Текст книги "Трагическая идиллия. Космополитические нравы ..."

Автор книги: Поль Бурже

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

И она повторила:

– Дорого…

– О! – возразил он. – Вы боитесь поступить со мной неделикатно, когда имеете полное право быть прямо жестокой… Я тоже хотел бы, чтобы вы прежде всего верили в одно: как бы ни были тяжелы ваши упреки, они никогда не сравняются с упреками, которые я сам себе делал, которыми я терзаюсь даже теперь!..

Да, – продолжал он, и в тоне его слышались страстные муки совести, – после того, что я видел и понял сейчас, как могу я простить себе, что был для вас причиной неприятности, хотя бы самой легкой?.. Я знаю все. Я знаю – анонимное письмо, полученное в одно время с вашим, раскрыло мне все, раскрыло, что мой поступок третьего дня был замечен, что видели, как я покупал вещицу, проданную вами. Какой-то очевидец сообщил про это вам, я знаю это и угадываю, что вы о том думаете.

Я не прошу вас простить мою нескромность. Я должен был бы тогда же почувствовать всю ее неуместность… И между тем, я не обдумал. Я видел, как купец взял этот ящичек, которым вы пользовались в моем присутствии…

Мысль о том, что эта вещичка, связанная в моем воображении с вашим образом, завтра очутится в какой-нибудь лавке этого отвратительного края; она будет принадлежать, может быть, одной из тех позорных женщин, которые на моих глазах шныряли вокруг столов…

Да, эта мысль была сильнее всякого благоразумия, сильнее того долга, который заставляет меня относиться к вам с почтением… Вы видите. Я даже не пытаюсь оправдывать себя. Но, может быть, я вправе молить вас, чтобы вы поверили, если я скажу, если я поклянусь, что даже в этом безумстве, даже в этой дерзости выразилось только уважение к вам…

– Я никогда не сомневалась в вашей деликатности, – сказала госпожа де Карлсберг.

Ее глубоко потрясла эта наивная мольба: в ней высказывалось столько юности и нежности! И она живо почувствовала это, особенно в силу контраста с грубым поведением, которое всего четверть часа тому назад, на этом же самом месте, позволил себе принц. Вместе с тем в посылке анонимного письма она сразу угадала руку Луизы Брион. Этот тайный знак дружбы тронул ее, и она попыталась перевести разговор на ту почву, на которой умоляла ее держаться эта благоразумная советчица. Робкая и неловкая попытка! Как выдавали ее глаза, расширившиеся от смущения, вздохи, которые невольно волновали грудь, голос, в котором слышалась дрожь сердца!

– Нет, – повторила она, – никогда я не сомневалась в этом. Но вы сами знаете злобный свет, и вы видите, что ваш поступок был замечен, – ведь вам написали про это…

– Во второй раз не напишут, – прервал ее молодой человек. – Мне и этого письма не надо было, чтобы понять злобу и бессердечность света… Если теперь я понял что-нибудь яснее, чем понимал прежде, – прибавил он с грустной твердостью человека, который скрывает слезы за последним «прости», – то это свой долг. Теперь он ясно вырисовывается передо мной. К счастью, в моей власти загладить эту нескромность третьего дня и другие, какие я, быть может, совершил. И вот я пришел просто сказать вам: «Я уезжаю…» Уезжаю, – повторил он, – покидаю Канны, и если вы позволите надеяться, что вернете мне ваше уважение, видя, как я поступаю теперь, то я уеду если не счастливым, то, по крайней мере, не с такой тоской…

– Вы уедете? – повторила Эли в свою очередь.

И еще раз промолвила она:

– Вы хотите уехать?..

