Текст книги "Феодора"

Автор книги: Пол Уэллмен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)

Но вскоре из Рима явилось возмездие. Траян, который был поглощен войнами с персами, послал в Африку одного из своих полководцев, Луция, вместе с войском. Несмотря на отчаянное сопротивление иудейских воинов, легионеры разгромили их и окружили в двух цитаделях – Арсиное и Кирене. Особенно яростным было сражение в Кирене, но римская дисциплина и осадные машины взяли в конце концов верх. Кирена была взята. В результате мятежа и последующей осады, как стало ясно Феодоре, город и был разрушен.

Римская месть была столь же ужасна, как и предшествующая резня. На протяжении десяти миль от Кирены до Аполлонии вдоль дороги стояли кресты, на которых были распяты еврейские повстанцы. Тысячи других были зарублены на месте или погибли от опустошительных пожаров. Оставалось невыясненным, относилась ли цифра, упомянутая историком – двести двадцать тысяч погибших, – только к жертвам резни, устроенной иудеями, или включала также тех, которые были зверски убиты при взятии города. В любом случае еврейская колония прекратила свое существование. Уцелевшие женщины и дети были безжалостно проданы в рабство.

Ужас событий, даже в сухом изложении старого римлянина, произвел на Феодору неизгладимое впечатление. Ей навсегда запомнились картины мятежа и безумия, которое охватывает восставшую толпу и превосходит по жестокости и разрушительности даже войны.

Шли месяцы, и она видела Экебола все реже. Вначале она испытывала облегчение, но когда он на протяжении целых недель не заходил и не обращался к ней, она поневоле спрашивала себя – почему?

Невольно напрашивалась мысль – появилась соперница.

Это огорчало ее, хотя Экебол и был неприятен. А что, если он решил вышвырнуть ее из дворца и завести новую фаворитку?

Самолюбие Феодоры было уязвлено. Напрягая воображение, она попыталась представить себе предполагаемую соперницу.

Неизбежные вопросы возникали у нее в голове. Молода ли та, другая? Хороша ли собой или наделена какой-то необычной грацией? Что она знает такое, чего не знает Феодора? И главное – где Экебол ее держит? Наверняка не во дворце, иначе Феодора знала бы об этом. Вероятно, это жена какого-то важного лица в провинции, купца или политика, ищущего расположения наместника, который смотрит сквозь пальцы на амурную связь Экебола ради того влияния, которое он сможет получить. Такое часто случается при дворах, погрязших в грехе.

Внезапно явилась мысль: а не чернокожая ли она? Некоторые распутники испытывают извращенную тягу к негритянкам, у которых, как говорят, в крови жар джунглей. В Аполлонии было много негритянских девушек, некоторые весьма хорошенькие, с эбеновой кожей, удивительными глазами, узкими бедрами и пышной грудью. Обычно предпочтение отдавалось белым женщинам, но и негритянки были порой недурны для разнообразия.

Но как правило – только для разнообразия. А ведь предполагаемое увлечение Экебола было постоянным, что служило лишним подтверждением ее поражения. За недолгую жизнь Феодоры не было случая, чтобы женщина похитила у нее мужчину, если она сама не хотела этого. Роль побежденной была невыносимой для ее гордости, но больше всего ее угнетала совершенная беспомощность.

Экебол пристрастился бродить по городу в поисках развлечений. Окруженный толпой услужливых льстецов и прихлебателей, он теперь частенько покидал дворец по ночам. Аполлония могла предложить на выбор несколько экзотических и насквозь пропитанных пороком заведений, берберийских и негритянских. Особенно часто он посещал дома, в которых исполнялись туземные танцы, в которых девушки из пустыни замысловато извивались под аккомпанемент визгливых труб и глухой ритм барабанов.

В таких местах процветали таинственные и отвратительные пороки. Один или два раза, когда Феодора сталкивалась с Экеболом после посещения такого места, она замечала лунатический блеск его глаз и странности поведения. Она заподозрила, что наместник отведал привозимое из Индии губительное зелье, которое называли маджун и готовили из семян мака и дурмана, растопленного масла, меда, а также настоя травы, которую по-латыни называли каннабис, а по-арабски – гашиш.

