Текст книги "Феодора"

Автор книги: Пол Уэллмен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

ГЛАВА 14

Ласковое солнце согревало город на семи холмах, его шумные улицы, камни домов и мостовые, дворцы и башни. Ночью корабль, приплывший из Антиохии, доставил Феодору домой. Устроившись в ванной, она собиралась провести весь день дома, наслаждаясь комфортом и болтая с подругами. Она начисто отвыкла от столичной сутолоки, от городского гула, похожего на отдаленный рокот океана, от пьянящей радости ощущать себя частичкой пестрой разноязыкой толпы.

Холмы Хейрона покрывали изумрудные виноградники, под ними отливал сапфиром Босфор. Буйно цвели фруктовые сады, на площади Афродиты ворковали голуби. Женщины сменили темные зимние одежды на яркие весенние туалеты и, словно огромные цветы, оживляли залитые солнцем улицы.

Все было, как прежде, как два года тому назад…

Первым делом Феодора спросила о своей служанке. Антонина удивленно вскинула брови:

– Тея? О, это очень интересная история!

– Вы получили тогда мою записку?

– Да, ее принес какой-то нищий, мерзкое существо. Кривлялся и не уходил, пока я не бросила ему серебряную монету. Ты написала, что Тее угрожает опасность, и я тут же спрятала девушку.

– Спасибо, Антонина, я у тебя в долгу, и как только…

– Погоди, я еще этим воспользуюсь, – усмехнулась рыжеволосая девушка, – так вот, утром к нам вломились эскувиты и учинили допрос, но мы не знали, где ты. Одному из них приглянулась Хризомалло, и он задержался у нас на ночь, – ну, это так, к слову. Твою комнату перевернули вверх дном, но про Тею не спрашивали. Кстати, ты не слишком рискуешь, вернувшись сюда? Это не опасно?

Феодора покачала головой.

– Вряд ли. Официального обвинения против меня не выдвигали. Так где же Тея?

– Я продала ее.

– Как? Этого не может быть!

– Почему? Я продала ее еще в прошлом году.

– Но я была к ней так привязана, вы должны были позаботиться о ней!

– Успокойся, я сделала это по ее же просьбе.

– Что это значит?

– Это случилось после того, как у нас гостили торговцы вином из Адрианополя. Они заключили выгодную сделку и отпраздновали это у нас. Помнишь, Хризомалло?

– Вот это была ночка! – воскликнула белокурая Хризомалло. – Все женщины в доме оказались при деле, даже рабыни.

– Моя чернокожая Зенубия уж на что уродлива, но и ей пришлось потрудиться.

– Виноторговцы хорошо заплатили, мы за ночь получили столько, сколько не зарабатывали и за месяц.

– И еще подарки, даже рабыням перепало, – добавила Хризомалло.

– Мы потом неделю приходили в себя. Я думала, что не смогу больше смотреть на мужчин. Господи, это были просто похотливые сатиры!

– Так что же с Теей? – Феодора начала терять терпение.

– О да, Тея! Она провела эту ночь с мужчиной по имени Морп. Уже немолодой, лысоватый, с бородавкой на щеке. Владелец виноградников близ Адрианополя. Так вот, похоже, наша маленькая Тея открыла в Морпе нечто такое, чего он не знал о себе раньше. В конце концов, она твоя рабыня и ученица, и, как оказалось, способная ученица. Виноторговец был от нее без ума. Он заявил, что хочет купить ее в наложницы и увезти ее с собой.

– А она хотела этого?

– Я спросила ее, и она согласилась. Не всякой рабыне удается стать наложницей богатого человека. К тому же я выгодно продала ее.

– За сколько же?

– За сто золотых. Мне следовало просить и больше за такую красивую девушку…

Антонина взглянула на Феодору, ожидая, что та потребует вернуть ей часть денег. Феодора же негромко проговорила:

– Ну что ж, главное, чтобы винодел хорошо к ней относился.

Она вздохнула. Тея пристроена, со временем, скорее всего, станет супругой… Она подумала об Экеболе. Да, быть наложницей богатого человека не так уж плохо. Взять хотя бы нынешнюю императрицу…

Гостей не предвиделось, и девушки разошлись по своим комнатам. На следующее утро они опять собрались у бассейна.

