Текст книги "Феодора"

Автор книги: Пол Уэллмен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

– Мы так редко видим вас при дворе, дорогой принц. Боюсь, вы переутомляетесь.

– Слишком много дел, – коротко ответил Юстиниан.

В его манере говорить слышалась некоторая отчужденность.

– Вы должны позволять себе больше отдыха, благородный правитель.

Юстиниан пожал плечами. Он был здоровым, крепким холостяком, не отказывающим себе ни в каких удовольствиях, хотя его увлечения никогда не бывали чрезмерными. Можно даже было сказать, что наследник чересчур умерен во всем: у сильных мужских натур обычно обнаруживается какая-нибудь необыкновенная страсть, уравновешивающая силу. Юстиниан же имел репутацию человека холодного и невозмутимого.

То, что преподнес ему престарелый дядя, целиком поглотило его силы, ибо он в высшей степени серьезно относился к своим обязанностям. Юношей он попал ко двору из небольшой деревушки в Македонии, и сам император стал его наставником. В отрочестве его звали Юст – «честный» или «справедливый», и ему было легко принять латинское имя Юстиниан, которое оказалось созвучным и его македонскому имени, и имени его дяди-благодетеля. Ум его, не отличаясь ничем выдающимся, был, однако, тверд и настойчив, и состояние дел империи глубоко волновало его.

– Едва ли это возможно, – ответил он на замечание Иоанна. – Какой может быть досуг в моем положении?

– Империя вполне способна управляться сама по себе какое-то время, – пошутил Трибониан.

– Иногда мне кажется, что она управляется сама по себе уже слишком долго. В некоторых делах я сталкиваюсь с поразительной некомпетентностью! – нахмурился Юстиниан. – Все разъедено коррупцией снизу доверху!

– Так было всегда. Разве вы в состоянии изменить цвет пятен на шкуре леопарда или отложить восход солнца? – спросил Иоанн, чувствуя неприятное волнение при упоминании о коррупции после разговора с Полемоном.

– Но, по-моему, дела никогда не были так плохи, как теперь, – с горечью проговорил наследник. – Дорогостоящие войны сократили границы империи от всего Средиземноморского мира во времена Константина до теперешнего жалкого клочка, включающего лишь Грецию, кусочек Азии, Египет и Киренаику. Мы потеряли Рим, Италия захвачена остготами, Галлия – франками, Испания – вестготами, Африка – вандалами. На севере – дикие племена гуннов, на востоке – Персия. Иногда, глядя на всех этих могущественных врагов, я чувствую себя Атлантом, которого заставили держать небо. Но эта задача – не по моим силам.

– Мы все сочувствуем вам, – проговорил Иоанн, – и все же я советую вам дать себе передышку ради одного скромного удовольствия.

Юстиниан вежливо, но без особого энтузиазма улыбнулся. Развлечения Константинополя уже давно потеряли для него былую притягательность. Иногда он даже спрашивал себя, является ли это признаком усталости, возраста или просто пресыщения. Временами это беспокоило его: кого может обрадовать потеря интереса к жизни.

Но Каппадокиец был настойчив, ибо стремился заинтересовать наследника пиром Хионы, так как присутствие Юстиниана придало бы особый блеск этому событию.

– Я знаю, как нелегко отвлечься от столь важных дел, – угодливо гнул он свое, – но могу ли я предложить вам нечто необыкновенное?

– Что именно?

– Пир и представление, на которые я имею честь пригласить вас от имени самой прекрасной женщины Константинополя.

– В Константинополе много прекрасных женщин.

– Я имею в виду несравненную Хиону.

– Хиону? – наследник казался озадаченным. Немного погодя он спросил:

– Вы имеете в виду куртизанку?

Даже Юстиниан слышал об этой фамозе, но ему и в голову не пришло оскорбиться подобным приглашением. Почти все мужчины высшего света были завсегдатаями салонов известных куртизанок. Женщины, посвятившие себя развлечениям, являли собой приятный контраст скучному домашнему однообразию. Но Юстиниан был не в духе.

– Я не люблю шумных сборищ, – проговорил он.