Зелье вызывало у его поклонников сон, пестрые видения и совершенную развязность в порочных забавах. Иногда оно даже приводило к помешательству, и девушка невольно думала: «Что станется, если провинцией начнет править безумец?»

Становилось все жарче. Теперь палящее дыхание пустыни чувствовалось и на самом побережье.

Однажды Феодора не могла уснуть из-за духоты и в неурочное время поднялась с постели. Минул час после полуночи. Какое-то время она стояла у распахнутого окна опочивальни, всматриваясь в ночь и молясь про себя, чтобы подул прохладный бриз, который сейчас едва колыхал занавески.

Раскаленный воздух был абсолютно неподвижным и густым от обилия запахов трав и цветов; внизу лежал город, белый в свете полной луны. Тени были резкими и черными. Сквозь ажурную сеть пальмовых листьев она видела огни, все еще горящие в отдельных домах. Ее слух уловил отдаленный бой берберийских барабанов и гнусавый плач рожков, которые сливались в мелодию настолько варварскую, что она невольно задрожала.

Внезапно она услышала голоса, шумные выкрики пьяных, пожелания доброй ночи и лязг шита часового, который встал навытяжку у наружных ворот. Экебол снова побывал в городе и теперь возвращался домой с кутежа.

Ее окно выходило на дворцовый двор, и она видела, как наместник миновал ворота. Его сопровождал неизвестный ей человек.

Силуэты этих двоих отчетливо вырисовывались в лунном свете, и какая-то странность в их позах привлекла ее внимание. Присмотревшись, она обнаружила, что Экебола сопровождает юнец, двигаясь неровной походкой и держась за руку наместника. Прозвучало какое-то слово, и юнец захихикал, как девушка, и положил голову на плечо Экебола.

Оставаясь невидимой в темном проеме, Феодора, затаив дыхание, наблюдала, как спутники исчезли во дворце.

Она должна убедиться… Дворец спал. Сейчас она сделает то, чего никогда прежде не делала. Феодора бесшумно прокралась по коридору в другое крыло, к покоям наместника.

Снова голоса. Она слышала, как они говорили оба разом, и вдруг чудной юнец странно захныкал.

Она подошла к двери и остановилась, глядя на них. Никто ее по-прежнему не замечал. Она видела, как дергалось смуглое лицо Экебола, видела его как бы разорванные, нечеткие движения – так обычно действовал маджун. Второй был молод и безбород. Умащенный благовонными маслами, как женщина, с накрашенными губами и нарумяненными щеками, с длинными локонами, он бросал на Экебола кокетливые взгляды, которые были лишь жалким подобием подлинного женского кокетства.

Они стояли друг против друга. Внезапно Экебол схватил юнца за руки.

– Экебол! – проговорил тот почти женским голосом.

Экебол схватил его в объятия и впился в губы. Поцелуй был полным и долгим – это было лобзание любовника.

Юнец снова захныкал, как если бы уже испытывал боль, смущенно поежился и вздохнул.

Внезапно лицо его застыло: теперь он смотрел мимо наместника, прямо на дверь.

– Там женщина! – завизжал он, указывая на Феодору. Экебол обернулся. Лицо его, все еще дергающееся от наркотика, потемнело.

– Что ты здесь делаешь? – громко спросил он.

– Скорее это я должна спросить, что ты здесь делаешь, – ответила Феодора.

– Убирайся! Это тебя не касается! – прорычал он.

Феодора отступила в темноту, ощутив приступ тошноты, и заторопилась в гинекей. Теперь она имела ответ. Разумеется, кое-что можно было предположить заранее, и тем не менее это был шок. Так вот кто стал ее соперницей! Она чувствовала себя так, как будто чья-то влажная и дурно пахнущая рука с размаху отвесила ей оплеуху. Худшее оскорбление для женщины невозможно придумать.

