Текст книги "Левиафан"

Автор книги: Пол Бенджамин Остер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

И вдруг эта невероятная встреча! По словам Марии, они с криком кинулись друг другу на шею и даже всплакнули. А обретя дар речи, поднялись в квартиру Лилиан, чтобы наговориться всласть. Истории сыпались как из рога изобилия, в том числе за обедом и ужином, так что до своей постели Мария добралась уже под утро.

Странные вещи происходили с Лилиан в эти пять лет, они просто не укладывались у Марии в голове. Мне об этом известно из вторых рук, но после разговора с Саксом прошлым летом у меня такое ощущение, что Мария ничего не перепутала. Она могла ошибаться во второстепенных деталях (как, кстати, и Сакс), однако общая картина верна. Что касается первоисточника, то, даже если верить Лилиан можно лишь с оговорками, учитывая ее склонность к преувеличениям, основные факты сомнений не вызывают. Последние три года перед неожиданной встречей со старой подругой она зарабатывала на жизнь проституцией – принимала клиентов у себя на Восточной 87-й стрит, и бизнес ее процветал. Тут вопросов нет. А вот как все началось – окутано туманом. Вроде бы толчком послужил ее дружок Том, но каким образом, сказать трудно. До нас дошли две версии, причем обе сходятся в том, что парень серьезно подсел на героин и в итоге был выгнан из группы. Согласно первой версии, в пересказе Марии, Лилиан любила его отчаянно, и идея спать с другими мужчинами родилась в ее голове из желания раздобыть денег на очередную «дозу». Наркотик, действуя быстро и безболезненно, погружал Тома в эйфорию, а в этом состоянии, считала она, он ее никогда не бросит. По ее словам, она была готова удержать его даже ценой собственного падения. Одиннадцатью годами позже она рассказала Саксу совсем другую историю. На панель ее выгонял Том, в случае отказа угрожая убить, и она сдалась, всерьез опасаясь за свою жизнь. Согласно этой истории, он сам находил для нее клиентов, то есть фактически был ее сутенером, не в силах избавиться от наркозависимости. По мне, не так уж важны детали. Каждый вариант по-своему омерзителен, но оба с одним исходом: через полгода все кончилось. По версии Марии, он сбежал с новой подружкой; по версии Сакса, он умер от передоза. Так или иначе, Лилиан осталась одна. Так или иначе, она продолжала отдаваться за деньги, чтобы хватало на жизнь. Марию поразило, что Лилиан об этом рассказывала как ни в чем не бывало – ни тени стыда или смущения. Работа не хуже любой другой, заявила она, и уж точно получше, чем стоять полночи за барной стойкой или носиться по залу с тяжелым подносом. Мужчин не исправишь, они всегда будут пускать слюну тебе вдогонку, поэтому, чем постоянно бить их по рукам, разумнее заставить раскошелиться – да и потрахаться никогда не бывает лишним. Одним словом, Лилиан собой гордилась. Принимая клиентов три раза в неделю, она жила в хорошем районе, в комфортабельной квартире и имела солидный счет в банке. Она снова записалась в актерскую школу, а спустя два года, на момент ветречи с Марией, ездила на прослушивания в провинциальные театры, – чем не успех, во всяком случае, так ей казалось. В будущем она рассчитывала на большие роли. Вот еще подкопит тысчонок десять-пятнадцать – и свернет эту лавочку, тогда можно всерьез подумать об актерской карьере. В конце концов, ей всего двадцать четыре, вся жизнь впереди.

В тот день у Марии была с собой камера, и она пощелкала подругу. Рассказывая мне через три года об этой встрече, она разложила передо мной веером фотографии, тридцать или сорок черно-белых снимков, запечатлевших Лилиан, то позирующую, то застигнутую врасплох, с разных точек и во всевозможных ракурсах. Собственно, этими портретами мое знакомство с Лилиан Стерн и ограничивается. Десять с лишним лет прошло, а она до сих пор у меня перед глазами. Таким сильным было впечатление.

– Красивая, да? – спросила Мария.

– Не то слово, – подтвердил я.

