Текст книги "Эффект Сюзан"
Автор книги: Питер Хёг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
Они молчат. Есть такая особенность феноменологии эффекта, которую я вывела эмпирическим путем, но так и не поняла. Он не продолжается бесконечно. Какая-нибудь реплика или какой-нибудь жест могут внезапно все прекратить. Я полагала, что мои слова станут такой заключительной репликой.
Я недооценила Тит. Язвительное продолжение на сей раз включает две части. Сейчас последует вторая.
Тит самая маленькая из нас. Еще более стройная, чем я, с тонкими чертами лица, низким, хрипловатым голосом, который она никогда не повышает, даже сейчас.
– Есть еще вот что. И для меня это важно. Существует человек, который пытался убить мою мать и моего брата. С ним я должна свести счеты, чтобы покончить с этим делом.
Мы все садимся за стол.
Они смотрят на меня. Они понимают, что я сдалась.
Я разворачиваю лист А4 и кладу его перед ними.
В списке шесть имен. Написанных от руки. Магрете Сплид принадлежала к тому поколению, которое всё самое важное записывало от руки.
Я вдруг понимаю, что первые компьютеры появились в ее детстве, в ее молодости. Что она взрослела вместе с ними, видела их развитие в тесной связи с водородной бомбой.
Четыре фамилии, написанные на одной строчке, принадлежат четверым ныне здравствующим членам Комиссии будущего. Под ними – имя и фамилия Торкиля Хайна и его адрес. Под адресом одно слово или фамилия: Гейтер. Я поискала в интернете, на датских страницах ничего не нашла.
Лабан и дети склоняются над столом рядом со мной. После фамилий указаны должности: геодезист, священник, директор национального банка, ученый-металлург.
Единственное знакомое мне имя – это имя Кирстен Клауссен, ученого-металлурга. Она – национальное достояние. Как Бор. Как «Туборг». Как датский бекон.
Я складываю листок.
– Тит, – говорит Харальд. – Как ты поняла, что у вас со священником ничего не получится?
Она смотрит в зимнюю тьму. С Ивихисвай не видно воды. Но отражение лунного света от Эресунна угадывается на низко висящих облаках.
– Он был слишком милым. Со временем он не смог бы со мной мириться.
Это говорит шестнадцатилетняя девочка. О взрослом мужчине, у которого был «роллс-ройс» и миллион последователей.
Сидя здесь, на Ивихисвай, мы все тем не менее понимаем, что она права.
Я отправляю эсэмэску, чтобы включить автомобильный обогреватель. Детям всегда нравилось забираться в теплую машину. Автомобиль отвечает: «выполнено».
Сейчас только около пяти часов. Андреа Финк как-то раз объяснила, что час с пяти до шести утра – самый важный час в сутках. У нее было полторы тысячи научных публикаций, подтверждающих то, что мы все и так уже знаем.
Она всегда называла этот час «мышьяковым часом». Именно в это время тело достигает максимального расслабления. В этот час соотношение между фазой быстрого сна и глубоким сном без сновидений является оптимальным. Именно в этот час формируется жизненно важное ощущение, что вы хорошо выспались. Именно в этот час в большом городе наступает полная тишина. В этот час сумма энцефалограмм в группе, проводящей ночь в лаборатории сна, с большой долей вероятности может приблизиться к гамма-когерентности.
Именно нехватка сна в этот час лишает последних сил родителей грудных младенцев. Сменных рабочих и газетчиков. Именно в это время муниципальные психологи без предупреждения приходят в дома, чтобы оценить, не следует ли принудительно изъять детей у родителей. Само явление стресса коренится в этом часе.
Конечно же, именно на это время мы с Андреа назначали наши допросы. И именно сейчас мы все вчетвером садимся в теплую машину, чтобы отправиться во Фредериксберг. И нанести Торкилю Хайну нежданный визит.
18
Если у тебя в детстве были две тетушки, живущие во Фредериксберге, то ты начинаешь думать, что во Фредериксберге живут исключительно пожилые дамы.
Потом ты вырастаешь, поступаешь в университет, начинаешь заниматься квантовой физикой и обнаруживаешь, что там живут не только старушки. Там живет еще и множество старичков.
