Текст книги "Левиафан"

Автор книги: Пол Бенджамин Остер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Меня от одной мысли с души воротит. Вся эта писанина не стоит ломаного гроша.

– Старая песня.

– На этот раз это не просто болтовня. Я не собираюсь всю оставшуюся жизнь тюкать пальцем по клавиатуре. Хватит быть тенью. Я должен встать из-за письменного стола. Выйти в реальный мир, сделать что-то.

– Например?

– Спроси что-нибудь полегче. – Он умолк, и вдруг, совершенно неожиданно, на губах заиграла улыбка. Я уже забыл, когда он последний раз улыбался. На мгновение передо мной предстал прежний Сакс– Когда сам разберусь, я тебе напишу.

* * *

Я тогда ушел от Сакса с ощущением, что он сумеет преодолеть кризис. Пусть не сразу, пусть со временем, но войдет в привычную колею. При своей жизнерадостности, не говоря уже об уме и силе воли, он не даст обстоятельствам себя раздавить. Возможно, я недооценил, до какой степени была поколеблена его уверенность в своих силах, хотя вряд ли. Я видел, как он мучается, как изводит себя сомнениями и прокурорскими наскоками, но я также видел улыбку и проблеск самоиронии, что внушало надежду на выздоровление.

Однако проходили недели и месяцы, а ситуация не менялась. Правда, постепенно к нему вернулась былая общительность, и его душевный надлом уже не бросался в глаза (эта печать озабоченности, этот отсутствующий вид), но только потому, что он почти не говорил о себе. Его новое молчание отличалось от больничного, однако эффект был похожим. Он участвовал в разговоре, то есть вовремя открывал рот и произносил осмысленный текст, но при этом не касался тем, которые его по-настоящему волновали, ни слова о злополучном падении или его последствиях, и в какой-то момент я понял, что он загнал проблему глубоко внутрь, похоронил ее в тайниках души, куда посторонним вход заказан. Если бы в остальном все наладилось, я бы, наверно, отнесся к этому спокойнее, мало-помалу привык к более тихому и отрешенному Саксу. Но кое-что в его поведении меня откровенно пугало как симптомы развивающейся болезни. Он отказывался от редакционных заказов, не поддерживал профессиональных контактов, потерял всякий интерес к пишущей машинке. Собственно, о том, что с «писаниной» покончено, он мне сам сказал по возвращении из больницы, но тогда я ему не поверил. Свое слово он сдержал – плохой знак. Работа для Сакса всегда была центром созданного им мироздания, и, когда она ушла из его жизни, сама жизнь как будто потеряла смысл. Он дрейфовал в океане дней, похожих один на другой, и, кажется, ему было безразлично, прибьет его к берегу или нет.

Между Рождеством и Новым годом Сакс сбрил бороду и коротко остригся. Перемена была разительная – просто другой человек. Он словно усох, одновременно помолодел и постарел. Я вздрагивал всякий раз, когда он входил в комнату, и целый месяц прошел, пока я привык. Дело не в том, какой Сакс был лучше, тот или этот, – мне не нравилась перемена как таковая, любая перемена. Когда я спросил, зачем он это сделал, он равнодушно пожал плечами. После паузы, видя, что я жду более развернутого ответа, он пробурчал что-то про личную гигиену и ничтожные затраты, а потом стал развивать мысль о своем вкладе в капиталистическую систему. Бреясь три-четыре раза в неделю, он помогает компаниям по производству лезвий и тем самым вносит свою маленькую лепту в американскую экономику, а также пропагандирует здоровый образ жизни.

