Текст книги "Левиафан"

Автор книги: Пол Бенджамин Остер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

– Вы поставили меня в неудобное положение, – сказал я, отхлебнув виски из вновь наполненного стакана. – В отличие от вас, прочитавшего едва ли не все, что я написал, я не прочел ни одной вашей строчки. Жизнь во Франции имеет свои преимущества, но отслеживание новинок американской литературы к их числу не относится.

– Вы ничего не потеряли, уверяю вас, – ответил Сакс.

– И все же как-то неловко. Знаю только название вашего романа.

– Я вам его подарю. Тогда у вас не будет отговорок, что вы его не могли прочесть.

– Я честно искал его в книжных магазинах…

– Считайте, сэкономили. У меня дома лежит около сотни экземпляров, и я рад от них избавляться.

– Если не напьюсь, начну читать прямо сегодня.

– Успеется. Не относитесь так серьезно, это всего лишь роман.

– Я ко всем романам отношусь серьезно, тем более если это подарок автора.

– Автор был очень молод, когда написал эту книгу. Я бы сказал, слишком молод. Иногда ему кажется, что лучше бы ее не напечатали.

– Разве вы не собирались читать из нее? Значит, вы не считаете ее такой уж плохой?

– Я не говорю, что она плохая. Молоденькая, так будет точнее. Многовато литературности, игры ума. Сегодня я бы такое не написал. Если у меня и сохранился к ней интерес, то он связан исключительно с географией. Сама по себе эта книга для меня мало что значит, но я по-прежнему привязан к месту, где она родилась.

– Какое же это место?

– Тюрьма. Я начал ее писать в тюрьме.

– Настоящая тюрьма? С решеткой на окнах и номером на казенной рубашке?

– Федеральная тюрьма в Дэнбери, Коннектикут. Семнадцать месяцев я был почетным гостем этого отеля.

– Однако! И как вас туда занесло?

– Очень просто. Отказался идти в армию.

– Вы были убежденным противником войны?

– Так я написал в своем заявлении, но его проигнорировали. Сами знаете, если ты принадлежишь к религиозной организации, исповедующей пацифизм и осуждающей любую войну, тогда у тебя есть шанс. Но я не квакер и не адвентист седьмого дня, и нельзя сказать, что я возражаю против любой войны. Против этой – да. К сожалению, другой войны они мне не предлагали.

– Но почему тюрьма? Почему не Канада, Швеция, та же Франция? Тысячи призывников уехали из страны.

– Потому что я упрямый сукин сын. Я не хотел линять отсюда. Это был мой долг – бросить им в морду, что я обо всем этом думаю. А раз так, изволь отвечать.

– И чего вы добились своими излияниями? Вас все равно сунули за решетку.

– Само собой. Но оно того стоило.

– Вам виднее. Семнадцать месяцев в тюрьме – жуткое дело!

– Не так страшно, как кажется. Никаких забот. Три раза в день тебя кормят, стирают твое белье, расписывают твой день. Представляете, какая свобода?

– Хорошо, что вы можете шутить на эту тему.

– Я не шучу, ну разве что чуть-чуть. Кошмары, которые вы себе, наверно, представляете, обошли меня стороной. «Дэнбери» – это ведь не «Аттика» или «Сан-Квентин». Сидят там в основном белые воротнички – хищение денег, уход от налогов, выписывание необеспеченных чеков, все в таком духе. Мне, конечно, повезло, что я попал туда, а не в другое место, но, главное, я был готов. Мою апелляцию и не думали рассматривать, ясно было, что мое дело швах, и поэтому я совершенно свыкся со своим положением – не то что горемыки сокамерники, которые воют с тоски и перед отбоем вычеркивают в календаре еще один постылый день. Переступая порог камеры, я себе сказал: «Привыкай, старина. Теперь это твой дом». Мир для меня съежился до нескольких квадратных метров, но жизнь не кончилась, мне никто не мешал дышать, думать, испускать ветры, так не все ли равно, где ты при этом находишься?

– Странный вывод.

– Вовсе нет. Помните старую шутку Хенни Янгмана?[6]6
  Хенни Янгман (1906–1998) – американский юморист, мастер афоризма.