Она взглянула прямо в лицо молодому человеку. Она увидела это открытое лицо, этот взволнованный взгляд, нежность которого задевала в ее сердце неведомые струны, эти тонкие уста, дрожавшие еще от только что сказанных слов. С резкостью, физически невыносимой, предстала перед ней внезапно мысль, что она навеки лишится его, и в то же время ярко нарисовалось счастье, которое ожидает их, если они отдадутся глубокому инстинкту, который влечет их друг к другу. Как внезапно прорванная плотина, поддалась ее решимость под напором желания, которое овладело ею с непреоборимой силой, и с необычайным духовным подъемом она продолжала:

– Нет, вы не уедете, вы не можете уехать. Я слишком одинока, слишком покинута, слишком несчастна!.. Вокруг меня нет ни капли искренности, ни капли, ни капли, ни капли… И мне потерять вас!..

Она поднялась со страстным порывом, который заставил подняться и Отфейля, и приблизилась к нему, в упор глядя ему в глаза, прекрасная, как дивное видение; ее чудное лицо просветлело, преобразилось, вся ее душа хотела излиться через эти уста, эти глаза. Она взяла его руки в свои и сказала ему, как бы желая этим пожатием, этими словами связать, соединить, слить воедино самые сокровенные начала их существ.

– Нет, вы меня не покинете. Мы не покинем друг друга, потому что вы меня любите и я люблю вас…

V. На море

Пятнадцать дней протекло с тех пор, как госпожа де Карлсберг первая призналась Пьеру Отфейлю в своей страсти к нему, забыв все свои обещания, решения, угрызения, уверенность в близкой катастрофе. Настал день, назначенный для отъезда «Дженни». Они стояли рядом на капитанском мостике яхты, которая увозила также маркизу Бонаккорзи по пути к фантастическому браку, поверенную ее тайн, мисс Марш, и, наконец, госпожу де Шези с мужем – этих взяли, чтобы занимать «командира». Эту кличку в шутку, но справедливо дала дяде племянница: действительно, неутомимый Ричард Карлейль Марш не сходил с мостика, откуда распоряжался маневрами яхты, как настоящий моряк. Сидеть в коляске и не править самому, ехать на яхте и не командовать лично – это для марионвилльского владыки было все равно, что совсем не сидеть ни в коляске, ни на яхте. Часто говаривал он, и это не было пустым хвастовством:

– Если завтра я разорюсь, то у меня будет двадцать средств снова нажить состояние и, тем более, не умереть с голоду. Я – механик. Я – кучер. Я – плотник. Я – штурман. Я – капитан дальнего плавания…

В тот полдень, когда «Дженни» шла к Генуе, этот на все руки мастер из Огайо пустил в ход последнее из двадцати ремесел, которые он, по его словам, знал до тонкостей. Он стоял на капитанском мостике, в обшитой золотым галуном фуражке. Его внимание до такой степени поглощено было управлением судна, он настолько вмешивался во все детали, что, казалось, у него никогда и не было другой заботы, как только отдавать приказания матросам. Он в высшей степени обладал чертой, свойственной всем выдающимся работникам: он весь целиком уходил в дело данной минуты.

Сейчас это дивное море, такой голубой, мягкий, глубокий, неизмеримый лазурный ковер, едва колыхающийся, представлялся ему не больше, чем скаковым полем, средством отдаться наслаждению борьбы ради самой борьбы, истинному национальному удовольствию англосаксонской расы. В пятистах метрах от «Дженни», впереди направо, вырисовывалась оснастка другой яхты, окрашенной в черный цвет: борта ее были ниже, нос острее, шла она на всех парах. Это была «Далила», судно лорда Герберта Богэна. Еще дальше впереди, но левее, шла в том же направлении третья яхта, белая, как и «Дженни», но больше ее. Это был «Альбатрос», любимая игрушка одного из русских князей, который жил на даче в Каннах.

Американец нарочно позволил обеим яхтам проехать далеко вперед, собираясь потом обогнать их. Оба другие экипажа сразу поняли его цель, и тут же было заключено безмолвное пари между русским князем, видным английским аристократом и американским миллионером. Все трое одинаково фанатично увлекались спортом, все трое гордились своими судами, как молодые люди гордятся своими рысаками или любовницами.

