба уже стоял во дворе. Подойдя вплотную к Амосову, он сказал сурово:

– Слушай ты, гимназист, где здесь у вас выход на другую улицу?

– На другую улицу? – переспросил Амосов. – Не покажу… Папа не велел… Чего ради вы влезли сюда без спроса?

Мухомор стоял и кусал губы.

– Люба, – сказал он наконец, – не надо! Ты ведь не знаешь… Это же дом Амосовых… Я не хочу… Понимаешь, я не хочу.

И обратился к Амосову:

– Ты не думай… Если б я знал, что это твой двор, да разве бы я… Разве стал бы я у тебя искать защиты? У тебя, у Амо-со-ва…

И, не ожидая ответа, Володька, выскочив за калитку, крикнул:

– Люба, ты, как хочешь, а я…

– Ээ, – только и смог выговорить Люба и побежал вслед за Мухомором.

Оставшись один, Амосов подошел к калитке и снова задвинул засов. Повернулся и медленно направился к дому. Неожиданная встреча с Мухомором удивила его. Но вскоре удивление стало сменяться другим чувством – нехорошим и неприятным… И чем больше Амосов старался от этого чувства отделаться, тем настойчивей оно овладевало им.

– Ну и что ж такого? Ну и что ж такого? – пытался успокоить себя Амосов, но, как назло, ему становилось еще досаднее, еще неспокойнее. Он понимал, что поступил низко.

– Эх, да, авось, никто этого рыжего не тронет, – снова попробовал он утешить себя. – И что это за воображение? Подумаешь!.. Гм… Не захотел прятаться у нас во дворе… Не захотел и не надо… При чем тут я?

С этими словами он опять подошел к калитке, открыл ее и осторожно выглянул на улицу. Там было тихо.

– Ну и шут с ним, – сказал вслух Амосов и вернулся во двор. Однако на душе у него все еще было не совсем спокойно… Тогда он пошел в комнату, сел за рояль и, отстукивая одним пальцем клавиши, запел:

 
Чижик– пыжик,
Где ты был…
 

– Бог мой! Что за музыка? – появилась в дверях мама. – Оставь, пожалуйста, у меня и без того мигрень.

– Фу! – вскочил Коля. – Никогда поиграть не дадут.

Захлопнув крышку, вскочил, надулся и побрел в свою комнату. Взяв в руки книгу, прилег и стал читать. Зевнул раз, другой, закрыл книгу и потянулся.

– Какая скучища…

И опять зевнул.

***

Лебедев и его товарищи тоже еле выбрались из перепалки. Проводив по домам гимназисток, они шли по улице, стараясь держаться непринужденно, и тихо разговаривали.

– От нагаек кое-как избавились, – хмуро сказал Минаев, – а вот от директорских выговоров теперь вряд ли нам уйти. Как бы нас из гимназии не того…

– А тут еще экзамены на носу, – напомнил Долгополов. – За то, что мы не пришли на урок, нас, конечно, из гимназии не выгонят, а вот за участие в маевке…

– А заметили? – спросил Минаев. – Гимназисток тоже было много. Аню один казак чуть-чуть не огрел нагайкой.

– Я бы его убил! – невольно вырвалось у Лебедева, но он спохватился и умолк.

Товарищи украдкой глянули на него, но никто не сказал ни слова.

– Попочка, наверное, уже доложил Аполлону, – проворчал Минаев. – Вот еще личность…

– Да… Мелкая душонка.

– Пошли по домам, товарищи! – предложил Лебедев. – Завтра утром встретимся в гимназии. Только уговор: пока все не соберемся, на глаза начальству не показываться, а то начнут нас расспрашивать поодиночке. Это хуже всего. А ты, Минаев, почини рукав, смотри, он у тебя еле держится.

– Еще бы, – сказал Минаев. – Подбежал ко мне какой-то тип в пиджачке. Рожа пьяная. Так сивухой от него и прет. Схватил за рукав и орет: «А ну иди, иди к директору, он тебе покажет, как в такие дела путаться». Орет, слюни у него изо рта текут. Зло меня взяло. Я как развернусь, да как ударю его по лицу, а он, мерзавец, еще крепче в рукав вцепился. Я и так, я и этак, не вырвусь, да и только. Наконец, улучил удобный момент, дернул руку, а рукав – ррр и пошел по шву. Спасибо кто-то подоспел на помощь, а то я либо совсем без рукава остался бы, либо этот тип действительно приволок бы меня к Аполлону Августовичу.