После такой отговорки мы больше не возвращались к данной теме. Сакс явно не выказывал желания, ну а я не настаивал. Его молчание еще не говорит о том, что он считал эту тему неважной. Конечно, каждый человек волен сам решать, как ему выглядеть, но в случае с Саксом это воспринималось как варварская акция, чуть ли не членовредительство. Левая сторона лица и скальп сильно пострадали при падении, на нижнюю челюсть и височную часть наложили множество швов. Борода и длинные волосы удачно скрывали страшные шрамы, теперь же искореженное лицо было выставлено на всеобщее обозрение. Если я правильно понял Сакса, ради этого он все и затеял. Ему хотелось предъявить миру свои раны, дать всем понять, что отныне эти шрамы определяют его суть. Ему хотелось, чтобы каждое утро, увидев себя в зеркале, он вспоминал о том, что с ним произошло. Шрамы были верным средством от забвения, гарантией, что важнейшее событие никогда не изгладится из его памяти.

Однажды в середине февраля я встретился с моим издателем в манхэттенском ресторане в районе Западных 20-х стрит. После ланча я двинулся пешком в сторону метро на углу Восьмой авеню и 34-й стрит, чтобы вернуться в Бруклин. Не доходя пяти или шести кварталов до станции, я заприметил на противоположной стороне знакомую фигуру. То, как я поступил, не делает мне чести, но в тот момент это казалось правильным решением. Мне захотелось узнать, как он проводит время, получить хоть какую-то информацию, и, вместо того чтобы его окликнуть, я незаметно последовал за ним. Было холодно, и серое промозглое небо обещало разродиться снегом. Часа два я бродил за ним тенью по лабиринту улиц. Сегодня, когда я об этом пишу, картина представляется мне более зловещей, чем она была, – по крайней мере в том, что касается моих действий. Я не собирался за ним шпионить или выведывать его секреты – я хотел увидеть просвет, обнадеживающие признаки, которые бы развеяли мою тревогу. Я говорил себе: «Сейчас он меня удивит. Сейчас он докажет, что с ним все в порядке». Но два часа скитаний между Таймс-сквер и Гринвич-Виллидж пролетели впустую. Сакс, задумчивый и неторопливый, бесцельно слонялся по городу, как заблудшая душа. Подавал милостыню нищим. Останавливался, чтобы закурить очередную сигарету. Зашел в книжную лавку и, сняв с полки мою книгу, углубился в нее на несколько минут. Заглянул в порношоп и полистал журналы с голыми девицами. Задержался перед витриной магазина электроники. Потом купил газету и устроился с ней в кофейне на углу Бликер и Макдугал. Собственно, там я его и оставил – в момент, когда официантка брала у него заказ. Это бессмысленное времяпрепровождение подействовало на меня так тяжело, так гнетуще, что по возвращении домой я даже ничего не сказал Айрис.

Сегодня я вижу, как мало тогда понимал, глядя со своей колокольни. Я делал выводы на основании поверхностных впечатлений и разрозненных фактов, составлявших лишь надводную часть айсберга. Знай я все факты и обстоятельства, скорее всего, не было бы у меня повода для отчаянных умозаключений. О многом я тогда не ведал, и в первую очередь – о роли Марии Тернер в жизни Сакса. Начиная с октября, они встречались регулярно по четвергам, с десяти утра до пяти пополудни. Это стало мне известно только два года спустя. И он, и она заверили меня, что секса там и близко не было. Обе редакции этой истории в главном совпадали, да и повадки Марии были мне хорошо знакомы, так что сомневаться не приходилось.

Задним числом понимаешь: в том, что Сакс потянулся к ней, нет ничего удивительного. Мария, можно сказать, была живым воплощением катастрофы, главным персонажем драмы, приведшей к падению с лестницы, поэтому важнее ее человека для него в тот момент не было. Я уже говорил о его решимости удержать в памяти события того вечера, и кто еще мог ему в этом помочь. Сблизившись с Марией, он мог постоянно видеть перед собой символ своего перерождения. Она не позволит его ранам затянуться. Всякий раз при встрече с ней он будет заново испытывать все те эмоции, которые едва его не убили. Он будет повторять этот опыт, трудиться денно и нощно, и со временем, бог даст, достигнет совершенства. Так, вероятно, все начиналось. Целью было не совратить Марию, не переспать с ней, а подвергнуть себя искушению и посмотреть, хватит ли сил выдержать. Сакс искал лекарство, способ вернуть себе самоуважение, и тут требовались самые радикальные меры. Чтобы понять, чего он стоит, он должен был снова поставить все на карту.

