Текст книги "Эффект Сюзан"
Автор книги: Питер Хёг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
Хрупкая, закрытая кабина висит на легких металлических штангах под шаром, переходя в длинный корпус с килем из алюминия. Все это похоже на изящную гоночную яхту, на которую установили огромный пляжный мяч и парус-крыло.
На крыше только мы и несколько человек из технического персонала. Отец ступает на трап. Открывает дверь в кабину.
– Сюзан. Можно я покажу тебе Копенгаген с высоты птичьего полета?
На короткое мгновение кажется, что вокруг возникает разность потенциалов в миллион вольт. Хайн хотел было что-то сказать, но передумал. Техники стоят наготове с чем-то похожим на парашюты. Отец качает головой.
– Судьба сегодня нам благоприятствует. Есть ли судьба, Сюзан?
– Если она и есть, – говорю я, – то мы сами участвуем в ее создании. Как в законах природы.
Хайн поднимается наверх. Исчезает в кабине. Вслед на ним – министр иностранных дел. Потом туда собирается подняться Хальк.
– Простите, нет, – говорит отец.
Хальк не верит своим ушам. Ошарашенно смотрит на отца.
– А вы кто вообще?
Снова почти незаметный жест, и по обе стороны от Торбьорна появляются двое. Они берут его под руки и уводят.
Я прохожу мимо отца и поднимаюсь в кабину. Он оборачивается к оставшимся на крыше людям.
– Можете запускать сюда прессу.
10
Как только отец касается приборной доски, передо мной всплывает все мое детство. Не расплывчато, не фрагментарно, а целиком. Я помню его за рулем нашей машины. Его руки, которые ласково трогают панель управления. Запах кожаных сидений. Близость между нами. Воодушевление, с которым он описывает мне окружающий мир. Это от него у меня желание объяснять близнецам все, что они видят. Я помню, как хлопала дверь, когда он зимой возвращался домой. Запах его мокрого макинтоша, когда я утыкалась в него лицом. Удивительную мягкость медвежьего меха, когда он протягивал мне свою шапку.
Кабина оснащена электроникой современного истребителя, приборная панель длинная и широкая, как письменный стол. Он играет на ней, как музыкант.
– Я участвовал во всем с самого начала, Сюзан. Пока все это создавалось. Без ведома Халька. Многое могу поставить себе в заслугу. Это первый в истории воздушный шар, в котором сам шар является расширительным резервуаром. Можно изменять высоту, увеличивая или уменьшая объем.
Он двигает рычаг, шар содрогается, тросы натягиваются с легким скрипом.
Кабина наполняется светом, на крыше здания под нами загорается пятьдесят солнц – это вспышки фотокамер. Внизу, наверное, около сотни журналистов и операторов. Министр делает шаг к двери и машет рукой. Хайн и отец не обращают внимания на зрителей.
Карабины открываются, тонкие стальные тросы исчезают под кабиной. Воздушный шар взмывает, слышатся громкие аплодисменты, постепенно затихающие внизу. Лобовое стекло поднимается, а несколько окон кабины, наоборот, полностью открываются, создается впечатление, что мы находимся в безграничном пространстве.
Я никогда раньше не летала на воздушном шаре, и первое, что меня поражает, – это тишина. Поблизости от земли всегда слышен какой-то гул, шум машин, пение птиц, человеческие голоса, работающие механизмы. Здесь, наверху, есть только шепот ветра, овевающего шар. И легкое потрескивание паруса-крыла.
Из-за этой тишины возникает очень странное ощущение. Невозможно понять, поднимаемся мы или Копенгаген падает вниз.
Отец нажимает на кнопку, где-то над нами гидравлическая лебедка натягивает шкот, мы разворачиваемся к бело-синей сверкающей поверхности Эресунна.
Он берет меня за руку. Снова всплывает воспоминание о его физическом тепле.
Большинство мужчин не могут собраться с мыслями, если возникает физический контакт. Телесные сигналы замутняют ясность сознания, тело и мысль в чем-то соперничают. У отца все по-другому. Для него сосредоточенность и физическое прикосновение всегда шли рука об руку.
