Текст книги "Левиафан"

Автор книги: Пол Бенджамин Остер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Откровенно говоря, я не очень-то следил за развитием этой истории. В мире происходили вещи поважнее, и всякий раз, когда это имя, Призрак Свободы, попадалось мне на глаза, я от него отмахивался как от психа, еще одной проходной фигуры в анналах американского безумия. Даже прояви я больший интерес, поди догадайся, что Призрак и Сакс – одно лицо. Это было слишком круто для моего воображения, слишком невероятно, поэтому сомневаюсь, что я увидел бы какую-то связь. А с другой стороны (странно, да?), если кого-то я и вспоминал, читая про подвиги Призрака, так это Сакса. Со дня его исчезновения прошло около четырех месяцев, когда появились первые статьи о взрывах, и по ассоциации со статуей Свободы в моей памяти сразу возникал он. Тут все переплелось: его исторический роман, и обстоятельства его падения два года назад, и когда-то мною услышанный рассказ его матери об их путешествии на остров Бедлоу. Каждый раз, читая о Призраке, я думал о Бене. Меня захлестывали воспоминания, и сердце щемило от желания его увидеть.

Но этим все и ограничивалось. Призрак был не более чем знаком потери моего друга, катализатором моей личной боли, на него самого я год с лишним не обращал никакого внимания. Поворот случился весной восемьдесят девятого, когда я включил телевизор и увидел, как на площади Тяньаньмэнь протестующие китайские студенты сняли покрывало с довольно грубой имитации статуи Свободы. В тот момент я понял, что недооценивал силу воздействия этого символа. Он воплощал не только американскую – всечеловеческую идею, и Призрак сыграл важную роль в возрождении идеи свободы. Напрасно я от него так легко отмахнулся. Он вызвал подземный толчок, и теперь поднявшиеся волны накатывали по всей линии побережья. Что-то произошло и в самом воздухе. Я гулял по весеннему городу, и мне казалось, асфальт вибрирует под ногами.

Какое-то время назад я начал новый роман, и, когда мы с Айрис проводили лето в Вермонте, я уже ни о чем другом не в состоянии был думать. Даже то, что я работал во флигеле Сакса, в ситуации, располагающей к мистике, не могло выбить меня из ритма. Приходит момент, когда книга завладевает тобой, когда придуманный тобой мир становится важнее реального. Я даже не задумывался, что сижу на. стуле Сакса, пишу за столом Сакса, дышу тем же воздухом, каким дышал Сакс. Я просто-напросто получал удовольствие от его незримого присутствия. Известие, что я пишу в его кабинете, думаю, Сакса обрадовало бы. А для меня он был таким гостеприимным домовым; злые духи не жили под этой крышей. Я чувствовал себя здесь желанным. И хотя я разделял точку зрения Айрис, что Сакса мы уже не увидим, ибо его нет в живых, ощущение, что мы понимаем друг друга с полуслова, осталось.

В начале августа Айрис, забрав Соню, уехала в Миннесоту на свадьбу подруги детства. Дэвид должен был вернуться из летнего лагеря в конце месяца. Так я оказался один на один со своим романом. Без Айрис уже на второй день моя жизнь идет наперекосяк: в холодильнике пусто, работы невпроворот, бессонные ночи, беспричинная тревога. С Айрис я всегда легко засыпаю, но стоит ей куда-то уехать, как я не могу сомкнуть глаз. Зажигаю ночник и до двух-трех часов утра маюсь без сна. Об этом можно было бы не говорить, если бы этот привычный цикл не повторился прошлым летом в Вермонте, почему я и бодрствовал, когда пожаловал ночной гость. Я читал в постели какой-то дурацкий детектив, неизвестно кем сюда привезенный, и вдруг услышал шуршание покрышек на проселочной дороге. Часы показывали без десяти два. Я ожидал, что машина проедет мимо, но она замедлила ход, свет от дальних фар полоснул по моему окну, передний бампер зацепил кусты боярышника перед домом, и через несколько секунд машина стояла во дворе. Я быстро натянул брюки и побежал на первый этаж. Мотор заглох. Думать было некогда. На кухне я схватил со стола самый большой нож и замер в ожидании грабителя или маньяка. Так прошло десять или пятнадцать секунд. Мои нервы были на пределе.

