Текст книги "Левиафан"

Автор книги: Пол Бенджамин Остер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

2

Первый период нашей дружбы длился около полутора лет. Затем, с разницей в несколько месяцев, мы оба уехали из Верхнего Вест-Сайда, и началась вторая глава. Сначала Фанни с Беном перебрались в более просторную и удобную квартиру в бруклинском районе Парк-Слоуп, откуда можно было дойти пешком до музея, ее места работы. Была осень 1976-го. Пока они искали новое жилье, выяснилось, что моя жена Делия беременна, и мы тоже подумали о переезде. Нам и без ребенка-то было тесно, с тех пор как наши отношения стали натянутыми, и мы решили, что, уехав из города, можно как-то исправить ситуацию. Работал я на дому, переводил книги, а этим можно заниматься где угодно.

Вообще-то я не горю желанием рассказывать про свой первый брак, но совсем избежать этой темы не удастся, поскольку она так или иначе касается Сакса. Нравится мне или не нравится, но я, как и многие другие, впрямую замешан в этой истории. Не разведись я с Делией Бонд, я бы не встретил Марию Тернер, не встреть я Марию Тернер, я бы не познакомился с Лилиан Стерн, а если бы не Лилиан Стерн, я бы сейчас не писал эту книгу. Все мы, каждый по-своему, имеем отношение к смерти Сакса, и без наших частных историй его история будет неполной. Все переплелось, все взаимосвязано. Ужасно сознавать, но я был тем человеком, кто свел всех вместе. С нас, меня и Сакса, все начинается.

Вот как это выглядит хронологически: мои ухаживания за Делией растянулись на семь лет (1967–1974), наконец я убедил ее выйти за меня замуж (1975), мы уехали из Нью-Йорка (март 1977), родился наш сын Дэвид (июнь 1977), мы расстались (ноябрь 1978). На протяжении полутора лет жизни в пригороде, хотя наше с Саксом общение не прерывалось, виделись мы гораздо реже. На смену ночным радениям в баре пришли письма и открытки, личные контакты уступили место более формальным. Иногда Фанни с Беном приезжали в нашу глушь, а мы с Делией однажды провели часть лета в их вермонтском доме. Короче, мы встречались, но уже без той стихийности и импровизации, которыми отличались прежние встречи. Нельзя сказать, что наша дружба пострадала. Периодически дела приводили меня в Нью-Йорк: сдача рукописи, подписание контракта, новая работа, встречи с издателями. И я всегда, то есть два-три раза в месяц, останавливался в их бруклинской квартире. Крепость их брака действовала на меня благотворно; во многом благодаря Фанни и Бену я сохранял остатки рассудка. Но как же тяжело было на следующий день возвращаться от них к Делии! После семейной идиллии – домашние склоки. Я со страхом снова погружался в этот водоворот, в пучину безумия.

О причинах, подточивших наш брак, остается только гадать. Нам хронически не хватало денег, но не думаю, что этим можно все объяснить. Хороший союз способен выдержать любые испытания; неудачный союз сразу разваливается. Мы с Делией снова начали собачиться, едва отъехав от Нью-Йорка. Все и так держалось на ниточке, но тут она оборвалась окончательно.

Наш первоначальный план, с учетом ограниченных средств, был проще некуда: снять небольшой дом и посмотреть, как пойдет. Устроит нас деревенская жизнь – останемся, нет – вернемся назад. Но затем тесть предложил нам десять тысяч в качестве взноса за собственный дом. По тем временам, когда загородные дома стоили тридцать – сорок тысяч, – большая сумма. Хотя мистер Бонд сделал широкий жест, в конечном счете это сработало против нас: мы стали заложниками ситуации, с которой не в состоянии были справиться. После двухмесячных поисков мы нашли в графстве Датчесс недорогой дом, старый и запущенный, зато просторный и с великолепной сиренью во дворе. Не успели мы въехать, как разразилась небывалая гроза. В соседнее дерево попала молния, огонь перекинулся на линию высоковольтной передачи, и мы остались без электричества. Остановился водоотливной насос, и через час подвал затопило. Полночи под проливным дождем, светя себе фонариком, я вычерпывал воду ведрами. Авария влетела нам в копеечку. Сначала заменили всю электропроводку (несколько сотен долларов), а после того как отказала очистная система, взялись за наш двор, превратившийся в выгребную яму (еще тысяча с лишним). Семейный бюджет затрещал по швам. Я еще сильнее налег на переводы, хватался за любую работу, о романе же, которому отдал три года жизни, пришлось забыть. Делия, несмотря на огромный живот, тоже трудилась как проклятая: внештатный корректор, она дни напролет вычитывала толстенную рукопись.