В глазах Дикки Марша, который в слуховую трубку кричал свои приказания, окружающий пейзаж превратился в какую-то отвлеченную геометрическую фигуру, в треугольник, крайние пункты которого были обозначены тремя яхтами. Он буквально не видел уже дивного горизонта, распростертого перед ним. Тщетно Эстерела развертывала перед ним длинную волнистую линию своих лиловых гор, темные впадины ущелий и обрывы мысов. Тщетно Каннский порт вытягивал свой мол со старым городом, возвышающимся над ним, с церковью, которая вырисовывалась сквозь воздух столь прозрачный, что можно было ясно видеть каждое крохотное окошечко, каждый лепной завиток, каждую ветку деревьев за оградой. Тщетно убегали вдаль роскошные холмы Трасса, покрытые пышной растительностью, а возле залива ряды белых вилл выставляли крыши из садов, и острова, подобно двум оазисам темной зелени, обозначали пункт отправления возле другого залива, кончающегося пустынной стрелкой под Антибом. Деревья на этой стрелке, как и на островах, раскинулись букетом развесистых сосен, склонившихся в одну сторону, и говорили о вечной драме этого побережья, о борьбе мистраля с волнами, о борьбе, которая в эту минуту утихла.

Но какое дело было до всего этого Дикки Маршу, для которого дивная погода этого прекрасного утра была только одним из условий его игры, одним из факторов в вопросе, выиграть или проиграть?.. Ни один барашек не пенился на обширной поверхности расплавленного сапфира, по которой «Дженни» двигалась вперед, с гулким и свежим звуком разрезая воду. Ни одного перистого облачка, ни одной тучки, известной у моряков под названием «кошачьих хвостов», не омрачало сияющего небесного купола, в котором солнце, казалось, тонуло, расплывалось, нежилось в абсолютно чистом эфире! Как будто какой-то заговор был между небом, морем и берегами, как будто они хотели оправдать пророчество хироманта Корансеза касательно путешествия яхты, которая везла ему тайную невесту.

И Андриана Бонаккорзи напомнила Флосси Марш об этом предсказании. Облокотившись на борт, они сидели рядом, одетые в совершенно одинаковые Костюмы из белой фланели с узенькими красными и черными полосками – цвета флага на «Дженни». Они разговаривали, устремив взоры на «Далилу», которая становилась все ближе и ближе.

– Помнишь, в зале Монте-Карло, – говорила маркиза, – как предсказал он то, что происходит теперь, по своей руке и по нашим, с какой точностью?.. Ведь это удивительно, правда?

– Значит, ты признаешься, что была не права со всеми своими страхами! – отвечала мисс Марш. – Если он верно предугадал одно, то, должно быть, верно предугадал и остальное… Мы проведем чудную ночь в открытом море… Завтра в первом часу мы бросим якорь в Генуе…

– Не будь так самоуверенна, – перебила итальянка и подняла два согнутых пальца, чтобы предотвратить дурное влияние, – ты накликаешь беду…

– Да какую беду? – спросила подруга. – При этом небе, этом море, этой яхте, экипаже…

– А я почем знаю?.. А если лорд Герберт Богэн вдруг задумает продолжать гонку до конца и не отстанет от нас до самой Генуи?

– Не отстанет от нас до конца? Он – на «Далиле», а мы – на «Дженни»? Вот уж в это я не верю! – сказала американка… – Смотри, мы уже обгоняем… Осторожно: возле нас идут Шези с женой… Послушайте, Ивонна! – обратилась она к хорошенькой виконтессе, такой стройной, беленькой и розовой в платье из белого кашемира с большими отворотами и с вышитыми на этих отворотах флагами яхты. – Вам не страшно мчаться с такой быстротой?

– Мне?.. – засмеялась госпожа де Шези и, повернувшись к носу, стала дышать полными легкими. – От этого воздуха, от этой быстроты я пьянею, как от шампанского.