– Она собиралась в магазин, когда мы столкнулись в парадном. Видишь, надела первые попавшиеся шмотки – джинсы, свитерок, старые кроссовки. Ни макияжа, ни украшений, а все равно красотка, глаз не оторвать.

– Потому что смуглянка, – высказал я свое мнение. – Смуглые женщины могут ходить почти без косметики. Смотри, как ресницы оттеняют ее большие глаза. А какая лепка лица! Это что-нибудь да значит.

– Дело не в лице, Питер, а в ней самой. Не знаю, как это назвать. Состояние счастья, природная фация, сексуальность. Сама жизнь. Один раз ее увидел, и уже не оторвешься.

– Она очень свободно держится перед камерой.

– Свобода – ее естественное состояние. Так что у нее нет проблем с собственным телом.

Перебирая фотографии, я задержался на серии под условным названием «Лилиан в разных стадиях раздетости». Вот стягивает джинсы, вот сняла свитер, вот стоит в узеньких белых трусиках и короткой комбинашке, а вот и она отброшена в сторону. Несколько фото ню. На одном смеющаяся Лилиан смотрит в камеру, голова запрокинута назад, маленькие грудки почти незаметны, в отличие от торчащих сосков, бедра вперед, руки лежат на ляжках так, что кустик черных волос оказался в белоснежном обрамлении больших и указательных пальцев. На другом снимке, все так же заразительно смеющаяся, она стоит к фотографу спиной, полуобернувшись назад, одно бедро выше другого, – классическая поза модели с настенного календаря. Она явно получала удовольствие, демонстрируя свои прелести.

– Ого! – вырвалось у меня. – Я и не знал, что ты снимаешь «нюшек».

– Мы собирались пойти поужинать, и Лилиан решила переодеться. Чтобы не прерывать разговор, я последовала за ней в спальню и, когда она начала раздеваться, щелкнула ее несколько раз. Это произошло само собой, я ничего не планировала заранее.

– И она не возражала?

– По-моему, по ней этого не скажешь.

– Тебя это завело?

– А ты как думаешь! Я же не деревянная.

– И что было потом? Вы переспали?

– Ну, нет. Я девушка благовоспитанная.

– Не хочешь – не говори. На мой взгляд, против ее чар трудно устоять – как мужчинам, так и женщинам.

– Я и не отрицаю, что была возбуждена. Если бы Лилиан сделала первый шаг, возможно, между нами что-то и произошло бы. Я никогда не спала с женщиной, но в тот день была к этому близка. Во всяком случае, тогда я впервые об этом подумала. Но Лилиан просто выпендривалась перед камерой, и дальше стриптиза дело не пошло. Мы с ней дурачились и хохотали как ненормальные.

– И что, ты показала ей эту записную книжку?

– После ужина в ресторане. Лилиан долго ее листала, но так и не смогла сказать, кому она принадлежит. Кому-то из клиентов, это однозначно. Именем Лили она пользовалась исключительно в рабочие часы. Это было все, что мне удалось из нее выжать.

– Уже кое-что.

– Да, но это еще не значит, что они встречались. Он мог быть потенциальным клиентом. Кто-то, довольный ее услугами, предположим, дал ее имя своему знакомому. Так, по цепочке, Лилиан обзаводилась новыми клиентами. Короче, человек записал в книжку ее телефон, но еще не успел ей позвонить. Как, впрочем, и тот, кто этот телефон дал. Проститутки буквально «идут по рукам», от одного к другому, как рябь по воде. Некоторые мужчины держат про запас парочку таких имен – вдруг жена уйдет или гормоны разыграются.

– Или окажешься проездом в чужом городе.

– Вот-вот.

– И все-таки Лилиан дала тебе зацепку. Если раньше найти владельца записной книжки было не легче, чем иголку в стоге сена, то теперь у тебя появился реальный шанс.

– Наверно, ты прав, но все обернулось по-другому. Разговор с Лилиан опрокинул все мои планы.

– Она не захотела дать тебе имена своих клиентов?

– Нет, ну что ты. Если бы я попросила, она бы мне не отказала.

– Так в чем же дело?