С рождением Дэвида ситуация только ухудшилась. Деньги стали моей навязчивой идеей, весь следующий год я прожил в состоянии паники. Делия теперь могла работать только урывками, и именно тогда, когда на нас обрушились все эти счета, наши доходы упали. К своему отцовству я относился серьезно, и сама мысль, что я не в состоянии обеспечить жену и ребенка, была для меня нестерпима. Однажды, вовремя не получив гонорар, я приехал в Нью-Йорк, ворвался в офис к издателю и под угрозой физической расправы потребовал, чтобы он немедленно выписал чек. В какой-то момент я схватил его за грудки и припер к стене. Так мог повести себя кто угодно, только не я, это шло вразрез с моими принципами. Последний раз я дрался в раннем детстве, и то, что я так распустился в публичном месте, лишь доказывает, что я потерял контроль над собой. Я вкалывал до седьмого пота, и все равно денег не хватало. Похоронив мечты о том, чтобы стать писателем, я начал искать постоянную работу. Страна переживала трудные времена, с вакансиями было туго. На место преподавателя языка в муниципальном колледже со смехотворной зарплатой восемь тысяч в год было подано больше трехсот заявлений. У меня за плечами не было преподавательского опыта, так что я сразу получил отказ. Тогда я стал искать место в редакциях журналов, для которых писал, и готов был ежедневно, если понадобится, мотаться в город и обратно, но все мои попытки сочли неудачной шуткой. Это не работа для писателя, сообщали мне в ответ, вы только зря потеряете время. Писателя? Сказали бы лучше – приговоренного. Я тонул и хватался за соломинку.

Наши ссоры превратились в своего рода рефлекс. Делия меня пилила, я огрызался, она произносила возмущенные тирады, я уходил в себя. Единственной темой общения, за пределы которой мы старались не выходить, был Дэвид, но чаще мы просто не разговаривали по нескольку дней кряду. Всё лучше, чем сидеть по окопам и стрелять друг в друга на поражение. Это была война без конкретного повода и без конечной цели. В ход шли выразительные взгляды и не менее выразительное молчание, незаслуженные упреки и затаенные обиды. Никто не спешил выкидывать белый флаг. Мы оба настроились на затяжную кампанию, и каждый готов был драться до последнего патрона.

Все перевернулось в один из осенних вечеров семьдесят восьмого года. Мы сидели в гостиной, и Делия попросила меня сходить наверх за ее очками. Войдя в кабинет, я увидел на письменном столе раскрытую тетрадь. Я знал, что Делия ведет дневник лет с тринадцати и что нескончаемая сага ее внутренней жизни уже составляет многие тома. Случалось, она читала мне вслух какие-то отрывки, но никогда прежде я не заглядывал в ее записи без разрешения. А тут меня словно что-то подтолкнуло. Задним числом понятно: я злоупотребил ее доверием, потому что махнул рукой на наш брак, вдруг почувствовал, что наша совместная жизнь подошла к концу. Впрочем, тогда я не отдавал себе в этом отчета. В тот момент мною двигало обыкновенное любопытство. Делия не могла не сознавать, что я увижу открытый дневник. Она как будто приглашала меня его прочесть. Так, во всяком случае, я оправдал свой тогдашний поступок, да и сегодня не уверен, что был так уж не прав. Действовать окольными путями, спровоцировать кризис, за который не надо брать на себя никакой ответственности, – это было в ее стиле. Такой особый талант: делать черную работу, свято веря, что твои руки остались чистыми.