[Закрыть] Муж возвращается домой и обнаруживает в пепельнице зажженную сигару. Жена делает вид, что ничего не знает. Он заходит в спальню, открывает стенной шкаф, а там незнакомый мужчина. «Что вы делаете в моем стенном шкафу?» – возмущенно спрашивает муж. «У каждого человека должно быть свое место», – отвечает тот с достоинством.

– Убедили. И все же в вашем «стенном шкафу» наверняка были какие-нибудь отморозки. Вряд ли вы со всеми жили душа в душу.

– Да, я бывал в пиковой ситуации, но тюрьма быстро учит, как постоять за себя. Это был тот редкий случай, когда мой странный вид мне помог. Никто не знал, чего от меня можно ожидать, и я как-то сумел всех убедить, что они имеют дело с сумасшедшим. С психами предпочитают не связываться. Главное, чтобы у тебя был нездоровый блеск в глазах. Это защита от всех напастей.

– И все это ради принципов?

– Ничего страшного. По крайней мере я знал, за что сижу. Никаких сожалений.

– Мне с моей астмой повезло больше. Я не прошел медосмотр, и мой роман с армией закончился, даже не начавшись.

– Вы во Францию, я в тюрьму – мы оба сменили место жительства, и оба вернулись, чтобы оказаться в этом баре.

– Можно и так посмотреть.

– Только так. Наши методы были разными, а результат оказался один.

Мы заказали еще по стаканчику. За этим последовал новый раунд, затем еще два, а между ними вклинилась выпивка за счет заведения. Понятно, что такая щедрость не могла быть оставлена без внимания, и мы попросили бармена выпить за наш счет. Постепенно бар начал заполняться, и мы пересели за столик в дальнем углу. Помню, о чем мы говорили вначале, а дальше – все как в тумане. Я так накачался, что у меня стало двоиться в глазах. Со мной такое случилось впервые, и я не знал, как сделать, чтобы мир снова оказался в фокусе. Передо мной, хоть моргай, хоть головой тряси, сидели два Сакса, и когда мы втроем наконец встали из-за стола, я тут же чуть не растянулся, но меня заботливо подхватили четыре руки. Даже хорошо, что я был в большой компании – в одиночку в тот вечер со мной бы никто не справился.

* * *

Я могу говорить только о том, что я знаю, видел своими глазами и слышал своими ушами. После Фанни я был, наверно, самый близкий для Сакса человек, но это еще не делает меня знатоком его биографии. Не забывайте, когда мы познакомились, ему уже было под тридцать, а разговоров о прошлом мы оба старались избегать. Его детство во многом для меня загадка, и о его семье, если не считать нескольких реплик, сказанных им за все эти годы по поводу родителей и сестер, в сущности, мне ничего не известно. В других обстоятельствах я бы поговорил с разными людьми, постарался заполнить белые пятна. Но сейчас мне недосуг разыскивать одноклассников Сакса и его первых учителей, у меня нет времени на беседы с его кузинами, университетскими товарищами и сокамерниками. Цейтнот вынуждает меня работать быстро, поэтому приходится полагаться на собственную память. Я не хочу сказать, что мои воспоминания о Саксе следует подвергать сомнению, что они недостоверны или тенденциозны, просто не надо искать в них то, чего в них нет. Это не экспертное заключение, не биография и не тщательно прописанный психологический портрет. Хотя за годы нашей дружбы Сакс много чего мне порассказал, с моей стороны было бы самонадеянным заявлять, что я знаю все об этом человеке. Я хочу рассказать о нем правду, вспомнить, как оно было, максимально честно, но нельзя исключить того, что я ошибаюсь и правда сильно отличается от моего представления о ней.