В соответствии с этой актуальной демографической картиной, виллы между Вестерброгаде и Фредериксберг Алле спроектированы как мавзолеи и засажены такими растениями, которые принято сажать на кладбищах.
Вилла Торкиля Хайна в середине улицы Кохсвай не является исключением.
И тем не менее по обе стороны входной двери в стену вмонтированы черные стеклянные диски. И они тут не для украшения, а, скорее всего, прикрывают камеры наблюдения.
Во всех окнах дома заметны ленты проводов сигнализации, которые, очевидно, подключены к каким-то дальним диспетчерским службам, может, в полиции, может, и в разведке. В пятидесяти метрах от дома, на противоположной стороне, припаркован «форд» с двумя мужчинами-жаворонками, которые, когда мы паркуемся и открываем калитку, выходят из машины и задумчиво смотрят нам вслед.
Торкиль Хайн – человек, который принимает все необходимые меры предосторожности.
Я улыбаюсь стеклянным дискам и набираю на телефоне номер, который он мне дал. Надеюсь, звонок застанет его посреди самого безмятежного сна без сновидений.
Это не так. Он сразу же берет трубку. И звучит бодро.
– У меня есть фамилии, – говорю я.
– Где?
– На коврике перед вашей дверью.
Дверь открывается через пять секунд. Хотя сам он, в пижаме и халате, стоит в пятнадцати метрах от нее, в глубине анфилады комнат. Возможно, у него пульт дистанционного управления, возможно, дверь относится к нему с таким уважением, что сама открывается по его просьбе.
В таком облачении любой другой человек выглядел бы беззащитным, почти обнаженным. Но к нему это не относится. Его портной, должно быть, уделил много времени и пижаме, и халату. В этом наряде можно запросто отправиться на бал во дворец.
Я протягиваю ему листок, он разворачивает его, бросает на него взгляд, складывает.
– У нее не было протоколов, – говорю я. – Она не участвовала в последних заседаниях. Я знаю, что так оно и было. Мы выполнили нашу часть сделки.
Он кивает.
– Все обвинения в Индии сняты. О вашем доме в Манипуре позаботились. Ваши личные вещи отправлены в Данию в контейнере, они прибудут на следующей неделе. История такова: вас вызвали раньше времени в связи с важными делами. Эта версия поддерживается индийскими властями, Министерством иностранных дел и Копенгагенским университетом. Дело закрыто.
– Если бы все было так просто, – говорю я.
Я сажусь на стул. Лабан и дети садятся. Торкиль Хайн стоит.
Разве можно было представить, что мы окажемся у него дома? И раз уж мы пришли, разве можно себе представить, что мы будем тут рассиживаться? Мы должны как можно быстрее убраться.
– Магрете Сплид мертва, – говорю я. – Ее задушили сегодня ночью в собственном доме. Нас с Харальдом чуть не убили. Экскаватором. Машину стерли в порошок. Нам нужна защита.
Если бы мы ожидали слез и цветов, нас бы постигло разочарование. Но он хотя бы садится.
Видно, что он потрясен. Сначала он подбирает слова. Потом начинает говорить. Но с большим трудом.
– С чего вы взяли, что ее задушили? Причину смерти может определить только специалист.
– Поезжайте туда, – отвечаю я. – Поговорим, когда вы осмотрите труп. И то, что осталось от человека, которому она проломила голову.
Появляется его жена. Она почувствовала, что он нуждается в ней. У великих людей всегда были замечательные жены. Рядом с нобелевскими лауреатами-тяжеловесами – Бором, Ферми, Альваресом, Горбачевым, Сахаровым, Шрёдингером – всегда были амазонки. А от тех, кто проиграл в последнем забеге и не получил премию, – Оппенгеймер, Силард – женщины уходили.
Не следует заблуждаться в отношении женщины, которая сейчас вошла в комнату, хотя она и на полметра ниже своего мужа. Встречаются валькирии очень даже небольших размеров.
– Что случилось, Торкиль?
Голос ее звучит уверенно и твердо. Ей известно столько же, сколько и ему.