Словом, я переступил ту черту, когда уже нет ходу назад. Я сразу понял, что речь обо мне. Это был исчерпывающий каталог жалоб и обид, такой добросовестный лабораторный отчет. Делия охватила всё: от свитеров и брюк до пристрастий в еде, и, разумеется, не оставила без внимания мою пресловутую бесчувственность. Я неуравновешен и эгоистичен, легкомыслен и деспотичен, мстителен, рассеян и ленив. Даже если портрет соответствовал истине, она вложила в него столько черноты, столько злобы, что я даже не смог по-настоящему возмутиться. Я был опустошен, раздавлен. Я уже догадывался, что будет в последнем абзаце. «Я никогда не любила Питера, – писала она, – и наивно было думать, что смогу его полюбить. Наша семейная жизнь – сплошной обман, и чем дольше мы тянем лямку, тем безжалостнее уничтожаем друг друга. Зря мы поженились. Я позволила Питеру себя уговорить и с тех пор плачу за свою ошибку. Сколько бы мы ни прожили вместе, моей любви неоткуда взяться».

Обескураживающая прямота, все точки над i расставлены… я даже испытал некоторое облегчение. Осознание, что ты до такой степени презираем, не оставляет места для жалости к себе. Все ясно как божий день. Я еще не успел оправиться от потрясения, как в голове пронеслось: «Ну что, доигрался?» Одиннадцать лет жизни выбросил на ветер в погоне за миражом. Пожертвовал молодостью во имя иллюзии. Но вместо того чтобы оплакивать потери, я ощутил странный прилив сил, безжалостность приговора обернулась чувством освобождения. Сейчас я это и сам не объясню, но факт остается фактом: дальше я действовал без колебаний. Передавая Делии очки, я сказал, что прочел ее дневник, и на следующее утро уехал с вещами. По-моему, моя решительность ее огорошила, – ничего удивительного, с учетом разделявшей нас бездны непонимания. Что касается меня, то я не видел необходимости в объяснениях. Все кончено, и нечего тут обсуждать.

* * *

Фанни помогла мне снять квартиру в Нижнем Манхэттене, и к Рождеству я уже снова был ньюйоркцем. Ее друг художник собирался уехать на год в Италию и пустил меня в свободную комнату за пятьдесят долларов – максимум, что я мог заплатить. Отделенная коридором от квартиры, где жили другие жильцы, до меня она служила вместительной кладовкой. Там была свалена всякая рухлядь: сломанные велосипеды, выброшенные картины, допотопная стиральная машина, пустые банки из-под скипидара, старые газеты и журналы, обрезки проволоки. Все это я подгреб к одной стене, и образовавшегося пространства вполне хватило для моего небогатого скарба: матрас, столик, пара стульев, электроплитка, несколько столовых приборов и коробка с книгами. Самое необходимое для жизни, чтобы не сказать – выживания, но, верите ли, я был счастлив. По словам Сакса, нанесшего мне визит, он увидел святилище духа, место, где можно заниматься только одним – мыслить. В моем распоряжении были раковина и туалет, ванная отсутствовала как класс, а деревянные половицы оказались такие занозистые, что мне сразу расхотелось ходить босиком. Но куда важнее другое – я возобновил работу над романом, и Фортуна вскоре повернулась ко мне лицом. Через месяц после переезда я выиграл грант – десять тысяч долларов. Заявка была послана так давно, что я успел о ней забыть. Не прошло и двух недель, как я получил семь тысяч, еще один грант, на который подал с отчаяния примерно в то же время. Чудеса, да и только. Половину этих денег я отдал Делии, но и того, что осталось, вполне хватало на безбедную жизнь. Пару дней в неделю я проводил с сыном, при этом ночуя у соседа, а в сентябре мы продали наш дом, Делия с Дэвидом поселились в Южном Бруклине, и мы с ним стали видеться чаще. К тому времени наши с Делией адвокаты уже вовсю работали над условиями развода.

