Текст книги "Эффект Сюзан"
Автор книги: Питер Хёг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
– Пообщайтесь с прессой. Расскажите о комиссии. О Хайне. О ваших предсказаниях.
Она задумчиво смотрит на меня.
– Сюзан. Я нахожу тебя привлекательной.
– У меня аллергия на собачью шерсть.
Она кивает. Разочарованно, но с полным пониманием. Аллергия на собак все объясняет. Она готова на многое. Но собаки – это настоящие спутники жизни. При таком повороте дел нет места всяким мимолетным эротическим опытам.
Мы стоим у двери. Она указывает назад, вверх, на свод Утсона, где свет, кажется, проникает из другого измерения. Под белыми сводами плавает мобиль из цветных металлических деталей, размером не менее чем три на три метра.
– Он изготовлен из частей бомбардировщика F-117A. «Ночной ястреб». Я работала с Уильямом Перри, когда он был в администрации Картера. Разрабатывала покрытие. Сигнал на радаре от него не больше, чем от синицы. Во время войны в Персидском заливе нам удалось снизить человеческие потери в десять раз. От одного процента до одного на тысячу. На тысячу погибших иракцев приходился только один американец. Когда ты участвуешь в усовершенствовании ядерного оружия, ты все-таки не можешь не задумываться. Посмотрите на Оппенгеймера. Силарда. Бора. Совесть продолжала их мучить. Я читала интервью с Тиббетсом. Который сбросил бомбу на Хиросиму. Он сказал: «It was completely impersonal»[25]. Ты веришь в это, Сюзан?
Я вспоминаю прошлое. Тысячи людей, с которыми я встречалась. Тысячи раз, когда я чувствовала эффект. И я понимаю, что ее мне не заполучить.
– Между людьми никогда не бывает ничего полностью обезличенного.
Она не отпускает меня. Ей за семьдесят, она мультимиллионерша, умеет все и знает все и имеет за плечами дело всей жизни. И все же она безмерно одинока.
– Приходится все брать на себя, ты перестаешь кому-либо доверять. Другие члены комиссии стали для меня как семья. Даже мужчины. Хотя мы иногда подолгу не виделись. Но те выходные раз в полгода – вот когда я жила по-настоящему.
Она снова кладет руку мне на плечо. Теперь прикосновение не покровительственное, не угрожающее и не вызывающее. Это отчаяние.
– Конечно, я была влюблена в Магрете. Мы все были в нее влюблены. Все те годы. У вас когда-нибудь была безответная любовь?
– У всех такое бывало.
– Но не на протяжении сорока лет. Как вам такое – сорок лет безответной любви?
– Я могу понять один год страданий от безответной любви. Но остальные тридцать девять – это впустую.
На мгновение в ее глазах вспыхивает безумие. Затем она снова смеется, со звуком, похожим на звук воздухозаборника доменной печи.
– Мне плевать на прессу. Я никогда не доверяла политикам. Каждый сам за себя. Я не выходила из дома с тех пор, как умерла Магрете. Я заказываю продукты в «SuperBest». Привозит знакомый курьер. Я установила камеры по всему периметру. Инфракрасные сканеры. Через две недели я уеду. Надеюсь, они появятся раньше. Те люди, которые убили Магрете. Очень надеюсь.
Я спускаюсь по лестнице.
– Вы собака, Сюзан. Я сразу это поняла. Вы одна из тех маленьких, опасных собак, такса или питбуль, у которых так и не вытравили инстинкты. Которая залезает в нору и, пятясь назад, вытаскивает за собой дохлую лису. Может быть, вы найдете их раньше. Если найдете, позовите меня.
3
Еще нет и семи часов. Большая часть площади Конгенс Нюторв погружена в темноту. Похоже, здесь между полицией и демонстрантами произошли столкновения: вдоль тротуаров установлены переносные загородки, многие окна на первых этажах разбиты и теперь затянуты брезентом, приклеенным скотчем. Повсюду лежат перевернутые, сгоревшие машины. Памятник посреди площади исчез. Скульптуры перед Королевским театром накрыты фанерными ящиками.