Пылая, она вошла в спальню, села на ложе и задумалась. Когда же ей удалось успокоиться, она поняла, что в случившемся нет ничего удивительного.

Она слишком хорошо была знакома с испорченностью нравов в Константинополе. Там существовал целый класс мужчин-проституток, которые у некоторых изощренных развратников пользовались куда большим успехом, чем куртизанки-женщины. На улице Женщин их звали ганимедами, презирали и ненавидели.

Одни из них были евнухами, другие – нет. Некоторых заставляли принять позор в рабстве, другие приходили к этому, следуя изгибам своей натуры. Эти создания имели даже свое языческое божество – Гермафродита, мифическое двуполое порождение Гермеса и Афродиты. Она видела его статую перед термами Зевксиппа – ни женщина, ни мужчина, с грудью кормилицы и мужскими гениталиями, с чертами и инстинктами обоих полов.

И хотя в течение последних месяцев она замечала охлаждение чувственности Экебола, ей не приходило в голову, что тот опустился до таинственных глубин гомосексуального извращения.

С другой стороны, она не могла не почувствовать, что увиденное вернуло ей уверенность в себе. И в самом деле, ведь ее женственность осталась непобежденной, просто она, сама того не ведая, столкнулась с аномалией. Ею объяснялась холодность, тяга Экебола оскорблять женщин, его желание ежеминутно получать подтверждения своей мужественности и даже жестокость.

И все же она чувствовала себя как бы причастной к извращенности Экебола: ее бесчестили, ее позорили, ее унижали.

В темноте она упала на ложе и долго лежала без сна, глядя в пустоту, ее кулаки были сжаты так, что ногти впились в ладони.

Это произошло незадолго до того, как по дворцу поползли слухи о скандальной связи Экебола с его ганимедом. Нарумяненного юнца звали Алкивиад, он был родом с Крита, и наместник нашел его в одном из туземных домов танца. Теперь он обитал в покоях Экебола, получив фиктивную должность секретаря. Одна из служанок Феодоры как-то в разговоре намекнула об этом, как бы желая открыть истинное положение вещей. Но Феодора притворилась, что ничего не знает о тайной связи.

Размышления об этом вызывали головную боль, причем столь сильную, что однажды она послала за Линнеем.

Лекарь явился и приготовил смесь из розовой воды, молока и лука-порея. Этой жидкостью он пропитал мягкую ткань и приложил к вискам и лбу Феодоры.

Пока он занимался этим, девушка расспрашивала его наугад о людях, живущих в столице провинции – без особого любопытства, а лишь потому, что ей нравилось его общество.

Он отвечал вежливо и серьезно:

– В Киренаике смешались все расы. Эта колония, как, возможно, знает лучезарная, основана в древние времена греками, но позднее управлялась Карфагеном, Римом и Египтом, а в иные годы даже варварами. Их кровь течет в жилах здешнего народа, а также кровь иудеев, сирийцев, готов и негров, многие из которых были рабами, захваченными в глубине Африки.

– Кто же был здесь до греков?

– Берберы. Это полудикие кочевники, живущие в разбросанных по пустыне оазисах, которые порой приходят на побережье для торговли, а порой устраивают засады на караванных путях и грабят купцов, а затем уносятся на своих быстроходных верблюдах и скрываются в крепостях в пустыне.

– Представляют ли они какую-либо опасность для провинции?

– Нет, лучезарная. Но на западе, за Киренайским заливом, действительно затаилась опасность – королевство вандалов.

– Кто они, эти вандалы?

– Когда-то они были свирепыми варварами, которые имели обычай пить мед из черепов своих врагов. Теперь они довольно цивилизованы, но предаются арианской ереси и жестоко преследуют инаковеруюших, в особенности православных. Потому-то они и являются врагами империи.

– Они в состоянии напасть на Киренаику?

– Мнение твоего раба таково, что до тех пор, пока вандалы не получат хороший урок, эта часть империи никогда не будет в безопасности.