– Ничего подобного и не будет, ваше высочество. Наоборот, все очень конфиденциально. Приглашенных не более двадцати, это самые благородные мужи империи. Хиона, чья репутация хозяйки безупречна, всеми силами стремится сделать это событие памятным для всех.

– А что за событие?

– О, женские капризы, – желтые зубы Каппадокийца обнажились в ухмылке. – Она празднует победу над соперницей. Знаете, как все эти женщины любят вонзать свои коготки друг в друга, строя всякие мелкие козни.

– Кто же ее соперница?

– Куртизанка по имени Македония. Ее недавно выслали из столицы.

– Македония?

– Да, ваше высочество.

– Знакомое имя, имя моей родной провинции. По-моему, я даже знавал эту женщину когда-то. Высокая, изящная, с восхитительным профилем? Да, точно, это она. Я заинтересовался ею поначалу из-за имени и только потом обнаружил, что она превосходит многих и многих куртизанок. Но почему же она сослана?

– В ее доме собирались заговорщики.

– Почему тогда она не наказана? – нахмурился Юстиниан.

– Не удалось доказать, что она сама была вовлечена в заговор.

Юстиниан помрачнел еще больше:

– Но почему я ничего не знаю об этом?

Каппадокиец понял, что совершил ошибку.

– Но это совсем малозначительный… – начал он торопливо оправдываться.

– Любой заговор важен! – резко перебил его Юстиниан. – Немедленно доставьте мне отчет о деле Македонии с именами всех так или иначе причастных к нему! – Он посмотрел на префекта и откашлялся. – Что же касается вашего приглашения, то я чересчур занят.

С этими словами он отвернулся и направился к возвышению в конце зала.

Экебол прислушивался к разговору с удивлением и некоторой тревогой – его интересы были тесно переплетены с интересами Каппадокийца, его патрона.

– Надеюсь, вы не обидели его? – начал было он.

Иоанн пожал плечами. Он не переставая клял себя за то, что упомянул имя Македонии.

– Я должен был помнить, – с досадой сказал он, – что эта женщина какое-то время прожила у наследника несколько лет тому назад.

Трибониан лениво усмехнулся:

– Вы заметно побледнели, благородный префект. Выбросьте это из головы. Юстиниан не настолько пылкий любовник, чтобы начать расследование дела какой-то куртизанки, какой бы восхитительный профиль у нее ни был.

– И то правда, – ответил Иоанн, оживляясь. – Я знаю, как нужно повернуть дело, Экебол. Если я попал впросак с первого захода, второй удар несомненно поразит цель. Однако нам, кажется, пора продвигаться вперед.

Египетские музыканты окончили игру и покинули зал. Вслед за этим должны были начаться представления ко двору.

Трибониан обратил внимание Экебола на разговоры придворных, которые велись полушепотом.

– Вот вам, мой друг, маленькая зарисовка столичной жизни, – с улыбкой заметил он. – Здесь больше сотни женщин, жен и дочерей самых благородных семейств империи во главе с самой императрицей на троне. Но по всему дворцу под самым носом этих матрон порхает имя Хионы, куртизанки, фамозы. Для них она – грязь под ногами. Но она же и самая влиятельная женщина в столице, влиятельней, между прочим, ее величества.

ГЛАВА 7

Как и предполагалось, пир столичной фамозы должен был поразить своей расточительностью и великолепием.

Однако действительность превзошла все ожидания. Прибывающих на носилках гостей в вестибюле встречали рабы, снимали с них сандалии и омывали им ноги и руки из серебряных сосудов, затем окропляли благовониями и надевали на головы венки из живых цветов.

Трибониан, явившийся одним из последних, с удовлетворением знатока наблюдал за этими действиями, сулившими в дальнейшем еще большую роскошь и сюрпризы. Покончив с омовением, Трибониан проследовал в комнаты.

Считалось дурным тоном направляться сразу к столу, поэтому юрист вышел во внутренний двор полюбоваться цветами, побродил по комнатам, восхищаясь мебелью и кланяясь гостям, и наконец вступил в обеденный зал.