Но этим дело не ограничивалось. Помимо символических упражнений в закалке характера, для Сакса это было шагом к настоящей дружбе. Его тронули постоянные визиты Марии в больницу, и, я думаю, еще тогда, на пути к выздоровлению, он понял, как сильно повлияло на нее роковое событие. Это их накрепко связало. Оба пережили потрясение, и ни он, ни она не отмахнулись от того, что произошло, как от глупой случайности. Более того, Мария отдавала себе отчет в том, какую роль она сыграла в этой истории. Она поощряла Сакса к ухаживаниям и, будучи честна сама с собой, впоследствии не искала для себя оправданий. Как и он, пускай по-своему, она тоже была надломлена, и, когда он позвонил, чтобы поблагодарить ее за частые посещения, она поспешила этим воспользоваться, чтобы как-то загладить свою вину. Говоря так, я не гадаю. Год назад она была со мной предельно откровенна, и я передаю ее подлинные слова.

– В свой первый визит Бен подробно расспрашивал о моей работе, – сказала она. – Возможно, то была дань вежливости. Обычное дело: от неловкости не знаешь, что сказать, и начинаешь задавать вопросы. Но тут видно было – ему действительно интересно. Я показала ему несколько своих старых проектов и услышала от него весьма проницательные комментарии, не в пример тем, что звучат сплошь и рядом. Кажется, больше всего ему понравилось соединение документальности и игровых моментов, объективизация внутренних состояний. Он сразу понял, что все мои фотографии – это истории. Если правдивые, то еще и вымышленные, а если вымышленные, то непременно правдивые. Короче, поговорили мы об этом, потом на другие темы, а когда он собрался уходить, у меня в голове уже вертелась потрясная идея. Бедняга был такой потерянный и жалкий, что я подумала, а не замутить ли нам с ним общий проект? В тот момент я не имела в виду ничего конкретного, просто «история о нем». Когда он позвонил через пару дней и я поделилась с ним своей идеей, он сразу врубился. Я даже удивилась. Мне не пришлось ничего объяснять или уговаривать его – он с ходу сказал «да, это интересно», и мы без лишних слов взялись за дело. С этой минуты каждый четверг мы проводили вместе, и так четыре или пять месяцев.

Насколько я могу судить, из этой затеи ничего толком не вышло. В отличие от других проектов Марии, этот не имел ни организующего принципа, ни четко сформулированной цели – «идти по пятам незнакомого мужчины», «найти человека по номеру в телефонной книжке». Тема «Четверги с Беном» выглядела аморфной: чистые импровизации, альбом с картинками, запечатлевшими несколько часов в компании друг друга. Они заранее договорились: никаких правил. Единственное условие – Сакс приходит ровно в десять, а дальше – как пойдет. Обычно она сразу отщелкивала две-три пленки, после чего они просто болтали. Пару раз она попросила его переодеться. Иногда записывала их разговоры и даже не брала в руки фотоаппарат. Оказывается, он коротко постригся и сбрил бороду по просьбе Марии, причем операция, осуществленная непосредственно в ее квартире, была зафиксирована на пленку: до, после и все стадии в промежутке. Вот Сакс стоит с ножницами перед зеркалом. На каждом снимке растительности на голове убавляется. Вот он намылил густую щетину и приготовился ее сбривать. Здесь Мария взяла паузу, чтобы по-своему подправить его новую прическу. На последнем снимке в камеру глядит улыбающийся стриженый Сакс, похожий, если забыть о шрамах, на прилизанного мальчика с фотографии в парикмахерской. Красивый финальный аккорд. Видно, что Сакс получает удовольствие. Именно этот кадр убедил меня – все сложнее, чем мне казалось. Я недооценивал Сакса. А затем последовали съемки на улице. Целых два месяца, январь и февраль, после того как он спросил, что чувствует человек, оказавшийся под колпаком, Мария была его тенью. Когда-то она сама некоторое время находилась под наблюдением, теперь же выступила в роли филера. Свидетелем одного из таких спектаклей, разыгранного в Манхэттене, стал я – идя за Саксом по другой стороне улицы, я и не подозревал, что где-то рядом с камерой наизготовку находится Мария. Поведение моего друга, показавшееся мне тогда свидетельством его духовного кризиса, на самом деле было невинным дурачеством, детской игрой в шпиона и сыщика. И как я умудрился не заметить Марию? Наверно, так зациклился на Саксе, что ничего вокруг себя не видел. А вот она, как выяснилось, увидела меня сразу, и ее запоздалые признания повергли меня в сильное смущение. Слава богу, не смогла сфотографировать нас вместе, и на том спасибо. Нас с Саксом разделяло приличное расстояние, и только поэтому я не стал еще одним персонажем ее проекта.