Он чувствовал себя очень неловко, проводя время от времени языком по пересохшим губам и держа глаза опушенными к полу. Во время беседы он тщательно соблюдал дистанцию, постоянно подчеркивая свое рабское положение.

Феодора отослала его. Но теперь в ее маленькую праздную головку вдруг пришла некая безнравственная мысль, возникшая из-за обиды на Экебола.

Спустя несколько дней она снова призвала лекаря, но на этот раз ее жалобы на головную боль были только предлогом. Через одну-две минуты она была убеждена в том, что он разгадал ее уловку. Мысль о том, что девушка использовала обман для того, чтобы заставить его прийти к ней, привела Линнея в трепет, хотя он ничего не сказал на это и с непроницаемым видом прописал тошнотворную микстуру, которую она выплеснула за окно, едва он вышел.

На этот раз он задержался всего на несколько минут. Но теперь она уже знала, что лекарь неравнодушен к ней.

Феодора улыбнулась про себя и сказала: «Почему бы и нет? Линней – раб, но он ведь еще и мужчина. К тому же он не всегда был рабом…»

Внезапно улыбка исчезла и ее взгляд стал ясным и отчужденным. Теперь она была готова отплатить Экеболу той же монетой.

Ее план не был ни оригинальным, ни логичным. Его веками применяли женщины. И поразительно – измена мужчине, который был неверен, всегда казалась им наиболее справедливым возмездием, даже если тот, кому они мстили, никогда не узнавал об этом.

Но вначале надо было соблазнить раба. Линней обладал многими качествами, которые она уважала, лишь иногда раздражаясь из-за его подчеркнутого раболепия. Оно казалось ей оскорбительным, поскольку любые неестественные обстоятельства, даже рабство, не должны заставлять мужчину, полного достоинства и физической силы, изменять себе. Однако экспериментировать с мужчинами было для нее так же естественно, как дышать, а сдержанность грека делала цель еще более привлекательной.

В последующие недели настойчиво и коварно она стала испытывать на Линнее свои маленькие уловки – для того, чтобы просто посмотреть, насколько далеко простирается его сдержанность. При этом она вряд ли задумывалась о том, как жестоко преднамеренно разжигать любовь в таком человеке, как Линней.

На это требовалось время, но она знала, что продвигается к цели, замечая некие знаки, которые женщины всегда видят и понимают.

В один из дней она приняла ванну, нарядилась и вдруг снова пожаловалась на сильнейшую головную боль. Ее служанки забеспокоились. Феодора велела одной из них сходить за лекарем, а другим приказала оставить ее одну и не беспокоить, пока она не позовет.

Как обычно, явился Линней и встал у ложа, где томно раскинулась девушка.

– Ты звала меня, лучезарная? – осведомился он.

– Да.

– С какой целью?

– Неужели ты не видишь, что я больна?

На мгновение его темные глаза взглянули прямо, как бы исследуя ее душу, а затем вновь опустились.

– При всем желании оберегать твое здоровье, лучезарная, я… – он заколебался.

– Продолжай, – приказала она.

Он снова взглянул ей в глаза.

– Я не думаю, что ты больна.

Феодора лежала абсолютно неподвижно, молча закинув руки за голову. Для женщины это опустошающе – впрямую предлагать себя, а сейчас предложение было абсолютно очевидным. Она осознавала, что представляет собой соблазнительное зрелище: легкое платье мягко обрисовывало контуры тела, холмики грудей, линию талии, округлости бедер и впадинку между ними.

Но его глаза снова смотрели в пол – он даже не желал взглянуть на нее.

– Линней, – проговорила она, – разве тебе не доставляет удовольствия видеть меня, даже если я не больна?

– Я не тот, кому надлежит получать удовольствия, сверкающая, – сказал он негромко. – Я раб.

Феодора была готова вспылить и отослать его, но внезапно избрала другую тактику.