Сакс родился 6 августа 1945 года. Я запомнил эту дату, потому что он не раз упоминал ее в наших разговорах, называя себя то «крестником атомной бомбы», то «взрывным младенцем», то «первым ребенком ядерного века». Он утверждал, что явился на свет божий в тот самый момент, когда «Энола Гей» выпустила из бомболюка смертоносного «Толстяка». Литературная фантазия, так мне всегда казалось. Его мать, которую я видел лишь однажды, точное время назвать не могла (у нее было четверо детей, и в голове все перепуталось), но одно она запомнила: о Хиросиме ей сказали после рождения Бенджамина. Остальное Сакс придумал – вполне невинный миф. Он был большой мастер по части превращения факта в метафору, а так как фактов у него под рукой было великое множество, он обрушивал на твою голову неистощимый запас самых невероятных исторических переплетений, в которых неожиданно сближались, казалось бы, несовместимые люди и события. Например, однажды он мне рассказал, что во время первого приезда в Америку Петра Кропоткина в девяностых годах прошлого века миссис Джефферсон Дэвис, вдова президента Конфедерации, пожелала встретиться со знаменитым князем-анархистом. Уже из ряда вон, но этого мало. Не успел к ней пожаловать Кропоткин, как на пороге объявился незваный гость – Букер Вашингтон! Он искал встречи со спутником князя, их общим другом. Когда миссис Дэвис доложили о посетителе, она распорядилась пригласить его в гостиную. Таким образом, целый час в приятной беседе за чаем провели три персонажа, которых в принципе невозможно было представить в одной компании: русский дворянин, вознамерившийся уничтожить государственную власть, бывший раб, а ныне писатель-просветитель и вдова человека, втянувшего Америку в кровопролитную войну ради сохранения института рабства. Только Сакс мог выудить такое. Только от Сакса можно было узнать, что киноактриса Луиза Брукс[7]7
  Луиза Брукс (1906–1985) – звезда немого кино, эталон женщины-вамп.


[Закрыть] в детстве, которое прошло в маленьком городке штата Канзас, не только соседствовала, но и дружила с Вивиан Вэнс, будущей звездой телесериала «Я люблю Люси».[8]8
  Популярнейший комедийный телесериал 1951–1957 гг. о недалекой домохозяйке, мечтающей выступать в баре «Тропикана», где играет эстрадный оркестр ее мужа-кубинца.


[Закрыть] Он был в восторге от своего открытия: две ипостаси американской женственности, душка и дурнушка, чувственная тигрица и невзрачная домохозяйка выросли из одного корня, на одной пыльной улице Среднего Запада. Сакс обожал иронию судеб, нелепые коленца, которые выкидывает история, ситуации, когда факты переворачиваются с ног на голову. С жадностью поглощая эти специи, он воспринимал мир как плод воображения, превращал подлинные события в литературные символы и метафоры, которые указывали на некий сложный, невидимый узор, таящийся в глубинах реальности. Никогда нельзя было с уверенностью сказать, насколько серьезно он относился к этой игре, но играл он в нее часто, и иногда казалось, уже не мог остановиться. Его фантазия о собственном рождении – следствие все той же мании. Конечно, это такой черный юмор, но одновременно и попытка самоопределения, желание вписать себя в страшный контекст эпохи. Эта тема – «бомба» – стала, можно сказать, его навязчивой идеей. Она была для него центральным мировым событием, точкой преломления духа, поворотным моментом, отделяющим нас от предыдущих поколений. Обретя способность уничтожить человечество, мы изменили само понятие человеческой жизни; отныне мы дышим воздухом, который пахнет смертью. Сакс был не первым, кто высказал вслух эту мысль, но с учетом того, что с ним случилось девять дней назад, эта его идея-фикс приобретает жутковатый оттенок, как будто зловещая и, наверно, не самая удачная выдумка пустила корни и буйно пошла в рост.

Его мать была ирландская католичка, а отец – еврей из Восточной Европы. Как это случилось со многими, в Америку они попали не от хорошей жизни (картофельный голод сороковых, погромы восьмидесятых). Собственно, этим мои знания о его предках и ограничиваются. Сакс любил повторять, что семья его матери оказалась в Бостоне по вине поэта – намек на сэра Уолтера Рэли,[9]9
  Уолтер Рэли (ок. 1552–1618) – английский мореплаватель, поэт, драматург, историк, фаворит Елизаветы I.