Фанни и Бен приняли деятельное участие в судьбе одинокого мужчины. О своей личной жизни я особенно не распространялся, и только они, два близких человека, были в курсе событий. Наш разрыв, мне кажется, больше огорчил Бена, в то время как Фанни скорее волновала ситуация с ребенком. Сакс не одну неделю уговаривал меня «попробовать еще раз», и только после того, как я переехал в город и начал новую жизнь, он оставил эти попытки. Мы с Делией никогда не выносили сор из избы, поэтому наш разъезд явился для всех полной неожиданностью. Кажется, одна Фанни не сильно удивилась. Когда я объявил им о своем решении, она немного помолчала, а потом заметила: «Нам еще предстоит это переварить, но я тебе, Питер, так скажу: может, оно и к лучшему. Со временем, я думаю, ты почувствуешь себя гораздо более счастливым».

В тот год они часто устраивали вечеринки, на которых я был желанным гостем. Фанни с Беном знали половину Нью-Йорка, и все эти люди перебывали за их большим овальным столом. Художники, писатели, профессора, критики, издатели, галерейщики – вся эта публика наводняла их бруклинскую квартиру, чтобы за хорошей едой и выпивкой проговорить далеко за полночь. Сакс, главный церемониймейстер, в котором энергия била ключом, оживлял беседу к месту сказанными шутками и провокационными репликами. Для меня их ужины превратились в основной источник развлечений. Блюдя мои интересы, эти двое давали всем понять, что я свободен. Нет, впрямую меня ни с кем не сводили, но появление в доме незамужних женщин наводило на определенные мысли.

В начале семьдесят девятого, через три-четыре месяца после моего возвращения в Нью-Йорк, на одной из таких вечеринок я познакомился с Марией Тернер, впоследствии сыгравшей не последнюю роль в смерти Сакса. Высокая, уверенная в себе блондинка двадцати семи – двадцати восьми лет, с короткой стрижкой и худым, заостренным лицом, она была далеко не красавицей, но энергия, которую излучали ее серые глаза, сразу привлекла мое внимание. А еще мне нравились холодноватая чувственность, этакая нарочитая сдержанность в ее туалетах – и мимолетные эротические сценки, когда, забывшись, она садилась нога на ногу и юбка вдруг открывала бедро, или то, как она держала меня за руку, когда я подносил зажигалку. То был не флирт и не сексуальные провокации. Она производила на меня впечатление добропорядочной девушки из буржуазной семьи, девушки, хорошо усвоившей правила поведения в обществе, но в какой-то момент переставшей с ними считаться, и с тех пор она хранит эту тайну, которую может приоткрыть по настроению.

Она жила в двухэтажной квартире на Дуэйн-стрит, неподалеку от Уоррика, где снимал комнату я, и после той вечеринки мы возвращались в одном такси к себе в Манхэттен. Так начался наш постельный союз, который продолжался около двух лет. Подчеркивая с медицинской точностью характер наших отношений, я не хочу сказать, что, помимо плотских утех, нас вовсе ничего не связывало. Просто в этих отношениях не было ни романтики, ни сентиментальных иллюзий, и после той первой совместно проведенной ночи мало что менялось. Мария не жаждала привязанности, столь желанной для большинства людей, и любовь в традиционном смысле была ей чужда, находясь как бы вне сферы ее интересов. Я же, с учетом моего тогдашнего состояния, с готовностью принял ее правила игры. Оставаясь абсолютно независимыми, мы виделись от случая к случаю и не заявляли друг на друга никаких прав. При всем при том нас связывала настоящая близость, и такого у меня не было больше ни с кем, ни до, ни после. Впрочем, не сразу. Поначалу она меня немного пугала, даже казалась извращенкой (что придавало пикантности нашим первым встречам), но со временем я понял: все дело в ее эксцентричности, в непредсказуемости человека, живущего по своим собственным законам. Любой опыт систематизировался, превращаясь в самодостаточное приключение со своими рисками и ограничениями, и каждое составляло отдельную категорию. Так я попал в категорию «секс». В первую же ночь она назначила меня своим партнером в постели, и эту функцию я вьшолнял до самого конца. В ее мире причудливых идей то был один из многочисленных ритуалов, однако не скрою, я с удовольствием играл уготованную мне роль и, видит бог, не жаловался.