– Сама не знаю, как это произошло, но постепенно мой план начал принимать совсем другие очертания. Это не была ни ее, ни моя инициатива. Идея словно витала в воздухе, и наша неожиданная встреча просто помогла ей материализоваться. Мы обе были в такой эйфории, что уже плохо соображали. Надо понимать степень нашей близости когда-то. Закадычные подруги, ближе, чем родные сестры. Мне казалось, я знаю Лилиан, как саму себя, – и что же? Через пять лет я узнаю, что самый близкий мне человек – продажная девка! Меня это вышибло из седла. Ужасное состояние, как будто тебя предали. А при этом – не знаю, как тебе объяснить, – я ей завидовала. Лилиан нисколько не изменилась. Все та же классная девчонка. Сумасшедшая, своенравная, своя в доску. Она не считала себя ни шлюхой, ни падшей женщиной, ее совесть была чиста. Что меня больше всего поразило в ней, так это абсолютная внутренняя свобода, она живет по собственным правилам и плевать хотела на мнение окружающих. Мне тоже случалось далеко заходить – взять хотя бы такие мои проекты, как «Новый Орлеан» или «Голая девица», когда я раз за разом раздвигала границы, проверяя, на что способна, – но рядом с Лилиан я казалась себе сухарем или жалкой девственницей, не знающей жизни. Я слушала ее, а про себя думала: «Она может, а я что, хуже?»

– Ты шутишь?

– Подожди, дай закончить. Все не так просто. Когда я рассказала Лилиан о записной книжке и предполагаемых интервью, она пришла в восторг и тут же предложила свою помощь. Ей захотелось самой, вместо меня, разыскать и опросить всех этих людей. Она ведь актриса, и желание выступить в моей роли ее раззадорило. Она сразу же загорелась моей идеей.

– Вы поменялись местами, я правильно понял? Лилиан уговорила тебя махнуться?

– Никто меня не уговаривал. Это было наше общее решение.

– Но…

– Никаких «но». С самого начала мы были на равных. Между прочим, это решение изменило ее жизнь. Один из адресатов этой записной книжки стал ее мужем.

– Чем дальше, тем чуднее.

– Да уж. Лилиан с моей камерой пошла по адресам, и пятый не то шестой из тех, с кем она познакомилась, сделал ей предложение. Я знала, что записная книжка таит в себе какую-то историю, но это была ее, а не моя история.

– И ты видела этого человека? Она его не придумала?

– Я была свидетельницей в мэрии на их регистрации. Насколько мне известно, Лилиан ничего не сказала ему об источнике своих заработков, да и зачем ему знать, правда? Они живут в Калифорнии в Беркли. Он преподает в колледже. Отличный парень.

– А у тебя как тогда сложилось?

– Не так гладко, прямо скажем. В день, когда Лилиан отправилась с моей камерой на первое интервью, к ней должен был прийти постоянный клиент. Утром он ей звонит, чтобы подтвердить время, а в ответ слышит, что у нее заболела мать и свидание отменяется. Правда, есть подруга, готовая ее подменить, так что если он не против… в общем, что-то в этом духе, подробности я уже не помню. Лилиан расхвалила ему меня до небес, и после легкого нажима он согласился. И вот сижу я в ее квартире и жду звонка в дверь, чтобы отдаться мужчине, которого я в глаза не видела. Наконец приходит этот Джером, такой сорокалетний коротышка, лапы в черной щетине, зубы желтые. Что-то по торговой части. Спиртное, компьютеры – неважно. Сразу видать, пунктуальный. Ровно в три – звонок. Увидев его, я сразу поняла, что ничего не получится. Будь он хоть чуточку привлекательней, я бы, может, и собралась с духом, но этот красавчик сразу отбил у меня всякую охоту. Он, видимо, куда-то торопился и поглядывал на часы, всем своим поведением давая понять, что мы должны сделать это по-быстрому. Я прошла с ним в спальню и разделась – что мне еще оставалось? – а сама лихорадочно ищу какой-нибудь выход. Одно дело исполнять стриптиз в баре, и совсем другое – стоять в чем мать родила перед этой низкорослой обезьяной. Я не могла заставить себя посмотреть ему в глаза. «Из этого фиаско надо попытаться извлечь хоть какую-то выгоду», – подумала я, вспомнив про вторую камеру, спрятанную в ванной комнате. Извинившись, я уединилась в санузле, оставив дверь слегка открытой, отвернула оба крана на полную мощность, взяла заряженный фотоаппарат и начала его снимать. Позиция была идеальная. Лежа на спине и глядя в потолок, Джером приводил свое ружьецо в состояние боевой готовности. Зрелище одновременно отталкивающее и комическое, так что камера пришлась весьма кстати. Я собиралась отщелкать по крайней мере десяток кадров, но он вдруг сорвался с кровати и так шустро подскочил к ванной, что я не успела захлопнуть дверь. Увидев меня с камерой, он пришел в ярость. Совсем зашелся. «Ах ты, сучка! – орет. – Решила меня шантажировать? Хочешь разрушить мою семью?» Выхватил камеру – и шварк о край ванны. Я попыталась выскользнуть, но он рванул меня к себе и давай лупить по чему ни попадя. Ужас. Голый бычок охаживает голую бабенку в будуаре из розового кафеля. И все это с криками и пыхтением. Один из ударов меня вырубил. Он свернул мне челюсть, в придачу к парочке сломанных ребер и поврежденной кисти, не говоря уже о синяках. Я угодила на десять дней в больницу, а потом еще полтора месяца ходила со специальной шиной. Еще немного – и этот шибздик меня бы прикончил.