[Закрыть] по чьей милости Ирландия начала выращивать картофель, а через триста лет стала заложницей неурожая. Об отцовской семье Сакс однажды высказался в том духе, что после того, как Бог умер, ей ничего не оставалось, кроме как уехать в Нью-Йорк. Как и многие его загадочные аллюзии, эта выглядела полнейшей бессмыслицей, пока не открывалась ее внутренняя логика в духе какой-нибудь детской считалки. А имел он в виду вот что: погромы в России начались после убийства царя Александра Второго, который был убит нигилистами, которые не верили в Бога. Простое, в общем-то, уравнение казалось неразрешимым, так как середина опущена и ее еще надо восстановить. Представьте, кто-то скажет вам, что стране пришел каюк, потому что во всем королевстве не нашлось гвоздя. Если вы знаете этот детский стишок, то поймете, о чем речь. А если не знаете?

Где и когда познакомились его родители, кем они были, как их семьи отнеслись к перспективе смешанного брака, в какой момент они переехали в Коннектикут – на все эти вопросы я ответить не в состоянии. Насколько мне известно, Сакс воспитывался в светском духе. Наполовину еврей, наполовину католик, в сущности, он не был ни тем ни другим. Насколько я могу судить, он не посещал религиозную школу и не прошел обряд конфирмации или бармицвы. Ему сделали обрезание, но это не более чем медицинский факт. Иногда в наших разговорах проскальзывали намеки на пережитый им лет в пятнадцать религиозный кризис, который, похоже, был довольно быстро преодолен. Меня всегда впечатляло его хорошее знание Библии (как Ветхого, так и Нового Завета), и можно предположить, что читать он ее начал как раз в период внутренних метаний. Сакс больше интересовался политикой и историей, чем духовными проблемами, но его политические убеждения были, я бы сказал, окрашены в религиозные тона, как будто речь шла не столько о решении каких-то сиюминутных вопросов, сколько о личном спасении. Мне кажется, этот момент в силу своей важности требует уточнения. Идеи Сакса не укладываются в привычные рамки. К различным идеологиям он относился с подозрением, и, хотя рассуждал о них со знанием дела, политическая активность была для него скорее делом совести. Вот почему в шестьдесят восьмом он выбрал тюрьму. Он не рассчитывал этим чего-то добиться, просто понимал, что в противном случае не сможет жить в ладу с самим собой. Прояснить суть мировоззрения Сакса, пожалуй, может американский трансцендентализм девятнадцатого века. Его кумиром был Торо,[10]10
  Торо, Генри Дэвид (1817–1862) – американский естествоиспытатель и писатель, автор философско-автобиографического романа «Уолден, или Жизнь в лесу» (1854).


[Закрыть] чье эссе «Гражданское неповиновение» фактически сформировало его как человека. Я имею в виду не только тюремный эпизод, но, шире, его отношение к жизни, состояние беспощадной внутренней бдительности. Однажды, когда речь у нас зашла об «Уолдене», Сакс признался, что он носит бороду «такую же, как Генри Дэвид», и тогда я вдруг понял, каким глубоким было его восхищение этим человеком. Только сейчас до меня дошло, что они оставили этот мир в одном возрасте. Торо умер в сорок четыре года, а Саксу столько исполнилось бы в следующем месяце. Конечно, простое совпадение, но Сакс любил отмечать такие детали.

Его отец работал администратором больницы в Норвоке. Семья, судя по всему, была среднего достатка. Сначала на свет появились две девочки, следом Бен, а за ним еще одна девочка – все в пределах шести-семи лет. Сакс был ближе к матери (она еще жива), но это еще не значит, что с отцом у него были конфликтные отношения. В раннем детстве он расстроился, узнав, что его папа не воевал, – ют каким я был дурачком, вспоминал Сакс. С учетом его позиции в зрелом возрасте, эпизод довольно комичный, но для мальчика разочарование могло быть действительно серьезным. Его сверстники хвастались, что их отцы вернулись с фронта, и он, конечно, завидовал военным трофеям, которые те приносили во двор для своих детских игр: каски и патронташи, кобуры и фляги, солдатские жетоны, пилотки и медали. Почему Сакс-старший не служил в армии, я так и не узнал. А с другой стороны, Сакс с гордостью рассказывал о его социалистических убеждениях; в тридцатых он наверняка был профсоюзным активистом. Тот факт, что Бен больше тяготел к матери, я думаю, объяснялся сходством характеров: оба словоохотливые и прямые, оба обладали особым даром разговорить собеседника. По словам Фанни (от нее я узнал не меньше, чем от самого Бена), его отец был замкнутым, человеком в себе, который не любит делиться своими мыслями. Но что-то их крепко связывало. Я вспоминаю, опять же, рассказ Фанни. После ареста Бена к ним в дом пришел местный репортер, чтобы поговорить с его отцом о предстоящем суде. Журналист явно собирался писать о конфликте поколений (можно сказать, тема дня), но, когда мистер Сакс сообразил, куда ветер дует, этот обычно невозмутимый и сдержанный человек вдруг ударил кулаком по подлокотнику кресла и, глядя репортеру в глаза, твердо отчеканил: «Бен замечательный парень. Мы всегда учили его отстаивать свои убеждения, и я горжусь его поступком. Если бы вокруг было больше таких молодых людей, как мой сын, это была бы другая страна».