Мария была художником, но то, что она делала, выходило за рамки искусства в общепринятом понимании. Одни называли ее фотографом, другие концептуалистом, а кто-то считал писательницей; думаю, ошибались все, ибо она не подпадала ни под какое определение. Ее творения были слишком безумными, слишком вызывающими, слишком личными, чтобы принадлежать к какому-нибудь жанру или роду. Ею овладевала некая идея, и создавался артефакт, который в принципе можно было выставить в художественной галерее, но при этом она думала не об искусстве, а о том, как потрафить собственным прихотям, поскольку именно в этом видела высший смысл. Жизнь для нее всегда превалировала над «художествами», поэтому самые ее трудоемкие замыслы осуществлялись исключительно для себя, не предназначались для чужого взора.

С четырнадцати лет она складывала именинные подарки неразвернутыми – каждому году отводилась своя полка. На свои дни рождения она приглашала гостей по числу прожитых лет. Частенько она садилась на так называемую «хроматическую диету», то есть ограничивала себя продуктами одного цвета. Оранжевый понедельник: морковка, мускусная дыня, вареные креветки. Красный вторник: помидоры, хурма, соус тартар. Белая среда: морская камбала, картофель, брынза. Зеленый четверг: огурцы, брокколи, шпинат. И так всю неделю. Вместо цветов могли быть буквы алфавита. Один день проходил под знаком «Б», другой – «К», третий – «У», потом эта игра ей надоедала и она переключалась на что-то новенькое. Такие вот минутные капризы или, если хотите, эксперименты, обусловленные классификацией и привычками, но эти «минуты» могли растягиваться на годы. Например, был один такой долгоиграющий проект под названием «Оденем мистера Икс». Однажды на вечеринке Мария познакомилась с потрясающе красивым, но совершенно безвкусно, в ее понимании, одетым мужчиной. Не говоря ни слова, она решила заняться его гардеробом. Раз в год, на Рождество, он получал анонимный подарок – галстук, свитер, элегантную рубашку, а так как оба вращались в одном кругу, она всякий раз с удовольствием отмечала про себя несомненные перемены к лучшему в его внешнем облике. Она нередко отпускала мистеру Икс комплименты, отмечая его хороший вкус, но дальше этого не шло, и он так никогда и не узнал имени своей благодетельницы.

Единственный ребенок в семье, она выросла в Холиоуке, Массачусетс. Ей было шесть лет, когда родители развелись. Окончив школу, она приехала в Нью-Йорк с намерением стать художницей, но, проучившись один семестр, остыла к этой идее и бросила колледж. Тогда-то, купив подержанный «додж-фургон», она отправилась в свое знаменитое путешествие по Америке. В любом штате, большом или крошечном, она проводила ровно две недели: устраивалась кем придется – официанткой, сезонной сборщицей урожая, фабричной работницей – и, немного подработав, ехала дальше. То была самая первая и, наверно, самая замечательная из всех ее безумных затей, столь же увлекательная, сколь и бессмысленная акция, на которую она потратила два года жизни. Провести в каждом из пятидесяти штатов по четырнадцать дней – в рамках этой задачи она могла делать все, что ей заблагорассудится. С хладнокровной упертостью, ни разу не поставив под сомнение абсурдность своего предприятия, Мария прошла дистанцию до победного конца. В какие-то девятнадцать лет, совершенно одна, сумев постоять за себя и преодолеть всевозможные превратности, она сделала реальностью то, о чем ее сверстники могут только мечтать. Один из тех, с кем по дороге свела ее судьба, подарил ей старый фотоаппарат, и она начала снимать. В Чикаго она призналась отцу, что наконец нашла занятие себе по сердцу. Посмотрев ее первые опыты, он поставил дочери условие: Мария всерьез занимается фотографией, а он дает ей деньги, пока она не встанет на ноги. Никаких временных ограничений, только овладеть профессией. Так, во всяком случае, она сама мне рассказывала, и у меня нет оснований ей не верить. Пока длился наш роман, каждый месяц первого числа на ее счет поступала тысяча долларов из чикагского банка.