– Расскажите-ка мне городские сплетни и новости, – попросила Феодора.

– Улица Женщин вздохнула с облегчением. Люстральный налог снизили. Иоанн Каппадокиец больше уже не городской префект.

– Какая-нибудь неприятность, не иначе?

– Ничего подобного, его повысили. Он теперь префект претория.

Феодора изумилась. Головокружительная карьера! Каппадокиец теперь заправляет всеми чиновниками и имеет прямой доступ к государственной казне. Это громадная власть!.

– Но он же свинья, настоящая свинья! Как же так могло случиться?

– Свинья он или нет, но наследный принц его любит, а он теперь единовластно правит империей, ибо дядя его совсем плох.

– А кто же ныне городской префект?

– Велизарий, земляк Юстиниана. Принц привечает всех, кто родом из Македонии. Ты помнишь свою приятельницу, фамозу с этим же именем?

– Да, припоминаю.

– Велизарий популярен, он настоящий воин, народ его любит. У Велизария большие боевые заслуги.

– А Юстиниан – он будет императором?

– Кто знает? Все зависит от эскувитов, вспомни, как вышло с Анастасием. Они выберут того, кто больше заплатит.

– Иоанн Каппадокиец теперь распоряжается имперской казной! И такой негодяй оказался совсем рядом с троном!

Антонина улыбнулась – случаются и более странные веши…

Феодора немного помолчала.

– А что за человек принц?

– Ты никогда его не видела?

– Никогда.

– Вскоре после того, как ты исчезла, принц вздумал представиться народу и проехал через весь город. На вид ему лет сорок, плотный, коренастый, светловолосый.

– И недурен собой, – вставила Хризомалло. – К тому же неплохо держится в седле, ибо ехал верхом, а не в карете рядом с дядей.

– В обращении сух, – продолжала Антонина, – говорят, очень много работает и избегает развлечений. Ходят слухи, что ему не нужны женщины. Я не могу в это поверить. Любому мужчине нужны женщины! – заключила она.

– Не любому, – задумчиво проговорила Феодора. – Может быть, он дал какой-то обет?

– Нет, не думаю. Скорее, он предпочитает мальчиков. Феодора содрогнулась, вспомнив Экебола и его причудливого ганимеда.

– Еще я слышала, что прежде у принца водились женщины, но сейчас у него такая уйма дел, что он потерял вкус к любви.

– Мне жаль таких мужчин, – заметила Феодора. Она-то знала, что Македония делила с принцем ложе и осталась весьма довольна. Феодора поспешила переменить тему.

– А кто жил в моей комнате?

– Индара, хорошенькая глупышка.

– У нее красивая грудь, бедра и неплохой цвет лица.

– Ноги коротковаты, портили ее.

– А где она сейчас?

– Переехала вместе со служанкой. У нее проблемы – она беременна.

– Индара всегда была беззаботной и забывала предохраняться. Глупо, если хочешь зарабатывать.

– Она едва не умерла, этого зелья было достаточно, чтобы убить не только ребенка, но и ее. Мы с Антониной ухаживали за ней, сделали все, что могли…

– Она капризничала, как дитя. Хорошо, что она съехала, меньше хлопот. С тех пор мы ее больше не видели.

– Ты займешь свою комнату? – оживилась Хризомалло. – Я тебе дам свое ложе на первое время. Ты хочешь мужчину на сегодняшнюю ночь?

– Нет-нет, не сегодня.

Антонина пристально посмотрела на подругу.

– Ты выглядишь усталой, дорогая. Тебе следует отдохнуть.

Феодора пропустила это замечание мимо ушей. Действительно, она похудела, но неделя в доме Македонии пошла ей на пользу: Феодора хорошо питалась, много спала, пользовалась услугами массажиста и парикмахера. Свежесть, живость и красота вернулись, ее тело снова было гибким и подвижным. Зеркало подсказывало, что ее глаза ясны, волосы густы, она – само совершенство. И Феодора не ответила на маленькую шпильку подруги.

– Чем ты намерена заниматься? – поинтересовалась Хризомалло.