Его отца я не застал в живых, зато хорошо помню его мать и устроенный ею прием в День благодарения. Это было вскоре после избрания Рональда Рейгана президентом Соединенных Штатов, то есть в ноябре восьмидесятого – почти десять лет назад. Тяжелые времена. С первой женой я расстался, а до знакомства с Айрис оставалось еще несколько месяцев. Моему сыну Дэвиду только исполнилось три года. Мы договорились, что на праздники я получаю его в свое распоряжение и мы едем развлекаться, но в последнюю минуту все планы рухнули. Выбор был невелик: повести его в ресторан или ковырять вдвоем холодную индюшатину в моей тесной бруклинской кухоньке. Я уже начал впадать в уныние (четверг был на носу), когда раздался звонок и Фанни пригласила нас провести с ними эти дни в родительском доме Бена в Коннектикуте. Там будут все племянники и племянницы, так что Дэвиду скучать не придется.

Сейчас-то миссис Сакс живет в приюте для престарелых, но тогда она еще всем заправляла в большом доме, где выросли Бен и его сестры. Викторианский дом с коньками в пригороде Нью-Кейнана, насколько я могу судить, был построен во второй половине девятнадцатого века: лабиринт комнат, чуланы и кладовки, множество разных лестниц и неожиданные коридорчики на втором этаже. Внутри темновато; гостиная завалена книгами, журналами, газетами. Миссис Сакс тогда было, наверно, под семьдесят, но она не выглядела старой классической бабушкой. В течение многих лет она была социальным работником в бедных кварталах Бриджпорта. Не склонная ни к сантиментам, ни к вспыльчивости, открытая, даже бесшабашная, с хорошим чувством юмора, из тех, кто за словом в карман не лезет, она бывала особенно язвительна всякий раз, когда речь заходила о политике (а в те дни о ней только и говорили). Помнится, однажды обсуждали сообщников Никсона по «Уотергейту», скользких типов, в конце концов угодивших за решетку, и миссис Сакс отреагировала незамедлительно: «Они из тех, кто перед сном аккуратно складывают трусы на стуле». Одна из ее дочерей смущенно глянула в мою сторону, словно извиняясь за нарушение светских приличий. Зря она беспокоилась – я был в восторге от ее матери. Весь вечер она вела себя не просто как глава рода, а как ярая диссидентка, которая с удовольствием дает истеблишменту по мордасам и с такой же легкостью смеется над собой, как над другими, в том числе собственными детьми и внуками. Не успел я появиться, как она призналась мне, что кухарка из нее никудышная, почему она и перепоручила праздничный ужин дочкам. Но на кухне толку от них, зашептала она мне в ухо, как от пингвинов. А кто их учил? Каков шеф-повар, такие и поварята!

Еда и вправду оказалась скверная, но всем было как-то не до нее. За столом собралось столько народу и пятеро маленьких детей устроили такой галдеж, что у взрослых рот был в основном занят другим. Семья Сакса была большой и шумной. Его сестры с мужьями прилетели кто откуда, давно друг с другом не виделись и говорили все разом. Четыре или пять диалогов развивались одновременно, частенько через весь стол, они пересекались и меняли направление, вовлекая участников во все темы, вынуждали каждого рассказывать о себе и при этом невольно слышать про остальных. Добавьте к этому бесцеремонные вторжения детей, перемены блюд, мельтешню передаваемых бутылок, разбитые тарелки, перевернутые бокалы, пролитые соусы – одним словом, ужин напоминал наспех срепетированный водевиль.