– Первое предупреждение прозвучало еще до твоего рождения, Сюзан. Никто сейчас уже не помнит, но европейские биологи впервые предупредили о загрязнении окружающей среды в середине шестидесятых. С тех пор все стало во много раз хуже. Сейчас разворачиваются апокалиптические сценарии, рушатся биологические системы. Нет ни одного думающего журналиста, который бы этого не знал, ни одного политика, ни одного ученого. Но нет смысла об этом говорить, все равно никто не услышит. Нет ни одного СМИ, которое могло бы дать реалистичную картину действительности, ни одной партии, которая могла бы предложить то, что необходимо, потому что, если они предложат это обществу, за них никто не проголосует. Поскольку мы все заложники ситуации, врагов больше нет, невозможно переложить на кого-то ответственность. Сейчас важно обеспечить выживание лучших. Вы среди лучших, Сюзан, ты и дети. Я не большой фанат твоего мужа, но его тоже возьмут. И, конечно, твою мать. И ее…
Он останавливается. В его молчании возникает какая-то трещина. Вызванная тем, что эффект уже начал действовать. Из этой трещины сочится то, что он не смог переработать до сих пор: его любовь к моей матери. Какая-то его часть осталась в прошлом, слишком поздно что-либо менять.
– На этом острове есть все, Сюзан. Если начнется ядерная война, то ледниковый период наступит в Северном полушарии, Южное это не затронет. Когда закончится нефть, у нас будут возобновляемые источники энергии. Водород и smart grid[27]. Мы сможем удовлетворить все свои продовольственные потребности. Если уровень моря поднимется на двадцать метров, у нас все еще останется восемьсот квадратных километров, чтобы не замочить ноги. У нас есть семенной фонд, есть скот, есть техника и все данные, чтобы впоследствии восстановить цивилизацию. Это не Ноев ковчег, Сюзан, не космическая капсула свидетелей Иеговы. Это жизнеспособная Атлантида.
Он чувствует мои мысли. Он чувствовал их и когда я была ребенком, мы оба чувствовали друг друга. Не раз бывало, что один из нас только начинал говорить, а другой уже смеялся, потому что эти же слова сам только что про себя произнес.
– Когда происходит внезапный коллапс, демократии не справляются. Они всегда были лишь тонким поверхностным слоем. Девяносто пять процентов жителей планеты по-прежнему нуждаются в том, чтобы им объясняли, что делать и как себя вести. Политические институты неизбежно рухнут. Военным и крупным транснациональным компаниям придется взять власть в свои руки. Дальновидные политики, такие как, например, Йорген, давно это поняли. Многие из нас понимали все и без Комиссии будущего. Но комиссия все подтвердила. Это стало толчком к созданию плана спасения. Убедило политиков и руководителей большого бизнеса. Но планы и раньше существовали. О передаче власти тем, у кого есть способности и желание.
– И ты один из них, отец?
– Это будет новая жизнь. Будет трудно. Управлять всем в ситуации, когда демократии рухнули. Это требует специфических знаний. Чтобы то, что останется от общества, не погибло. Не пришло в полный упадок. Для этого нужен совместный опыт всех служб: военных, оперативных и гражданских. Мы возьмем на остров сто пятьдесят человек из спецназа и морской пехоты. Небольшую группу моих людей. Фрегат. Пару истребителей. Подводную лодку.
Мы летим над Эресунном. Внезапно я понимаю, что должны чувствовать перелетные птицы, когда они отрываются от земли. Одновременно неуверенность и эйфорию от парения над водным простором.
Он отворачивается от приборной панели. Наверное, включен какой-то автопилот, небольшая корректировка курса происходит как будто сама собой.
– Сюзан. Ты последняя говорила с членами комиссии. И у тебя есть этот удивительный талант. Торкиль рассказывал мне. Значит, ты заставила их говорить. Что они рассказали? Какой временной горизонт они определили? Когда ждать наступления коллапса?