Но латунная табличка на воротах, через которые я прохожу, надраена до блеска. Первые четыре этажа занимают отделы дизайнерского бюро Фабиуса, на последнем этаже живет он с моей матерью. Она взяла его фамилию – Магнус.
Он и открывает мне дверь.
Бывает, что ты сталкиваешься лицом к лицу с человеком настолько красивым, что это ранит твое сердце. И если я говорю «ранит», то это вовсе не метафора, боль вполне конкретна и ощущается физически.
Фабиус – именно такой человек. Его красота не кричащая, она темная, интровертная и загадочная, она вызывает в каждой женщине острое желание коснуться его, утешить и поддержать, продемонстрировав тем самым, что она понимает его утонченную и сложную душу.
– Фабиус, – говорю я, – я должна от имени всех представительниц моего пола выразить глубокую скорбь по поводу того, что ты гей.
Он улыбается, как китайский мандарин.
– Нам сказали, что вы уехали как минимум на год.
– Но тем не менее я здесь.
– У твоей матери мигрень.
Мигрень моей матери – это не та мигрень, которая для прекрасных и изнеженных дам лишь украшение – все равно что шляпка-дерби. Это пожизненное проклятие, которое время от времени, ни с того ни с сего, настигает ее подобно параличу. Лицо покрывается смертельной бледностью, глаза наливаются кровью, силы иссякают, и ей приходится ретироваться в спальню, где она лежит трупом по три дня с задернутыми шторами, без еды и воды.
По истечении трех дней она выходит, шатаясь, ослабевшая, воскресшая, но с таким выражением лица, как будто побывала в царстве мертвых.
Я никогда раньше не беспокоила ее во время таких приступов. Но сейчас выбора нет. И Фабиус это чувствует. Он делает шаг в сторону.
Наверное, я не бывала в спальне матери лет двадцать. У каждого человека есть свои четко обозначенные границы. Кроме, пожалуй, Дортеи. Границы моей матери проходят по порогу спальни.
Я захожу к ней. Без стука.
В комнате темно. Пахнет свежими яблоками, пудрой и духами. Я подхожу к окну и отодвигаю штору – ровно настолько, чтобы не споткнуться о мебель.
Посреди комнаты стоит огромная кровать. Антикварная, на позолоченных львиных лапах, похожая на длинный океанский вал, застывший перед самым берегом. Белый лакированный каркас, позолота по краям, море розовых подушек и пуховых одеял.
Где-то под всеми этими одеялами прячется моя мама. В темноте мне видны только ее глаза, она смотрит на меня с ненавистью.
– Мама, – спрашиваю я. – Почему отец уехал?
Наряду с личными историями, которые некоторые люди создают, чтобы не потерять себя, существуют и общие семейные истории, призванные породить иллюзию, что семья – это такая система, которая движется по шкале времени, наполняясь трагическим смыслом и слезливой душевностью. История моего отца всегда представлялась как история великого цыгана, которому с его непреодолимой тягой к странствиям было тесно в такой маленькой стране и в такой маленькой семье.
Я всегда знала, что это ложь.
– Я помню, как он прощался со мной. Он уезжал не по своей воле.
Фабиус как-то незаметно возникает в комнате, словно живительная влага. Мама делает ему знак. Он берет с прикроватной тумбочки маленькую коричневую бутылочку с пластиковой соломинкой и протягивает ей. Она сосет, глядя мне в глаза.
– Это морфий, Сюзан. Только он и помогает.
Она почти хрипит. Когда я вошла, ей было плохо, теперь ей стало еще хуже.
– Я ничего не понимаю в политике, Сюзан.
Я жду продолжения, без всякой жалости.
– У него был завод по производству боеприпасов. В Родваде. Он достался ему от отца, по наследству. Твой отец изобрел новый вид снарядов. Из какого-то керамического материала. В Дании никогда не приветствовалось производство оружия. Выяснилось, что он поставлял их в страны, на которые было наложено эмбарго ООН.
– Южная Африка?
То ли она не хочет меня слышать, то ли усилие, затрачиваемое на речь, не позволяет ей еще и воспринимать звуки.