Несмотря на внешнюю раздробленность и взаимное подтрунивание, они производили впечатление крепкой семьи – искренне небезразличные друг к другу люди, и при этом не цепляющиеся за общее прошлое. Приятно было видеть отсутствие враждебности, никак не проявлялся, по крайней мере для чужого глаза, дух былого соперничества и старых обид, однако не заметил я и какой-то особой близости, тонких внутренних связей, характерных для по-настоящему благополучного клана. Сакс любил своих сестер, но как-то машинально, отстраненно, не впуская их в свою взрослую жизнь. Возможно, это объяснялось тем, что он был единственным мальчиком в семье. Как бы то ни было, всякий раз на протяжении этого долгого вечера, когда Сакс оказывался в поле моего зрения, он разговаривал либо с матерью, либо с женой, и даже к Дэвиду, моему сыну, он проявлял больше интереса, чем к собственным племянникам и племянницам. Я не собираюсь делать отсюда далеко идущие выводы. Пристрастный наблюдатель, я мог что-то не так интерпретировать и просто ошибаться, но, по-моему, в тот вечер Сакс вел себя как этакий дичок в семье, растущий особняком. Он не то чтобы избегал компании, просто видно было, что ему не по себе, что он томится и не знает, куда себя девать.

Его детство, если верить моей скудной информации, было ничем не примечательным. Хорошими отметками он похвастаться не мог, и если чем-то и выделялся в классе, то исключительно проказами. Он бросал вызов школьному начальству с поразительным бесстрашием. Послушать его, с шести до двенадцати лет он только и делал, что срывал уроки, проявляя при этом творческую фантазию. Он расставлял капканы, вешал на спину учителю табличку с надписью «ДАЙ МНЕ ПЕНДЕЛЯ», взрывал петарды в мусорном контейнере во время ланча в школьном буфете. За те годы он проторчал в кабинете директора едва ли не больше времени, чем в классе, но удовлетворение, которое он испытывал от своих триумфов, перевешивало для него любое наказание. Мальчишки уважали его за смелость и изобретательность, что, конечно, вдохновляло его на новые подвиги. Школьные фотографии Сакса запечатлели гадкого утенка или, точнее, Фантомаса: дылда с большими ушами, кривыми зубами и дурацкой кривой ухмылочкой. Живая мишень для мерзких шуточек и жестоких уколов. Другому бы досталось по полной программе, он же избежал этой участи – только потому, что заставил себя быть чуть безумнее, чем все остальные. Не самая приятная роль, но он довел ее до совершенства, и в этом отношении ему не было равных.

Со временем, с помощью скобок, зубы выровнялись, фигура стала нормальной, а неуклюжие конечности послушными. К шестнадцати годам Сакс уже был похож на человека, которого я знал. Высокий рост дал ему преимущество в спортивных играх, особенно в баскетболе он показывал многообещающие результаты. Розыгрыши и вызывающие чудачества остались в прошлом, и, хотя успехи в учебе по-прежнему оставляли желать лучшего (он всегда говорил, что был лентяем, хорошие отметки в аттестате его не интересовали), он погрузился в мир книг и уже подумывал о том, чтобы стать писателем. Первые литературные опыты, по его собственному признанию, были чудовищными – «романтически-абсурдное душекопание», как он однажды выразился, – бездарные рассказы и стишки, которые он никому не показывал. Но Сакс продолжал писать и для пущей важности обзавелся курительной трубкой. В семнадцать лет она казалась ему неотъемлемым атрибутом настоящего писателя. Последний год школы он провел за письменным столом – в одной руке перо, в другой дымящаяся трубка.

Все это я слышал от самого Сакса и таким образом составил себе представление о том, каким он был до нашего знакомства, но только сейчас, пересказывая его истории, я понимаю, что они могли быть полной туфтой. Самоуничижение было важной составляющей его характера, и он нередко выставлял себя на посмешище, особенно когда это касалось прошлого, – тут он не жалел красок. Как он только себя не обзывал – «невеждой», «самовлюбленным ослом», «оторвой», «лоботрясом»! Может, ему хотелось, чтобы таким я его видел, а может, Сакс втайне наслаждался тем, как он меня дурачит. Только очень уверенный в себе человек способен смеяться над собой, а таких людей вряд ли можно причислить к глупцам или растяпам.