Он встает и начинает ходить вдоль стены, как зверь в клетке.
– Кое-что пошло не по плану.
Тут он вспоминает о нашем присутствии.
– Может быть, попросить детей прогуляться, размять ноги, – предлагает он.
– Попробуйте, – отвечаю я, – может, вам и повезет, у меня обычно не получается.
Ему не сразу удается скрыть удивление.
– Мои внуки всегда нас слушаются.
– Их дедушка – вы. Тит и Харальду не так повезло.
Он развил в себе множество исключительных качеств. Но с чувством юмора как-то не сложилось.
Он смотрит на жену.
– Надо увезти их. Пока все это не уладится. В Италию, по программе защиты свидетелей.
Я не сразу понимаю, что это он говорит о нас.
Он принял решение. И теперь поворачивается к нам.
– Отсюда вы едете прямо домой и собираете вещи. Вас заберут через несколько часов. Вы улетаете сегодня. По пути в аэропорт получите новые паспорта и все необходимые инструкции. О вас позаботятся. Надеюсь, что вы сможете вернуться домой не позднее чем через несколько месяцев.
Он этого не знает, но эффект действует. Первым делом – как часто бывает – в пыль рассыпается вежливость. Вежливость – это обычно лишь тончайшая пленка на поверхности.
Поскольку между нами возникла несколько большая взаимная ясность, я могу увидеть кое-что из его физиохимической истории.
Есть люди, которые верят в психологию, я не верю. Всё на свете – это биохимия на базе квантовых электрических эффектов. Торкиль Хайн, должно быть, был создан путем растворения в сильно разъедающей жидкости целой лохани начальников отделов, подполковников и генеральных директоров. Потом раствор выпаривали в концентрат, который сейчас сидит перед нами. Я видела много влиятельных мужчин, но он даст им всем фору.
И тем не менее ему страшно. Значит, мы с ним противостоим каким-то могущественным силам.
Лабан и близнецы в прострации. Они приехали, чтобы все прояснить. А теперь их высылают из страны.
– У нас все еще джетлаг, – говорю я. – Было бы замечательно, если бы отъезд можно было отложить на несколько дней.
Он берет себя в руки. И тут совершает ошибку. Сконцентрировавшись, тихим голосом, из которого исчезли последние молекулы вежливости, он говорит.
– У вас нет иного выбора. Вы все четверо можете получить судимости, которые в будущем закроют для вас все возможности, кроме работы разносчиками газет. Делайте, что вам говорят!
Мало кто может сохранять выдержку, когда слышит грубые слова от по-настоящему значительного человека. Большинство из нас становятся маленькими перед великим гневом. В шестьдесят лет знаменитый на весь мир Нильс Бор стоял по струнке перед Черчиллем, отчитывавшим его как мальчишку.
На нас четверых отповеди всегда действовали иначе. Мы не становимся меньше. Мы становимся только злее.
Но по нашему виду этого не скажешь. Это и называется хорошее воспитание. Мы поднимаемся с места.
– Мы поедем на своей машине, – говорю я.
– Исключено!
– Это внедорожник «вольво». Он стоит больше миллиона. Вам придется добавить его стоимость к нашему ежемесячному содержанию.
У него комок в горле. Я задела его превосходное душевное качество: как и все выдающиеся чиновники, он безумно скуп, когда дело касается государственных расходов.
– Ладно. Но вы уезжаете сегодня вечером! В ближайшие полтора часа к вам заедет человек с паспортами, банковскими картами, необходимыми адресами и инструкцией о том, как вообще себя вести. Счастливого пути!
Мы пятимся к дверям, не сводя с него глаз. И не потому, что думаем, будто он побежит за нами и попросит поцеловать его на прощание. А потому что так уходят после приема при дворе.
Когда я оказываюсь у входной двери, мы с ним смотрим друг другу в глаза последний раз.
В эту секунду он начинает что-то понимать. В эту секунду он вспоминает нас с ним в тюрьме. Вспоминает об эффекте. И тут мы уходим.
Я не сразу завожу машину, какое-то время я просто сижу не двигаясь.