– Маркиза, видите вашего брата? – спросил Шези, показывая госпоже Бонаккорзи пальцем на одну из фигур, стоявших на мостике «Далилы». – Он рядом с принцем. Вряд ли они довольны… А его таксы? Видите этих такс, которые бегают, как настоящие крысы?.. Я хочу посердить Альвиза… Постойте…

И, сложив трубкой руки, он прокричал слова, иронии которых сам не подозревал:

– Эй, Наваджеро! Не поручите ли чего в Генуе?

– Он не слышит или делает вид, – сказала госпожа де Шези, – но вот это он уж поймет… Принц не смотрит? Нет?..

И вертушка сделала своими двумя маленькими ручками самый задорный нос, какой только когда-нибудь адресовала хорошенькая женщина к толпе, в которой находилось королевское высочество.

– Ай, принц увидел меня, – продолжала она с сумасшедшим смехом. – Ба! Да ведь он славный малый! И, наконец, если он недоволен… – Она мило поставила перед глазами растопыренные пальчики. – Вот и все!..

В то время, когда парижская проказница занималась этим непочтительным ребячеством, обе яхты очутились наконец на одной линии. В течение четверти часа, казалось, они не могли обогнать одна другую и неслись, вздымая пену, пожирая пространство, содрогаясь только от мощных вздохов своих стальных легких, изрыгая из труб черные, совершенно прямые столбы, которые только в высоте слегка загибались, – до такой степени спокоен был воздух. За ними на синей воде оставалась зеленая волна с белой пеной, длинная, переливающаяся дорога из изумруда, оправленного в серебро. Там качалась и подпрыгивала парусная лодка с молодежью, которой нравилось покачаться на валах.

Неподвижность настилов на борту «Дженни» во время этого безумного хода доходила до фантастического. Не видно было даже, чтобы дрогнула вода в вазах венецианского стекла, стоявших на легком столике недалеко от трех женщин. В вазах медленно распускались розы, пышные розы пурпурного и шафранного цвета. Возле этих букетов, окруженная их ароматом, сидела госпожа де Карлсберг. Она сняла перчатку с одной из своих прелестных ручек и нежно ласкала пальцами распустившиеся лепестки чудных цветов. Взглядом, полным радости и вместе мечтательности, смотрела она то на «Далилу», то на ясный горизонт, то на спутников, то, наконец, на Отфейля, который стоял возле четы Шези и беспрестанно оборачивался в ее сторону.

Ветерок, создаваемый быстрым движением, обрисовывал стройную фигуру молодого человека под синей морской рубахой и панталонами из белой фланели. Тот же самый ветерок слегка шевелил тяжелую ткань красной блузы, облегавшей стан баронессы Эли, и широкие концы ее черного шелкового кушака, повязанного поверх юбки из материи с черными и белыми клетками. У них обоих, и у молодого человека, и у молодой женщины, в глубине глаз светилось лихорадочное упоение жизнью, которое так гармонировало с блеском этого чудного дня.

Как мало его нежная и радостная улыбка влюбленного, который знает, что и его любят, как мало походила она на горькие складки, которые появлялись в уголках его рта пятнадцать дней тому назад из-за шуток Корансеза! А она сама! Краска на щеках, обыкновенно таких бледных, полуоткрытые уста, вдыхающие смесь здорового морского воздуха и тонкого аромата цветов, чело, на котором думы как бы прояснились, как мало походило все это на Эли, которая на вилле Брион, под звездами самой дивной южной ночи, проклинала бесстрастную красоту природы!..

Теперь, в нескольких шагах от ее возлюбленного, какой чудной казалась ей эта природа! Как чуден был аромат этих роз, лепестки которых гнули ее пальцы! Как ласкался этот нежный ветерок! Как опьяняло это свободное небо, это свободное море!.. Сколько снисхождения находила она в себе ко всем мелким недостаткам, которые прежде она так сурово осуждала в людях своего общества. Вечные колебания Андрианы Бонаккорзи, позитивизм Флуренс Марш, дурной тон Ивонны де Шези вызывали теперь у нее лишь снисходительную улыбку. Против обыкновения, ее не раздражала уже наивная и комичная важность, которую напускал на себя Шези на борту яхты.