Вернувшись в Нью-Йорк, Мария продала свой «додж» и сняла на Дуэйн-стрит просторную квартиру над оптовым молочным магазином. Первые месяцы она чувствовала себя одинокой и потерянной – ни друзей, ни занятий. Город казался ей враждебным и чужим, как будто она раньше здесь не жила. Совершенно бессознательно, выбрав случайного прохожего, она могла часами ходить за ним по пятам. Это помогало ей обдумывать новые идеи и заполнять объявшую ее пустоту. Позже она начала прихватывать с собой камеру и фотографировать своих «жертв». По возвращении домой она записывала свои приключения и по маршрутам незнакомцев пыталась угадать их жизнь и даже составить их короткие биографии. Собственно, так Мария и стала художником. За уличными портретами последовали другие работы, и всегда движущей силой были дух исследования и готовность к риску. Пытливый глаз, конфликт между наблюдающим и наблюдаемым… Ее работы отличали те же качества, что и ее саму: внимание к деталям, своеволие и безграничное терпение. Как-то раз она наняла частного детектива, чтобы тот повсюду следовал за ней. Несколько дней подряд он незаметно фотографировал ее, а заодно фиксировал в блокноте все, даже самые банальные, события: перешла через улицу, купила газету, остановилась выпить кофе. Затея бредовая, но Марию заводила сама мысль, что кто-то следит за каждым ее шагом. Пустячные действия обретали новый смысл, рутинные поступки эмоционально заряжались. Очень быстро «хвост» сделался частью ее жизни, и она забыла, что платит ему за это деньги. В конце недели детектив передал ей отчет. Она разглядывала собственные фотографии, читала исчерпывающую хронологию каждого своего дня… Но это уже был словно кто-то другой, некий вымышленный персонаж.

Для осуществления следующего проекта Мария поступила горничной в большой отель на Среднем Западе. Она задалась целью собрать информацию о постояльцах – никакого компромата и перетряхивания грязного белья. Она вообще избегала клиентов, ограничиваясь теми предметами, которые они оставляли на виду. Исходя из этой доступной информации, она сочиняла биографии и иллюстрировала их своими фотографиями. Это была, так сказать, археология настоящего: попытка реконструировать целое по разрозненным фрагментам – корешок билета, рваный чулок, пятно крови на воротничке рубашки… Однажды с Марией на улице попытался познакомиться какой-то неприятный тип, которого она сразу отшила. По случайности в тот же вечер она столкнулась с ним на открытии выставки в СоХо. Они заговорили, и выяснилось, что утром он со своей подружкой летит в Новый Орлеан. Мария тут же приняла решение: она тоже полетит и будет тайком его снимать. Как мужчина он ее абсолютно не интересовал, и о романтическом приключении речь не шла. У нее была совсем другая задача: не вступая в контакт с объектом, исследовать его поведение – и никаких собственных оценок. Утренним рейсом из Ла Гуардиа она улетела в Новый Орлеан и, поселившись в гостинице, первым делом купила себе черный парик. Три дня она потратила на то, чтобы разыскать этого типа, после чего до конца недели следовала за ним, как тень, с фотоаппаратом и блокнотом наготове. А еще вела дневник. Когда ему пришло время возвращаться в Нью-Йорк, она улетела предыдущим рейсом, чтобы снять последний кадр – как он сходит с трапа самолета. Вся эта затея оказалась не только безумно сложной, но еще и опустошающей. У нее было такое чувство, будто она зря тратит свою жизнь, фотографируя миражи. Ее камера, вместо того чтобы быть инструментом, фиксирующим действительность, запечатлевала фантомы, ничего не оставляя от реального мира. В стремлении исправить содеянное Мария поспешила запустить новый проект. На Таймс-сквер, как всегда вооруженная своей камерой, она разговорилась с вышибалой стрип-бара. В тот день она вышла из дому в шортах и маечке – наряд, который она не часто себе позволяла. Ей хотелось обратить на себя внимание, заявить во всеуслышание «вот оно, мое тело», чтобы все головы повернулись в ее сторону, доказать себе самой, что она все еще существует в глазах окружающих. Хорошо сложенная – длинные ноги, красивая грудь, – она получила свою порцию одобрительных присвистов и сальностей, что заметно улучшило ее настроение. Вышибала назвал ее красоткой не хуже тех, что работали внутри, и кончилось тем, что она получила деловое предложение. Одна из стриптизерш заболела, и, если она не против, он представит ее боссу. Мария согласилась без раздумий. Так родился ее очередной проект – «Голая девица». Она пригласила на стриптиз приятеля, чтобы он ее пощелкал – для внутреннего употребления, ей было любогтытно поглядеть на себя со стороны. Сознательно превращая себя в объект желания, она жаждала понять, что этот анонимный объект испытывает. Хотя Мария проработала только одну смену, с восьми до двух – двадцатиминутные выходы на сцену под разноцветными сполохами стробоскопических прожекторов, – она оттанцевала на полную катушку в стринге из стекляруса, на высоких шпильках, под оглушающие звуки рок-н-ролла, вертела задом и сладострастно облизывала губы, подмигивая клиентам, когда те, подначивая ее, совали доллары за резинку символических трусиков. Все, за что ни бралась, она делала хорошо, и остановить ее было уже невозможно.