* * *

Три года, предшествовавшие нашей с ней встрече у Сакса, Мария обходилась без мужчин. Это не было сознательным воздержанием, скорее реакцией организма на страшное потрясение, и она долго не могла прийти в себя. Но речь не только о физическом унижении, а еще и об ударе по самолюбию. Впервые в жизни ее подвергли экзекуции. Она слишком много себе позволила, и последовавшая за этим расплата заставила ее по-другому взглянуть на себя. Доселе она могла пойти на любую авантюру, совершить самый невероятный поступок или выходку. Она же сильнее всех. Остальное человечество подвержено несчастьям и стихийным бедствиям, только не она. Какие иллюзии! Оказывается, она слабая, со своими страхами и комплексами, – словом, такая же уязвимая и растерянная, как все вокруг.

Три года ушло на то, чтобы войти в норму (насколько это возможно), и на момент нашей встречи Мария более или менее была готова высунуть нос из своей раковины. То, что она предложила свое тело мне, чистой воды случай, хотя сама она с такой интерпретацией не согласна и настаивает на том, что могла выбрать только меня и никого другого. То есть я ее приворожил. Смешно! Я был «еще одним» в ряду мужчин, такой же подпорченный товар, и, если в тот момент по какой-то причине она выбрала меня, будем считать, что мне повезло. Она сразу установила правила, которым я старался следовать неукоснительно, охотно угождая ее внезапным требованиям и прихотям. Я согласился, что мы не будем проводить вместе больше одной ночи; что я никогда не обмолвлюсь при ней о других женщинах; что она не станет знакомить меня со своими друзьями; что мы будем хранить наш роман в тайне от окружающих. Все эти ограничения меня не тяготили. Я встречался с ней в самых неожиданных местах (возле касс метро, на ипподроме у тотализатора, в туалете ресторана), я ел вместе с ней продукты одной цветовой гаммы. Для Марии все было игрой, постоянной импровизацией, и любую, даже самую несусветную идею стоило, по ее мнению, осуществить хотя бы раз в жизни. Мы занимались любовью раздетые и одетые, в темноте и при свете, дома и вне дома, на кровати и под кроватью. Мы облачались в тоги, шкуры и взятые напрокат смокинги. Мы притворялись незнакомцами и супругами. Мы играли в «медсестру и врача», «официантку и клиента», «студентку и преподавателя». Пожалуй, все это отдавало детством, но Мария относилась к подобным спектаклям всерьез – не как к отклонениям от нормы, а как к экспериментам или, лучше сказать, способам исследования изменчивой человеческой природы. Будь она более легкомысленной, вряд ли я сумел бы так долго ей подыгрывать. За это время у меня были другие женщины, но только Мария что-то для меня значила, и из них всех только она по сей день рядом со мной.