В синей фуражке с прямым козырьком, вытянувшийся, будто аршин проглотил, этот маленький человечек разыгрывал смешную роль титулованного гостя и покровителя и объяснял причины превосходства «Дженни» над «Далилой» и «Альбатросом». Он сыпал техническими выражениями, которые слышал от Марша, и отдавал распоряжения насчет чая.

– Дикки спустится, как только мы обгоним вторую яхту, – возвестил он и тут же подозвал матроса: – Джон, пойдите и скажите метрдотелю, чтобы через четверть часа был готов чай…

Потом он обратился к госпоже де Карлсберг.

– Вам здесь неудобно, баронесса… Я уже сто раз говорил Маршу, что надо переменить его кресла… Иногда он решительно ничего не видит… Посмотрите, вот ковры! Ведь это настоящие бухарские, роскошь… Он купил их шесть штук в Каире, и они сгнили бы в трюме, если бы я не открыл их и не заставил разостлать здесь вместо тех отвратительных марокканских половиков! Помните?.. А эти растения на мостике, ведь они придают много красоты, правда?.. Боже мой! Если бы он не был teetotaler[17], то я сказал бы, что он хватил лишнюю порцию cock-taie[18]. Смотрите, как близко держит он нас к «Альбатросу»… Это ужасно… Мы сейчас столкнемся… Нет… Какой ловкий поворот!.. Князь смотрит на нас. Надо уж извинить нас.

И он поклонился князю. Это был атлет с крепкой мускулистой фигурой русского добряка. Он сам аплодировал триумфу «Дженни» и, когда оба судна были борт о борт, закричал своим мощным голосом:

– До будущего года! Я построю такую яхту, которая и вас забьет.

– Знаете, я страшно боялся! – говорил Шези Маршу, который, согласно своему обещанию, спускался с мостика. – Мы прошли всего на какой-нибудь метр от «Альбатроса»… Еще бы чуточку, и случилось бы несчастье…

– Я был вполне уверен в своем судне, – отвечал Марш просто. – Но с Богэном я ни за что не сделал бы этого. Вы видели, на каком расстоянии держался я от него. Он разрезал бы мне яхту пополам… Когда англичане видят, что их сейчас забьют, самолюбие доводит их до безумства, и они на все способны…

– Как раз то же самое они рассказывают про американцев! – весело перебила Ивонна де Шези.

Без сомнения, хорошенькая парижанка была единственной личностью, которой хозяин «Дженни» позволял подобные шутки. Но Корансез сказал правду: когда говорил злой язычок виконтессы, Марш видел свою дочь. И теперь его не покоробило от этой остроты по поводу его родины. А между тем обыкновенно он самым наивным образом принимал к сердцу, когда осмеливались сомневаться в том, что любая американская вещь есть самая выдающаяся на свете.

– Вы снова нападаете на моих бедных соотечественников, – сказал он. – Это черная неблагодарность. Все, которых я знаю, влюблены в вас…

– Ну, командир, – отвечала молодая женщина, – не трудитесь над мадригалами. Эти нежности – совсем не ваша специальность… Лучше вот проводите нас напиться чаю. Ведь он уже накрыт, правда, Гонтран?..

– Удивительные люди! – сказала мисс Марш вполголоса, когда ее дядя и чета Шези отошли на несколько шагов, направляясь к лестнице в столовую. – Они совсем как дома…

– Не ревнуй, – возразила госпожа Бонаккорзи. – Они очень пригодятся нам в Генуе, чтобы занять страшного дядю!..

– Если бы была только она! – отвечала Флуренс. – Она такая веселая и смелая. Но вот он. Ты знаешь, я дочь великой республики и не в силах переносить аристократов, которые умудряются быть дерзкими, занимаясь ремеслом паразитов и лакеев… И больше всего меня сердит то, что этот господин импонирует моему дяде!..