– Он узнал, что на него завели уголовное дело. Что на следующий день его должны арестовать. Поэтому он и сбежал. Дело так и не было предано огласке. Но у него конфисковали все. Все имущество, все сбережения, завод. Рудерсдаль, другие охотничьи домики. Нам ничего не осталось.
Она так никогда и не смогла примириться с конфискацией. Я сажусь на край кровати. У нее нет сил возражать.
– Я видела его, – говорю я. – На фотографии. В пустыне Калахари. Думаю, он связывался с тобой. Как-то давал о себе знать.
Она поднимает руку. Я даю ей морфий. На прикроватном столике лежит вышитый носовой платок, я осторожно вытираю ей губы. Она хочет сесть, я помогаю ей, Фабиус подкладывает под спину подушку. Она указывает на ящик тумбочки, я открываю его. Сверху лежит конверт.
– Открой!
Я достаю из конверта две фотографии. На них один и тот же человек.
Это мой отец. На первой фотографии он постарше, чем я его помню, на второй – намного старше. На обеих на нем широкополая шляпа.
Я переворачиваю фотографии. На обратной стороне одной из них написано черными чернилами: «Моим любимым, Лане и Сюзан».
На конверте нет марок.
– Первую фотографию он прислал через десять лет. Затем прошло еще десять лет, и он прислал вторую. После этого я ничего от него не слышала.
– Как ты их получала?
– Приносил посыльный. Оба раза один и тот же человек. Датчанин. Не представлялся.
– Что за человек?
Она задумывается.
– Ну такой… крепкий…
Кто-то в первую очередь обращает внимание на внешность, кто-то на интеллект, кто-то может учуять финансовое состояние своего ближнего за четыреста метров. Моя мать воспринимает человека через его тело. И никогда не ошибается.
– Что ты имеешь в виду?
Она пытается что-то нарисовать в воздухе. Это попытка танцора описать реальность, находящуюся за пределами языка.
– Он напугал меня.
Мне не часто доводилось слышать от нее о каких-то страхах, разве что о страхе потерять публику.
– Но одет он был элегантно.
Фабиус садится рядом со мной. Я чувствую его нежность к ней. Его любовь. На мгновение это чувство становится осязаемым, как будто между ними возникает какой-то материальный мостик.
До сих пор я думала, что в моей матери он искал и нашел свою мать. Теперь я вижу, что все наоборот. Несмотря на разницу в возрасте, он любит ее, как отец любит дочь.
– Как вы с папой познакомились?
– Он увидел меня на сцене. Прислал букет цветов. Большой, как стог сена. Попросил о встрече. Я ему отказала. Он приходил на семь спектаклей подряд. Сидел в первом ряду. И каждый раз присылал букет. После первых трех букетов я попросила театр не принимать их. Потом он пошел к моим родителям. У него было психопатическое обаяние. Я все еще жила с родителями. Однажды вечером он просто оказался за обеденным столом. Через несколько недель я разрешила ему пригласить меня на свидание.
Ее взгляд становится отстраненным. Она снова переживает все то, о чем рассказывает.
– Почему ты выбрала его?
Отстраненность исчезает, она смотрит мне прямо в глаза. Это очень важный вопрос для ребенка.
И ответ очень важен. Почему вы были зачаты и рождены, почему ваши родители решили быть вместе?
– Дело было в его энергетике. Жизненной силе. Женщинам это нравится.
– А любовь?
Она смотрит на Фабиуса. Он кивает с пониманием. Протягивает ей высокий узкий стакан, в нем кальвадос. И поддерживает ей голову, пока она пьет.
– Мы вместе ходили на охоту. Он развел в Дании китайских водяных оленей. Единственный олень с клыками. Может представлять опасность для людей. Ранним утром, когда вставало солнце, мы вместе подстерегали их в хижине. Прижавшись друг к другу. Не говоря ни слова. А вокруг нас просыпалась природа. Казалось, что если бы мир был другим, то, возможно… возможно, была бы любовь.
Я чувствую какое-то иррациональное облегчение. Возможно, для ребенка в каждом из нас важно знать, что какая-то любовь все-таки была.
– Мама. У тебя есть инструкция от Министерства обороны? На случай катастрофы?