– Либо, – сказал Лебедев, – сделали бы из тебя котлету. Этим пьяным черносотенцам попадись только в руки… Ну, пошли. Кому куда? Я – направо.

И, распрощавшись, они разошлись в разные стороны.

***

Когда Медведев явился домой, мать спросила:

– Почему поздно так из гимназии?

– Нас водили всех на прогулку…

– А где фуражка?

– Я наклонился над рекой…

– Неправда! – оборвала мать. – По глазам вижу, что неправда. Покажи глаза.

– Вот еще, – отвернулся тот. – Говорю – значит, правда.

– Покажи глаза, – повторила мать. – Так, так, – покачала она головой, – нечего сказать, хороший мальчик. Так где же ты был?

Не умея выпутаться, Медведев ответил:

– Дрался.

– С кем же ты дрался?

– С войсками.

– Что?

– С конницей.

– Боже, – сказала мать, – ты совсем дурак. Был маленький – я тебя в угол ставила, а теперь что я буду делать с тобой? Что?

– По-моему, ничего, – спокойно ответил Медведев.

– Из дому выгоню! В пастухи отдам! – не унималась мать. – Ты меня еще долго изводить будешь?

– Если бы ты читала Гюго, так ты бы…

– И Гюго отберу, и все книги в печке сожгу.

Медведев надулся и сел за стол.

– Ешь хорошенько! – уже не помня себя, кричала мать, ставя перед ним супник. – Боже мой, ну почему ты не маленький? Я бы снова тебя отлупила зонтиком.

И, окончательно разволновавшись, она заплакала и ушла из комнаты.

Медведев оглянулся, вздохнул и потянулся за ложкой…

***

События разворачивались быстро.

В тот же вечер в мужской и женской гимназиях состоялись заседания педагогических советов.

В мужской гимназии решили: «Лебедева Петра, ученика восьмого класса, за безобразное поведение, за подстрекательство и личное участие в уличных беспорядках к выпускным экзаменам не допускать. Остальным сделать строжайшее внушение и предупредить в последний раз».

В женской постановили: «Ученицу восьмого класса Анну Шурупову за безобразное поведение, за подстрекательство и личное участие в уличных беспорядках к выпускным экзаменам не допускать. Остальным сделать строгое внушение и предупредить, что если они…»

Остальное все понятно.

ТЯЖЁЛАЯ ВЕСТЬ

В аптеку вошел Лебедев. Самоха увидел его и… покраснел. Ему вдруг стало стыдно, что он уже не гимназист, а какой-то аптекарский мальчик, ступкомойщик, как прозвал он себя.

– Здравствуйте, – не совсем дружелюбно ответил он на поклон Лебедеву и пошел было за перегородку, но тот остановил его и сказал:

– Будьте добры… На десять копеек мятных капель…

Самохину еще не разрешалось заниматься отпуском лекарств, но, боясь окончательно уронить себя в глазах Лебедева, он решил нарушить это запрещение и направился к дальнему шкафу, где стояли пузырьки с мятными каплями.

Лебедев пошел вслед за ним и, улучив удобную минуту, шепнул:

– Тсс… Самохин…

Тот оглянулся, спросил удивленно:

– Что?

– Выйди к воротам, есть важное дело, – шепотом сказал Лебедев и, чтобы отвлечь подозрение появившегося в дверях Карла Францевича, закончил нарочито громко:

– Да-да, на десять копеек мятных капель и зубного порошка коробочку.

– Может быть, пасты? – подошел и любезно спросил Карл Францевич. – Есть прекрасная паста. Она, знаете ли, так приятно освежает рот. Разрешите предложить? А ты чего здесь? – вдруг грубо сказал он Самохину и кивком головы указал ему на перегородку, за которой скрывалась неприглядная ступкомойка.