То, что он увидел, вызвало самое искреннее восхищение даже у такого сибарита, как Трибониан. Пять висячих бронзовых ламп, украшенных фигурками нимф и сатиров, каждая с шестнадцатью плошками ароматного масла и дорогими фитилями из карпатского льна, так освещали зал, что в нем практически не оставалось теней.

В алькове несколько музыкантов наигрывали приятную музыку. Вдоль стен через равные промежутки стояли обнаженные красивые мальчики, которые должны были прислуживать гостям за столом. Большие и удобные ложа со множеством мягких подушек были расставлены по всему залу. Рядом с каждым из них стояла девушка.

Лица деликат сияли приветливыми улыбками, на каждой были надеты самые лучшие ее украшения, головы празднично убраны, все они были поистине очаровательны в своих облегающих нарядах светлых тонов; все вместе создавало очаровательную гармонию, услаждающую глаз. Трибониан с удовольствием созерцал эту картину взглядом художника. Девушки были словно на подбор: молоды, свежи и красивы.

Хиона встречала гостей у дверей, одетая роскошнее, чем когда-либо, – в платье персикового цвета, с тремя драгоценными ожерельями на груди, в ослепительно сияющих браслетах, кольцах, серьгах; она просто поражала великолепием.

– Добро пожаловать в мой скромный дом, благородный Трибониан, – проговорила она.

– Но это истинное совершенство! – воскликнул юрист. – Я восхищен той гармонией, которую вам удалось так искусно создать: сладостные звуки для уха, восхитительные ароматы для обоняния и, наконец, захватывающее зрелище для глаз.

Хиона наградила его самой обольстительной из своих улыбок: оценка Трибониана льстила ее тщеславию.

– Девушки – лучшие, что есть в Константинополе, – доверительно сообщила она, – уверяю вас, не так-то просто было заполучить их сюда. Все до одной владеют искусством обольщения и любовных игр, и ни одна не откажется удовлетворить даже самое причудливое желание. Выбирайте же себе ложе, дорогой Трибониан, и ту, которая вам по вкусу.

Выбирать ложе было привилегией для гостя: вместе с ним выбиралась и девушка, стоявшая рядом, она-то и будет развлекать мужчину и на пиру, и ночью. Исключением было лишь возвышение в центре, которое предназначалось для Хионы и Каппадокийца.

С легкой улыбкой Трибониан отошел от хозяйки и двинулся вдоль зала, любезно заговаривая с юными куртизанками и интересуясь их именами.

– Меня зовут Дио, – застенчиво улыбнулась стройная блондинка.

– Тепсис, – проговорила девушка с рыжеватыми волосами и прекрасной фигурой.

– Хлоя, – откликнулась третья.

– Мелисса, – четвертая.

Каждой Трибониан отпускал какой-нибудь комплимент.

– Когда вы все так божественно прекрасны, как можно сделать выбор? – улыбнулся он, как бы приходя в замешательство от такого разнообразия красавиц.

Наконец его взгляд остановился на миниатюрной 'фигурке с сияющими глазами. Девушка, самая невысокая из всех присутствующих в зале, была в белом платье, туго обтягивающем ее талию и ниспадающем грациозными складками к крошечным ножкам.

– Твое имя, малышка? – спросил он.

– Феодора, – она чарующе улыбнулась в ответ. – Не соблаговолит ли знаменитый Трибониан провести вечер со мной?

Законовед был поражен.

– Откуда тебе известно мое имя?

– По слухам.

– И что же говорят эти слухи?

– Что Трибониан – самый красивый мужчина при дворе императора.

Он засмеялся, очарованный:

– Маленькая выдумщица! Ты, должно быть, слышала, как Хиона приветствовала меня. Но у тебя неплохо получилось, и я остаюсь с тобой. Я должен познакомиться с такой находчивой девушкой поближе.

Другие гости поудобнее устраивались на своих ложах, принимая полулежачее положение, опираясь на левое предплечье и оставляя свободной правую руку. Взгляды всех были устремлены к центру зала, ноги вытянуты вдоль ложа, образуя, таким образом, круг. Деликаты изящно расположились рядом с каждым гостем.