Феодора коротко ответила:

– Прясть.

– Нет, только не это! – хором вскричали девушки.

Строгие римские законы предписывали это занятие проституткам, решившим оставить свое ремесло. Прядение было чем-то вроде испытательного срока или покаяния – рутинный, монотонный труд, требующий упорства и терпения. Не все женщины выдерживали испытание веретеном и возвращались к прежней жизни.

Платили прядильщицам мало, их работа шла на нужды армии. Женщины могли работать дома, могли устроиться в какую-либо мастерскую. Феодора решила отправиться в мастерскую.

В тесном помещении трудились десятка два женщин, рассевшись рядами на скамьях. Хмурая начальница неопределенного возраста покосилась на девушку. Было очевидно, что молодость и красота новой прядильщицы ей вовсе не по душе.

– Еще одна метит в святые, а? – проворчала она.

– Это так, – смиренно отвечала Феодора.

– Уверена, что ты тут не задержишься. Месяц, не больше. Решишь, что барахтаться в постели какого-нибудь вонючего козла куда веселее, чем честно трудиться. Мы таких уже видели.

– Я хочу попробовать, – сказала Феодора покорно, и тогда начальница спросила сердито:

– Умеешь прясть?

Феодора отрицательно покачала головой.

– Мы должны еще и учить тебя? Этого недоставало! Берись, пробуй, но если не получится – придется тебе убираться, поняла?

– Да.

Когда ее раздражение улеглось, начальница подвела Феодору к женщине с печальным и бледным лицом, сидевшей в углу.

– Это Миола. Она глухонемая. Смотри, как она работает. Пока не научишься, твоя работа будет числиться за ней. Давай, усаживайся рядом.

Феодора опустилась на пол у ног Миолы. Раньше она много раз наблюдала, как трудятся прядильщицы, но впервые видела прялку и веретено так близко. Сноровка, с которой работала глухонемая, поразила Феодору. Миола, погруженная в мир тишины, не поднимала головы, ее ловкие пальцы отщипывали пряди отмытой шерсти с прялки, формировали нить и пропускали под крючок на острие веретена. Потом Миола запускала веретено. Она подправляла его правой рукой, а левой придерживала прялку, пуша на ней чесаную шерсть.

От природы сообразительная, Феодора через несколько дней научилась сучить тонкую ровную нить и не нуждалась больше в наставнице. Из-под проворных пальцев девушки выходила пряжа высокого качества. Она решила остаться в мастерской, но быстро поняла, что лучше быть наедине со своими мыслями, чем часами слушать глупую болтовню товарок. Феодора сняла домик за Большим базаром, неподалеку от городской тюрьмы. Неожиданно она обнаружила, что получает удовольствие от работы. Прядение пришлось ей по душе. Тонкие пальцы Феодоры часами сучили нить и вращали веретено, а мысли летели далеко-далеко.

По улице Женщин прошел слух, что Феодора вернулась, но оставила свое занятие. Одни говорили, что она обратилась к вере, другие утверждали, что она собирается замуж, третьи – что она больна и не может больше принимать мужчин. Сама она помалкивала. Это было частью их с Македонией плана. Ей нельзя было появляться на улице Женщин, там она могла встретить своих прежних любовников, и слухи о ее возвращении быстро бы дошли до ушей Каппадокийца. Феодора боялась, что тогда ей придется опять исчезнуть.

Иногда к ней заходили поболтать знакомые куртизанки. Феодора жила в бедном шумном квартале, среди ремесленного люда, их сварливых жен и чумазых детей. Соседи неодобрительно косились на гостей странной молодой особы. Эти женщины, увешанные драгоценностями, в дорогих туниках, откуда они?

Пару раз сюда заглядывали Антонина с Хризомалло и уговаривали ее вернуться домой.

– Я не могу тебя понять, – возмущалась Антонина. – Ты – первая куртизанка города. Что тебе мешает быть с нами? Ты потратишь впустую несколько лет, а потом все равно вернешься.

– Что ж, может, и так.

– А что ты будешь делать, когда кончится твой «испытательный срок»? – грустно спрашивала Хризомалло.

– Еще не знаю. Время покажет.