Мария сделала несколько тысяч снимков. Когда прошлой осенью она мне их показывала, большинство фотографий еще не было отпечатано. Притом что их рабочие четверги так и не материализовались в законченную, осмысленную серию, они дали некий терапевтический эффект, а именно этого Мария прежде всего и добивалась. Во время их первой сентябрьской встречи он был так погружен в свою боль, что уже себя не видел. Я говорю об этом в феноменологическом смысле: человек перестал осознавать свою сущность, границы собственного образа оказались для него размыты. Погруженный в свои думы, Сакс потерял способность ощущать себя в пространстве, в конкретном месте. За эти месяцы Марии удалось вытащить его из раковины – отчасти за счет сексуального напряжения в их отношениях, отчасти благодаря циклопическому аппарату в ее руках. Всякий раз, позируя перед камерой, он должен был становиться самим собой или, по крайней мере, притворяться, что это он и есть. Со временем это принесло свои плоды. В какой-то момент, в процессе бесконечных повторов, он, надо полагать, увидел себя глазами Марии и с ее помощью снова обрел себя. Говорят, камера способна украсть у человека душу. В данном случае, по-моему, произошло обратное. Эта камера вернула Саксу его душу.

* * *

Сакс оклемался, но это не значит, что он стал прежним – того Сакса мы не увидели и уже не увидим. Сам он отдавал себе отчет в том, что к жизни, предшествовавшей его падению, возврата нет. Собственно, это он мне и втолковывал, пока мы смотрели бейсбол по «ящику» с выключенным звуком, но тогда я его не понял. Мне показалось, речь идет о работе – писать или не писать, продолжать занятия литературой или все послать к такой-то матери, – а он говорил глобально, в том числе о своем браке. Видимо, почти сразу после больницы он принялся обдумывать, как ему уйти из семьи. Это было односторонним решением, возникшим из потребности начать жизнь с чистого листа, и Фанни стала невинной жертвой этого революционного самоочищения. Однако пройдут месяцы, прежде чем он решится на разговор. Не этим ли, кстати, объясняются странности его поведения в тот период? Он должен был причинить Фанни боль и не знал, как этого избежать, – неразрешимое противоречие, которое лишь усугубляло его отчаяние, заставляло еще больше ненавидеть себя. Отсюда постоянные колебания и нерешительность, обнадеживающие признаки выздоровления и пугающие рецидивы болезни. Как бы то ни было, это говорит о чувствительном сердце. Поняв, что он способен выжить лишь ценой жестокости по отношению к другому, страданиям жены Сакс предпочел мучительное бездействие… и едва не стал жертвой своего благородства. Несколько месяцев он сидел на чемоданах, потому что душевное состояние Фанни значило для него никак не меньше, чем его собственное.