Наконец Хиона и Каппадокиец заняли свои места на центральном ложе. Острый глаз Трибониана отметил, что префект весьма походит на дикого вепря из его родной варварской провинции.

Он перевел взгляд с хозяйки и префекта на других гостей. В общем кругу он заметил смуглое лицо Экебола, вытянувшегося рядом с белокурой девушкой, которую звали, как сообщила Феодора, Хризомалло. Был здесь и Сильвий Тестор, уже пьяный, со своей всегдашней вкрадчивой улыбкой, поглаживающий округлые бедра спутницы, которую, как выяснилось, звали Антонина. Он заметил здесь и старого Гермогена, ведавшего дворцовыми церемониями, и философа Филона, поэта Менда, и многих сенаторов, эстетов, военных – со всеми Трибониан был знаком.

Это было действительно избранное общество, и юрист почувствовал себя польщенным – приглашение на такое исключительное торжество много значило.

Внезапно вновь зазвучала музыка. Двое кравчих в набедренных повязках внесли меха с вином, и обнаженные мальчики немедленно покинули свои места у стен.

По древнему обычаю, хозяйка должна была первой испробовать вина, чтобы убедиться, что оно не отравлено. Хиона наполнила первый кубок, высоко подняла его и осушила до дна. Затем были наполнены кубки гостей, и мраморные тела мальчиков замелькали между ложами, разнося гостям и их подругам первые чаши.

По мере того, как они пустели, беседа оживилась, музыканты продолжали играть, мальчики поднесли к каждому ложу небольшой столик для яств.

Первое кушанье подавалось на блюдах уже разделанным так, чтобы его можно было есть одной рукой; это был лобан, рыба, считавшаяся самой изысканной, приготовленная в таком неописуемо пикантном соусе, что вызвала общий восторг. К рыбе, как и к прочим блюдам, на протяжении всей трапезы подавались ломтики хлеба, о которые можно было вытереть пальцы, а при желании – обмакнуть в соус.

Музыка продолжала звучать, разговоры и смех не умолкали. Блюда с рыбой унесли, и мальчики подали каждой паре чаши с ароматной водой и салфетки, о которые следовало вытереть пальцы, чтобы на них не осталось ни малейшего запаха, мешающего оценить следующее. блюдо, которое представляло собой искусно приготовленных куропаток и уток.

Еще одна смена чаш с ароматной водой – и настала очередь третьего блюда: жареный барашек и говяжье филе в подливе, вкус которой мог поразить воображение любого эпикурейца.

Было бы чересчур утомительно описывать каждое кушанье. Достаточно сказать, что в эту ночь Хиона подала гостям пятнадцать различных блюд, и к каждому полагалось свое вино, как нельзя более гармонирующее с яством.

– Настоящий лукуллов пир! – воскликнул Экебол, обращаясь к Сильвию Тестеру. – Клянусь святой Македонией, покровительницей куртизанок, нам будет что вспомнить!

Рука Экебола, по мере того как разогревалась его кровь, все смелее поглаживала восхитительные выпуклости Хризомалло. Девушка не противилась, а, скорее, поощряла эту откровенную ласку, улыбаясь ему через плечо.

– Нам позавидовали бы даже во дворце, – отозвался сборщик налогов, целуя Антонину.

– Во дворце никогда бы не смогли подняться до таких высот, – улыбнулся им Трибониан, – а что думаешь ты об этом вечере, маленькая Феодора?

– Что вы еще и не начинали наслаждаться всеми его прелестями, – отвечала она.

– Какими же это? – спросил Трибониан только для того, чтобы услышать, что она ответит.

– Всеми!

– Ты имеешь в виду любовь?

– Если вам так будет угодно… – из-под длинных ресниц блеснул призывный взгляд.

В эту минуту Экебол, уже достаточно разгоряченный, распростер Хризомалло на ложе и с жадностью припал к ее губам. Другие гости вели себя так же: открыто ласкали девушек, посмеивались, нашептывали им всякие любезности, пошлепывали, пощипывали их, в то время как девушки потворствовали самым бесстыдным поползновениям.