В тишине я слышу, как тяжело она дышит. Она закрывает глаза. Пытается ускользнуть. Не удается. Мы зашли слишком далеко.
– Это конфиденциально, Сюзан. Обращались только к двум людям. К директору театра и ко мне. Даже не к балетмейстеру. Почему ты спрашиваешь, откуда ты об этом узнала?
Теперь, когда мои глаза привыкли к темноте, я уже почти четко все вижу. Под потолком парит старинная венецианская люстра – невесомая кружевная фантазия из стекла, созданная в стеклодувной мастерской. Каждый из немногочисленных предметов мебели – антикварный, изысканный и как будто оказавшийся здесь совершенно случайно. Словно какой-то прохожий с хорошим вкусом обронил миллион в нужном месте.
– Ко мне в театр пришел какой-то чиновник. Это было уже больше десяти лет назад. Явно человек умный. Он сказал, что даже если весь балет исчезнет и останусь только я, то можно будет за год воссоздать весь репертуар Бурнонвиля. С новыми танцорами. В каком-то другом месте. И это правда, Сюзан. Что бы там ни было, но это правда.
– В каком таком другом месте?
– Об этом он ничего не сказал. Разве это удивительно? Ведь если что-то случится, речь пойдет о спасении самых ценных граждан.
Я встаю.
– Он позвонил, Сюзан, твой отец. Вскоре после того, как отправил первую фотографию. Он был в Южной Африке. Мобильные телефоны тогда еще были редкостью, позвонила телефонистка, она сказала, что мне звонят из ЮАР. Через несколько лет он снова позвонил. И каждый раз спрашивал о тебе. Потом я перестала отвечать на звонки. Он хотел поговорить с тобой. Но зачем тебе это было нужно? Мы должны были двигаться дальше, мы с тобой, мы должны были строить новую жизнь. Вся эта история могла стоить мне работы в театре. Нам грозили одним из самых крупных уголовных процессов в истории Дании. Речь шла о международной преступности. И не только о торговле оружием.
Вот так. Строго говоря, главным для нее никогда не была я, или мой отец, или ее любовники. Главным был балет. Я чувствую к ней нежность. Есть что-то чистое в том, чтобы всю жизнь желать только одного. Даже если это – ты сам.
– И как он говорил? Он был в депрессии?
– Никакой депрессии. Он был очень даже бодрым. Конечно же, он звучал жизнерадостно. Иначе и быть не может. Эта его манера общаться со мной, Сюзан, с нами. В этом его отношение к миру. Он должен быть завоевателем. И добиваться своего.
В ее голосе звучит вызывающая гордость. В каком-то смысле она тоже подверглась насилию. Возможно, немного легче оттого, что насильник – Князь Тьмы.
Она падает обратно на подушки. Фабиус провожает меня. Мы останавливаемся в коридоре. Замираем на мгновение. Трудно подобрать слова для того, что мы оба сейчас чувствуем. Нас объединяет любовь к этому существу в постели. Это чувство настолько странное, что его никак не передать словами.
– Магрете Сплид? Ты ее нашла, Сюзан?
Я киваю.
– У нее с твоим отцом что-то было. До знакомства с твоей матерью…
Когда я спускаюсь по лестнице, я слышу, как он неторопливо, аккуратно закрывает дверь.
Внизу у лестницы мелькает тень. Я достаю ломик и выхожу в подворотню. Вижу Лабана, который стоит, опираясь на велосипед.
Мы идем к машине. Он кладет велосипед в кузов пикапа. Я сажусь за руль.
Я собираюсь завести машину, но останавливаюсь. Магазин на углу Готерсгаде разграблен. Стекла выбиты, внутри пусто. Это произошло, пока я была у матери.
Я завожу машину и разворачиваюсь. Не хочу ехать мимо разграбленного магазина. Поворачиваю налево на Бредгаде. Для меня поездка от Королевского театра и «Magasin du Nord» мимо Нюхауна по Бредгаде до Эспланады – это поездка по прекрасному старому Копенгагену. Теперь же стекла во многих домах на первых этажах выбиты, а окна забиты досками. В воздухе – легкий запах гари.