В сентябре семьдесят девятого кто-то наконец купил наш дом в деревне, и Делия с Дэвидом, вернувшись в Нью-Йорк, поселились в бруклинском районе Коббл-Хилл. Для меня это было и хорошо и плохо. С одной стороны, я мог чаще видеться с сыном, а с другой – стали неизбежными контакты с моей пока еще женой. Хотя бракоразводный процесс был в самом разгаре, у Делии вдруг появились сомнения, и она предпринимала завуалированные, слабые попытки вернуть меня. Если бы не Дэвид, я без труда отбил бы все эти атаки, но своим отсутствием я принес ему страдания и теперь казнил себя за его ночные кошмары, его приступы астмы, его частые слезы. Вина – мастер уговоров, и Делия инстинктивно нажимала на нужные точки. Так, после посещения одного своего знакомого она рассказала мне, что Дэвид забрался к нему на колени и спросил, правда ли, что тот будет его новым папой. В том, как Делия заговорила об этом, не было ничего нарочитого, она просто делилась своей озабоченностью, но после каждой такой истории я все больше увязал в зыбучих песках раскаяния. Мне совсем не хотелось к ней возвращаться, но ради ребенка, видимо, следовало вернуться, даже если мы разведемся. Интересно, что, ставя его благополучие выше собственного, я целый год как ни в чем не бывало развлекался с Марией Тернер и иже с ней, отгоняя от себя все мысли о будущем. А потом напоминал себе: личное счастье – побоку, ты отец, на тебе лежат обязательства, которые превыше всего.

От роковой ошибки, как я понял гораздо позже, меня спасла Фанни. После Уоррик-стрит, где у меня кончилась аренда, я перебрался на квартиру в Бруклине, всего в каких-нибудь шести-семи кварталах от Делии. Так получилось. Манхэттенские цены кусались, а все дома по другую сторону Гудзона почему-то оказывались в непосредственной близости от моей жены. В результате я снял обшарпанную «двушку» в районе Кэрролл-Гарденс, дешевую, а главное, с двумя кроватями – для меня и для Дэвида. Теперь он проводил со мной две-три ночи в неделю – уже хорошо, если бы не опасное соседство Делии. Стоило мне снова оказаться в ее орбите, как я в очередной раз дал слабину. На мою беду, Мария уехала из города на пару месяцев, а Сакс отправился в Лос-Анджелес писать сценарий по «Новому колоссу» – независимый продюсер, купивший права на экранизацию, пригласил его в Голливуд поработать вместе с профессиональным сценаристом. К этому я еще вернусь, а пока хочу сказать, что я остался в Нью-Йорке один, без всякой поддержки. На кону стояло мое будущее, и мне позарез нужен был человек, с которым я бы мог посоветоваться.

В один из таких дней мне позвонила Фанни и пригласила на ужин. Я ожидал, что это будет обычная вечеринка, но оказался единственным гостем. Вот так сюрприз. За все годы знакомства мы никогда не оставались вдвоем – разве что Бен на пару минут мог отлучиться из комнаты, – и разговоры всегда были общие, втроем. Я к этому привык и другой ситуации себе не представлял. Фанни давно превратилась для меня в недосягаемый идеал, поэтому казалось естественным, что мы с ней общаемся не напрямую, а через посредников. Мы друг другу явно симпатизировали, но при этом в ее обществе я чувствовал себя немного не в своей тарелке. От внутреннего зажима я вдруг распоясывался, рассказывал дурацкие анекдоты, каламбурил невпопад – словом, чтобы скрыть свою растерянность, изображал из себя рубаху-парня. Мне самому было стыдно. Я ведь не весельчак и не балагур и больше ни с кем не позволяю себе такого. Я не мог не понимать, что создаю ложное впечатление о себе, но только в этот вечер я понял, почему так маскировался в ее обществе. Есть вещи, о которых опасно даже помыслить.