– Шези просто муж красивой и милой женщины, – сказала госпожа де Карлсберг. – Таким мужьям все позволяют ради их жен, и они становятся балованными детьми. А балованный ребенок в тридцать лет – никогда не будет особенно привлекательным. Но уверяю вас, что этот экземпляр – совершенно честный и безобидный малый… Вы спускаетесь? Я останусь на мостике. Будьте добры, пошлите нам чаю сюда… Я говорю «нам», потому что вы ведь составите мне компанию, – продолжала она, обращаясь к Отфейлю. – Я знаю нашего Шези: теперь, когда гонка кончилась, он начнет ко всем приставать, чтобы собрать публику вокруг хозяина. К счастью, вы под моим покровительством… Садитесь вот тут…

С этими словами она перчаткой показала молодому человеку на кресло, стоявшее возле нее: она удержала Пьера рядом с собой с нежной и властной грацией. Если женщина любит, но должна сдерживаться перед посторонними, то в эту грацию она вкладывает всю захватывающую страсть, ласки, которые не может подарить прямо. Влюбленные с темпераментом Пьера Отфейля повинуются подобным приказаниям с трогательными жестами обожания, которые вызывают улыбку у мужчин и глубоко трогают женщин. Они так хорошо знают, что покорность в самых маленьких делах служит верным знаком сердечного обожания! И вот мисс Марш, так же как госпожа Бонаккорзи, даже и не подумала подшутить над поведением Отфейля. Наоборот, уходя, они поддавались невольному участию, которое пробуждают в самых честных женщинах романы подруг, и говорили:

– Корансез прав. Как он любит ее!..

– Да, теперь он счастлив… А завтра?..

О, завтра! Молодой человек и не думал об этом страшном и таинственном завтра, неизбежном возмездии за все наши сегодняшние грехи. А «Дженни» шла все вперед своим быстрым, укачивающим ходом по бархату этого моря, теперь совершенно свободного. «Далила» и «Альбатрос» скрылись уже в голубой дали; исчезли и берега. Еще несколько вздохов машины, несколько поворотов винта, и кругом плывущего судна оставалась только колеблющаяся вода да неподвижное небо, на котором солнце опускалось уже к западу. Какие поистине божественные часы бывают в конце дивного зимнего дня в Провансе, когда вечерний холодный сумрак не успел еще остудить воздух и покрыть темнотой весь пейзаж.

Теперь все остальные гости яхты спустились в столовую, и казалось, что влюбленная чета осталась одна во всем мире на плавучей террасе, среди веток и аромата цветов. Один из корабельных слуг, подобно проворному и молчаливому духу, поставил перед ними маленький чайный столик с серебряным прибором, на котором красовался фантастический герб, присвоенный Маршем и блестевший на чашках и блюдцах: мост, перекинувшийся аркой над болотом – Arch on Marsh[19].

Эта игра слов, вроде той, которая дала имя яхте, была начертана большими буквами под гербом. Мост на гербе был золотой, болото – из черни, а фон – серебряный. Американец вовсе не заботился о нарушении геральдических правил и истолковывал такое сочинение тремя словами: черный, красный и белый – цвета его флага. А сам герб с девизом в его воображении означал, что его железная дорога, известная смелостью своих мостов, спасла его от нищеты, изображенной тут болотом!

Наивный символизм, который гораздо более подходил бы к арке грез, перекинутой в настоящую минуту для влюбленной четы поверх всякой житейской грязи. Импровизированное чаепитие окончательно придавало этому мимолетному мгновению какую-то интимную прелесть, как будто они устроились своим домом и живут вдвоем душа в душу, наслаждаясь невозбранно каждодневным счастьем быть вместе. Несколько минут они наслаждались своим одиночеством, не говоря ни слова, а потом молодой человек попробовал вслух выразить это впечатление уютности:

– Какие сладкие минуты! – сказал он. – Такие сладкие, о каких я и не мечтал! Подумайте, если бы это было наше судно и если бы мы могли так ехать много-много дней, вы да я, я да вы, никого кроме нас двоих… И ехали бы мы в Италию, которую мне хотелось бы посмотреть только с вами, или в Грецию, где зародилась ваша красота. Какая вы красавица, как люблю я вас!.. Господи! Если бы этот час никогда не кончился!..