– Я позвонила в Центр физики элементарных частиц, – говорю я. – Если готовится эвакуация Дании, Торбьорн Хальк будет первым, кого вывезут в безопасное место.
4
Пока мы были в Индии, завершилось строительство Центра физики элементарных частиц.
Наземная часть комплекса – это четырехэтажное здание, которое вместе с небольшим парком и окружающей стеной заняло территорию в десять тысяч квадратных метров, которая прежде относилась к Фэлледпаркен и саду Клостерхэвен, на углу Ягтвай и Серритслеввай. Мы благоговейно замираем перед лестницей. На все это было потрачено более сорока миллиардов. Датское государство выделило десять, а ЕС и НАСА – тридцать.
Всех этих вложений в здание на первый взгляд как-то не видно. Но в нем все-таки присутствует некий стиль. Лестница из гранита, пол в холле выложен паркетом-елочкой, повсюду мягкие диваны, и даже форма охранников как будто предназначена для демонстрации на подиуме, она официальная, но не претенциозная.
Однако охранники не собираются нас впускать.
– Я звонила, – говорю я, – у меня назначена встреча, я лектор Копенгагенского университета.
Охранники не двигаются с места. Лабан с трудом сдерживается.
За спинами мужчин возникает женщина.
– Элизабет, – обращаюсь я к ней, – в чем дело?
Она отводит нас в сторону. Понижает голос.
– Я получила твое сообщение, Сюзан. К сожалению, не могу тебя впустить. Мы очень заняты. Привет от Торбьорна. Насколько я поняла с его слов, ты написала заявление об уходе. Давай встретимся в другой раз.
На белой рубашке у нее бейджик: «Элизабет Хальк. Профессор».
– Ты стала фру Хальк, – говорю я. – И профессором. Неплохо.
Она заливается румянцем.
– Мне надо поговорить с Торбьорном, – говорю я.
– Исключено. У него нет времени. Да и вообще ты не имеешь права здесь находиться. Прошу тебя, уходи.
Я наклоняюсь к ней. Кладу ладонь поверх ее руки. Потом беру за локоть. И заламываю ей руку.
Лицо ее мгновенно бледнеет. Глаза расширяются от удивления. Университетский мир живет в ментальной сфере. Не особенно вникая в телесные аспекты. И неважно, о чем идет речь – о радости или о боли.
Я продолжаю давить правой рукой, левой обнимаю ее за плечи и веду к лифту. Лабан нерешительно следует за нами.
– Элизабет, – говорю я. – Есть женщины, которые назовут тебя предприимчивой шлюхой. И скажут, что ты поднимаешься по служебной лестнице через постель. Но я другого мнения. Я бы сказала, что ты просто ускорила процесс. Ты все равно при любых обстоятельствах добралась бы до этой должности.
В глазах у нее слезы. Мы доходим до лифта. Охранники смотрят на нас с подозрением. Я встаю так, чтобы не были видны наши руки.
– Улыбайся! – говорю я. – Или я сейчас сломаю тебе запястье. И нажимай кнопку – едем вниз.
Лифт опускается. Останавливается. Мы оказываемся в комнате, оформленной как холл роскошного отеля: много гранита, много диванов и кресел, обитых черной кожей. И картины на стенах. Оттуда мы попадаем в овальную комнату, по периметру которой выстроились телевизионное экраны. У экранов сидят двадцать-тридцать человек. У большого экрана – группа людей, в центре которой Торбьорн Хальк.
Он под два метра ростом, у него рыжие волосы, и он первопричина всего происходящего здесь. Именно его открытие «спина Халька» в ходе экспериментов в ЦЕРНе, где есть большие ускорители, принесло ему Нобелевскую премию, такую же заслуженную, как премии Бора и Андреа Финк, и в результате Дании удалось получить деньги на строительство того, на что мы сейчас смотрим сквозь приоткрытую дверь.
Перед нами бетонный туннель, в котором труба диаметром полтора метра из синего эмалированного металла на глубине пятнадцать метров описывает первые метры идеального круга, проходящего под Фэлледпаркен, Сванемёлен, внутренним Хеллерупом, внешним Эстербро, Нёрребро, Вальбю, гаванью, Амагербро и Хольменом, снова под гаванью, центром города и заканчивающегося там, где мы сейчас находимся, преодолев сорок километров, что делает ее крупнейшим в мире коллайдером.