Подруги ходили в недоумении. Но они не оставили без внимания то обстоятельство, что их бывшая компаньонка одета слишком изысканно для простой прядильщицы – дорогая туника, тонкие благовония, косметика. Наверное, решили они, Феодора ждет кого-то или чего-то. И оказались недалеки от истины.

Феодора действительно ждала. Она теперь умела ждать. Но ей выпало самое худшее – ожидание неизвестного, почти несбыточного. Она бережно хранила письмо Македонии. Лицо, которому письмо было адресовано, находилось так высоко и было так недосягаемо, словно обитало на небесах.

По утрам Феодора ходила к воротам Халк, надеясь встретить там кого-либо из влиятельных людей, знавших ее. Тогда появилась бы возможность передать письмо в канцелярию наследного принца. Однажды она приметила разодетого и напомаженного молодого человека, с торжественным видом направлявшегося во дворец. Феодора узнала его и радостно бросилась навстречу, размахивая письмом.

– Герон! Герон!

Он взглянул в ее сторону и торопливо юркнул в ворота.

Феодора остолбенела. И это был Герои, когда-то рыдавший у ее ног, унижавшийся перед ней, мальчишка, которым она помыкала? Ошибки быть не могло. Щенок узнал ее и поспешил скрыться. Боже, какое унижение – прежний любовник пренебрегал ею!

Позже она узнала, что юноша женился на некрасивой дочери сенатора Тестера, получил должность в иностранном департаменте и теперь мечется, как загнанный, между своей прежней беспутной жизнью, унылой супругой и суровой тещей.

В растерянности Феодора замешкалась у дворцовой стены с письмом в руке.

– Что это у тебя, детка? – раздался голос прямо у нее над ухом. Феодора спрятала письмо за спину.

– Ничего… так, обычная записка.

– Кому? – эскувит попытался схватить девушку за руку.

– Никому, пустяки, ничего интересного…

– Дай-ка мне эту записку, детка!

– Нет, нет!

– Ну, так я сам возьму!

В панике Феодора пустилась наутек. Эскувит схватил ее за платье, тонкая ткань затрещала. Догнать девушку не составляло труда. Но в эту минуту ворота распахнулись и оттуда выплыл октофорон. Эскувит выругался и неохотно вернулся на свой пост. Девчонка, скорее всего, шлюха, и записка – для ее любовника, кого-нибудь из дворцовых слуг.

Феодора долго не могла прийти в себя. Она не должна так рисковать, весь план мог рухнуть из-за слепой случайности. Платье, подарок Македонии, было безнадежно испорчено, их осталось у нее всего два.

На следующее утро Феодора появилась на площади Афродиты. Айос восседал в своей корзине у ног мраморной богини. Он осклабился, завидев старую приятельницу.

– Святой Лазарь, покровитель всех нищих! Неужто это ты, малышка? Когда ты вернулась?

– Совсем недавно.

– Как ты поживаешь?

– Неважно. Длинная история, я тебе как-нибудь расскажу. Твои люди очень помогли мне.

– Да, до меня дошли слухи.

– Айос, я хочу попросить тебя кое о чем. Еще об одной услуге.

Нищий заерзал в корзине.

– Обращаться к нищему все равно что обращаться к ветру, – повторил он городскую поговорку.

– Я такая же нищая, Айос, ты же знаешь.

– Что за услуга?

– У меня есть письмо. Его нужно передать.

– Кому?

– Принцу-правителю.

Глаза нищего сузились.

– Юстиниану?

Феодора кивнула.

– Письмо написано Македонией.

– Понимаю, – нищий лукаво улыбнулся, – Македония написала, ты передаешь. Захотелось в спальню принца?

– Македония считает, что я могу ему понравиться.

– А ты не слишком ли высоко метишь, девочка?

– Айос, это моя единственная возможность. Умоляю, помоги мне!

– Возможность! – проворчал Айос. – Нелепая выдумка! Ты считаешь, что принц, который может выбрать любую, станет посылать на улицу Женщин за неизвестной деликатой?

– Я не живу на улице Женщин!

– Надо же! А где?

– Я теперь скромная пряха.