– Дитя! Все часы кончаются, – отвечала Эли, полузакрыв свои темные глаза, в которых экзальтированная речь молодого человека вызвала искры страсти.

Как будто сердце ее сжалось почти скорбно от прилива нежности, и потом, в силу реакции, она продолжала с грацией и почти с резвостью молодой девушки:

– Моя старая гувернантка-немка постоянно говорила, показывая мне на птиц в парке Заллаша: «Надо походить на них и, как они, довольствоваться крошками…» Правда, в жизни только крошки и попадаются… Но я поклялась, – продолжала она, – что не позволю вам, не позволю нам впасть в страшное уныние.

Она подчеркнула последние два слова, нежно намекая на одну фразу, которую они не раз произносили, расставаясь, которая имела уже определенный интимный смысл в их нежных разговорах. Наклонив голову, она повернулась к столу и начала наливать чай, промолвив:

– Ну, теперь умненько напьемся чаю, и будем благодушны, как добрые бюргеры моей родины…

С этими словами она протянула одну чашку Отфейлю. Принимая чашку, молодой человек промешкал несколько мгновений, касаясь своими пальцами изящной и нежной ручки, которая протягивала ему прибор с шаловливой грацией, столь обольстительной у истинно влюбленной женщины.

Эта простая ласка заставила их обменяться взглядом, в котором сталкиваются, сливаются, тонут одна в другой две души, наэлектризованные страстью. Они снова замолчали, чтобы этим молчанием продлить и глубже проникнуться впечатлением их взаимного лихорадочного пыла, который так опьянял их в атмосфере морских запахов, смешанных с ароматом роз, под несмолкающий лепет полусонной волны, которая убаюкивала их своим томным шумом.

Чтобы понять, какие интенсивные токи вызвала эта простая ласка у молодого человека и молодой женщины, надо заметить, что они пока не были еще любовником и любовницей в полном значении этого слова. Наивная Луиза Брион уехала тогда из Канн немедленно, чтобы не быть свидетельницей неизбежного, с ее точки зрения, падения своей дорогой и неразумной подруги. Но если бы она подозревала настоящую суть этих странных отношений, то, быть может, еще попробовала бы бороться.

В течение пятнадцати дней, протекших со времени неожиданного признания госпожи де Карлсберг, влюбленные сто раз повторили друг другу про свою любовь, обменялись поцелуями, в которых изливается вся душа, даже письмами, такими же безумными, как эти поцелуи, – и все же не отдались друг другу вполне.

Это только в книгах не бывает промежутка между моментом, когда влюбленные говорят: «Люблю», и полным обладанием. В действительной жизни дело идет совсем иначе. Это отлично знают все кокетливые женщины, равно как и все влюбленные с деликатным чувством, у которых сердце не развращено ни тщеславием, ни распущенностью и для которых невозможно вкушать блаженство высшей ласки при известной грубой обстановке.

Эта природная стыдливость у Отфейля еще усиливалась робостью, свойственной людям его типа, романтичным и чистым, которые доживают третий десяток, а про чувственность знают только по редким встречам, вызывающим немедленное отвращение и упреки совести. Эти стыдливые натуры стремятся, хотя и не вполне преуспевают в том, сохранить девственность для первой настоящей любви, и когда наконец встретятся с этой любовью, то их объемлет страшный ураган, совершенно их парализующий. Непреодолимый природный инстинкт заставляет их перед женщиной, которую они любят страстно и идеально, мечтать о ласках, подобных ласкам павших созданий, и эта ассоциация образов оскорбляет их любовь, как недостойная профанация.

Несмотря на интимность, которая за эти две недели становилась все страстнее, Пьер не дерзал просить любовного свидания у этой женщины, беззащитно отдавшейся ему, заговорив с ним с трогательной откровенностью страсти. Чтобы обмануть бдительность каннского светского круга, в котором укрыться труднее, чем где бы то ни было, необходимо было прибегнуть к свиданиям в меблированных комнатах в Ницце или Монте-Карло, одна мысль о которых возбуждала его отвращение.