Неизвестный вошел в дом и первым делом повернул выключатель. Я не успел выскочить из засады – передо мной стоял Сакс. Но прежде чем до меня это дошло, какую-то долю секунды я уже считал себя покойником. Он сделал пару шагов в сторону кухни и, увидев меня с ножом в руке, готового к прыжку, остановился как вкопанный.

– Господи, – выдохнул он. – Это ты.

Я хотел что-то сказать, но слова застряли в горле.

– Я увидел свет в окне, – продолжал он, явно не понимая, как я здесь оказался, – и решил, что это Фанни.

– Это не Фанни, – с трудом выдавил из себя я.

– Теперь вижу.

– И передо мной – не ты. Я, наверно, сплю. Все знают, что ты умер. Лежишь в лесу, в яме, присыпанный землей и грудой прелых листьев.

* * *

Я пришел в себя не сразу, но все же довольно быстро. Если не считать прибавившихся седых волос, Сакс не изменился – тот же ясный взгляд, такой же поджарый. Вероятно, это помогло мне взять себя в руки. Я увидел не потустороннего призрака, а своего прежнего друга, оживленного и словоохотливого. Мне понадобилось минут пятнадцать, чтобы свыкнуться с мыслью: передо мной живой Сакс.

Прежде чем мы сели, он несколько раз извинился за свою неадекватность – очень уж неожиданным для него оказалось мое присутствие в доме. В данных обстоятельствах можно было не извиняться.

– Это из-за ножа. Если бы я наткнулся на человека, желающего меня пырнуть, я бы тоже малость ошалел.

– Ты только не подумай, что я тебе не рад. Просто я не ожидал тебя здесь застать.

– А с чего бы тебе радоваться? Сто лет не виделись и еще столько же могли не увидеться.

– В тебе говорит обида, я понимаю.

– Не думаю. Во всяком случае, до сих пор так не думал. Поначалу – да, ты меня разозлил, но через пару месяцев это прошло.

– А потом?

– Потом появился страх за тебя, и это чувство вытеснило все остальные.

– А Фанни? Ей тоже было за меня страшно?

– Фанни смелая. Она не переставала верить, что ты жив.

Сакс улыбнулся, довольный моим ответом. До этого момента можно было лишь гадать, надолго ли он приехал, но тут он подвинул стул и уселся с таким видом, будто принял важное решение.

– Что курим? – спросил он с улыбочкой.

– То же, что всегда. «Шиммельпеннинкс».

– Ну что ж, выкурим твои сигары под бутылочку винца.

– Ты, наверно, устал.

– А как ты думаешь? Проехать четыреста миль. Но ты ведь хочешь поговорить, а?

– До утра терпит.

– Утром у меня может не хватить пороху.

– У тебя есть силы на разговор?

– У меня есть силы на разговор. Вообще-то я не собирался открывать рот, пока не увидел тебя с ножом.

Я давно живу под девизом: «держи свои мысли при себе». А сейчас передумал. Не потому, что не в силах больше жить с этим грузом, просто решил: кто-то должен знать, на случай, если со мной что-то случится.

– А почему с тобой должно что-то случиться? – спросил я.

– Я нахожусь на грани, удача в любой момент может от меня отвернуться.

– Зачем тогда мне рассказывать?

– Ты мой лучший друг, и ты умеешь хранить секреты. – Он выжидающе смотрел мне в глаза. – Ты ведь умеешь хранить секреты?

– Наверно. По правде сказать, мне никогда не доверяли настоящих секретов, так что у меня не было случая проверить.