Самоха вновь покраснел и, отвернувшись от Лебедева, быстро ушел из аптеки.

В ступкомойке он сел на табурет и задумался. После того как Карл Францевич так презрительно подчеркнул его роль в аптеке, ему уже совсем не хотелось показываться на глаза Лебедеву. С другой стороны, мучило любопытство: зачем так таинственно вызывают его к воротам? Что случилось?

– Пойду все-таки, узнаю, – решил он и, стараясь не стучать дверью, осторожно улизнул во двор.

Не прошло и двух минут, как к нему подошел Лебедев.

– Слушай, Самохин, – сказал он, – в гимназии ты всегда был хорошим товарищем. Выполни, пожалуйста, одно поручение. Вот записка. Ее надо передать Токареву.

– Мухомору? – удивился Самоха.

– Да. Я знаю, что вы друзья. Сделаешь это для…

– Для кого?

– Ну… – засмеялся Лебедев. – Для… Для общего дела. Понимаешь? Понимаешь, о каком общем деле я говорю?

Самоха подумал…

– Понимаю, – сказал он. – А ответ?

– Если будет нужен ответ, я приду за ним сам. И ты вообще помни: если зайду в аптеку, значит, потом обязательно выходи сюда, к воротам. Так… Ну, как тебе служится? Хорошо?

Самоха махнул рукой.

– Плюну я, должно, на эту аптеку, – сказал он. – Тут еще служит один фармацевт лопоухий, так он хуже…

Хотел сказать «Амосова», но сообразил, что сравнение выйдет не совсем удачное.

– Хуже всякой дряни, – сказал он, а потом все-таки не удержался и добавил:

– Тоже вроде Амосика, только на аптечный лад.

– А сам хозяин? – спросил Лебедев.

– Кто? Карл Францевич? Он только и знает, что пересчитывает деньги в кассе да все поглядывает, как бы у него чего не украли. Такой жадный.

Простившись с Лебедевым, Самоха вернулся в аптеку и стал поглядывать на часы. Когда, наконец, осталось не больше пяти минут до окончания работы и можно было уйти домой, Карл Францевич неожиданно сказал ему:

– Сегодня, Ваня, ты будешь ночевать здесь. Я отпустил дежурного: если ночью позвонят – разбудишь меня.

Самоха опешил.

«Вот тебе и раз, – подумал он, – а как же с запиской? Ведь я же обещал Лебедеву».

– Карл Францевич, – обратился он к хозяину, – разрешите хоть на часок сбегать домой. Сегодня приходила в аптеку одна знакомая, сказала, что папа сильно захворал и лежит в постели. Я сбегаю и сейчас же вернусь.

Карл Францевич согласился.

– Смотри же, – предупредил он, – чтобы ровно через час ты был здесь, а иначе…

– Буду-буду, – пообещал Самохин и побежал одеваться.

До горбатой улички не так-то близко, и Самохину пришлось торопиться. Наконец, добежав до знакомой зеленой калитки, он распахнул ее и очутился в Володькином дворе. Постучал в дверь.

– Я, я, – сказал он, услышав за дверью шаги.

– Кто?

– Да я же.

Узнавши голос приятеля, Володька поспешно впустил его и сказал весело:

– Вот уж не ожидал! Где же ты пропадал до сих пор?

– Да все в этой паршивой аптеке. И так мне не нравится это, Володька. А потом в аптеке такие люди… Чтоб им… Один старичок ничего, тот хоть все время молчит, а что хозяин, что лопоухий, так я бы их… Да ну их к черту. Я к тебе по делу.

– Какой там лопоухий? – удивился Володька.

– А, да ну его. Потом расскажу. Мама дома?

– Нет. Скоро вернется.

– Ну так вот, – сказал Самоха и стал стягивать с себя сапог. Ему не хотелось сразу говорить Токареву, в чем дело. Он думал, что тем солиднее будет выполнено им секретное поручение, чем спокойней и неторопливей он все расскажет.

– Мозоль у тебя, что ли? – спросил Володька. – Ты знаешь, что сегодня было? Сегодня, брат, я чуть-чуть в полицию не попал.