Пик неприличия был достигнут в тот момент, когда опьяневший и уже не владеющий собой Иоанн Каппадокиец начал открыто домогаться Хионы и настаивать, чтобы она отдалась ему прямо здесь, в центре зала, на глазах у гостей. Но фамоза, чей рассудок никогда не затуманивался ни вином, ни страстью, знала, как можно справиться с мужчиной, ублажив его лестью и посулами; смеясь, она отклонила притязания Каппадокийца.

Насупившись, префект снова налег на вино, но хорошее настроение вновь вернулось к нему, когда он увидел, как старый Гермоген, неуклюжий и грузный, свалившись со своего ложа, взбирается на него, поддерживаемый деликатой, поднимая при этом сначала свой необъятный зад, словно вол на пастбище.

Трибониан с усмешкой наблюдал все это. Хоть он и высоко ценил удовольствия, у него был утонченный вкус, и гораздо больше, чем остальных, его интересовала девушка, сидевшая рядом, в которой он угадывал что-то особенное, отличающее ее от остальных. Однако он не принял ее осторожного предложения удалиться с ним в одну из многочисленных спален, – а, напротив, повел шутливую беседу.

– Любовь? – повторил он, подхватывая ее игру. – Ну и что же такое, по-твоему, любовь?

– Это венец чувства, высший экстаз.

– Сильнее, чем религиозный?

Видя, что он расположен к разговору больше, чем к чему-либо другому, Феодора повернулась к нему и устроилась поудобнее.

– Я знаю о религии совсем немного, – ответила она, – но человек, которому она необходима в жизни, по-моему, достоин жалости. Он либо неумен, либо у него пустая душа.

– Любопытное замечание, особенно из уст куртизанки.

– Куртизанке платят за ее тело. А за свою душу она могла бы получить вдвое больше, поскольку и православие, и монофизиты хотели бы завладеть ею.

Трибониан засмеялся:

– Богословие – опасная тема. Давай-ка вернемся к любви, с которой мы оба знакомы поближе.

Феодора рассмеялась, и ее смех показался ему обворожительным.

– Любовь – это прекрасно, но это еще более опасная тема.

– Почему же, Феодора?

– Потому что люди считают ее чересчур возвышенной. По крайней мере, мужчины убеждены в этом.

– А женщины думают иначе?

– Мужчины стараются убедить женщин в этом, и женщины им подчиняются, нередко к собственному разочарованию. Но я все же уверена, что женщины гораздо более трезвы в своих суждениях о любви по сравнению с мужчинами. Хотя, надо отдать должное, мужчины более влюбчивы, а в женщинах всегда преобладает материнское начало. Первичные инстинкты, в обоих случаях.

– Но первый обычно воспринимается как отрицательный, а второй – как положительный, не так ли? – заметил юрист.

– Не знаю. Просто принято прославлять женщину за ее материнские чувства, которые для нее так же естественны, как дыхание, и в то же время осуждать мужчину за его не менее естественный и слепой инстинкт – тягу к продолжению рода. Но как одно может существовать без другого? И что более важно для людей?

– Интересный вопрос, – заметил Трибониан, совершенно заинтригованный.

– Я совсем не уверена, – продолжала Феодора, – что чувство отцовства у мужчин, которое философы считают величайшим преимуществом человеческих существ перед животными, имеет большее значение, чем ответное влечение женщин, которое животным практически недоступно, за исключением коротких периодов. Но без этого ответного влечения в нас та самая чувственная любовь, что известна всем, была бы попросту невозможной.

– Я просто поражен такой занятной и своеобразной философией, да еще в устах такого юного и привлекательного существа! Откуда ты набралась этих мыслей?

– Это моя собственная теория.

– Филон, вон тот тип, вполовину менее умен, чем ты, Феодора. И к тому же он уродлив.

Она улыбнулась, польщенная:

– Не забывайте, что у куртизанок достаточно времени для размышлений о любви, так как любовь – единственное их занятие.

– Ну и к каким еще выводам ты пришла?