Так все началось – с загадочных фраз и намеков на фядущую катастрофу. Я принес из кладовки бутылку виски, взял из сушилки два стакана, и мы отправились во флигель, где я держал сигары. Пять часов, преодолевая усталость с помощью сигар и спиртного, Сакс рассказывал мне свою сагу. Мы как сели друг против друга, разделенные письменным столом со всеми моими черновиками, так ни разу и не встали с кресел. Неровное пламя свечей бликовало на лицах и окружающих предметах. Он говорил, я слушал, и постепенно передо мной разворачивалась картина дотоле скрытой от меня жизни – той самой, о которой я сейчас повествую. Еще до того, как он открыл рот, я знал, что речь пойдет о чем-то экстраординарном, иначе зачем было уходить в подполье и создавать у нас впечатление, что его уже нет в живых? И раз уж Сакс вернулся, я был готов к самым невероятным, самым фантастическим откровениям, к событиям, до которых сам я никогда бы не додумался. Я, конечно, не ждал именно такого поворота, но что-то в этом роде напрашивалось, поэтому, когда Сакс начал свой рассказ с вопроса: «Тебе о чем-нибудь говорит такое имя – Призрак Свободы?» – я даже глазом не моргнул.

– Так вот чем ты занимался, – сказал я, опережая объяснения. – Значит, этот большой оригинал, взрывающий статуи, не кто иной, как ты. Неплохая работенка – поди, заполучи такую. Но кто выбрал тебя в качестве мировой совести? Последний раз, когда мы виделись, ты писал роман.

Чтобы ответить на мой вопрос, ему потребовалась целая ночь, и все равно остались пробелы, которые мне самому предстояло заполнить. Идея вызревала в его голове поэтапно, начиная с момента оплеухи, полученной маленькой Марией в Розарии, и заканчивая разрывом с Лилиан. А в промежутке его медленно, но властно увлекала тропа Димаджио, пока образ жизни человека, которого он убил, не превратился в навязчивую идею.

– Однажды я набрался духу и вошел в его комнату, – сказал Сакс– С этого, думаю, все началось. Я сделал первый шаг к действию. Раньше я боялся даже дверь открыть. От одной мысли, что я там могу найти, мурашки пробегали по коже. И вот однажды Мария была в детском саду, Лилиан куда-то ушла, а я маялся, места себе не находил. И наконец решился. Как и следовало ожидать, личных вещей Димаджио там не осталось – ни писем, ни документов, ни дневников или телефонных книжек, никаких свидетельств его семейной жизни. Зато я наткнулся на несколько его книг. Три или четыре тома Маркса, биография Бакунина, памфлет Троцкого о расовых отношениях в Америке и прочее в том же духе. А в нижнем ящике письменного стола я нашел его диссертацию в черном переплете. Ключевой момент. Если бы не эта диссертация, скорее всего, ничего бы не было.

В исследовании на четырехстах пятидесяти страницах переоценивались биография и сочинения Александра Беркмана, – продолжал Сакс. – Наверняка тебе приходилось слышать это имя. Анархист Беркман стрелял в Генри Клея Фрика, чей дом на Пятой авеню сейчас превращен в музей. Дело было в тысяча восемьсот девяносто втором году во время забастовки сталелитейщиков, когда Фрик вызвал целую армию полисменов и те открыли огонь по безоружным рабочим. Двадцатилетний Беркман, еврейский радикал, выходец из России, отправился в Пенсильванию, чтобы убить толстосума-капиталиста. Фрик выжил после покушения, а Беркман угодил за решетку на четырнадцать лет. Выйдя на свободу, он выпустил книгу «Тюремные мемуары анархиста», продолжая активно заниматься политикой, в основном вместе с Эммой Голдман. Он издавал газету «Мать земля», пропагандировал доктрину о свободе воли, выступал застрельщиком рабочих забастовок. Когда Америка вступила в Первую мировую войну, его снова посадили в тюрьму, на этот раз за антивоенную агитацию. После отсидки его и Эмму Голдман выслали в Россию. Во время прощального ужина пришло известие, что только что умер Фрик. Реакция Беркмана была короткой: «Бог его депортировал». Неплохо сказано, да? В России он быстро расстался со своими иллюзиями. Большевики, по его мнению, предали идеалы революции, заменив одну форму деспотии другой, и после Кронштадтского мятежа в двадцать первом году он решил вторично эмигрировать. Последние десять лет жизни он провел на юге Франции. При всей своей работоспособности (он опубликовал книгу «Азбука коммунистического анархизма», занимался переводами и издательской деятельностью, даже успевал писать за других) он бы не прожил без помощи друзей. В тридцать шестом году, тяжелобольной, уставший от подачек, он выстрелил себе в висок.