Мне много раз доводилось смотреть на Копенгаген сверху. Из окна самолета, с церковных колоколен, из ресторана гостиницы SAS, с колеса обозрения в парке Тиволи, с верхних этажей университета и здания Института Панума. И тем не менее на этот раз все выглядит иначе. Отсюда город кажется уязвимым.
Может быть, дело в том, что шар движется медленно, что кабина очень уж легкая и вся конструкция выглядит ненадежной. На мгновение мне кажется, что мы с полутора миллионами человек внизу – единый организм.
– Они не называли дат.
– В любом случае это произойдет очень скоро. Вы возвращаетесь домой, начинаете работать, дети идут учиться, и будьте в готовности. Мы эвакуируем вас в ближайшие нескольких месяцев.
– Почему погибли члены комиссии?
– Они были немолодыми людьми, Сюзан.
Я пытаюсь полностью отдаться эффекту. Возникает ощущение свободного падения. Каждый раз – как впервые, каждый раз возникает некоторый тремор, даже у меня. Искренность – это не то, к чему можно привыкнуть раз и навсегда, это процесс, когда каждый раз приходится отказываться от привычных точек отсчета.
– Они стали алчными, Сюзан. Стали наживаться на своих способностях. Выставлять их на продажу. Так нельзя. Умение заглянуть в будущее – гораздо более тонкая вещь, чем доступ ко всем государственным тайнам. Торкиль руководил ими больше сорока лет. Но мало кто из людей может жить с такой колоссальной властью и не злоупотреблять ею. Они должны были уйти.
– Почему вы не подождали? Пока я не поговорю с ними?
Отец кладет руку на плечо Хайна. В эту минуту они похожи на братьев – старшего и младшего.
– У нас возникли разногласия. Торкиль хотел сохранить им жизнь.
У нас в лаборатории такое бывало. Тот волшебный момент, когда гипотеза вступает в свои права и то, что до этого было лишь хрупким образом, начинает обретать материальную форму. Это и происходит сейчас. Крах демократий – это не просто прогноз. И Хайн, и Фальк-Хансен отходят на второй план. Мой отец – главный в этой кабине.
– Кто это сделал?
Боль искажает его лицо. При воспоминании еще одного печального фрагмента прошлого.
– У меня есть люди, Сюзан. И ближайший из них – Ясон. Я всегда полностью ему доверял. Он привозил письма, вам с мамой.
– Я видела трупы. Ему нравится убивать.
И снова гримаса боли.
– Я хотел, чтобы все было сделано аккуратно, Сюзан. Как на скотобойнях. Ты когда-нибудь бывала там? Это просто восхитительно. В спинной мозг вола вводят трубку. Для предотвращения сильных спазмов. Все нежно и тихо. Я хотел, чтобы все было сделано таким образом. Ясон мне как сын. Я заботился о нем, Сюзан. Как будто он твой брат.
– Как трогательно, – говорю я.
– Да, действительно. Как я только его не прикрывал. Ведь он психопат. Может быть, надо было провести психиатрическое обследование. Именно из-за него все пошло наперекосяк. Теперь придется от него избавиться.
– У него мои дети. Тит и Харальд. Тебе это известно?
Он нисколько не удивлен. Способность удивляться он, очевидно, давно утратил. Но он замирает.
– Где, Сюзан?
– Я не знаю. Он позвонил мне. Сказал, что хочет поговорить со мной.
– Мы найдем его через пятнадцать минут.
Я знаю, что он лжет.
– И разберемся с ним.
– Ты сам этим займешься, отец?
– Я не могу, Сюзан. Он мне как сын.
Двое других пассажиров подходят к нам.
– У меня был пес, – говорит Фальк-Хансен. – Бигль. У этой породы аппетит неуправляем. Они могут есть до потери сознания. Только мой не терял сознания. Он мог жрать двадцать четыре часа в сутки. И клянчил у стола. Глядя на тебя очаровательными карими глазками. Мы не могли ему отказать. Когда вес перевалил за пятьдесят килограммов, начались проблемы с сердцем. Он был похож на глобус. Именно мне пришлось везти его к ветеринару. Я смотрел ему в глаза, когда врач усыплял его. Он понимал, что сейчас произойдет.