Она встретила меня в белой шелковой блузке, загорелую шею украшало ожерелье из белого жемчуга. Она заметила, что я озадачен отсутствием других гостей, но никак это не прокомментировала – дескать, нет ничего странного, могут же старые друзья поужинать вдвоем. С ее стороны, возможно, это так и выглядело, но никак не с моей. Я спросил, не связано ли ее приглашение с необходимостью обсудить что-то важное. Оказалось – нет. Ей просто захотелось меня увидеть. После отъезда Бена она много работала и вчера утром, проснувшись, подумала, что хорошо бы нам увидеться. Вот и все объяснение. Она соскучилась и позвала меня в гости.

Мы начали с аперитива в гостиной – и, разумеется, с Бена. Я сказал о письме, которое получил от него неделю назад, а Фанни упомянула об их недавнем телефонном разговоре. Она не верила в реальность киношного проекта, но Бену за сценарий хорошо платили, а деньги никогда не бывают лишними. В их вермонтском доме давно пора менять крышу, пока она не обрушилась. Поговорили о Вермонте, а может, о ее музее, уже не помню. Но когда мы сели за стол, речь уже шла о моей книге. Дело подвигается, сказал я, но медленнее, чем прежде, так как несколько дней в неделю я полностью посвящаю сыну. Живем как два старых холостяка: ходим по квартире в разношенных тапочках, по вечерам философствуем у камелька с бренди и сигарой.

– Холмс и Ватсон, – заметила она.

– К этому идет. Правда, беседы в основном вертятся вокруг подгузников, но со временем, не сомневаюсь, темы расширятся.

– Менять подгузники – в жизни бывают вещи и похуже.

– Бывают, а разве я жалуюсь?

– Ты уже познакомил его со своими подружками?

– Например, с Марией?

– Например.

– Хотел познакомить, но все как-то не складывается. Наверно, не так уж я этого хочу. Боюсь, она его только озадачит.

– А что Делия? Встречается с другими мужчинами?

– Думаю, да. В свою личную жизнь она меня особенно не посвящает.

– И правильно делает.

– А может, я ошибаюсь. Мой переезд в их район, кажется, ее очень обрадовал.

– Господи, уж не поощряешь ли ты такие настроения?

– Трудно сказать. Во всяком случае, заводить другую семью я пока не собираюсь.

– Питер, не надо жертвовать собой ради сына. Вернешься к ней, потом возненавидишь себя за это. Превратишься в старого брюзгу.

– Уже понемногу превращаюсь.

– Глупости.

– Нет, я стараюсь держаться, но, когда ты заварил такую кашу, трудно относиться к себе без иронии.

– Это чувство ответственности тебя разрывает.

– Когда я один, говорю себе, что должен был остаться с ними. Когда я у них, говорю себе, что должен уйти.

– Это называется «амбивалентность».

– В том числе. Если ты настаиваешь на этом термине, я не возражаю.

– Или, как говаривала бабушка моей матери: «Твой отец был бы замечательным, если бы он был другим человеком».

– Ха!

– Вот именно. Целая сага о душевной боли и страданиях в одном предложении.

– Брак – это трясина. Самообман длиною в жизнь.

– Просто ты еще не встретил «ее». Наберись терпения.

– Ты хочешь сказать, я не знаю, что такое настоящая любовь. А когда узнаю, жизнь откроется мне по-новому. Спасибо на добром слове. Ну а если не случится? Что, если моему пасьянсу не суждено сойтись?

– Сойдется, даю гарантию.

– Почему ты так уверена?

Фанни, помедлив, положила столовые приборы и, подавшись вперед, взяла меня за руку.

– Ты ведь меня любишь?

– Еще бы.

– И всегда меня любил, правда? С тех пор, как увидел, да? Любил все эти годы и продолжаешь любить?

Потупив от смущения глаза, я осторожно высвободил руку.

– Это что, исповедь под дулом пистолета?

– Я это к тому, что ты сделал неправильный выбор.

– Тебе напомнить? Ты была замужней женщиной и потому не входила в список кандидаток.

– Я не говорю, что ты должен был именно на мне жениться. Просто ты не должен был жениться на Делии.

– Фанни, по-моему, ты ходишь кругами.

– А по-моему, все предельно ясно. Ты просто не хочешь меня понять.