Хорошая была диссертация. Немного нескладная и дидактичная, но зато страстная и глубокая – умное, серьезное исследование. Уже тот факт, что Димаджио оказался человеком неординарным, вызывал уважение. Зная его дальнейшую деятельность, я воспринимал это как нечто большее, чем академический опус. Это была важная фаза в его духовном развитии, попытка сформулировать собственные идеи о политическом переустройстве. И без прямых деклараций чувствовалось: он одобряет Беркмана и убежден, что некоторые формы политического насилия морально оправданы. При правильном подходе оно может стать эффективным инструментом для раздувания социальных конфликтов и, попутно, просвещения общества в вопросах институциональной власти.

После этого я уже не мог остановиться. Димаджио не выходил у меня из головы: я сравнивал себя с ним, я задавался вопросом, почему случай нас свел на лесной дороге в Вермонте. Это было какое-то космическое притяжение, действие высшей силы. От Лилиан я знал, что он был солдатом во Вьетнаме и что война вывернула его наизнанку, домой он вернулся с новым взглядом на Америку, на большую политику, на собственную жизнь. Поразительная штука: из-за этой войны я, пацифист, оказался за решеткой, а он, отвоевав, пришел к тем же убеждениям. Мы оба стали писателями, оба считали, что страна нуждается в фундаментальных переменах. Вот только я скис, начал пописывать пустые статейки и претенциозные эссе, а Димаджио продолжал развиваться, двигаться вперед и нашел в себе смелость осуществить свои идеи на практике. Я не хочу сказать, что надо сжигать поселки лесозаготовителей, просто я завидовал человеку дела. Сам я пальцем не пошевелил для достижения какой-нибудь цели. Только и умел брюзжать да возмущаться, так сказать, пылал праведным гневом, а голову пускай подставляют другие. Я был лицемером, в отличие от Димаджио, и, сравнивая себя с ним, я испытывал чувство стыда.

Моим первым побуждением было написать о нем, как он написал о Беркмане, – только лучше, глубже, тоньше. Я хотел посвятить ему такую большую элегию в форме книги. Сделать это не столько для него, сколько для спасения своей души, тогда его смерть была бы не напрасной. Мне пришлось бы переговорить с множеством людей, в поисках информации исколесить всю страну, встретиться с его родней, товарищами по оружию, друзьями и подружками, членами общества «Дети планеты» и еще бог знает с кем. На такую книгу могли уйти годы, но в этом-то и заключалась главная интрига: Димаджио не покинет нас, покуда им занимаются. Я как бы отдавал ему свою жизнь, взамен же он возвращал мне мою собственную. Я не рассчитываю на твое понимание – сам с трудом себя понимаю. Когда двигаешься наугад, когда хватаешься за соломинку, любой мираж кажется спасительным оазисом.

Из этой затеи ничего не вышло. Несколько раз я начинал беглые заметки, но дальше – не мог сосредоточиться, собраться с мыслями. Не знаю, в чем тут было дело. То ли еще надеялся вернуть Лилиан, то ли потерял веру в себя как в писателя. В общем, стоило мне взять ручку, как меня прошибал холодный пот и темнело в глазах. Как тогда, на пожарной лестнице. Такие же паника и беспомощность, такое же искушение уходом в небытие.

А затем случилось вот что. Я шел к своей машине по Телеграф-авеню и вдруг увидел знакомое лицо. Это был Кэл Стюарт, редактор нью-йоркского журнала, в котором я опубликовал пару статей в начале восьмидесятых. Впервые со времени приезда в Калифорнию возник человек из моей прошлой жизни, и от одной мысли, что меня сейчас окликнут, я оцепенел. Стоит хоть кому-то узнать мое местонахождение, и мне конец. Я нырнул в ближайшую дверь и оказался в букинистическом магазине – шесть или семь залов, высокие потолки. С колотящимся сердцем я укрылся в последнем зале за стеллажами. Меня окружали тысячи томов, миллионы слов, целая вселенная литературного вторсырья – выброшенные книги, проданные книги, никому не нужные книги. По случайности я попал в американскую секцию, и когда мой взгляд скользнул по корешкам, как вы думаете, какое название бросилось мне в глаза? «Новый колосс», моя собственная надгробная плита на этом кладбище. Столь невероятное совпадение явилось для меня страшным ударом, я воспринял это как знамение.