– Ты говоришь, что ты раб, – произнесла она с легкой грустью в голосе. – Ты думаешь, мне неизвестно, что это значит, Линней? Ведь я тоже рабыня!

– Ты? – он метнул на нее быстрый взгляд. – Тебе, лучезарная, нравится забавляться мною?

– Как мало ты знаешь! – бросила она в ответ. – При всей этой роскоши я живу в заточении. Я не могу назвать себя принадлежащей себе! О, Линней, разве твое положение хуже?

Линней не поднимал глаз – и тогда Феодора разрыдалась.

Лицо лекаря медленно обратилось к девушке. И пока его взгляд скользил по ее телу, краска заливала его щеки. Ее красота проникала в его сердце, вызывая неудержимый трепет. Она плакала, и он страстно жалел ее – он, низкий раб. Но гораздо сильнее он любил ее.

Она почувствовала осторожное прикосновение губ на щеке и открыла влажные глаза.

У него перехватило дыхание, и сквозь слезы Феодора увидела, как лицо Линнея исказилось.

– Боже милосердный, помоги мне! – простонал он. – О моя госпожа, вырви мой язык, прикажи меня сечь до смерти, но я не могу этого вынести. Ты не больна, но я болен! Я болен любовью к тебе!

– Линней! – Ее слезы прекратились, и она едва заметным жестом поманила его к ложу.

Он пал на колени, схватил ее руку в свои и начал осыпать поцелуями. Его слова хлынули потоком.

– С той минуты, как я впервые увидел тебя – с самой первой минуты на корабле, – я жил только для того, чтобы увидеть тебя еще раз…

Она почувствовала, как его губы, свежие и нежные, слегка коснулись ее губ.

– О богиня моей жизни!

Ее сердце билось, как у зверька.

Теперь то, к чему она стремилась и что стало воплощаться в жизнь, вдруг испугано ее.

– Линней, это безумие, – начала она робко.

– Я безумец, я окончательно утратил разум из-за твоей красоты…

Ее кровь гудела, голова кружилась, и она не могла бороться с этим. У нее вырвался тихий вскрик – не протеста, а страха. Страха перед силой, которая жила в ней, а теперь вышла из повиновения.

Этот слабый звук утонул в страстных, хриплых, мятущихся словах, льющихся из уст раба. Он привлек ее тело к себе и, потрясенный его нежностью, на миг перестал дышать. Огни померкли, и комната закружилась.

В сознании Феодоры зазвучал голос, жесткий и осуждающий.

Но она осталась глуха к нему. Сейчас ничто не было важным, только одно – принять его, облегчить его страдания.

Как и было начертано судьбой, он овладел ею. Теперь его поцелуи горели, словно пылающие факелы.

ГЛАВА 11

Феодора знала, что должна раскаиваться. Но хотя она и покрыла себя позором, сожительствуя с рабом, она не стыдилась ни себя, ни своего деяния.

У нее было совсем другое ощущение: она обрела новый, по-своему волнующий жизненный опыт.

Первоначальный мотив – женская месть Экеболу, побудившая ее соблазнить Линнея, который оказался более чем легкой добычей, – был на время забыт. Наоборот – впервые, сколько она себя помнила, она отдала себя мужчине не за деньги или другие дары, которыми он мог бы вознаградить ее, а за любовь. Она обнаружила, что отдавать себя, не получая за это никакой мзды, – глубоко волнующее чувство.

Линней был так покорен, настолько принадлежал ей и был так благодарен за каждое слово и улыбку и при этом так пылок и мужествен, что она чувствовала себя очищенной, исцеленной и согретой. Почти все, что могла, она отдала этому рабу: душу и тело. Но Феодора слишком долго была куртизанкой. Она не верила, что мужчина может привести ее к божественному просветлению.

Она испытывала не ликование, а покой, и была благодарна Линнею, словно это он отдал ей себя.

Но это была лишь одна сторона медали. С другой стороны царил страх. Не было ни одного свидетеля того, что происходило на ее ложе. Обстоятельства визита Линнея были обыденны, а сам визит столь краток, что вряд ли мог вызвать толки и догадки среди слуг или евнухов гинекея.