– Что большинство мужчин, помимо простейшего удовлетворения своих желаний, совершенно не способны к любви. Чтобы заниматься этим, требуется гораздо больший талант, чем для командования легионом. Это хорошо известно женщинам, и недостаток таких талантов среди мужчин вызывает их тайную досаду.

– Ну а что дает это умение?

– Оно заставляет женщин, в частности куртизанок, уделять любви больше внимания. Любовное действо – та же драма, но с очень короткими актами и длинными антрактами. Женщина, знающая в этом толк, понимает, что промежутки должны быть чем-то заполнены, и таким образом находит применение своим талантам.

– Ты все более и более изумляешь меня, малышка!

– Потому что я болтаю?

– Потому что ты говоришь разумные вещи.

– Ну, если вы находите их разумными, вот еще одна: по-моему, гораздо лучше быть любимым, чем любить самому.

– Как же так, если любовь – это венец чувств?

– Потому что тот, кого любят, обладает влиянием, в то время как тот, кто влюблен, – не более чем пассивный инструмент движущей им силы любви.

– Но ты торгуешь любовью!

– Я же женщина!

– Ты хочешь сказать, что все женщины торгуют ею?

– Конечно, даже самые добродетельные. Вы могли бы сказать, что куртизанка продает любовь в розницу многим мужчинам, но ведь и порядочная женщина, выходя замуж, продает ее, только оптом, причем не всем мужчинам, а одному. Однако, в конечном счете, это одна и та же сделка, верно?

Он опять рассмеялся:

– Ах ты, маленькая софистка[38]38
  Софистами в Древней Греции называли учителей философии и красноречия, а также профессиональных ораторов; в ироническом смысле «софистами» называли болтунов, умеющих заморочить собеседнику голову


[Закрыть]! Я пришел к выводу, что ты невысокого мнения о женской добродетели.

Она надула губы, но тут же улыбнулась:

– Что касается женской добродетели, то это всего лишь декорация. Она подобна честности, которая есть не что иное, как нежелание быть пойманным. А женское сопротивление – вовсе не доказательство добродетели, а скорее доказательство слабости. Если бы женщины были искренни, большинству пришлось бы признаться, что они готовы подчиниться, а сопротивляются только по привычке или из страха.

Трибониану все более нравились ее смелые и не лишенные остроумия замечания. Он наклонился вперед, чтобы шепнуть Феодоре на ушко, что вполне готов покинуть вместе с ней обеденный зал и отправиться в одну из спален, специально приготовленных для гостей.

Но едва он коснулся ее уха, грянула музыка, и Трибониану захотелось взглянуть, что последует за этим.

Только что подали последнее блюдо – различные закуски, вызывающие жажду: сыры различных сортов, жареный лук, пряные колбасы, соленые анчоусы и оливки. Теперь посуду убрали, обнаженные мальчики принесли большие кувшины с водой и вином, смешали вино с водой в огромной серебряной посудине, добавив туда пряности по древнему рецепту, и начали разносить напиток в больших чашах с двойными ручками. С этого момента и должна была начаться оргия, а с нею и обещанное представление.

Момент для Трибониана был упущен.

Вместе с громкими звуками труб в зале появились десять танцовщиц в коротких туниках, таких прозрачных, что они казались легкой дымкой на их совершенных фигурах. Оркестр заиграл ритмичную живую мелодию, и все девушки, ни одна из которых не достигла семнадцати, хотя просвечивающие одеяния не скрывали их вполне развитых форм, проплыли в центр зала и начали танец.

Что могло сравниться с нежным сладострастием их движений? Грациозные бело-розовые тела соединялись, разъединялись, образовывали скульптурные группы и сплетались снова в некое подобие букета цветов.

Музыка зазвучала громче, девушки задвигались быстрее.

Внезапно, ударив в ладоши и притопнув стройными ножками, танцовщицы единым движением развязали пояса, и их легкие туники соскользнули на пол.

Обнаженные тела неописуемой красоты неистово двигались теперь, словно охваченные лихорадкой страсти, наклоняя станы то в одну, то в другую сторону, изящно изгибая руки, резко отклоняя спины назад, напрягая и расслабляя мышцы живота. Их груди колыхались, лица пылали, на них появилось страдальческое выражение возбуждения, переживаемого юными женщинами, прекрасно осознающими силу своего воздействия на зрителей.