Почему я купил книгу? Не могу тебе сказать. Притом что я не собирался ее перечитывать, мне важно было ею обладать. Как предметом, как физическим объектом. Каких-то пять долларов за первое издание в твердом переплете, с фиолетовым форзацем и даже в суперобложке с моей фотографией: портрет художника в безмозглой молодости. Сфотографировала меня, как сейчас помню, Фанни. В объектив смотрит бородатый, длинноволосый двадцатисемилетний оболтус с неправдоподобно честным и одухотворенным выражением лица. Ты знаешь это фото. В тот день, увидев его, я чуть не расхохотался.

Когда опасность миновала, я вышел на улицу, сел в машину и поехал домой. Из Беркли пора сматываться, и поскорее. После того как я чуть не столкнулся нос к носу с Кэлом Стюартом, я вдруг осознал всю уязвимость своего положения. Дома я сел в гостиной и положил перед собой купленную книгу. В голове ни одной свежей мысли. Вроде надо уезжать, но как бросить Лилиан? Я уже почти потерял ее, но расстаться с ней насовсем было выше моих сил. Сидя на диване, я тупо пялился на суперобложку своего романа, как человек, уткнувшийся в глухую стену. Я так и не начал писать книгу про Димаджио; я потратил больше трети шальных денег; я окончательно потерял веру в себя. Раздавленный этими тяжелыми мыслями, я ничего не видел перед собой. Так прошло, наверно, около часа, а затем этот детский рисунок статуи Свободы на супере – помнишь? – зацепил-таки мое внимание, и в мозгу сработала какая-то пружинка. Так мною впервые овладела эта идея, а дальше пошло-поехало, и очень скоро у меня созрел в подробностях довольно сумасшедший план.

В тот же день я закрыл несколько банковских счетов, а утром ликвидировал остальные. Для осуществления моего плана требовалась наличность, а значит, следовало пересмотреть прежние обязательства: деньги, предназначенные для Лилиан, теперь нужны были мне самому. Угрызения совести по поводу нарушенного слова мучили меня не слишком долго. Я уже выдал ей шестьдесят пять тысяч, немалые деньги, она и на это-то не рассчитывала. А что касается остатка, девяносто одной тысячи, то я ведь не собирался потратить его на себя. Моя цель была продумана еще глубже, чем мой план. Эти деньги пойдут не только на продолжение дела Димаджио, но и на реализацию моих собственных убеждений; я хоть раз займу гражданскую позицию, реально сделаю что-то, вместо того чтобы только языком молоть. Неожиданно моя жизнь обрела смысл; я говорю не о последнем ее отрезке, а о жизни в целом. Все чудесным образом сошлось – побудительные мотивы, серьезные амбиции. Эта идея должна была собрать воедино осколки моего «я». Чтобы это «я» наконец ощутило себя как единое целое.

Не могу тебе передать, как я был счастлив. Я освободился, у меня словно выросли крылья. Нет, у меня не возникло желания бросить Лилиан и Марию, но были вещи поважнее, и, как только я это понял, все мои душевные терзания куда-то отступили. Я уже не чувствовал себя привороженным. Я очистился, воспрянул, восстал из пепла. Что-то вроде религиозного перерождения. Как будто я услышал глас Божий. Мои повседневные заботы канули в небытие. Мне предстояло нести миру слово святой истины.