Харальд в сердцах хватается за ручку двери и пытается вырвать ее. Когда-то одноклассники, очевидно, из-за мимолетного выпадения из реальности на уроке истории дали ему прозвище Харальд Суровый. По имени норвежского короля, который не брал пленников и не принимал ответа «нет».
Я не оборачиваюсь. Я разговариваю с лобовым стеклом. И говорю я от имени всех нас.
– Ни в какую Италию мы, разумеется, не поедем.
19
Я всегда с удовольствием и интересом следила за тем, как на протяжении моей жизни постепенно возрастало значение женских сексуальных фантазий в общественном сознании.
И очевидно, что мы все еще находимся только в начале этого позитивного процесса.
Я, например, не сомневаюсь, что могу добавить личные пикантные подробности, просто надо найти подходящий форум, чтобы поделиться своим опытом. Я подумываю о Научном обществе.
В моих смелых фантазиях присутствуют все великие физики. Конечно же, многие из них были очень привлекательны, включая и женщин. Многие женщины-физики находились в несколько двусмысленных отношениях со своей внутренней мужественностью. Мария Кюри, Ирен Жолио-Кюри, Сесилия Пейн и Лиза Мейтнер занимают первые места в моем списке.
Но моими любимцами остаются великие мужчины-физики XIX века. Которые хороши еще и тем, что, увы, мертвы. Проще желать мертвых, чем живых. Так удачно сложилось, что Бора уже не было в живых, когда я родилась, – это я всегда понимала. Иначе бы мне пришлось добиваться его. И возникли бы сложности.
Мой любимец – Томас Юнг. Looker[9], одетый как по заказу Датского совета мужской моды. Был великолепным танцором, говорил на шестнадцати языках, был еще и врачом, умел писать и читать с двух лет, брать производные и первообразные сложных функций с пяти лет. И самое главное: он первым понял и описал явление интерференции. С того момента, как Андреа Финк впервые показала мне его выкладки, я поняла, что ему первому удалось описать волновые процессы между людьми.
Когда Лабан, я и дети находимся на определенном расстоянии друг от друга, как это было несколько минут назад в гостиной Торкиля Хайна, и когда в течение совсем короткого промежутка времени между нами не возникает никакого диссонанса, наши системы когерентны, мы усиливаем друг друга, создавая что-то вроде интерференции. Именно ее мы изучали с Андреа Финк, именно ей мы пользовались и злоупотребляли на протяжении всей нашей жизни, именно она, к счастью или к несчастью, привела нас туда, где мы сейчас находимся.
И именно из-за нее Торкиль Хайн сказал то, что сказал.
В тот момент, когда он согласился с тем, что мы сами поедем в Италию на машине, в его системе возникла какая-то турбулентность.
Возникла она мгновенно и была едва уловимой, возможно, даже для него самого, но очевидной для меня. Ведь эффект – это тоже в каком-то смысле рентген.
В тот момент было ясно, что он скажет «нет». И все-таки он согласился.
Этому по моим представлениям может быть только одно объяснение. Именно оно возникает на поверхности его сознания и оттуда передается мне. Он вспоминает, что одновременно с тем, что его люди установили камеру в нашем доме и передатчик в гараже, они поставили приборы слежки нам в машину.
Им обязательно нужно было проводить нас в аэропорт и посадить в самолет, потому что только в этом случае они могли быть уверены, что мы действительно уехали, а не удрали из зала отправления. Но они по-прежнему уверены, что мы уедем, ведь в нашей машине – ставлю двадцать против одного – стоит их приборчик.
Вопрос в том, где именно.
Остальные молчат. Вот почему мы, несмотря ни на что, так долго вместе. В самые важные минуты мы никогда не мешали друг другу.
Мне было двенадцать, когда я предприняла свой первый мыслительный эксперимент.
Не зная при этом, что это Эйнштейн придумал такой термин и совершенствовал технику. Не зная вообще, кто такой Эйнштейн.