Лишь одна история, относящаяся к этому периоду, вызывает у меня полное доверие. Я услышал ее к концу нашего визита в Коннектикут, причем сразу из двух источников, от Бена и от его матери, так что она стоит особняком. Сама по себе она выглядит не столь драматичной, как большинство анекдотов Сакса, но в ретроспективе выступает особенно рельефно – как заявленная тема или музыкальная фраза, которая будет преследовать его до последних минут его жизни.

Убирать после ужина выпало тем, кто не принимал участия в готовке, то бишь нам четверым: Саксу, его матери, Фанни и мне. Работы было – начать и кончить. Горы грязной посуды. Мы по очереди отскребали и перемывали, болтая о чем придется. День благодарения, другие праздники. Национальные символы. Статуя Свободы. И тут миссис Сакс вместе с Беном ударились в воспоминания о своей поездке на остров Бедлоу[11]11
  В 1956 г. остров Бедлоу, где находится статуя Свободы, был переименован в остров Эллис.


[Закрыть] в начале пятидесятых, а мы с Фанни молча слушали, вытирая посуду.

– Ты помнишь этот день, Бенджи? – начала миссис Сакс.

– Еще бы, – отозвался он. – Один из поворотных моментов моего детства.

– По-моему, тебе еще не было семи.

– Пятьдесят первый год. В то лето мне исполнилось шесть.

– Я ни разу не видела вблизи статую Свободы, и вот в один прекрасный день я посадила тебя в машину, и мы вдвоем, без девочек, отправились в Нью-Йорк…

– …где к нам присоединилась миссис Что-то-там – стайн с двумя сыновьями.

– Дорис Саперстайн из Бронкса, моя старая подруга. Ее дикарям было примерно столько же, сколько тебе. Настоящие бандиты.

– Нормальные мальчишки. Из-за них у нас даже вышел спор.

– Спор?

– А ты не помнишь?

– Нет. Я помню только саму экскурсию, все остальное забылось.

– Ты заставила меня надеть эти мерзкие шортики с белыми гольфами. У тебя это называлось «одеться нарядно», а я бесился. Делать из меня девчонку или маленького лорда Фаунтлероя![12]12
  Герой одноименной детской книги Франсес Ходжсон Бернетт, опубликованной в 1886 г.


[Закрыть] Ладно бы еще в семейном кругу, но перед чужими мальчишками – нестерпимое унижение. Я не сомневался, что они будут в футболках, летних брюках и теннисных тапочках. И тут я, в таком виде!

– У тебя был вид ангелочка, – возразила миссис Сакс.

– Очень может быть, но я не хотел быть ангелочком. Я хотел быть как все. Но как я тебя ни упрашивал, ты осталась непреклонна. «Это тебе не во дворе играть, – сказала ты. – Статуя Свободы – это символ страны, к ней надо относиться с уважением». В свои шесть лет я оценил иронию ситуации: меня в цепях ведут почтить олицетворение свободы. Вот оно, торжество диктатуры и попрание моих прав! Я пытался тебе объяснить про тех двоих, но ты меня не слушала. «Глупости, они тоже будут нарядные», – сказала ты, как отрезала. Ни тени сомнений. Тогда я собрался с духом и предложил тебе сделку. Ладно, будь по-твоему, но если те двое окажутся в брюках и теннисных тапочках, – всё, больше никаких запретов, я ношу, что мне заблагорассудится.

– И я согласилась? Я заключила пари с шестилетним мальчишкой?

– Ты не восприняла это всерьез. Тебе в голову не могло прийти, что ты можешь проиграть пари. И вот, поди ж ты. Миссис Саперстайн встречает нас возле статуи, и ее сыновья одеты именно так, как я предсказывал. В эту минуту я стал сам себе хозяин – во всяком случае, в том, что касалось одежды. Я одержал свою первую большую победу! У меня было такое чувство, будто я отстоял завоевания демократии, защитил всех бесправных и угнетенных.