Возвращаясь мысленно назад, я вижу, какой глупостью было связывать с Лилиан какие-то надежды. Мой вояж в Калифорнию выглядел чистейшим безумием, актом отчаяния. Из этой затеи могло бы что-то получиться, если бы я не влюбился в Лилиан, а так… Я поставил ее в безвыходную ситуацию, и она сломалась. Она нуждалась в деньгах, но стыдилась их брать. Я пробудил в ней алчность, которая ее постоянно унижала. Она желала быть любимой – и ненавидела себя за ответное чувство. Могу ли я после всего этого винить ее за то, что она поджаривала меня на раскаленных углях? Лилиан – дикарка. Раскаленный провод в красивой обмотке. Бесстрашная, необузданная, непредсказуемая. А повернуться другой своей стороной у нее просто не было возможности.

В конечном счете удивительно не то, что я ушел, а то, что я так долго продержался. Обстоятельства моего появления были столь необычны и даже пугающе опасны, что это, как мне кажется, подействовало на нее возбуждающе. Это ее засосало: не я, а та атмосфера зловещей неизвестности, которая меня окружала. Сама ситуация была чревата романтическими поворотами, и она не устояла, зашла гораздо дальше, чем намеревалась. Это чем-то напоминало довольно странные обстоятельства, при которых она познакомилась с Димаджио. А закончилось это, как известно, браком. В нашем случае все закончилось медовым месяцем, точнее, двумя неделями безоблачного счастья. Дальнейшее – неважно. У нашей связи не было будущего. Рано или поздно Лилиан принялась бы за старое. Но пока эта идиллия продолжалась, она, я не сомневаюсь, любила меня. Как только у меня возникает хотя бы тень сомнения, я себе напоминаю: она могла донести на меня в полицию, но она этого не сделала. Даже после того, как я сказал ей, что деньги закончились. Даже после того, как я уехал. Определенно, я для нее что-то значил. Это доказывает только одно: то, что случилось со мной в Беркли, действительно случилось.

Я ни о чем не жалею. Даже если когда-то жалел, то это прошло. Все забыто – было и прошло. Труднее всего было уехать от маленькой Марии. Я не думал, что это на меня так подействует, но я скучал по ней гораздо дольше, чем по Лилиан. Каждый раз, когда я попадал на Запад, мне хотелось доехать до Калифорнии, чтобы проведать Марию. Но я этого не сделал. Я боялся увидеть Лилиан и поэтому держался подальше от Калифорнии. За восемнадцать или девятнадцать месяцев, что я там не был, Мария, скорее всего, забыла обо мне. Одно время, пока мы с Лилиан не разругались, я даже собирался удочерить ее. Это пошло бы нам обоим на пользу, но что сейчас сотрясать воздух! Видно, не суждено мне было стать отцом. Не сложилось с Фанни, не сложилось с Лилиан. Стежки-дорожки. Столько шансов, столько манков… Но потом жизнь несет тебя дальше – и ты остаешься с носом. Я стал, кем я стал, и уже ничего не поправишь. Так все сложилось, Питер. И будет так, пока я сам не перережу ниточку.

* * *

Сакс начинал заговариваться. Уже рассвело, и птичий хор из жаворонков, пересмешников и прочих голосистых представителей пернатых гремел в полную силу. Сакс проговорил столько часов подряд, что уже плохо соображал. В утреннем свете я видел, что глаза у него слипаются. Продолжим после, сказал я. Если ты прямо сейчас не ляжешь спать, через какое-то время ты просто вырубишься, а я не уверен, что у меня хватит сил перенести тебя в дом.

Я постелил ему в одной из свободных спален на втором этаже, опустил жалюзи и после этого ушел на цыпочках к себе. Я сомневался, что смогу уснуть. Слишком много информации предстояло переварить, слишком много образов вертелось в мозгу… Но стоило мне только добраться до подушки, как я начал проваливаться в сон. Как будто меня огрели дубинкой по голове. Некоторые истории до того ужасны, что их невозможно впустить в себя, от них можно только бежать в безоглядную тьму.