Я жила в интернате Хольмганген в Венсюселе, на старом хуторе, в такой глухомани, какую трудно найти в столь густо населенной стране, как Дания. Несколько километров до ближайших соседей, полдня пути до ближайшей ремонтной мастерской, денег на интернат выделяли мало, мы топили старыми покрышками котел, предназначенный для работы на соломе, и все вокруг было покрыто липким, черным слоем расплавленной резины. Химически очень стойкое соединение, даже сейчас, когда у меня возникает сильный кашель, я чувствую привкус вулканизированного протектора.
Интернат находился далеко от ближайшей водопроводной станции, и поэтому у нас была своя скважина, однажды электрический насос сломался, ремонтника лишний раз старались не вызывать. Взрослые попытались сами разобраться, но у них ничего не получилось. И тут кто-то предложил спросить меня.
Я сидела на крышке и смотрела в шахту колодца. Кожух насоса был снят, сам он находился ниже меня на полметра, это был насос фирмы «Грунфос», дети и взрослые стояли вокруг меня, все молчали.
Я так и не поняла, как у меня все получилось. Но сегодня я знаю, что по крайней мере провела мыслительный эксперимент. До этого я наблюдала, как взрослые пытались устранить все возможные причины, меняли предохранители, чистили сетки фильтра, осматривали трубы, меняли давление включения и выключения в управляющем реле.
Возможно, не стоит называть это мыслительным экспериментом, потому что ощущение было телесным, как тогда, так и сейчас. Я просто допустила то, что видела, в свое тело.
Я сидела на крышке колодца и как будто становилась единым целым с насосом, физически. И тогда я поняла. Что объем воздуха в мембранном баке слишком мал. Поэтому я открыла бак. И отвернула гайку, регулирующую объем воздуха. И все. Они подняли насос наверх, и он заработал. Я ничего не сказала, я не ликовала. Но я знала, что момент был решающим. Что это своего рода хрустальный шар, что я смотрю в свое будущее.
И сейчас тоже, в «вольво», посреди Кохсвай.
Когда мне было четырнадцать, я разобрала двигатель своего первого мопеда, розового «Puch», чтобы выжать из него еще немного скорости. Когда мне было восемнадцать, я отремонтировала свой первый «ситроен-2 CV», двигатель был простой, как у скутера.
А у этого «вольво» я даже толком не могу понять, как заливать антифриз.
И это не я изменилась, а машины. Сегодня, чтобы понять и починить консервную банку, в которой мы сидим, требуется университетское образование и электроники и инструментов на миллион.
Поэтому я не пытаюсь вычислить, куда они поместили свое устройство. Думаю, существует тысяча вариантов. Я не трачу время на размышления. Вместо этого я стараюсь слиться с машиной и настоящим моментом.
Просидев неподвижно десять минут, я все понимаю. Никто из троих не произнес ни звука.
Подогрев дизеля работает. Вот о чем я подумала. Или это вспоминает мое тело.
Приемопередатчик в нем – это, по сути, мобильный телефон. Он работает с сим-картой, купленной мной у моего оператора. Минимальная месячная плата составляет двадцать крон. Мы провели в Индии год. И я много чего держала в памяти все это время, но я не пополняла сим-карту в машине, стоящей в гараже на Ивихисвай. На карте не должно было быть денег.
Но они есть. И дело не в терпеливом отношении милосердного оператора к тем, кто запаздывает с оплатой. Дело в том, что кто-то положил на нее деньги.
Я открываю маленькую крышку под приборной панелью слева от руля. За ней лежит руководство по эксплуатации автомобиля, а слева – кнопка ручного пуска подогревателя. Напротив нее на двух липучках висит блок приемопередатчика.
Я достаю его. Все больше и больше предметов в этом мире начинают скрываться от наших глаз, за крышками, экранами и узкими интерфейсами, куда могут найти дорогу только специалисты. Машина у нас уже четыре года, но я никогда раньше не держала в руках эту коробочку.
Она чуть больше мобильного телефона. Я открываю ее.
Внутри устройство состоит из аккумулятора, в два раза больше источника питания мобильного телефона и, очевидно, как минимум в два раза более емкого. Он заряжается через провод, который должен быть подключен к аккумулятору автомобиля. Над блоком питания находится небольшая пластина, я откидываю ее и смотрю внутрь на электронику размером не больше наручных часов, но которая потребовала бы еще одного университетского образования в дополнение к тому, которое требуется для автомобиля.