Лишь однажды, насколько мне известно, она зашла слишком далеко. Это случилось весной семьдесят шестого, и ее ошибки в конечном счете обернулись катастрофой – две человеческие жизни. До фатальных событий, разумеется, еще пройдут годы, но связь между прошлым и будущим просматривается вполне отчетливо. Это она познакомила Сакса с Лилиан Стерн, которая никогда бы не появилась на нашем горизонте, если бы не Мария с ее талантом заваривать бучу. Переступив порог квартиры Сакса в семьдесят девятом, она как бы анонсировала вероятность такого знакомства, хотя потребуется немало странных поворотов, прежде чем эта вероятность станет реальностью. И опять же: все повороты так или иначе связаны с Марией.

В одно прекрасное утро, задолго до попадания в наш круг, она покупала пленку для фотоаппарата и нашла на полу черную записную книжку с телефонами. С этого-то все и началось. Она ее открыла, и из книжки вылетел демон зла, провозвестник насилия, жестокостей и смерти.

Стандартная записная книжка фирмы «Шеффер Итон» – 15x10, мягкий переплет из кожзаменителя, стальная спиралька, сбоку алфавитная лесенка – содержала свыше двухсот имен, адресов и телефонов. С учетом ее потрепанности, а также вычеркнутых и добавленных записей, сделанных чем придется (синей шариковой ручкой, черным маркером, зеленым карандашом), напрашивался вывод, что она кому-то хорошо послужила. Первым побуждением Марии было вернуть ее владельцу, вот только он, как это часто бывает, забыл указать свое имя. Ее поиски не увенчались успехом. Не зная, что делать дальше, она сунула записную книжку в сумочку до лучших времен.

Другие на ее месте забыли бы об этой находке, но только не Мария – разве могла она пройти мимо открывшихся возможностей, оставить без внимания подсказки судьбы! Вечером, когда она ложилась спать, в ее голове уже созрел план новой авантюры. Затея и впрямь нешуточная, посложнее всех предыдущих, она по-настоящему раззадорила Марию самим масштабом задуманного. Почему-то она не сомневалась, что книжка принадлежала мужчине – почерк, неряшливость, изобилие мужских имен. Смешно, но ей вдруг пригрезилось, что она непременно влюбится в обладателя этой записной книжки. То было секундное озарение, но она успела увидеть мужчину своей мечты: умен, сердечен, хорош собой. Хотя видение тут же исчезло, участь ее была решена. Обыкновенная книжечка превратилась в магический объект, хранилище потаенных страстей и невысказанных желаний. Доставшаяся по случаю, она должна была стать инструментом судьбы.