– Я тоже, – не зная зачем, соврал Самохин. – Мимо нашей аптеки шли, так я одного полицейского булыжником…

– Да? – обрадовался Володька, и Самоха вдруг стал ему еще родней. – Булыжником, говоришь?

– Кто-то выстрелил, да так близко… Полиции хорошо набили… Вот я по этому делу и пришел.

– Серьезно?

– Нет, не серьезно, – притворно обиделся Самоха. – По-твоему, только ты можешь серьезно.

– Чего же ты сердишься?

– Погоди. Вот видишь записку? Это тебе. Я, честное слово, не читал.

– От кого? – удивился Володька.

– А там, наверное, написано. Ну, одним словом, от Лебедева.

– От Лебедева? – всполошился Володька и, развернув записку, прочитал: «Сведи меня с тем, с кем уже раз свел ночью. Сделай это завтра обязательно».

Володька задумался…

– Хорошо, – сказал он. – Передай Лебедеву, что я все сделаю.

Самоху так и подмывало спросить: «Ну, а что же Лебедев тебе пишет?» Но он делал вид, что это его мало интересует, и спокойно натягивал снятый сапог. Однако, занятый мыслью о записке, он не находил темы для других разговоров и молчал.

– Ну как, Самоха? – бросив в огонь записку, заговорил Володька. – Не везет нам с тобой, а? Меня ведь из мастерских выгнали.

– Да что ты говоришь?

– Правда. Мастер все время придирался, за меня заступился рабочий Алферов, и началась целая история. Да я что, – вздохнул Володька, – тут дела посерьезней. Не знаю, что будет дальше… Мать так расстроена, так расстроена… Проклятая полиция. А казаки, как озверелые. Мы с мамой думаем уезжать, отсюда.

– Куда?

– Куда-нибудь, где отца не знают. Здесь ни мне, ни матери не дадут работать.

– И я уеду, – сказал Самоха.

– А тебе зачем?

– Чего я здесь не видел? Знаешь, Мухомор, если ты устроишься где-нибудь на заводе, то и меня устрой. Я сейчас же приеду.

– Ох, если бы это удалось! – искренне воскликнул Володька. – Вот бы мы вместе… А?

– Да. Ну, я пошел, меня Карл Францевич на один только час отпустил. Слушай, Мухомор, забегай ко мне в аптеку. А?

Поболтав еще минут пять, Самоха простился и ушел.

Проводив товарища, Володька стал с нетерпением поджидать мать. Когда та пришла, он сказал ей:

– Я побегу.

– Поздно, Володя, куда ты?

– Мне очень надо. Я быстро.

Одевшись, вышел на улицу, постоял, подумал и решительно направился к Лихову.

Вспомнилось ему, как он шел туда в первый раз, когда они с Самохой опустошили церковную кружку. Как тогда было велело, хорошо… А вот теперь… Теперь не игрушки, теперь он уже по-настоящему… Вот так, как и его отец…

«Отцу бы все рассказать», – подумал Володька. И так ему захотелось увидеть его… Но он знал, что это невозможно. Отец далеко и… И фамилия у него, может быть, уже иная. Правда, приходят иногда от него письма, но в них он никогда не указывает своего адреса. Адреса он дает чужие. Пока дойдет письмо до отца, наверное, раза три адрес изменится…

Незаметно дошел он до Кольцовской улицы и очутился возле квартиры Лихова.

Было поздно. Войдя во двор, Володька постучал в ставень. Когда его впустили в комнату, он спросил:

– Лихов дома?

Мать Лихова ответила ему не сразу. Она тяжело вздохнула и покачала головой. Володька заметил, что она не на шутку встревожена чем-то, и терпеливо ожидал ответа.

– Нет его, – наконец сказала она. – А зачем он нужен?

– Дело есть важное. Он скоро придет?

– Он болен.

– Болен? – удивился Володька. – Он что, в больнице?

– Нет. У одних людей… Только… Да зачем он?

Володька понял, что с Лиховым случилось что-то. Не знал, как быть. Расспрашивать, выпытывать считал нетактичным, а уйти в неведении не хотелось. Постоял, переступил с ноги на ногу и осторожно спросил:

– Скажите, что с ним? Я, честное слово, не разболтаю.