А вот чтобы заметить, что кто-то с ней повозился, не требуется никакого образования. Какие-то мастера на все руки разместили небольшую плату поверх собственной электроники устройства. И хотя ее размеры не превышают десять на десять миллиметров и один миллиметр в высоту, даже ребенок может заметить, что это паразит и полупроводниковый кукушонок, помещенный сюда, чтобы паразитировать на блоке питания и другом оборудовании с недоброй целью, которая, я не сомневаюсь, заключается в непрерывной передаче данных о нашем местоположении.
Остальные трое хранят полное молчание. Я достаю устройство и кладу его на сиденье рядом с собой.
Потом включаю поворотник и отъезжаю.
20
Насколько я помню, Андреа Финк никогда не говорила, что в жизни каждой женщины должен быть водитель-дальнобойщик.
Но это нам ничего не говорит о водителях-дальнобойщиках. Это говорит лишь о том, что у нобелевских лауреатов тоже есть свои «мертвые зоны».
Мне всегда нравились водители грузовиков. С самого детства. Не совсем верно, что вся на свете музыка – это Ханси Хинтерзеер[10]. В кантри и вестерне тоже есть свои жемчужины. Если они посвящены грузовикам и людям, которые ими управляют.
Мы проезжаем мимо почтового терминала. По другую сторону железной дороги я вижу здание гимнастических и спортивных обществ и остатки того, что когда-то называлось «Мясным городом».
– В моем детстве, – говорю я, – дальнобойщики обычно собирались напротив Мясного города и вокруг Хальмторвет. Машины стояли длинными рядами, повсюду были кафе, где водители завтракали. Мама возила меня мимо них в коляске.
– А почему бабушка именно сюда приходила?
На первый взгляд это такой небрежный вопрос. Но за этой небрежностью скрывается живейший интерес.
– Отец отсиживал срок в тюрьме Вестре. А мама любила гулять. Она ходила навещать его.
Мы выезжаем на автостраду Кёге Бугт и проезжаем первый транспортно-логистический центр. Здесь, конечно, можно познакомиться с водителями-дальнобойщиками. Но это не лучшее место.
Я сворачиваю на следующий съезд. Поначалу кажется, что это было неправильное решение и впереди лишь безликие пригороды. Но потом открывается другой мир.
Вывеска, которая вполне органично выглядела бы в Лас-Вегасе, гласит: «Место отдыха – у Оды». Несколько сотен грузовиков из разных стран, всевозможных размеров и цветов, стоят рядами, а когда мы паркуемся, в поле зрения появляется здание.
Трудно дать ему какое-то архитектурное определение. С точки зрения физио-химического состава в основе его, очевидно, вагончик из моего детства, где продавали сосиски. Ему, вероятно, сделали несколько инъекций из тех, что используют для сосисок, так что теперь это здание пятьдесят метров в длину и два этажа в высоту и освещено оно как колесо обозрения.
– Ты пойдешь со мной, Тит?
Перед зданием она останавливается. С благоговением.
– Мама, откуда ты знаешь про все это?
– Отец водил меня сюда.
– То есть это было в то время, когда он не сидел тюрьме.
– Да, – говорю я. – Бывало и такое. С тех пор я иногда приходила сюда сама.
– Почему ты не брала нас с собой?
Я останавливаюсь. Мы смотрим друг другу в глаза.
– Иногда, может быть, раз в год, у меня появлялось желание посидеть одной среди этих мужчин.
Она не отводит взгляд. Кивает.
Мы входим, и, хотя вроде бы ничего не происходит, кажется, что все помещение замирает. Среди полусотни мужчин мы единственные женщины. Мы и еще Ода.
Она стоит за прилавком и, конечно, не узнает меня. За тридцать лет я была здесь не более пятнадцати раз.
Она выросла и состарилась вместе со своим вагончиком. Но некоторые женщины стареют, приобретая мудрость, а не распадаясь на части. Они не становятся толще, они просто приобретают некую плотность и упругость.