В конце концов откровенный разговор состоялся, однако мотивы его решения были вывернуты наизнанку. Объявить Фанни, что он ее бросает, Сакс так и не смог, не хватило пороху – слишком сильным было переполнявшее его чувство стыда. Вместо этого издалека, обиняками заговорил о том, что он ее недостоин и как ей с ним трудно, а посему, пока он окончательно не утянул ее на дно за собой, будет лучше, если она с ним разведется. Не сомневаюсь, Сакс верил в то, что говорил. Сознательно или неосознанно, он создал ситуацию, когда эти слова можно было произнести совершенно чистосердечно. После месяцев колебаний и внутренней борьбы он наконец нашел способ пощадить чувства близкого человека. Она не брошенная жена. Наоборот, спасая себя, она уходит от невыносимого мужа, а он ей в этом помогает.

Даже если Сакс не вполне осознавал побудительные стимулы, своего тем не менее он добился. Не хочу, чтобы мои слова прозвучали цинично, но, похоже, в случае с Фанни он пустил в ход те же сложные уловки и хитроумные перевертыши, которые за год до того, в приснопамятный вечер, опробовал на Марии. Сверхчувствительная совесть, породившая угрызения, равные по силе физическому влечению, побудила благородного Сакса действовать куда как неблагородно, роняя себя в собственных глазах. В этом, сдается мне, кроется суть его духовной катастрофы. Принимая в других человеческие слабости как нечто само собой разумеющееся, Сакс, когда это коснулось его, судил себя по гамбургскому счету, настаивая на безукоризненном поведении даже в мелочах. Постигшее его в результате горькое разочарование, когда ему с пугающей откровенностью была явлена собственная слабость, заставило его наложить на себя еще более жесткую узду, отчего он окончательно выдохся. Люби он себя чуть больше, он и других не заставил бы столько страдать. Увы, Сакс воспринимал свое несовершенство как несовершенство мира и не стыдился свежих рубцов от постоянного самобичевания. Я его не виню. Ни за эгоистическое требование, чтобы Фанни ушла от него. Ни за безумное желание полностью изменить свою жизнь. Мне просто жаль его. Нестерпимо жаль человека, который придумал столько бед на свою голову.

Его тактика не срабатывала. Что должна думать женщина, когда муж настоятельно советует ей бросить его и полюбить другого? Фанни, воспринимая эти глупости как очередное свидетельство его пошатнувшейся психики, пропускала слова Бена мимо ушей. Чтобы она от него ушла, требовалось нечто большее, следовало сказать ей: между нами все кончено, отныне ты мне не жена. Это выжидательное противостояние продолжалось чуть не полгода – немыслимо долго, с моей точки зрения, но Фанни стойко держалась. Она решила, что, выталкивая ее из своей жизни, он подвергает ее испытанию. Бен хочет убедиться, надолго ли ее хватит, и, если она поддастся, сбудутся его худшие опасения. Такой вот изощренной логикой пыталась она спасти их брак. Каждый раз, когда Бен заводил разговор на эту тему, она воспринимала его слова с точностью до наоборот. «Уходи» означало «оставайся»; «полюби другого» означало «люби меня»; «махни на меня рукой» означало «держись за меня крепче». В свете последующих событий, возможно, не так уж она была не права. Саксу казалось, он знает, чего хочет, вот только по-настоящему оценить завоеванное он оказался не в состоянии. Может, со временем он и одумался, но было уже поздно. Все, что Сакс имел, он безвозвратно потерял.

По словам Фанни, разрыва не было. Просто своей настойчивостью Бен измотал ее, парализовал волю, и у нее уже не осталось сил сопротивляться. Поначалу были бурные сцены со слезами и криками, но потом они прекратились. Постепенно она исчерпала все контраргументы, и когда в начале марта Бен произнес магические слова – а не расстаться ли нам на время? – она молча кивнула в ответ. Я, конечно, находился в полном неведении. Ни он, ни она не посвящали меня в свои разборки, а так как в моей жизни тогда наступил особенно трудный период, я и сам от них, к сожалению, отдалился. Айрис была беременна. Мы подыскивали новое жилье. Два раза в неделю я мотался в Принстон, где нашел преподавательскую работу. Плюс новая книга, над которой я трудился не покладая рук. При всем при этом, сам того не ведая, я, кажется, внес свою лепту в их решение о разъезде – дал Саксу повод уйти из семьи, оставив дверь приоткрытой. В тот февральский день, когда я бродил за ним по городу, я встречался с моим издателем Энн Говард, которая среди прочих была на злополучной вечеринке. Зная, что Сакс переживает не лучшие времена и что мы с ним друзья, она, естественно, стала расспрашивать о нем. Я поделился с ней своей озабоченностью – уже не столько его настроениями, сколько полным безразличием к работе. «За семь месяцев он не написал ни строчки, – посетовал я. – Отдых явно затянулся, особенно для такого человека, как Бен». Мы стали думать, что могло бы снова подтолкнуть его к письменному столу, и за десертом у Энн родилась, по-моему, замечательная идея.