Я проснулся в три часа пополудни. Сакс спал еще часа два, и все это время, чтобы его не беспокоить, я болтался во дворе. Сон меня не освежил. Я был слишком потрясен, чтобы привести в порядок свои мысли. Единственное, что заставило меня немного собраться, так это необходимость продумать меню нашего ужина. Я ломал голову над каждым пунктом, взвешивал все «за» и «против», как будто от этого зависели судьбы мира: запечь цыпленка в духовке или зажарить на гриле; подать в качестве гарнира рис или картошку; ограничиться вином в буфете или еще докупить? Даже странно, как зримо все это отложилось в моей памяти. Несколько часов назад Сакс рассказал мне, как он убил человека, как он два года был в бегах, а я думал о гарнире! Я делал вид, что жизнь продолжается как ни в чем не бывало и что она по-прежнему состоит из бытовых мелочей. Потому и делал вид, что в душе знал – это не так.

И вторую ночь мы провели в разговорах. На этот раз мы расположились перед домом, на тех самых андирондакских стульях, на которых сиживали не единожды за эти годы, два голоса без тел, съеденных кромешной тьмой и проступающих лишь тогда, когда кто-то чиркал спичкой. Помню тлеющие концы сигар, мерцающих светлячков в кустах, необъятное небо в звездах – сколько раз я наблюдал эту картину! Природа успокаивала меня, но еще больше успокоил меня Сакс. Продолжительный сон восстановил его силы, и с первой минуты он стал хозяином положения. Голос его звучал твердо и располагал к доверию. В ту ночь он мне рассказал про статую Свободы, и это не было похоже на признание преступника. Он гордился собой, он был в ладу с собой, он говорил с убежденностью художника, осознающего, что им создано главное творение его жизни.

Это была невероятная сага о путешествиях и лицедействе, о безумствах и чудесных спасениях. Кто бы мог предположить, что каждый взрыв требовал титанических усилий: не одна неделя тщательного планирования и подготовки, изощренная система приобретения компонентов для самодельной бомбы, сочинение алиби, обман десятков людей, бесконечные разъезды. Выбрав город, он должен был прожить там какое-то время, не вызывая подозрений. Для начала следовало придумать себе имя и легенду, а так как все это было одноразового использования, следовало иметь неистощимое воображение. Имена он выбирал самые незамысловатые, неброские (Эд Смит, Эл Гудвин, Джек Уайт, Билл Фостер) и во внешности раз от разу что-то менял (то бороду отпустит, то волосы перекрасит, то очки нацепит, то сменит цивильный костюм на рабочую одежду – все эти детали использовались в различных комбинациях). Но главным, конечно, было найти объяснение своему приезду на несколько дней именно в этот город, где его никто не знал. Однажды он предстал университетским профессором, проводящим социологическое исследование жизненных ценностей в американской глубинке – исследование, которое должно было стать основой будущей книги. В другой раз он выступил в роли усыновленного некогда ребенка, который трогательно ищет своих биологических родителей. Еще он был бизнесменом, изучающим возможности инвестиций в местную недвижимость. А также вдовцом, который, потеряв в автокатастрофе жену и детей, решил перебраться в другой город. Когда же о Призраке заговорили повсюду, он, словно в насмешку, приехал в маленький городок в Небраске под видом газетного репортера, собирающего материал о жителях мест, где есть своя копия статуи Свободы. «Что вы думаете об этих взрывах? – спрашивал он людей на улицах. – Что значит лично для вас статуя Свободы?» Для меня это был удар по нервам, признался мне Сакс, но оно того стоило.