– Хм, пряха… Неплохо придумано. Принцу куда удобнее послать за пряхой, чем за куртизанкой. Это решила Македония?

– Да.

– Что ж, ей виднее, она знает вкусы его высочества.

– Она сказала, что принц очень чувственный.

– По слухам, как раз наоборот. У него нет времени на женщин, его едва хватает на сон и еду.

– Но можно же попробовать! – настаивала Феодора. – Разве я не хороша собой? Я знаю, как доставить наивысшее удовольствие, и я не обманула ожидания ни одного мужчины. Если я понравлюсь принцу…

– Это непросто. Это очень и очень непросто.

– Айос, я прошу тебя, ради нашей дружбы, помоги. Я боюсь Иоанна.

– Он знает, что ты вернулась? – Айос нахмурился.

– Скорее всего, нет. Экебол послал ему рапорт, сообщив, что меня изгнали в пустыню, лишив воды. Каппадокиец считает меня мертвой. Но в городе полно шпионов, рано или поздно он узнает.

Айос задумчиво поскреб подбородок.

– Ты надеешься, что принц защитит тебя?

– Да. О, Айос, ты поможешь мне?

– Я сделаю все, что смогу. Допустим, письмо попадет в руки Юстиниана. Ты уверена в успехе?

– Я ничего не знаю! – в ее голосе прозвучало отчаяние.

Айос взял письмо. Проходили дни, потом недели, но Феодора все еще боялась признаться себе, что все надежды напрасны.

Упорно, как автомат, она придерживалась заведенного распорядка дня, работая до темноты. Платы едва хватало на дешевую еду и жилье. Вечером Феодора ходила в общественные бани – термы. Таких терм насчитывалось восемь во всей столице, и горожане мылись там бесплатно. Лучшими считались термы Зевксиппа, с колоннами и статуей Константина на фасаде, отделанные мрамором и бронзой, подобно роскошнейшим термам Рима. Залы украшали статуи богов – Аполлона, Зевса, Афродиты, вперемежку с фигурами знаменитостей, тут были Перикл и Юлий Цезарь, Сафо, Платон, Еврипид и Пифагор.

Феодора опасалась показываться в этих термах, где столичные жители собирались, как в клубе, часами отдыхая на мраморных скамьях, болтая и нежась под ручищами банщиков. Она посещала маленькие термы на площади Быка. Сюда стекался небогатый люд, мелкие торговцы и чиновники с семьями. Девушка быстро и тщательно мылась, закутывалась в накидку и спешила домой. Ей нужно было беречь цвет лица и хорошо высыпаться. Ночных часов на это едва хватало. На рассвете она поднималась, завтракала и брала в руки гребень – непросто было уложить копну вьющихся волос без помощи служанки. Она делала высокую прическу, скалывая пряди золотыми шпильками, – таких причесок не носили обитательницы соседних домов. Потом аккуратно наносила грим перед маленьким бронзовым зеркалом и обрызгивала себя духами.

Но время шло, и она с грустью замечала, что с каждым днем благовоний и притираний становится все меньше.

Как пополнить их запас? Деньги Македонии были на исходе, прядением она зарабатывала гроши. Продать дорогие платья она не могла – это ее оружие в предстоящей борьбе. Феодора гнала от себя отчаяние и мрачные мысли. С первыми лучами солнца она усаживалась за работу у открытой двери. И ждала.

ГЛАВА 15

А время шло и шло… Но ничего не происходило. Ничто не нарушало однообразия нескончаемых дней, проведенных за прялкой. И Феодора, при всей твердости духа и закаленности в житейских невзгодах, в конце концов стала погружаться в отчаяние.

Ей против собственной воли стали мерещиться всевозможные препятствия на пути письма к той сиятельной особе, на которую были возложены все ее упования. Это какие же могучие укрепления предстояло этому письму преодолеть: стражники, слуги, секретари, чиновники… А как велик риск, что его перехватят: любая промашка, любая из тысячи мелочей способна повлиять на судьбу послания. Стычка со стражником, едва не ставшая для письма роковой, постоянно приходила ей на ум.

В такие минуты величайшего уныния и подавленности она часто задавалась вопросом: а каковы, собственно, шансы, что ее письмо, даже достигнув именитого адресата, заинтересует его?