– Ему надо издать свои старые вещи отдельной книгой, – сказала она. – Это же так просто. Отобрать лучшее, кое-что подправить, и готово. А пока он будет править старые рукописи, всякое может случиться. Вдруг загорится какой-то новой идеей?

– То есть такая книга могла бы вас заинтересовать? – спросил я.

– Я так сказала? – удивилась она и рассмеялась. – В самом деле. – Немного подумала, как бы сама себя проверяя. – А собственно, почему бы нет? Уж кого-кого, а его-то я знаю как свои пять пальцев. Еще в школе начала читать. Кто-то должен на него насесть – пускай немного поработает.

Через час, заприметив Сакса в толпе на Восьмой авеню, я вспомнил про этот разговор. Идея такого сборника вдохновила меня, впервые за долгое время забрезжила надежда. Может, еще поэтому кажущаяся бессмысленность поведения Сакса так гнетуще на меня тогда подействовала. Я не мог с этим примириться: вместо некогда блестящего таланта, моего друга, я видел опустившегося человека, который шатается по городу в состоянии транса и мало чем отличается от какого-нибудь бродяги, просящего подаяние. Домой я вернулся больной. Ситуация выходит из-под контроля, сказал я себе, и, если не помочь ему сегодня, завтра уже будет поздно.

Я пригласил его на ланч. Не успел он сесть за стол, как я заговорил о его будущей книге. Вообще-то эта тема возникала и раньше, но Сакс всегда уходил от нее. Свои журнальные публикации он считал статьями-однодневками, написанными по конкретному поводу, и поэтому им не место в книге. Пусть умрут своей естественной смертью, сказал он мне однажды. Читатель один раз прочел и забыл. Не надо надгробного памятника. Заранее зная его доводы, я преподнес нашу с Энн идею не в литературном, а в чисто коммерческом обрамлении. Живые деньги. Ты сидишь на шее у Фанни, сказал я ему, вот уже семь месяцев. Не пора ли и самому хоть пальцем пошевелить? Не хочешь брать работу – подготовь книжку. Хватит думать только о себе. Сделай хоть что-то для нее.

С таким жаром я с ним никогда еще не говорил. Я так завелся, до того преисполнился собственной праведности, что в середине моей напыщенной тирады Сакс уже начал улыбаться. Наверно, я выглядел прекомично. Но разве я мог предположить, что одержу столь легкую победу? Сакса не надо было убеждать. Услышав о предложении Энн, он сразу одобрил будущую книгу, поэтому свои доводы я мог спокойно оставить при себе. Несколько раз он пытался меня остановить, но, думая, что Сакс принял эту идею в штыки, я продолжал наседать на него еще настойчивее. По такой же логике человека, который очень голоден, надо уговаривать сесть за стол. Я был смешон – неважно. Главное, Сакс согласился издать книгу, и в тот момент это была колоссальная победа, гулливеровский шаг в нужном направлении. Ничего не зная об их семейных делах, я, естественно, не догадывался, что для него этот проект был не более чем уловкой, удачным предлогом разорвать с Фанни. Это не значит, что Сакс не собирался готовить материалы для книги, просто его мотивы были не совсем такими, какими я их себе представлял. Для меня книга означала его возвращение в реальный мир, а для него – бегство от реальности, последний жест доброй воли перед тем, как исчезнуть в темноте, бесследно раствориться.