Но разве могла она, совсем отдавшись, быть связанной с ним более прочными узами, чем после первого поцелуя в тот первый час? Когда она сказала ему: «Мы любим друг друга», рука в руку и очи в очи, – он склонился к ней, изнемогая от блаженства, от которого готов был умереть, и губы их слились!..

Глядя на нее в эту минуту, на этой пустынной палубе яхты, Пьер дрожал всем своим существом от одной улыбки этих губок: он все еще чувствовал на своих губах их нежное и жгучее прикосновение. Видя ее такой стройной, молодой, с грудью, дрожащей от нервного возбуждения огневой натуры, он вспоминал, с какой порывистостью привлек ее к себе в саду виллы Гельмгольц через два дня после первого признания…

За разговором она незаметно привела его к чему-то вроде бельведера, скорее к портику с двумя рядами мраморных колонн, откуда открывался вид на море и на острова. В середине четырехугольный кусок голой земли представлял клумбу, сплошь засаженную гигантскими, свободно разросшимися камелиями. Ковром покрывали пол красные, розовые и белые широкие лепестки, облетевшие с веток, блестящие и гладкие, как осколки мрамора. А рядом в густой, залитой светом листве сверкали такие же красные, розовые и белые цветы. Тут он во второй раз держал ее в своих объятиях, прижав еще крепче…

И еще крепче, в забытом уголке дивной виллы Элен-Рок в Антибе… Там выпала одна из редких минут, когда она могла совершенно отрешиться от оков своего сана. Такая красивая, такая стройная, пришла она, вся в мальвах, по дорожке, окаймленной синими цинерариями, желтыми анютиными глазками и большими лиловыми анемонами. Кругом кусты роз наполняли воздух ароматом, напоминавшим аромат этой минуты. Они сели рядом на белую скамейку под черными соснами с красными стволами, которые поднимались над маленькой синей бухтой по серым утесам, и он прижал свою голову к сердцу обожаемой спутницы… Теперь стоило ему только взглянуть на ее молодую грудь и ему казалось, что он слышит биение ее сердца и осязает щекой дивную форму этой груди.

Все эти воспоминания, переплетаясь еще с другими, такими же живыми и возбуждающими, сливались с экстазом настоящей минуты, который наконец дошел до того, что Пьер почти не в силах был выдерживать его. Мощная волна подымала его и неудержимо влекла к тому часу, когда Эли вся будет принадлежать ему. И он чувствовал, что час этот близок.

Есть ли хоть один мужчина, любивший и уважавший любимую женщину, который не вспомнит с грустной нежностью про такие минуты, про невыразимое блаженство: уверенность в грядущем еще пленительнее, еще глубже, чем благодарность за свершившееся? Но как немного людей, которые, подобно Пьеру Отфейлю, могли наслаждаться, упиваться этим дивным ощущением на лоне природы, светозарной, необъятной, напоенной живыми вздохами неба и моря! Как немного людей, для которых это незабвенное создание – первая настоящая любовница – обладала несравненной привлекательностью иностранки, загадочной женщины, очаровывающей, как неслыханная музыка, как неизвестный аромат цветка!

Это полное отсутствие сходства между Эли и другими женщинами, которых он встречал, окончательно усыпляло в молодом человеке наивное угрызение, сопровождавшее его прежние падения. Он забывал даже то, что составляло главную преступность, то, что должно было бы отравить этот час упоения: Эли была замужем. Она отдалась уже одному мужчине и при его жизни не имела права отдаться другому. Пьер не был настолько религиозным, чтобы уважать в браке мистический характер таинства. Но в то же время он свято хранил в сердце заветы, всосанные с молоком матери; его семейные традиции были благородны, он насквозь был проникнут духом законности и потому всем своим существом восставал против нравственной грязи адюльтера.