Опьяненные сенаторы, полководцы и патриции разразились аплодисментами. Там и тут легкая летящая фигурка танцовщицы выхватывалась из круга, обнаженное тело распростиралось на ложе, и какой-нибудь старый сатир покрывал ее раскрасневшееся личико поцелуями. Весь зал наполнился аурой лихорадочного желания и обворожительным ароматом обнаженных женских тел.

Музыка оборвалась одним слитным аккордом. Подхватив с пола одежды, юные танцовщицы убежали, даже те, которые были схвачены и опрокинуты.

Место танцовщиц заняли акробаты и фокусники. Трибониан оценил эту весьма искусную перемену: сначала пробудить чувственность гостей, доведя их почти до исступления, а затем дать небольшую передышку, чтобы остыть – переживаемое возбуждение не могло поддерживаться слишком долго.

Затем последовали другие танцы: одни – комичные, другие – не без непристойностей. Один из них вызвал особое одобрение публики. Это была вариация на классическую тему – преследование нимф сатирами, исполненная танцорами с рогами на головах и волосатыми козлиными ногами и невинными девушками, весь наряд которых состоял из венка цветов на распущенных волосах. На редкость динамичный танец завершался самым недвусмысленным образом: сатиры настигали нимф, а дальнейшее изображало похоть мифических существ, не оставляя ни малейшей скрытой детали.

Даже Трибониан, обычно сдержанный, почувствовал биение крови в висках от непреодолимого желания и обернулся к своей собеседнице, дабы потребовать от нее то, что она сама предлагала ему немного раньше.

К его удивлению, Феодоры не оказалось на месте.

С центрального ложа сползла косматая туша упившегося Иоанна Каппадокийца, в ту же минуту Хиона поднялась и покинула зал. Из этого Трибониан заключил, что близится кульминация вечера.

Было уже далеко за полночь. Феодора, незаметно скрывшись от Трибониана, убежала в задние комнаты, чтобы принять участие в подготовке последней части представления, которой Хиона должна была увенчать свое торжество. Миновав задние комнаты, она на мгновение задержалась у решетчатого окна, выходящего на улицу, и медленно покачала из стороны в сторону зажженной масляной лампой.

В темноте она уловила неясное движение темных фигур и мгновенную ответную вспышку – словно кто-то вынул светильник из-под одежды и тут же спрятал снова.

С невозмутимым лицом Феодора возвратилась в зал. Рабы, изображавшие тритонов, опутанные зелеными сетями, с зелеными плавниками на руках и ногах, с трубами в виде морских раковин, уже стояли наготове. Танцовщики, мужчины и женщины, спешно меняли костюмы для главного номера программы, и она принялась помогать им.

Было все готово, когда внезапно появилась Хиона.

– Ну как? – осведомилась фамоза. Ее разрумянившееся лицо выражало ликование, она была уверена, что подобного триумфа не знала еще ни одна куртизанка. Но удовлетворенное тщеславие не смягчило ее сердца, и она продолжала обращаться с девушкой, которой была обязана этим блестящим представлением, как с простой служанкой.

– Готово, – отвечала Феодора, – за исключением главного персонажа наших картин.

В этот момент из задних комнат дома, из той его части, где размещались рабы, донесся какой-то крик. За ним послышались еще и еще крики, проклятия, звуки ударов, словно там завязалась яростная схватка.

– Это что еще такое? – раздраженно бросила Хиона.

– Судя по звукам, похоже на ссору между рабами, – сейчас же ответила Феодора.

– Рабы?! Как они посмели в такой момент? – Хиона вскинула голову, ее ноздри расширились от гнева.

Снова громкие вопли и топот ног.

– Может быть, они не знают… – начала было Феодора.

– Не знают! Да они просто отбились от рук! Такой шум! Они перепугают моих гостей! – Хиона побледнела от бешенства. – Где надсмотрщик? Бичи сюда! О, клянусь, их будут сечь до крови за такое дерзкое поведение!