– Побили его в день маевки сильно, – сказала мать, – да, спасибо, товарищи не дали полиции арестовать. Понесли его было, а потом он кое-как сам пошел, ну и спрятали они его. Доктора потихонечку приводили. Ключица повреждена. Говорит доктор, что опасности для жизни нет, а пролежит долго. Лишь бы не пронюхали, где лежит-то он… Ох, ох, ох… Что делается только?! А я вот сижу, сижу здесь одна и так мне скучно. А пойти к сыну боязно, как бы за собой какого-нибудь соглядатая не привести. А ты входил сюда – никого возле дома не было?

– Я не обратил внимания, – сказал Володька. – Когда буду уходить от вас – посмотрю.

– Будь осторожнее. Ну, а у вас как?

– Да все то же… В мастерских меня рассчитали.

– Это плохо… А как сообщили мне о сыне, я так вся и обмерла… Но он хоть живой остался, а вот Алферов…

– А что с Алферовым? – вдруг громко крикнул Володька. – Что с ним?

– Разве не знаешь?

И оба умолкли. Володька не решался уже ни говорить, ни спрашивать…

Наконец мать сказала:

– Городовой его… Наповал…

Володьке не верилось. Он думал: «Да нет, этого быть не может. Ведь это же, это же…»

И вдруг почувствовал себя таким усталым, Точно прошел сто верст.

Сел и опустил голову…

– Иди ты домой, – ласково сказала мать Лихова. – Уже одиннадцать пробило. А что же Васе-то передать, если в случае чего?

– Скажите, – поднялся Володька, – что хотел его видеть Лебедев. Ну, до свидания. Я еще как-нибудь забегу. Может быть, вам что понадобится, так я… А Васе, если будете что-нибудь передавать, мой поклон передайте. Скажите, чтоб поправлялся скорее.

И опять подумал: «Алферов…»

Надвинул поглубже шапку, вздохнул и вышел.

Глухими темными переулками стал он пробираться на свою горбатую уличку. Вот и калитка. Вошел во двор, сел у дверей на ступеньки, задумался и долго просидел так, сжимая руками голову.

Наконец, встал и постучал.

Мать впустила его и сказала:

– Как ты поздно, Володя. Чаю дать?

– Не хочу.

– Что такой бледный?

И вдруг она испуганно вскрикнула:

– Что с тобой? У тебя слезы?

– Ал… Ал… феров, – еле выговорил Володька и, склонившись к столу, заплакал…

КОЛЯ ПОДРАСТАЕТ

В прихожей раздался звонок. Поправляя на ходу фартук, Варя побежала открывать дверь.

Минуту спустя в гостиную вошел Швабра. Он весь сиял. На нем был новый форменный сюртук с золотыми пуговицами, а из рукавов выглядывали белоснежные, накрахмаленные манжеты.

– Господа дома? – спросил он Варю.

– Дома, дома, милости просим.

– А, дорогой Афиноген Егорович, – раздалось из соседней комнаты, и в гостиную вошла Колина мама. Протягивая руку Швабре, она улыбнулась и сказала: – Давненько вас не видать.

– Помилуйте, – ответил Швабра, – уж я ли не частый гость? Супруг ваш?

– Дома. Хоть бы вы, Афиноген Егорович, на него повлияли. Зарылся в своих бумагах, и не подступись к нему. И вечерами, и ночами сидит, сидит, сидит. И все, знаете, над чем? Над этими разными, ну, как бы вам сказать, делами. На днях опять будет суд и опять ему выступать с обвинительной речью.

– Это суд над этими-с, над политическими-с? – спросил Швабра.

– Да, да. Я прямо не понимаю, откуда их столько берегся, этих политических.

– Хе-хе! – весело засмеялся Швабра. – Так уж устроено-с. Чем одни довольны, тем другие недовольны-с. Фантазеров много на свете. Воображают, что могут переделать мир. Да-с. Но все это пустяки. Лето, лето на носу, наступили каникулы.

– Да, – сказала мама, – как время быстро бежит. Коля уже в шестой класс перешел.