Но Феодора вскоре поймала себя на мысли, что хочет видеть его снова. Это было опасно. Если визиты лекаря возобновятся и станут частыми, пусть даже под предлогом болезни, то наверняка пойдут пересуды среди прислуги. Все женщины умирают от любопытства, если речь идет о чем-либо, что может быть связано с любовью, а евнухи, лишенные пола и, следовательно, любопытства, любят болтать о тех вещах, которые им недоступны, даже больше, чем женщины. Все это неизбежно достигнет ушей наместника, и тогда она больше не увидит Линнея.

Связавшись с женоподобным юнцом, надушенным и нарумяненным, как куртизанка, Экебол, однако, не утратил тщеславия, а следовательно, оставался ревнивым и подозрительным. Даже при том, что он совершенно не интересовался Феодорой как любовницей, если она совершит нечто, уязвляющее его самолюбие, Экебол способен на любую жестокость.

Правда, Линней оставался вне подозрений по двум причинам. Первая – он был раб, а значит, безусловно недостоин ее внимания, и вторая – он пользовался доверием, которым люди всех возрастов наделяют всех представителей медицины, словно сама природа их ремесла ставит их выше обычных слабостей.

Теперь ей случалось видеть Линнея только на редких официальных приемах. Экебол периодически требовал присутствия Феодоры на таких торжествах – это было странным образом связано с его жеманным фаворитом Алкивиадом. Наместник старался не слишком явно демонстрировать свою страсть к ганимеду, а присутствие неоспоримо женственной любовницы за пиршественным столом сводило на нет толки, которые не могли не возникнуть.

Еще большее удовольствие доставляло ему видеть, как женщина такой необычайной красоты повинуется его малейшему движению, говорит только тогда, когда ей разрешается, расцветает или становится подавленной по его прихоти. Но никто, за исключением одного человека, не мог заподозрить, что эти перемены настроения – всего лишь тонкая игра, а Феодора есть нечто большее, чем исключительно нарядная и, пожалуй, глуповатая девица, у которой кружится голова от такого подарка судьбы, как улыбка наместника.

Этим единственным исключением был Линней, который как дворцовый лекарь присутствовал на всех празднествах. Он стоял у стола проконсула и, в соответствии со своими обязанностями, отведывал каждое блюдо и каждую чашу вина, прежде чем Экебол дотрагивался до них, чтобы убедиться, что они не отравлены.

Такое снятие пробы было обязательным ритуалом. Среди смеха и застольных бесед по одному вносили блюда, и Линней съедал добрый кусок от каждого так, чтобы все могли видеть. Спустя определенное время, за которое, как считалось, яд мог подействовать, пищу ставили перед наместником.

Прежде Феодоре никогда не приходило в голову, что лицо, отведывающее блюда, подвергается огромному риску. Близость с тем, кто в опасности каждый раз, когда Экеболу подают еду (а к тому времени в провинции было уже более чем достаточно ненавидящих его людей), заставляло ее отчасти испытывать то, что Линней должен ощущать при каждой перемене блюд.

Порой Экебол грубо обращался с ней, и в такие минуты она ловила в глазах Линнея муку ненависти и беспомощности. Он боготворил ее, но ничего не мог сделать, чтобы защитить.

Из-за того, что она жалела его, она все чаще делала так, чтобы он приходил к ней еще и еще. Экебол отчасти и сам был вовлечен в эту интригу, ничего не зная о происходящем.

С каждым днем наместник делался все более занятым – не только низменными наслаждениями с ганимедом, но и делом, которое интересовало его больше всего на свете: выжиманием последнего из подданных. Чтобы получить золото, он, не колеблясь, применял плеть и пытку, при которой кожаный ремень закручивали вокруг черепа до тех пор, пока жертва не начинала корчиться от невыносимой боли. Из-за своей все возрастающей алчности он разрушал деревни, разорял богатых купцов, взимая мзду за каждый тюк товара, короб утвари или безделушек, привезенных в провинцию, и привел в повиновение даже сборщиков налогов, известных своей вороватостью, которые теперь стали честно вести свои счета.