На протяжении этих сорока километров коллайдер разгоняет элементарные частицы до скорости, очень близкой к скорости света, создавая восемьсот миллионов соударений в секунду и выдавая в год восемнадцать петабит данных, которые могли бы заполнить более двух миллионов DVD-дисков, если бы не система фильтров, в разработке которой я принимала участие и благодаря которой из этих восьмисот миллионов соударений каждую секунду отбирается четыреста самых важных.
Я отпускаю Элизабет. Она падает на стул. Я делаю несколько шагов вперед и похлопываю Торбьорна Халька по плечу.
Ему трудно скрыть свою досаду, когда он видит меня. А за досадой скрывается страх. Он замечает жену. Страх усиливается.
– Торбьорн, – говорю я. – Я хочу от всей души поздравить тебя со всем. И со свадьбой, конечно. Хочу представить тебе моего бывшего мужа, Лабана Свендсена.
Они с Лабаном пожимают друг другу руки. Явно чувствуя неловкость.
Две трети электроники в комнате демонтировано. Команда мужчин в синей рабочей одежде занимается последней третью.
Мы проходим через комнату, дверь в кабинет Торбьорна открывается. Или в один из его кабинетов.
Кажется, что мы попали в сад: повсюду горшки с растениями, система наклонных зеркал отражает солнечный свет сверху из парка, и он проникает вниз через световую шахту, создавая иллюзию, что мы находимся под открытым небом.
Одна стена целиком занята смещаемыми досками, на досках нарисовано нечто, похожее на судно, подвешенное под воздушным шаром. На вершине шара вертикально установлено какое-то подобие паруса-крыла.
– Новый патент, Торбьорн?
Он не может устоять перед искушением похвастаться. И именно мне. Он просто распухает от гордости. Как будто это он – воздушный шар.
– Я позаимствовал парус-крыло у судна «Челлендж», которое выиграло Кубок Америки. Оно может идти под углом пять градусов к ветру. Под парусом я поместил небольшой воздушный шар. Газовый. Энергию для расширения и сжатия баллона дают солнечные батареи. Под шаром небольшая закрытая кабина из углепластика в корпусе с большим килем. Это замечательный гибрид, Сюзан. В непогоду это судно может развивать скорость до двадцати пяти узлов и идти близко к ветру. При благоприятной погоде и попутном ветре оно летит, не потребляя энергии. Это произведет революцию в транспорте. Сегодня я провожу испытательный полет.
Испокон веку Дания славится своими безумными изобретателями. Эрстед, Мадс Клаусен с его расширительными клапанами, Кройер с его шарами, Торсен, который придумал, как штамповать стальные раковины. Эрик Якобсен, создавший антабус. Торбьорн Хальк – еще один в этом ряду.
На мгновение он так увлекается своими достижениями, что забывает все вокруг. Жена возвращает его к действительности.
– Она сумасшедшая, Торбьорн! Она чуть не сломала мне руку. От нее можно ждать всего чего угодно. Срочно звони в полицию!
Он нервно закусывает губу.
– Я получил твое заявление об уходе, Сюзан. Нам, конечно, очень жаль. Но мы понимаем…
– Кто-то написал его за меня. Меня хотят вычеркнуть из списков…
Он снова закусывает губу.
– Почему вы демонтируете приборы?
– У нас ремонт.
– Эти люди готовятся не к ремонту. Они все разбирают и упаковывают. Похоже на что-то посерьезнее. На эвакуацию. Государство опасается распада общественных структур. Поэтому верхушку общества отправляют в безопасное место. Расскажи мне об этом.
Теперь он бледнеет так же, как и его жена. Он боится меня. Но еще больше он боится чего-то другого.
– Я не могу говорить об этом, Сюзан. Я бы посоветовал тебе держаться от всего этого подальше.
Я встаю.
– Думаю, надо позвонить какому-нибудь журналисту, – говорю я.
– Сюзан. Что бы ты ни делала. И чем бы ни угрожала. Я не могу об этом говорить.