Изучая ее весь вечер, Мария не нашла ни одного знакомого имени – идеальная ситуация. Начать в полной темноте, никого не зная, и постепенно, одного за другим, охватить всех адресатов. Она выяснит, что они собой представляют, и тем самым приблизится к пониманию человека, потерявшего эту записную книжку. Получится такой портрет в отсутствие позирующего, ландшафт вокруг зияющей пустоты, из которой понемногу начнет проступать наш герой, весь составленный из случайных деталей. Расчет был на то, что в результате ей удастся вычислить этого мужчину, но, даже если нет, сама попытка будет ей наградой. Она разговорит незнакомых людей, которые расскажут о чудесных событиях своей жизни, об увлечениях и влюбленностях, поведают ей свои сокровенные тайны. Эти встречи растянутся на месяцы, возможно, на годы. Тысячи фотографий, сотни расшифрованных интервью, открытие целой вселенной. Так ей казалось. И двух дней не прошло, как проект лопнул.

В книжке значились только фамилии, за одним исключением. Лишь под буквой «Л» обнаружилась некая Лили – судя по всему, женское имя. Это единственное исключение, показавшееся Марии неслучайным, могло указывать на особую близость. Что, если эта Лили была подружкой незнакомца? Или его сестрой? Или матерью? Вместо того чтобы идти по алфавиту, как предполагалось, Мария решила начать с загадочной Лили. Если интуиция ее не обманула, возможно, здесь ключ к разгадке.

Прямой контакт исключался. Слишком многое было поставлено на карту, и любой ее промах мог все испортить. Прежде чем заговорить с этой Лили, следовало на нее поглядеть, выяснить ее привычки, образ жизни. Утром следующего дня Мария поехала в район Восточных 80-х стрит по указанному в записной книжке адресу. В вестибюле небольшого строения она начала изучать почтовые ящики и кнопки домофона с именами жильцов, и в это время из лифта вышла женщина. Их взгляды встретились. «Мария?» – удивилась она. После секундного замешательства Мария поняла, что перед ней Лилиан Стерн, ее подруга детства. «Глазам своим не верю, – продолжала она. – Нет, это правда ты?»

Они не виделись больше пяти лет. После того как Мария отправилась в свое необычное путешествие по Америке, их связь оборвалась, а ведь когда-то они были очень близки. Вместе ходили в массачусетскую среднюю школу, вместе отстаивали свое подростковое право быть не похожими на других и втайне мечтали вырваться из своей провинциальной дыры. В отличие от Марии, интеллектуальной тихони и дичка, у Лилиан была репутация разбитной девицы, которая спала с мальчиками, баловалась наркотиками и прогуливала уроки. При всем при том они составляли неразлучную пару, ведь то, что их связывало, было поважнее всяких различий. Мария как-то призналась мне, что Лилиан была для нее самым большим авторитетом и что только благодаря подруге она, можно сказать, обрела себя. Впрочем, влияние было взаимным. Это Мария убедила Лилиан после окончания школы вместе уехать в Нью-Йорк, где поначалу они делили клетушку с тараканами в Нижнем Ист-Сайде. Мария ходила на лекции по искусству, а Лилиан изучала актерское мастерство и подрабатывала официанткой. По ходу дела она сошлась с барабанщиком из рок-группы, и к моменту, когда началась вышеупомянутая одиссея по городам и весям, Том уже постоянно ошивался в их тесной каморке. Во время своих двухлетних странствий Мария писала открытки подруге, но той было некуда отвечать. По возвращении в Нью-Йорк она пыталась разыскать Лилиан, но на старой квартире жили другие люди, в телефонном справочнике новых координат не обнаружилось, а ее родители успели уехать из Холиоука в неизвестном направлении. Все концы обрублены. Уже не верилось, что они когда-нибудь снова увидятся.