– В твоих рассуждениях есть маленький изъян. Да, женитьба на Делии была ошибкой. Но тот факт, что я люблю тебя, еще не означает, что я могу полюбить кого-то другого. Может, ты для меня единственная в своем роде? Вопрос гипотетический, но существенный. Если это так, то все твои рассуждения лишаются смысла.

– Питер, в жизни все сложнее.

– А как же вы с Беном? Хочешь сказать, что ты исключение из правил?

– Не хочу.

– А это как прикажешь понимать?

– Неужели я должна для тебя все разжевывать?

– Прости, но что-то я запутался. Если бы передо мной сидела не ты, а другая женщина, я бы решил, что меня пытаются соблазнить.

– А ты бы возражал?

– Фанни, что ты такое говоришь! Ты замужем за моим лучшим другом.

– Бен тут ни при чем. Это касается только нас с тобой.

– Еще как при чем.

– А что, по-твоему, Бен делает в Калифорнии?

– Пишет сценарий для фильма.

– Пишет сценарий для фильма и трахает девушку Цинтию.

– Я тебе не верю.

– А ты позвони ему и спроси, чтобы развеять все сомнения. Так прямо и спроси: «Фанни говорит, что ты трахаешь девушку Цинтию, это правда, старик?» Он ответит без околичностей, не сомневаюсь.

– Зря мы затеяли этот разговор.

– А заодно поинтересуйся ее предшественницами. Грейс, Норой, Мартиной, Валери. Это первые имена, которые пришли мне в голову, но, если ты дашь мне минуту на размышление, я продолжу список. Питер, твой лучший друг – первостатейный блядун. А ты не знал?

– Нехорошо так о нем говорить.

– Я просто излагаю факты. Ты думаешь, он это делает втихаря? Так вот, я в курсе. У него полная свобода действий. Как и у меня.

– Зачем тогда жить вместе? Если все это правда, почему вы не разведетесь?

– Потому что мы любим друг друга.

– Слушая тебя, этого не скажешь.

– И тем не менее. Такой уж у нас уговор. Чтобы удержать Бена, я должна была предоставить ему свободу.

– То есть он развлекается на стороне, пока ты сидишь на привязи и ждешь возвращения блудного мужа. Хороший уговор, нечего сказать.

– Хороший – потому, что я на это пошла и потому, что он меня устраивает. Пусть я не часто пользовалась своей свободой, у меня ее никто не отнимал, я могу ею воспользоваться в любой момент.

– Например, сейчас.

– Вот твой шанс, Питер, осуществить мечту. И не думай о том, что предаешь Бена. Это касается только нас с тобой.

– Ты уже говорила.

– Может, теперь мои слова лучше до тебя доходят. Не страдай на пустом месте. Хочешь меня – возьми.

– Так просто?

– Так просто.

Ее уверенность в своей правоте обескураживала, не укладывалась в голове. Не будь я так огорошен, я бы просто встал и ушел, но какая-то сила прижала меня к стулу. Слов не было. Разумеется, я ее хотел. Она это всегда чувствовала и вот вывела меня на чистую воду, грубо и без обиняков предложив то, о чем я мог только втайне мечтать. Я не узнавал ее. Другая Фанни. Другой Бен. Этот короткий разговор перевернул все мои представления о мире.

Фанни снова взяла мою руку, и, вместо того чтобы отговаривать ее от ошибки, я смущенно улыбнулся. Видимо, расценив мою улыбку как акт капитуляции, она, не говоря ни слова, обошла стол, уселась на меня верхом и прижалась всем телом. Наши рты сами раскрылись, и языки зашныряли в них юркими ящерками. Так целуются подростки в машине на заднем сиденье.