Конечно, речь шла не о том, чтобы усиленно пополнять казну империи. Экебол не знал никаких других интересов, кроме собственных, и в этом у него было полное взаимопонимание с Иоанном Каппадокийцем: с одной стороны, наместник находился под высоким покровительством при отсутствии всякого контроля, а с другой – периодически отсылал в столицу тайные подношения, что прекрасно устраивало обоих. Таким образом сундуки правителя провинции с каждой неделей становились все тяжелее.

А в это время девушка, которую он держал взаперти в своем гинекее, продолжала осуществлять свою женскую месть.

Иногда она со страхом думала о том, что ее связь с греком крепнет и становится все более опасной. Ей все трудней становилось обуздывать эту страсть. Помимо наслаждения, которое доставлял ей Линней, Феодора, как существо, наделенное необычайной пылкостью, которая бывает особенно сильна в ее возрасте, когда эмоции и чувства руководят всем, находила в их свиданиях средство от монотонности жизни – классическое оправдание женщин всех времен и народов.

Из-за ненависти к Экеболу измена стала для Феодоры формой протеста. У нее не было никаких колебаний. Будучи всю жизнь куртизанкой, она совершенно не считалась с общепринятой моралью, подобно молодому животному, что меняет одного самца на другого, который больше ей нравится. Отдаваясь рабу, который душой и телом принадлежал наместнику, она чувствовала, что наносит ему сокрушительный удар.

Но наиболее коварным было обаяние риска ради риска, что для некоторых натур является чрезвычайно притягательным. Опасность делала захватывающими краткие мгновения ее любви с лекарем, придавая особую остроту всем ощущениям.

Никто лучше самого Линнея не знал о грозящей ему опасности. Ему не было еще и тридцати, и, как предполагала Феодора, он не всегда был рабом. Родившись в бедной семье, он был самоучкой, но настолько незаурядным, что привлек внимание стареющего Филемона из Севилии, который взял его к себе учеником и помощником.

После смерти Филемона, едва Линней начал собственную практику, его постигло несчастье. Вспыхнуло восстание диких исавров[44]44
  Исавры – горное племя, жившее в южной части Малой Азии. Исаврами по происхождению были византийские императоры Зенон и Лев III (717–741), основатель Исаврийской династии.


[Закрыть] в горах Малой Азии. Войска, посланные из Константинополя, подавили мятеж. Затем началась охота за повстанцами, и в общей неразберихе Линней был схвачен, в частности за то, что лечил некоторых раненых из числа беглецов-исавров, которым случалось проходить через те места, где он жил. Линней не принимал участия в восстании, но прекрасно понимал бессмысленность всякой апелляции. Таким образом он оказался в рабских колодках, утратив дар речи от изумления и отчаяния. С тех пор он старался не падать духом ни при каких обстоятельствах. В конце концов он был продан Экеболу и привезен в эту отдаленную провинцию как личный медик наместника.

Обязанности его были вовсе не обременительны, и он ни о чем не беспокоился, если бы ему не было предписано поставить свою жизнь преградой против любого мыслимого яда, содержащегося в пище или питье, предназначенных для его хозяина. Самоуглубленный по натуре, Линней был большим любителем чтения и имел доступ в библиотеку дворца, где мог забыться среди книг и свитков.

Если бы не молодая любовница проконсула[45]45
  Проконсул – должностное лицо, назначавшееся сенатом для осуществления высшей административной, юридической и военной власти в провинциях


[Закрыть], Линней мог бы чувствовать себя относительно сносно. Но вместо этого он осознавал себя безнадежно несчастным, жалким и беспомощным в своей всепоглощающей страсти к удивительному созданию, обитающему в гинекее. Эта любовь была величайшим событием в его жизни.