Он сразу для себя решил, что лучший способ произвести на незнакомых людей благоприятное впечатление – это открытость. Вместо того чтобы таиться и по целым дням где-то отсиживаться, он первым заговаривал с людьми, очаровывал их, внушал им, что он свой в доску. Дружеский тон давался Саксу легко, это помогало ему раскрепоститься, давало необходимую свободу действий. Люди знали, зачем он здесь, и никого не настораживали его прогулки по центру; и то, что он по нескольку раз в день проходил мимо статуи, оставалось незамеченным. Как и его разъезды после полуночи, когда он изучал движение редких машин и высчитывал вероятность быть увиденным в момент, когда станет закладывать бомбу. В конце концов, разве можно было ругать его за то, что он желал хорошо осмотреться в городе, где он решил поселиться? Он отдавал себе отчет в том, что это довольно сомнительный предлог, но без ночных вылазок было никак нельзя, ведь он заботился не только о собственной шкуре, но и о том, чтобы кто-нибудь случайно не пострадал. Бомж, заснувший на пьедестале, обнимающаяся юная парочка неподалеку, мужчина, выгуливающий собаку на поводке, – осколок камня или кусок железа способен убить любого из них, и тогда конец прекрасной идее! Вот чего Сакс больше всего опасался, вот почему предпринимал всяческие меры предосторожности. Бомбы он изготовлял маленькие, меньше, чем следовало бы, и часовой механизм ставил минут на пятнадцать-двадцать от момента закладки взрывчатки (он закреплял ее на короне статуи с помощью клейкой ленты), хотя это увеличивало риск. Конечно, за двадцать минут кто-то мог пройти мимо, и все-таки с учетом позднего времени и провинциальности городка опасность была невелика.

В ту ночь, наряду со всем прочим, Сакс обрушил на мою голову массу технических подробностей – своего рода ускоренный курс подготовки взрывника. Признаюсь, в основном вся эта информация в одно ухо влетела, в другое вылетела. Во всем, что касается техники, я полный профан, и при моем невежестве мне трудно было вникнуть в суть дела. Я понимал отдельные слова – часовой механизм, порох, взрыватель, но в целом для меня это была китайская грамота. Впрочем, даже у меня создалось впечатление, что Сакс проявлял немалую изобретательность. Не полагаясь на готовые рецепты, а также постоянно думая о том, чтобы тщательнее замести следы, он покупал исключительно доморощенные исходные материалы, мастерил свои бомбы из подручных средств, какие можно найти в любой лавчонке. Он максимально осложнил себе задачу: специально ехал куда-то за будильником, потом в другой магазин за пятьдесят миль, чтобы купить моток проволоки, потом еще куда-то за клейкой лентой. Любая покупка не превышала двадцати долларов, и расплачивался он только наличными – в магазинах, ресторанах, мотелях. Здравствуйте – до свидания. Он словно растворялся в воздухе. Задачка не из простых, но результат налицо: за полтора года подрывной деятельности он не оставил после себя ни одной улики.

На южной окраине Чикаго он под именем Александра Беркмана снял дешевую квартиру, но это было не столько жилье, сколько временное пристанище между разъездами, и проводил он там не более трети своего времени. Я невольно поеживался, представляя себе его образ жизни: бесприютность, смена личин, одиночество. Но когда я сказал ему об этом, он только пожал плечами, как будто все это не имело никакого значения. Он был слишком занят делом, слишком погружен в собственный мир, чтобы задумываться о таких пустяках. Единственной проблемой, которую он сам себе создал, была его растущая популярность. С тех пор как имя Призрака появилось у всех на устах, находить новые объекты для атаки становилось все труднее. Они чаще всего охранялись, и если раньше на подготовку у него уходило до трех недель, то теперь чуть ли не два с половиной месяца. Один взрыв в то лето ему даже пришлось отменить в последнюю минуту, еще несколько он перенес на зиму в надежде, что морозы поколеблют решимость ночных дозоров. Но все эти препятствия с лихвой компенсировались его растущим влиянием. О Призраке Свободы заговорили газеты в своих редакционных статьях и священники в своих проповедях. Его обсуждали радиослушатели в прямом эфире, изображали политические карикатуристы, его предавали анафеме как социальную язву и превозносили как народного героя. В киосках продавали футболки и значки с надписью «Призрак Свободы», появились соответствующие анекдоты, а пару месяцев назад в каком-то ночном шоу в Чикаго две стриптизерши устроили маленький спектакль: неотразимый Призрак сначала раздел, а затем и совратил статую Свободы. На такой резонанс, признался мне Сакс, он никак не рассчитывал. Ради дела он готов был терпеть любые неудобства, переносить все невзгоды. Уже позже я понял: это были слова фанатика, отказавшегося от всякой личной жизни. Но он говорил с таким счастливым лицом, с такой увлеченностью, без тени сомнения, что в тот момент до меня это как-то не дошло.