* * *

Это продолжалось около трех недель. На следующий день я снова увидел прежнюю Фанни, загадочный островок покоя. Она, конечно, уже не была для меня такой, как раньше, но бесшабашность и агрессия, поразившие меня накануне, исчезли бесследно. Постепенно я начинал привыкать к нашим новым отношениям, к приливной волне желания. Бен сидел в своем Голливуде, а я, если у меня не было Дэвида, проводил ночи в его постели, с его женой. Я считал само собой разумеющимся, что мы с Фанни не расстанемся, даже если это поставит крест на моей дружбе с Саксом. Но до поры до времени я держал свои мысли при себе. Я был захвачен всеми этими переживаниями, и не хотелось торопить события. Так, во всяком случае, я объясняю свое молчание. Что касается Фанни, то ее, кроме следующей нашей встречи, кажется, ничто не интересовало. Мы предавались любви молча и яростно, до полного изнеможения. Мне нравились ее томность и податливость, гладкость ее кожи и то, как она закрывала глаза, стоило мне поцеловать ее в шею. О большем, в первые недели, я и не мечтал. Я жил ради этих прикосновений, ради тихой горловой музыки и выгибающейся в моих руках спины.

Я представлял себе Фанни в роли приемной матери моего сына. Представлял дом, в котором мы будем жить вдвоем до конца наших дней. А также бурные сцены с Саксом, прежде чем все это станет возможным. Не исключено – дойдет и до драки. Я был ко всему готов, и даже рукопашная с закадычным другом меня не пугала. Вытягивая из Фанни подробности семейной жизни, я ждал жалоб, которые бы оправдали меня в собственных глазах. Если он плохой муж, значит, мои планы отнять ее у Бена имели под собой моральные основания. Я не краду у него Фанни, я ее спасаю, и моя совесть чиста. Наивный, я не понимал простой вещи: семейные разборки могут быть проявлением любви. Фанни страдала от распутства мужа, романы Сакса на стороне причиняли ей боль, но вместо ожидаемых обвинений в его адрес я слышал лишь мягкие упреки. Рассказывая мне о его женщинах, она облегчала душу; согрешив сама, терпимей относилась к его прегрешениям. Справедливость – в принципе «зуб за зуб». Жертва превращается в палача, и чаши весов приходят в равновесие. Я много чего узнал от нее о Саксе, но ожидаемых козырей на руки так и не получил. Скорее, ее откровения произвели обратный эффект. Однажды, услышав от Фанни некоторые подробности о его тюремном заключении, я понял, что Сакс не раскрыл мне и половины всех ужасов – избиения без поводов, угрозы и преследования, возможно, даже изнасилование. Как я мог после этого испытывать к нему неприязнь! Сакс глазами Фанни оказался фигурой куда более сложной и мятущейся, чем я себе представлял. Мой друг был не только ярким талантом, этаким живым фейерверком, но еще и человеком скрытным, умевшим держать язык за зубами. Как я не искал повода на него ополчиться, он остался мне так же близок, как и прежде. Что, в свою очередь, никак не повлияло на мои чувства к Фанни. При всем ореоле окружавших ее двусмысленностей, я любил ее без всяких оговорок. Она первая бросилась мне на шею, и чем крепче я сжимал ее в своих объятиях, тем меньше понимал, кого держу.

Наш роман продолжался ровно столько, сколько отсутствовал Бен. За пару дней до его возвращения я наконец поинтересовался нашими планами. Фанни ответила, что мы можем продолжать встречаться как ни в чем не бывало. Я сказал, что это невозможно, она должна уйти от Бена и переехать ко мне. Ложь – не для нас. Мы должны все ему сказать, поскорей разобраться и подумать о женитьбе. Но это не входило в планы Фанни. Как же я был слеп! Настолько не понимать близкого человека!

У нее и в мыслях не было уходить от Бена. При всей любви ко мне.

Разговор, бесконечный и мучительный, напоминал карусель: мы ходили кругами, повторяя одни и те же аргументы и ни на йоту не приближаясь к компромиссу. Со слезами на глазах каждый умолял другого проявить благоразумие, уступить, взглянуть на ситуацию его глазами, но все без толку. Это был кошмар, катастрофа. Она отказывалась бросать Бена, а я не соглашался быть третьим и повторял «всё или ничего». Я слишком ее любил, чтобы согласиться на крохи. В моем представлении не заполучить ее всю, и душу и тело, значило остаться ни с чем, у разбитого корыта. Чем, кстати, и кончилось: я остался на бобах, и наш роман оборвался на полуслове. Впоследствии я, конечно, сильно пожалел о своей категоричности и не раз корил себя за упрямство, но это был тот случай, когда сказанного не воротишь.