Как раз после нашего разговора Сакс набрался мужества предложить Фанни какое-то время пожить врозь. Он уедет в Вермонт работать над книгой, она останется в Нью-Йорке, и у них будет время обдумать дальнейшую жизнь. Благодаря этому проекту он получил ее благословение на отъезд, истинная цель которого была фактически скрыта. Следующие две недели Фанни как хорошая жена снаряжала Бена в Вермонт, то есть своими руками разрывала последние семейные связи, вероятно даже не допуская при этом мысли, что их брак – это не навсегда. Привычка заботиться о муже давно превратилась в рефлекс, настолько глубоко въелась в поры, что ей, скорее всего, просто не приходило в голову остановиться и задуматься: «Что же я делаю?» Парадокс расставаний. Такой странный постскриптум – люди вместе и не вместе; если их что-то еще и связывает, то только желание разбежаться в разные стороны. Нечто подобное я пережил с Делией. И Фанни с Беном действовали по сходному сценарию. Она невольно помогала ему уйти от нее, а он принимал ее помощь, как будто это в порядке вещей. Она извлекала из подвала кипы его старых статей, делала фотокопии с пожелтевших, рассыпающихся оригиналов, просматривала в библиотеке микрофильмы в поисках какого-нибудь случайно забытого эссе, сортировала весь этот бумажный массив в хронологическом порядке. В последний день перед его отъездом она закупила картонную тару для архива, а на следующее утро вместе с Саксом таскала тяжелые коробки в кузов машины. И все это вместо того, чтобы просто расстаться. Прямо и недвусмысленно сказать друг другу «прощай». На это они были уже не способны.

Стоял конец марта. После заверений Сакса я не сомневался, что он уезжает в Вермонт готовить книгу. То, что Фанни остается в Нью-Йорке, меня не насторожило, – в конце концов, у нее здесь работа, он же и раньше, случалось, жил там один. Почему-то я решил, что в Вермонте он пробудет недолго – месяц, максимум полтора. Чтобы подготовить рукопись из старых произведений, больше и не нужно. Может, подумал я, Фанни к нему еще наведается. Словом, когда Сакс позвонил попрощаться перед отъездом, никаких вопросов у меня не возникло. Я порадовался, что он едет трудиться, и пожелал ему удачи. До скорого, сказал я напоследок. На том и расстались. Уж не знаю, что у него было на уме, но в нашем разговоре не прозвучало и намека на то, что он может не вернуться.

После отъезда Сакса моя голова была занята другими проблемами. Новая книга, беременность Айрис, школьные неурядицы Дэвида, смерть родственников, моих и жены. Так что его отсутствие, в каком-то смысле, я воспринял с облегчением. Весна пролетела быстро. Жизнь в деревне явно пошла ему на пользу. Раз в неделю мы созванивались, и голос его звучал бодро. Он начал новую вещь – событие знаковое, можно сказать, поворотное. После этого я позволил себе полностью расслабиться. Даже когда он стал оттягивать свое возвращение, на месяц, на два, на три, меня это не насторожило.

Сакс в норме, он снова пишет, сказал я себе, значит, не о чем беспокоиться.

В ту весну мы с Айрис несколько раз виделись с Фанни. Я могу вспомнить по крайней мере один совместный ужин и один бранч,[18]18
  Поздний завтрак (breakfast + lunch).


[Закрыть] не считая походов в кино. Скажу откровенно, никаких признаков озабоченности или напряженности в ее поведении я не заметил. Да, о Саксе она говорила мало (и это в принципе должно было меня насторожить), но, когда все-таки заходила о нем речь, в ее голосе слышались нотки удовлетворения и даже радостного возбуждения: он пишет новый роман, кто бы мог подумать! На этом фоне заброшенная книга эссе уже не имела значения. Он пишет запоем, сообщала она, а ест и спит урывками. Эти сведения (возможно, преувеличенные с его или ее стороны) делали дальнейшие вопросы излишними. Ни Айрис, ни я ни разу не спросили, почему она к нему не выбирается. Ответ был очевиден. Наконец-то он с головой ушел в работу, и она боится спугнуть вдохновение.