Он дошел до какой-то границы, дальше которой двинуться не может. Мы ничего не добились. У меня нет никаких документов, которые можно было бы показать журналисту. Я киваю Лабану. Элизабет встает.
– Торбьорн, я вызываю полицию!
– Замолчи, Элизабет!
Она опускается обратно в кресло. Мы уходим. Позади мы слышим ее взволнованный голос.
– Почему ты так боишься эту маленькую сучку?
Дверь лифта закрывается за нами с Лабаном.
– Я знаю, почему он боится, Сюзан.
Я молчу.
– Я обратил внимание на его руки. На его хромоту. Это он изнасиловал тебя. В интернате. Это в него ты ввинчивала шурупы.
Мы проходим мимо подозрительных охранников и спускаемся по лестнице.
– Он работал в Хольмгангене, – говорю я. – Зарабатывал деньги на учебу. Именно он показал мне периодическую таблицу. Он был первым, кто рассказал мне о физике. Я преклонялась перед ним. Он был добрым взрослым в темном мире. Пока не стал частью тьмы. Тем не менее я до сих пор ему благодарна.
Мы останавливаемся. Лабан смотрит мне в глаза. Словно пытаясь что-то понять.
В этом нет никакого смысла. Невозможно понять, как возникает любовь и привязанность между людьми. И что от этих чувств рукой подать до насилия.
И тут мы смотрим на другую сторону улицы. Возле здания припаркованы две машины. Фургон и два грузовика. На борту фургона написано «SecuriCom».
Лабан застывает на месте. Я поворачиваю голову вслед за ним. У фонарного столба стоят два велосипеда. Рядом с велосипедами – Тит и Харальд.
5
Мы садимся на скамейке в Фэлледпаркен, в самом укромном месте, которое смогли найти.
– Мы уговорили Оскара подвезти нас, – объясняет Тит. – На уговоры ушла вся ночь. Утром он сдался. На Нёрреброгаде мы остановились у индийского зеленщика. И купили манго и лимонов. Оттуда поехали в Генеральный штаб, в Министерство обороны. Которое на канале Хольменс. В министерстве мы требуем, чтобы нас пропустили к главе администрации. Говорим, что мы биологи. Работаем на Экспериментальной станции физиологии растений. Тут же к нам выходит женщина. Она знакома с Оскаром. Мы говорим, что у нас есть несколько чрезвычайно ценных фруктов. Которые по ошибке не попали в последнюю партию. Эти фрукты – настоящий прорыв, говорим мы. Особенно лимоны. Они имеют огромное значение. Но у них очень короткий срок хранения. Их надо отправить немедленно. И хранить в холодном месте. Мы встаем по обе стороны от нее. Ей некуда деваться. И она соглашается. Оскар молчит. Говорим только мы.
Мы с Лабаном стараемся не смотреть друг на друга. Мы с ним в бегах. А близнецы все равно свернули налево. И вторглись в Министерство обороны.
– Она дает нам адрес. Мы просим ее визитную карточку. Она не возражает. Мы доезжаем за десять минут. Это Росенёрнс Алле. Миленькое местечко. Там стоит какая-то статуя. Оскар не решается войти с нами. У входа нас встречает охранник, который проводит нас внутрь. В ресепшен сидят четыре дамы. Но мы встаем по обе стороны от них. И показываем им фрукты. Размахиваем визиткой начальницы. Одна из дам проводит нас наверх.
Наверное, родители стремятся защитить своих детей не только от внешнего мира. Наверное, еще в большей степени они хотят защитить их от темных сил внутри них самих. Думаю, и то, и другое – иллюзия. Прошло уже, наверное, много лет с тех пор, как Тит и Харальд обнаружили, что могут вызывать доверие у людей. И много лет с тех пор, как они начали злоупотреблять своим талантом.
– Офис находится на самом верху. Из окон суперкрутой вид. В приемной сидит секретарша. Но нас уже не остановить. Она сидит неподвижно. Мы проходим через комнату. Дверь открывается. А там сидит Хайн.