Да, к Македонии Юстиниан когда-то благоволил и, значит, к ее письму должен отнестись внимательно, но ведь с тех пор, как Македония виделась с ним в последний раз, столько воды утекло, да и не секрет, что пресловутая мужская память коротка. Впрочем, женщины тоже склонны переоценивать собственное влияние на мужчин.

Невольно закрадывалась мысль – верно, женщины правителю ни к чему. А если это так, то, выходит, ей не на что надеяться, ведь всяческие извращения не по ней.

Феодора была женщиной до мозга костей, к тому же разборчивой, и поэтому до любви однополой ей не было никакого дела. В этом вопросе дальше знания фактов об отвратительной связи Экебола ее опыт не шел. При этом, однако, она понимала, что среди столичного населения явление это куда как распространено. В придворной среде нередки были также случаи и неестественной женской любви, а совсем неподалеку от улицы Женщин находился пользовавшийся дурной славой квартал ганимедов, которых, в соответствии с их особой практикой, презрительно называли «катамити» и «амасси».

Допустим, Юстиниан подвержен этой чудовищной и пагубной склонности – хотя, по словам Антонины, об этом нигде не говорят, а такое быстро становится всеобщим достоянием. Тогда что еще, кроме смеха, может вызвать у него письмо, повествующее о девушке, которая могла бы доставить ему высокое наслаждение?

Случалось, что ей самой становилось смешно от нелепости собственных ожиданий, и она усмехалась, но смех выходил горьким.

И тогда она принималась крутить веретено; взор ее при этом туманился, хотя глаза продолжали машинально следить за ссучиваемой нитью.

Возле дверей домов, что тянулись вдоль бедной улочки, бывало, собирались соседки – жены каменщиков, носильщиков, пекарей, уличных торговцев, поденщиков, чтобы посудачить, перемыть косточки хотя бы той самой женщине, что прядет у входа в дом на углу.

Она – соглашались кумушки – скорее всего шлюха. Шлюха, это как пить дать. Только вот корчит из себя невесть что. Из кожи лезет вон, чтобы казаться приличной. Истинно! – поддакивали другие, – только поглядеть, как она нос дерет! Можно подумать, что мы не хороши для нее, а сама хуже грязи в сточной канаве, торчит целый день напролет – и хоть бы слово кому сказала! Словно по-прежнему поджидает мужчин и, как паучиха, с помощью своего веретена прядет сети, чтобы ловить этих кобелей проклятых, а если у нее такое на уме, то лучше пусть она эти свои штучки сразу бросит, поскольку, что бы ни говорили об этом квартале, но это пристойный квартал. И всегда таким был. Люди здесь гнут спину до седьмого пота и живут просто, перебиваясь с хлеба на воду, но честно и достойно.

И соседки добродетельно одергивали собственные замызганные одежды, бросая свирепые взгляды в сторону открытой двери дома пряхи.

Однако никто, по чести сказать, не мог утверждать, что девушка с веретеном и в прозрачной одежде когда-либо обратила хоть малейшее внимание на проходящих мимо ее двери мужчин. И если не принимать во внимание ее манеру одеваться, то вела она себя скромно и смирно. Но это вовсе не развеивало опасений соседок.

Но ни обитатели этой улицы, ни сама Феодора, отчаяние которой становилось все более безысходным, ни малейшего понятия не имели о том, что в эти дни происходит нечто совершенно невероятное.