В приступе ярости она даже не заметила, как Феодора торопливо распахнула перед ней двери, чтобы пропустить ее на половину рабов, и как быстро эта дверь захлопнулась за нею.

Хиона громко окликнула надсмотрщика:

– Деметрий! Деметрий!

Но Деметрий не мог слышать ее: он лежал без сознания с разбитым черепом, и какая-то фигура в плаще склонилась над ним.

– Отзовись немедленно, Деметрий! – закричала Хиона. – Или ты отведаешь плетей первым!

В гневе она сделала несколько шагов по направлению к строению, где содержались рабы; в темноте ночи ее фигура в светлых одеждах казалась светящейся.

И вдруг фамоза остановилась. Какие-то темные тени приближались к ней.

– Кто, кто вы? – произнесла она, запинаясь, с дрожью испуга в голосе, пытаясь разглядеть фигуры в темноте.

Ответом ей был громовой хохот:

– Друзья, которые давно хотели познакомиться с тобой.

– Ювенты Алкиноя?.. – выкрикнула она, ужаснувшись догадке.

– Кажется, нам повезло. Прекрасная Хиона сама бросается нам в объятия, – насмешливо произнес чей-то голос.

– О нет, умоляю, не надо! – жалобно проговорила она, пятясь назад и пытаясь скрыться.

Но было поздно.

Сильные руки схватили ее. Хиона пыталась кричать и сопротивляться. Но бороться было бесполезно. Молодые негодяи подняли ее и перенесли через ограду, теперь она знала, что ей предстоит вынести. Она только жалобно спросила: «Сколько вас?»

– Ну, это ты узнаешь сама, красотка. Не волнуйся, ты пересчитаешь нас всех, одного за другим.

Тем временем в пиршественном зале гости начали выказывать первые признаки беспокойства. Прошло уже минут десять, как хозяйка покинула зал, и без нее все остановилось. Из-за громкой музыки шум в задних помещениях не долетал сюда, а музыканты пытались заполнить тягостную паузу индийскими и сицилийскими мелодиями.

Наконец послышались резкие хриплые звуки раковин. Это был условный сигнал. Оркестр заиграл новую музыку, и гости, одобрительно кивая, оживились, устраиваясь поудобнее для дальнейшего зрелища.

Появились танцовщицы, одетые, как Нереиды[39]39
  Нереиды – в греческой мифологии женские морские божества, благожелательные к людям и помогающие им в бедствиях


[Закрыть], мифические дочери моря, русалки классических времен. Они были без рыбьих хвостов, но, начиная от бедер, их ноги были закутаны в прозрачные длинные сети, сквозь которые обнаженные тела казались ослепительно белыми, а в волосы были вплетены морские водоросли.

Танцовщицы входили в зал парами, каждая последующая красивее предыдущей; всякая пара исполняла свой танец, и вместе они образовывали совершенную симфонию движений. По мере того как они входили, музыка становилась все более дикой и волнующей.

Мужчины-танцовщики в виде морских духов начали вклиниваться между Нереидами, дикими прыжками и резкими движениями изображая морские волны.

Музыка достигла апогея.

Гости пребывали в восторге. Они догадались, что готовится сцена рождения Афродиты, одно из самых волнующих событий мифологической древности.

Окруженная скачущими и мечущимися морскими существами и опирающаяся на плечи шести тритонов, в зал вплыла огромная морская раковина великолепной формы, искусно изготовленная так, что ее внутренняя поверхность, подобно жемчужине, отражала опаловые блики множества сияющих в зале огней.

И подобно прекрасной жемчужине, нежащейся в своей раковине, в ней покоилась Афродита, богиня любви и красоты.

Она пренебрегала всяким подобием одежды, способным скрыть ее прекрасное тело, точно так же, как и в тот легендарный миг, когда настоящая богиня была доставлена на берег Кипра морскими существами.

Вопль восторга и восхищения вылился в бурю всеобщего одобрения и гром аплодисментов, несмотря на то, что в зычных приветствиях и восклицаниях слышалось некоторое удивление и вопросительные интонации.