– Теперь я знаю, почему ты так дорожишь своими джинсами, – заметила Фанни. – Ты открыл для себя принцип самоопределения, и в тот день ты определился на всю жизнь со своим гардеробом: чем хуже, тем лучше.

– Вот именно. Я завоевал право быть неряхой и с тех пор с гордостью несу это знамя.

– Так вот… – Миссис Сакс жаждала продолжить свой рассказ. – После того как встреча у подножия статуи состоялась, мы вошли внутрь и начали подъем.

– По винтовой лестнице, – вставил ее сын.

– Вначале все было хорошо, – продолжала миссис Сакс– Мальчики пошли вперед, а мы с Дорис, держась за поручень, бодро двинулись следом. Добрались до короны, полюбовались в окошечко на панораму гавани, все нормально. Я думала, на этом наше приключение закончилось – спускаемся вниз и идем есть мороженое. Но в те дни посетителей пускали к самому факелу, то есть нам надо было одолеть еще одну лестницу, вскарабкаться по воздетой руке этой великанши. Мальчикам, конечно, не терпелось залезть на самый верх. Они ныли и канючили, как им хочется все увидеть, и мы с Дорис уступили. Следующая лестница была без перил. Узюсенькая спираль из чугунных ступенек. Когда через пару минут я глянула вниз, мне показалось, что я парю над бездной. Кромешная пустота. Мальчики забрались в полость факела, я же, одолев две трети пути, поняла: всё! Я всегда считала себя боевой особой, не из тех, кто орет благим матом при виде мыши. Я была крепкая, здравомыслящая, знала, почем фунт лиха, но в этом каменном мешке из меня просто дух вон, я покрылась холодным потом, меня начало мутить. Дорис было не многим лучше. Мы обе сели, чтобы успокоиться. Это помогло, но не слишком. Хотя спина упиралась во что-то твердое, мне казалось, что я вот-вот сорвусь и полечу вверх тормашками в эту бездонную пропасть, пересчитывая ступени. В жизни не испытывала такой паники.

Обхватила голову, сердце стучит в горле, в животе все опустилось. А вдруг с Бенджамином что-нибудь случится? Кричу: «Бенджи, спускайся!» – и от собственного крика – душа в пятки. Такое эхо, будто в аду грешник воет. Наконец мальчики выбрались из факела, и мы все поползли вниз на пятой точке. Мы с Дорис делали вид, что это такая игра, что так гораздо веселее спускаться, но на самом деле никакая сила не заставила бы меня подняться в полный рост. Уж лучше прыгнуть вниз. Пока мы спустились к подножию статуи, прошло, наверно, полчаса, и к тому времени я была трупом. С тех пор я до смерти боюсь высоты. К самолету я не подойду на пушечный выстрел, а если мне надо подняться выше третьего этажа, я чувствую, как у меня все внутри превращается в студень. Как вам это понравится? И все началось со статуи Свободы и этого треклятого факела!

– Это был мой первый политический урок. – Сакс обратился к нам с Фанни. – Я узнал, что свобода может быть опасной. Минутная расслабленность – и костей не соберешь.

Я не собираюсь выводить из этой истории какие-то обобщения, но оставить ее без внимания тоже было бы неправильно. Сама по себе она воспринималась как семейный фольклор, небольшой курьез, полный юмора и самоиронии, из-за чего зловещий подтекст отошел на второй план. Мы посмеялись, и разговор перешел на другие темы. Если бы не роман Сакса (тот самый, который он притащил с собой в заснеженный день 1975 года, чтобы так ничего из него и не прочесть), я про нее, может, и забыл бы. Но так как в книге то и дело упоминается статуя Свободы, сама собой напрашивается связь – материнская паника, свидетелем которой он стал в детстве, как будто сделалась сердцевиной того, о чем он написал двадцать лет спустя. Я спросил его об этом той же ночью в машине по дороге в Нью-Йорк, но он только посмеялся над моим вопросом. По его словам, он даже не помнил этого эпизода в каменном мешке. Сменив тему, он с комическим пафосом обрушился на психоанализ. Не суть важно. То, что Сакс отрицал всякую связь, вовсе не значит, что ее не было. Никому не ведомо, откуда появляется книга, и меньше всего самому автору. Книги рождаются из невежества и живут, пока их не понимают.