Айос, опекавший, как и прежде, Феодору, внял ее просьбе и по-своему попытался помочь ей. Он передал письмо колченогому Исавру, который был у него чем-то вроде заместителя, с самыми подробными и хитроумными инструкциями. В последовавшие за этим дни Исавр сидел у ворот Халк, низко кланяясь и назойливо клянча милостыню у входивших во дворец, при этом терпеливо высматривая, не появится ли один его знакомый, водивший дружбу с дворцовым стражником и частенько, бывало, приходивший к воротам – поболтать с приятелем, стоящим на часах. Вот этому-то человеку, когда тот наконец появился, Исавр и сунул письмо, с подробнейшими указаниями и обещанием, что если послание достигнет адресата, то все, связанные с его доставкой, от первого до последнего в цепочке, получат хорошее вознаграждение. Позже, когда стражник освободился от службы, в винном погребке у рынка, пропустив пару кувшинчиков вина с добрым приятелем, он передал письмо дальше. После чего в движении письма наступила пауза. Дело в том, что стражник из наружного караула квартировал в казарме у дворцовой стены с внешней стороны, так что ему пришлось ждать дня, когда часы его караула совпадут с дежурством другого эскувита, стражника во внутренних покоях, обитавшего в пределах дворцовых стен. И вновь пришлось ждать, пока свернутый и запечатанный клочок папируса, уже изрядно замусоленный, можно будет скрытно передать этому эскувиту.

Оказавшись в стенах дворца, письмо, хоть и не сразу, переходя из рук в руки, начало приближаться к цели. Эскувит оказался на короткой ноге с одним евнухом дворцовой службы, у которого, в свою очередь, был знакомец евнух, занимавший более высокое положение – должность подсекретаря в канцелярии. А подсекретарь знался с помощником камерария, который пользовался благосклонным расположением важного канцелярского чиновника, а уж тот мог бы взять на себя смелость тайно и учтиво представить послание принцу-правителю Юстиниану.

Таким образом в течение многих недель письмо Македонии, хоть и медленно, но упорно пробивалось к цели, в то время как Феодора в домишке на бедной улочке томилась в ожидании, крепясь из последних сил, чтобы не дать угаснуть хрупкой надежде.

О том, какой риск заключался в самом факте существования письма, и тех приключениях, которые сопутствовали его пересылке, можно судить хотя бы по следующему эпизоду.

На южной окраине города, в лачуге, выходящей единственным оконцем на Пропонтис, жил старик по имени Никия, который зарабатывал на пропитание себе и толстой старухе жене тем, что резал деревянные статуэтки, игрушки, мастерил ящички, шкатулки и тому подобное. Брал сухую чурку, строгал ее, пилил, долбил, резал, точил, короче, придавал законченную форму, а потом ловко раскрашивал. Никия был резчик весьма искусный, от ремесла своего получал удовольствие, а случалось, добивался и заметных результатов.

Однажды, пребывая в игривом настроении, в полене замечательного испанского кедра, над которым он как раз трудился, резчик углядел уже почти готовую фигурку: из чурки прямо на него глядела неуклюжая пожилая толстуха, вся закутанная в одежды, с шалью на голове, с широкоскулым крестьянским лицом. Под его искусным резцом, и уж подавно после раскраски, лицо старухи приобрело выражение глуповатое и самодовольное настолько, что заставило самого мастера расхохотаться.

Но фантазия его в тот день устремилась далее. Немного поразмыслив, он отделил голову от туловища, насадил ее на колышек с шарниром, так что, когда он толкал фигурку пальцем, ее голова подпрыгивала и склонялась набок. Радуясь результату, он добавил еще один шарнир и колышек в том месте, где ноги выглядывали из-под широкой юбки. Теперь деревянная женщина совершала двойное движение: голова с глуповатой и самодовольной ухмылкой подавалась вперед и склонялась набок, а тело, казалось, покачивает широкими бедрами из стороны в сторону, как, случается, делают деревенские кумушки, когда конфузятся или дичатся. Резчик Никия расхохотался. Фигурка и впрямь получилась очень потешная.

И жена его, увидев фигурку, тоже рассмеялась, хотя и не так чистосердечно: в сердце ее закралось смутное чувство, что, пожалуй, существует не очень лестное сходство между нею и этой кряжистой деревянной старухой, потому что, бывало, и сама она точно так же глуповато хохотала, пошевеливая толстыми бедрами и колыхая оплывшими телесами. Но сказать старая карга ничего не сказала, а, отсмеявшись, пошла по своим делам.

Ни ей, ни резчику Никии даже присниться не могло, что предмет столь ничтожный и никчемный, как деревянная фигурка старухи, может удивительным образом повлиять на ход истории. Впрочем, им об этом и знать дано не было. И все же в свой час эта колышущая бедрами фигурка еще сыграет свою роль.