– А главное, – заметил Швабра, – по-прежнему первый ученик-с.

Мама просияла.

– Да, первый, – сказала она, но вдруг добавила: – Сколько это нам стоит, Афиноген Егорович!

– Гм… Да…

Швабра понял, на что намекает Колина мама. Ведь и ему каждый год делали подарки. Правда, обставлялось это всегда очень тактично, деликатно, но тем не менее…

Он сказал:

– Все это ничего в сравнении с прекрасным будущим вашего единственного сына. Еще три года – и он студент-с.

– А вы почему не присядете? – спросила Колина мама.

– Мерси. Спешу-с. Сегодня ведь…

– Ах, да, да, – вспомнила она, – сегодня вечер для выпускных в гимназии.

– Вот именно-с… Но не мог, проходя мимо вашего дома, не засвидетельствовать вам моего глубочайшего…

– Оставьте, пожалуйста, – перебила Колина мама, – вы так любите говорить комплименты, – и, постучав в дверь кабинета, она сказала: – Алексис, у нас Афиноген Егорович.

Раскрылась дверь, и вошел папа.

– Плохо, плохо, – погрозил он пальцем, – плохо вы воспитываете молодежь. – И, любезно поздоровавшись со Шваброй, продолжал:

– У меня есть сведения, что во всех уличных безобразиях участвовали некоторые учащиеся старших классов и в том числе…

Он сделал паузу.

– И в том числе, – сказал он, угощая Швабру сигарой, – ваши гим-на-зис-ты…

И опять погрозил пальцем.

– Ничего-с, – сказал Швабра, – сегодня многие уже стали не гимназистами, а студентами. Что прошло для них благополучно в гимназии, то не пройдет благополучно в университете. Там неблагонадежные элементы выдают себя довольно быстро. Сегодня мы провожаем окончивших, сегодня наше последнее напутственное слово воспитанникам-с. Да-с… Помню и я тот день, когда кончил гимназию… Однако разрешите откланяться. Спешу-с.

Швабра только хотел уйти, как вошел Коля. Он поздоровался и сказал:

– Афиноген Егорович, в этом году мы с мамой едем в Крым.

– Прекрасно-с, – улыбнулся Швабра, – завидую-с. А я никуда-с, хотя что ж… Мною уже не овладевает беспокойство и охота к перемене мест, как это прекрасно сказано у Пушкина. Хе-хе…

Бросив еще две-три незначительные фразы, Швабра раскланялся и исчез.

– Знаешь, мама, – сказал Амосов, – все-таки Афиноген Егорович, по-моему, не очень умный.

– Ты только заметил? – засмеялась мама. – Но это тебя не касается. Умный не умный, а кончай гимназию.

– Опротивело мне учиться…

– Да, – вздохнула мама, – еще три года тебе тянуть, бедняжке. Ну, Колечка, расскажи мне, что у тебя нового?

– Ничего, – капризно ответил Коля. – Скучно. Моя мечта поступить в военное училище. Мама, ты как думаешь, мне офицерская форма будет к лицу?

– О, ты будешь очень интересным. Ты будешь душка. В тебя будут влюбляться все барышни.

– Только я, мама, обязательно в кавалерию. Терпеть не могу ходить пешком. Бух тоже думает пойти в военное. Да, мама, чуть было не забыл. Дай мне, пожалуйста, рублей десять.

– Зачем?

– Терпеть не могу, когда в кармане пусто.

– Но я же тебе недавно давала.

– Я уже потратил.

– Ах ты мой транжирка, – ласково обняла Колю мама и радостно подумала: «Весь в меня!»

Она дала ему пятнадцать рублей и сказала:

– На, купи себе что хочешь.

Коля отправился по магазинам. Купил себе пирожных, коробку папирос (папиросы он дома никому не показывал и курил их втихомолку) и, зайдя в офицерский магазин, купил себе пару блестящих золотых погон. Дома примеривал погоны перед высоким трюмо и, выпячивая грудь, самодовольно улыбался.

Потом сел и задумался.

– Скорее бы, скорее вырасти и стать настоящим офицером…