Зная о страшной опасности, он все же не мог не отвечать на ее призывы так же, как не мог не дышать. Иногда, впрочем, они были действительно связаны с его профессиональными обязанностями. Женщины более или менее склонны к недомоганиям, а их было более десятка в свите Феодоры; евнухи также не слишком крепки здоровьем, это всем известно. В таких случаях он давал лекарства больным, а затем уходил, иногда даже не повидав той, на которой были сосредоточены все его помыслы, сны и мечты. И всякий раз, когда это происходило, он испытывал разочарование и облегчение одновременно.

Их объятия были страшно редки, но когда это случалось, Линней испытывал восторг и вдохновение сродни божественному. И еще – растерянность. Она полностью отдавалась ему, но обостренным чутьем любящего он ощущал, что в каком-то смысле она не отдает ему ничего. При мысли, что он не в состоянии пробиться сквозь преграду этой ее красивой плоти, он испытывал отчаяние, ибо стремился к ее душе так же сильно, как и к телу.

Однажды, после пылкого свидания, он прижался лицом к ее коленям и заплакал. Она нежно взъерошила его волосы, понимая то, что печалило его, и в порыве сострадания слезы навернулись на ее глаза. В этот миг ее любовь была почти совершенной, но Линней не смотрел на нее и не видел ее мягкого взгляда, а минутой позже к ней вернулось самообладание. Он никогда так и не узнал, как близко был к тому, чтобы сломать незримый барьер между двумя существами.

Гораздо позднее, размышляя об этой минутной слабости, Феодора поняла, что поистине любила Линнея, но это не было любовью женщины к мужчине в полном смысле. Скорее, это было материнским чувством, смешанным с состраданием к его безысходному положению.

Пять месяцев спустя после того, как началась ее связь с лекарем, Феодора сидела одна, погруженная в тягостное раздумье.

В моменты страсти оба любовника начисто забывали о последствиях. Но теперь вмешалась природа, извечно преследующая одну цель – продолжение рода.

Феодора никогда серьезно не задумывалась о возможной беременности. Как куртизанка она имела одно неоспоримое преимущество перед подругами – трудность зачатия. Это случилось с ней только один раз, когда ей было пятнадцать. Именно тогда Македония спасла ее от пьяной толпы.

Другие девушки часто бывали вынуждены обращаться к знахарям, к их страшным зельям и испытывать боль и ужас искусственных выкидышей. Некоторые из ее подруг умерли от этого, другие предпочли пройти через все, родить ребенка и пытаться как-то прокормить его. Это случилось и с Антониной, у которой был маленький сын, и с Хризомалло, у которой была дочь. Дети воспитывались старой нянькой, которая жила у городской стены за милю от улицы Женщин, поскольку деликаты не могли держать их при себе – это считалось серьезным препятствием в их профессии.

Теперь Феодора сама столкнулась с этим. После долгих размышлений она наконец решилась послать слугу за Линнеем.

Он явился и выслушал ее. Его темные, горящие под густыми бровями глаза выразили изумление.

– Я знала и раньше, – добавила Феодора после того, как сообщила новость. – По крайней мере, чувствовала. Сейчас я абсолютно уверена.

– Когда?.. – спросил он.

– Должно быть, прошло уже два месяца…

– Ты думаешь?.. – Его голос дрогнул.

Она кивнула.

– Время совпадает, но, конечно, я не могу быть уверена. потому что он тоже приходил ко мне в тот месяц. Для разнообразия, я полагаю, чтобы отвлечься от этой своей другой любви. Он давно отвратителен мне, и я ему совсем не отвечала. Поэтому я уверена – это ты.

– Что ты хочешь от меня, о богиня моей души?

– Ты лекарь, ты должен знать, как приготовить зелье…

– Нет!

– Почему нет?

– Во-первых, это смертельно опасно для тебя. Если что-нибудь случится с тобой, я умру. Во-вторых, если ребенок мой – я тем более не могу этого сделать.

– Ну а как насчет Экебола?

– Он всегда будет уверен, что это его дитя.