– Мне нужен человек, – говорю я. – Который едет на юг Италии.
Она внимательно смотрит на меня. Внимательно смотрит на Тит. Ода никуда не спешит.
– У тебя там на улице припаркована нормальная машина. В ней сидит мужчина и, если бы у тебя даже не было этой машины, то уж всяко у тебя нашлись бы деньги на самолет. Так что дело не в том, что тебя нужно подвезти.
Я жду. Она ждет.
– Я тут работаю уже сорок лет, – говорит она. – И всем довольна. Горжусь домашними сэндвичами со свининой. Заработок нормальный. Но деньги – не главное. Самое главное – клиенты. Некоторые из них приезжают сюда с самого первого дня, как я открылась. Сорок лет. Знаешь, чего бы мне уж точно не хотелось? Мне уж точно не хотелось бы, чтобы кого-то из ребят охмурили и предложили перевезти что-то незаконное через границу и чтобы его арестовали по ту сторону Альп и посадили на восемь лет за то, во что его втравили какие-то голубые глазки и розовые губки.
Об искренности она знает столько же, сколько и я. Возможно, даже больше. Она слышала множество жизненных историй, и все они были услышаны и прочувствованы ее сердцем.
Я кладу перед ней приемопередатчик из подогревателя дизеля. Вместе с дополнительной батарейкой.
– Нас высылают из страны. По программе защиты свидетелей. За нами будут следить через устройство в этой штуке. Нам нужно выиграть немного времени. Всего несколько дней.
– И как ты собираешься использовать эти несколько дней, милочка?
Я наклоняюсь к ней.
– Я хочу найти человека, – отвечаю я, – который сделал одну очень плохую вещь. И хочу попросить его извиниться.
Она смотрит мне в глаза.
– И тебя зовут?
– Сюзан. А это Тит.
– Пошли, – командует она.
Она выходит из-за стойки и идет вдоль столиков. Мы идем за ней. Я и представить себе не могла, что при весе в восемьдесят пять килограммов можно скользить, как русалка, по этому виниловому миру, паря среди сковородок и фритюрниц. Но ей это как-то удается.
Она останавливается перед молодым человеком, сидящим за столиком в одиночестве.
– Джонни, – говорит она, – это Сюзан.
Потом она поворачивается и уходит. Я сажусь перед молодым человеком. Тит стоит рядом. Я кладу перед ним коробочку и батарейку. Рядом с ними я выкладываю шесть тысячекроновых купюр.
– Это устройство слежки. Власти должны считать, что они контролируют мои передвижения. Я прошу тебя взять его с собой в Италию. Где-нибудь в Апулии есть мастерская. Там страшный беспорядок. Где-то в глубине этого беспорядка стоит ведро. В тихом и укромном уголке, куда никто не заглянет ближайшие две недели. Положи туда, пожалуйста, эту штуковину.
Он взвешивает в руке коробочку.
– С чего ты взяла? Что я знаю такое место с таким ведром?
Мы улыбаемся друг другу. Он смотрит на Тит. Смотрит на меня. Отказывается от попыток понять, кем мы друг другу приходимся. По внешнему виду Тит никак нельзя сказать, что она имеет ко мне какое-то отношение. Что она вообще имеет к кому-то отношение. Она словно только что вышла на сцену или прибыла из космоса без какого-либо отягощающего прошлого за плечами.
– Я мог бы дать тебе номер своего мобильного. – говорит он. – На случай, если у тебя возникнут проблемы. Или если ты просто захочешь куда-нибудь прокатиться.
Предложение возникло спонтанно, из какой-то находящейся вне его контроля области. Когда он понимает, что сказал, лицо его заливается краской.
Он очень даже недурен собой, этакий Крис Кристоферсон из фильма «Конвой», только двадцати одного года от роду. В нем есть живость, но вокруг глаз темные тени.
Тьма эта происходит от желания, в котором он сам – бьюсь об заклад – не отдает себе отчета. Желания встретиться с женской сексуальностью в зрелой форме, со всеми проблесковыми огнями и включенными сиренами.
Тит неподвижна, как статуя. Я встаю.