На следующий день Никия понес фигурку на большой рынок близ Ипподрома, где обычно и выставлял свои изделия на лотке, поскольку был слишком беден, чтобы снимать постоянное место. В то утро торговля шла вяло, но вскоре после полудня высокий господин со светлой улыбкой, не сходившей с его худощавого умного лица, и глубокой задумчивой складкой на переносице, величественно и неторопливо приблизился к его лотку и мельком взглянул на работу резчика.

Никия тотчас же приподнял свой лоток со словами:

– Не желаете ли безделицу для забавы вашей милости? Есть также блюда, ложки, солонки…

Никия резко дернул лотком, и это привело вчерашнюю фигурку старухи в движение: она закачала головой и затрясла бедрами. Высокий господин, взгляд которого до сих пор довольно небрежно скользил по товару, внезапно заинтересовался. Видно, эта статуэтка напомнила ему что-то забавное, потому что он улыбнулся, причем весьма приятно, как с надеждой отметил про себя Никия.

– Сколько это стоит? – спросил мужчина, указывая на фигурку.

Никия мгновенно принялся набивать цену.

– Вот эта? О-о, ваша милость, чтоб ее сделать, понадобилось немало времени и мастерства. Видите, как искусно она устроена. Все деревянные игрушки способны лишь на одно движение, а эта…

– Так сколько же?

– Эта фигурка… она так мудрено устроена… что я должен… выручить по крайней мере…

– Этого хватит?

Высокий мужчина положил на лоток крупную золотую монету – солид с изображением Юстина на нем. Это было раза в три-четыре больше, чем Никия надеялся выторговать даже в самых необузданных мечтах. Резчика переполнила необычайная радость.

– Само собою, благородный хозяин! Она ваша. А не заинтересуют ли вас и другие мои изделия?

– Нет, благодарю. Мне приглянулась только эта старуха.

И с фигуркой в руке он отошел, пробираясь сквозь базарную сутолоку. На лице его по-прежнему блуждала странная улыбка. Многие узнавали его, хотя Никия был не из их числа.

Этим высоким господином был законник Трибониан.

Государь Юстиниан, Его Превосходное и Восхитительное Величество, Его Сиятельное и Благолепное Высочество, пользовавшийся только одним или двумя титулами из числа тех, с которыми к нему обыкновенно обращались, сидел за письменным столом во дворце Дафны, досадливо глядя на кучу грамот и донесений перед собою.

Нынче он не чувствовал себя ни благолепным, ни восхитительным, скорее наоборот, им владело горькое чувство безнадежности и собственного бессилия. Пытаться изменить что-либо в деятельности, а вернее, в бездеятельности многочисленных управлений, расплодившихся в правительстве империи за столетие, было сродни попытке бежать, провалившись по грудь в болото, когда вязкая тина связывает ноги и тянет на дно. Невольно поморщившись, он прикинул в уме, сколько же секретарей только в одной его канцелярии. Во главе каждой палаты стояли четыре скриния, каждая насчитывала по сто сорок восемь подсекретарей. По самым приблизительным подсчетам, выходило человек шестьсот. Шесть сотен чиновников вели лишь переписку империи да снимали копии с бесконечного потока донесений и сообщений, поступающих ежедневно.

А ведь канцелярия – одно из самых малолюдных ведомств. У Гермогена, престарелого министра двора, целая армия чиновников, а квестор Прокл с каждым днем создает все новые синекуры для молодых людей со связями. А «учетчик священных щедрот» – чиновник, ведавший налогами и сборами империи! У него имелось не только собственное полчище секретарей и прочих служащих, но в придачу и три десятка налоговых ведомств в провинциях, каждое со своим раздутым штатом!.. Далее – армия и флот: на шее у тех, кто действительно нес службу, сидел целый легион писарей и им подобных. Да, еще и пропозитий – главный управляющий дворцовыми службами, евнух, у которого под началом не одна сотня бесполых. И над всем этим сонмищем стоял префект претория, который чем только не ведал… Ясное дело, в его службах было еще больше народу – одних только фискалов и доносчиков состояло на жалованье никак не меньше десяти тысяч, не говоря уже о штатных чиновниках и писарях.