На самом деле Фанни просто не пускала нас в душу – заодно и Сакса, что важнее. Сидя в своем Вермонте, он, похоже, знал не больше моего о том, какие мысли у нее в голове. Конечно же, она не рассчитывала, что этот разъезд в корне изменит ситуацию. Пока Бен был рядом, теоретически еще оставались какие-то надежды, но после того, как он погрузил свои вещи в машину и уехал в эту глушь, она поняла, что между ними все кончено. Может, не сразу, а через неделю-другую. Он не стал ей безразличен, она по-прежнему желала ему добра, но видеть его, говорить с ним, предпринимать новые шаги для спасения семьи – всякая охота пропала. Они договорились, что оставляют дверь открытой, но теперь, кажется, исчезла сама дверь, осталась глухая стена. Мириться с тупиковой ситуацией Фанни больше не могла. Она перестала считать себя замужней женщиной, отныне ее жизнь была ее личным делом.

В июне она познакомилась с Чарльзом Спектором. Я не считаю себя вправе касаться их отношений и упоминаю о них лишь постольку, поскольку это затронуло Сакса. В данном случае существенно не то, что в конце концов Фанни вышла замуж за Чарльза (свадьба состоялась четыре месяца назад), а то, что о своем романе, начавшемся в то лето, она ничего не сообщила Бену. Я не собираюсь ее за это обвинять, упаси бог. Она молчала не из эгоизма и тем более не из желания его обманывать, так что в тех обстоятельствах, по-моему, она вела себя достойно. Любовь застигла ее врасплох, и требовалось время, чтобы разобраться в своих чувствах, понять, чего она хочет. Этот период затянулся не по ее вине, и Бен узнал о существовании Чарльза по чистой случайности. В один прекрасный день он без предупреждения заявился домой и застал их в постели. Хуже не придумаешь. Кто-то скажет «ну и что?», ведь он сам предложил Фанни разъехаться, – но тут совпали разные факторы, и ее измена оказалась последней каплей. Вальс катастроф, давно звучавший в его ушах, грянул с оглушительной силой, и эту музыку было уже не остановить.

Но я немного забежал вперед. На первый же взгляд была тишь да гладь. Сакс писал свой роман в Вермонте, Фанни работала в музее, а мы с Айрис ждали ребенка. После того как двадцать седьмого июня на свет появилась Соня, я на полтора месяца выпал из жизни. Мы жили в Бэбиленде, в стране, где взрослым не до сна и день неотличим от ночи, в отрезанном от мира царстве, где правит капризный абсолютный монарх. Мы попросили наших лучших друзей быть крестными Сони, и оба откликнулись пространным согласием с выражением чувств гордости и благодарности. Нас завалили подарками. Фанни доставила их лично (детские вещи, одеяльца, погремушки), а Бен прислал по почте (книжки, плюшевые и резиновые игрушки). Меня особенно тронула Фанни, она постоянно заезжала к нам после работы, чтобы потетешкать свою крестницу и поворковать с ней. Когда Фанни брала ребенка на руки, она вся сияла, а я с грустью думал о том, что ей эта радость заказана. «Ты моя красунечка, – нашептывала она Соне, – мой ангелок, моя жгучая роза, мое солнышко». Сакс от нее не отставал, и всякий раз, получая от него очередную бандероль, я воспринимал это как добрый знак, лишнее доказательство, что он в полном порядке. В начале августа он стал зазывать нас в Вермонт. Дескать, пора уже нам предъявить ему крестницу, а он, пользуясь случаем, покажет мне первую часть своего нового романа. «Что это вы Соню от меня прячете? – выговаривал он мне по телефону. – Как я могу заботиться о ребенке, которого в глаза не видел?»