– Не получится, – говорю я. – Во всяком случае, сейчас.
Тени вокруг его глаз становятся глубже. Потом лицо проясняется.
Он пододвигает купюры ко мне.
– Деньги тебе самой понадобятся. Свидетели получают сущие крохи.
Я забираю деньги обратно.
– Приятно было познакомиться, – говорит он.
Я поворачиваюсь. Мы с Тит идем к выходу. Я останавливаюсь перед Одой. Кладу перед ней купюру. Она качает головой.
– Я мультимиллионер, милочка. У меня еще три таких забегаловки на Е48. Я стою тут только потому, что мне это нравится. Деньги оставь себе.
Я убираю купюру. Уже второй раз за пять минут я сталкиваюсь с людьми, которые находясь в здравом уме отказываются от денег. Может, это все не наяву.
Она в последний раз оглядывает меня.
– Не знаю почему, – говорит она. – Но я рада, что ты не меня ищешь.
Выйдя на улицу, мы с Тит останавливаемся. Вдалеке виднеется Брёнбю Стран.
– Мама. Ты когда-нибудь изменяла папе?
Кое-кто считает, что есть информация, от которой следует оберегать детей.
Тот, кто придерживается такого мнения, не знаком с эффектом. И не знаком с Тит.
– Да, – отвечаю я. – Несколько раз.
Она молчит. Мы идем к машине. Харальд выходит и придерживает дверь, сначала передо мной, потом перед Тит.
– Поведет Лабан, – говорю я. – Я очень устала.
Мы садимся. Лабан не сразу заводит машину.
– Почему, – спрашивает он, – так важно прятаться от Хайна? Какой ему на самом деле в нас интерес?
Из нагрудного кармана рубашки я достаю небольшой лист плотно сложенной бумаги. Лист А4.
– Я дала ему, – говорю я, – не те имена, которые написала Магрете Сплид. Я дала четыре вымышленных. Настоящие – здесь. Когда он это поймет, то будет недоволен. И тогда попробует добраться до нас.
21
– Мы невидимы!
Лабан выходит на середину комнаты и разводит руки в стороны. И делает первые шаги румбы.
Я стою, опираясь на Харальда. За последние двое суток я спала в общей сложности шесть часов.
– Хайн следит за тем, как мы едем в сторону Италии. Человек, который пытался убить вас с Харальдом, считает, что вас нет в живых. Мы стали невидимками. Мы от них спрятались!
Про Лабана недостаточно просто сказать, что он человек эпохи Возрождения. Справедливости ради следует добавить, что он обладает выдающимися способностями приукрашивать действительность, и поэтому большую часть времени и вправду живет в эпохе Возрождения. До эпохи Сбора информации в режиме реального времени. До появления систем наблюдения. До больших данных.
– Они могут появиться здесь в любую минуту, – говорю я. – Нет никакой уверенности, что за домом не наблюдают. В лучшем случае у нас есть сорок восемь часов.
– Двадцать четыре, – поправляет меня Тит. – К сожалению, у нас есть только двадцать четыре. Потому что рождественский вечер мы, конечно же, вычитаем.
Лабан замирает посреди комнаты. Я всем весом повисаю на Харальде.
Сочельник – это демон, которого мы с Лабаном пытались изгнать из нашей жизни на протяжении шестнадцати лет. И которого дети неустанно возвращают.
Мы с Лабаном никогда не любили Рождество. Избыточное потребление. Массовый психоз. Институт экспериментальной физики находится менее чем в четырех сотнях метров от здания «Тейлум» и от Института судебной медицины. Иногда патологоанатомы просят прислать им специалиста по статистике, или предоставить им время на наших серверах, или необходимое лабораторное оборудование. В рождественские дни судмедэксперты работают и днем, и ночью. Ни в какое другое время года на них не сваливается такое количество самоубийств и жертв домашнего насилия. Если что-то и может вывести датчан из себя, так это сочетание алкоголя, счетов за подарки, которые они на самом деле не могут себе позволить, и всеобщего напряженного ожидания, что сейчас все семейные чувства должны расцвести пышным цветом, и обязательно сегодня вечером.