– Он нас не узнает, – продолжает Харальд. – Взрослые не узнают детей и молодых людей, если с момента их последней встречи прошло более полутора часов. Мы говорим, что мы посыльные. Из Министерства обороны. Снова размахиваем карточкой главы администрации. Кладем перед ним фрукты. И тогда Тит садится на его стол. И чуть-чуть задирает платье.
Я смотрю на детскую площадку. Матери с колясками гуляют под весенним солнцем. В колясках – маленькие аппетитные дети. Никто, ни матери, ни дети, не имеют ни малейшего представления о том, что их ждет впереди. Что через сколько-то лет девочки будут садиться на письменный стол каких-то пожилых мужчин и задирать платья. А мальчикам будет грозить восемьдесят лет тюрьмы.
– На столе у него стоит фотография внучек. Я говорю ему, что для этих девочек, должно быть, много значит, что у них такой привлекательный дедушка. А потом я притворяюсь, что у меня начинается эпилептический припадок. Пошатываясь, выхожу в приемную. Хайн идет за мной. Засовывает носовой платок мне в рот. Чтобы я не откусила себе язык. Все это для того, чтобы Харальд успел осмотреть комнату.
– Я начинаю со стола, – говорит Харальд. – Но там ничего нет. За картиной в стену встроен сейф, но он закрыт. Есть еще шкафы, но они тоже закрыты. А у меня всего несколько минут. Я почти сдаюсь. Но потом вижу еще одну дверь. Она открывается. А за ней…
Он замолкает, он все еще потрясен тем, что увидел.
– За ней – остров. Макет острова. Как архитектурный макет дома. Только тут остров. Очень большой макет. Размером с половину бассейна. В комнате, похожей на маленький зал. На макете видна и подводная, и надводная часть. Остров вулканический, на нем высокий вулкан. Виден коралловый риф. Аэропорт. Две гавани. И дома, много домов, похожих на военные бараки. Они сосредоточены в двух маленьких городках. А перед домами – бассейны. И поля, где растут овощи. Очень аккуратный макет. И рядом с ним – название острова. Spray Island. Вот что я успел увидеть. Потом я возвращаюсь в кабинет. Тит пришла в себя. Нам дают чаевые – целых пятьсот крон. Наверное, в основном они предназначены Тит. Мы спрашиваем, нельзя ли воспользоваться его телефоном. Звоним начальнице и говорим, что фрукты передали. Чтобы оттянуть тот момент, когда они с Хайном поговорят и выяснят, что мы fake. Потом мы уходим.
Я оглядываю парк. Замечаю, что одно буковое дерево уже распустило почки – листочки совсем маленькие, а цвет такой насыщенный, что все это кажется нереальным, это скорее лучики света, а не что-то материальное.
– Еще нет и десяти часов. Мы находим интернет-кафе. Загугливаем «Spray Island».
Харальд закрывает глаза. Повторяет дословно то, что увидел на экране.
– Название ему дал Джошуа Слокам. Первый человек, который совершил одиночное кругосветное плавание. Яхта, которую он сам построил, называлась «Спрей». Обогнув мыс Горн, он попадает в шторм. И садится на мель у этого острова. Обнаруживает, что острова нет ни на одной карте. Что он никому неизвестен, потому что в мореходные таблицы, вероятно, закралась какая-то ошибка, ошибка, из-за которой маршруты больших парусников проходили к востоку от острова. До 2012 года административно относился к Виконтским островам, в 2012 году приобретен датским правительством в рамках крупнейшего в мире проекта по сохранению природных объектов под эгидой ЮНЕСКО. В частности, сохранению островов в Тихом океане. Цель проекта – закрыть и защитить их, превратив в международный заповедник, что-то вроде Галапагосских островов. Когда мы все это узнаем, мы, наконец, завтракаем. На чаевые Хайна. Вместе с Оскаром.
– Оскар – человек системы, – говорю я.
– Он помог нам сбежать.
– Это минутная слабость. Все дело в эффекте. Но Оскар работает на Хайна.
Тит поворачивается ко мне.
– С Оскаром не все так просто.
Я отвожу взгляд. Это одно из изменений, происшедших за последние месяцы. Время, в течение которого я могу выдерживать взгляд собственной дочери, теперь ограничено.