У меня кружится голова. Честность от безумия отделяет тончайшая пленка, и сейчас она вот-вот лопнет. Ни один из них еще не почувствовал этого.
– Мне пришлось разорвать отношения с собственной дочерью! – восклицает Хайн.
Глаза у него сверкают. В минуты глубоких признаний человеческий мозг вырабатывает эндорфины.
– Она узнала об Институте исследований будущего. И то, что его разработки несовместимы с демократией. Она продолжала давить на меня. В конце концов, мне пришлось пригрозить ей судом. Делом за закрытыми дверьми. Лишением свободы. Только представьте себе: угрожать тюрьмой собственной дочери!
Отец поворачивается к ним.
– Знаете, бывает, пытаешься вспомнить всех тех, с кем переспал? И не можешь. Представьте, что вы пытаетесь вспомнить людей, которых вы убили. Но не можете. Их много. А когда ложишься спать, они все выстраиваются в ряд. Приходится считать их, как считают овец, чтобы заснуть.
Очень маленькая и теперь уже бессильная часть их систем чувствует, что ситуация развивается бесконтрольно. Но уже слишком поздно. Во всех людях есть глубокое, инстинктивное стремление к искренности. Эффект – не более чем усиление этого стремления.
– Я участвовал во всех крупных политических скандалах, – говорит Фальк-Хансен, – за последние сорок лет! Врал в суде. Перекладывал ответственность на чиновников. Отрекался от своих старых политических друзей.
Одной из великих дат в истории органической химии считается апрель сорок третьего года, когда химик Альберт Хофманн в поисках лекарства от мигрени, сравнимой с мигренью моей матери, впервые получает из спорыньи полусинтетическое производное лизергиновой кислоты, проглатывает двадцать пять миллиграммов и впервые в мировой истории испытывает действие ЛСД. Этим джентльменам сейчас гораздо хуже. Хофманн не терял самообладания до самого конца. Они его уже потеряли.
На сцену снова выходит Хайн.
– Ваши истории производят глубокое впечатление. Трогательно. Но это мелочи по сравнению с тем, что на моей совести. Я создал Институт исследований будущего в обход конституции. Я скрывал от Фолькетинга важнейшую информацию, которую получал из комиссии. Скрывал от общества. И не только потому, что щадил людей. Мне еще хотелось сохранить власть.
В глазах у него слезы.
– Корни всего этого в моем детстве. Нас было шестеро, братьев и сестер. Я держал всех в ежовых рукавицах. Хотя мой отец был морским офицером.
Ему приходится замолчать. Министр отодвигает его в сторону.
– Прости, Торкиль. Но послушай меня. У меня было две сестры. Я почти что вовлек их в проституцию. Когда мне было десять, а им четырнадцать и восемнадцать. Там был сосед. Который…
Больше он ничего не успевает сказать. Отец хватает их обоих за волосы и кладет лицом в пол.
Делает он это как-то напряженно и жестко, но в то же время небрежно. Потом встает на колени и наклоняется над ними. Его голос не повышается ни на децибел.
– Нам нужно кое-что прояснить. Чтобы мы имели реальное представление о распределении бремени вины в этом пространстве. Ад, через который я прохожу ежедневно, это…
Торкиль Хайн сквозь хрип все-таки что-то выдавливает из себя:
– Свен, закон на моей стороне. И общество. Я могу призвать сотню полицейских как только мы окажемся на земле. И ты прямиком отправишься в новую тюрьму в Трёрёде. Откуда ты уже больше…
Министру удается высвободиться.
– Я член правительства. И пока существует демократия…
Отец сбивает его с ног, Фальк-Хансен хватается за него, и они с грохотом валятся на пол кабины.
Я пробираюсь к приборной панели. Острова Кронхольм наискосок под нами. К северу – парк ветрогенераторов. В кабину проникает низкий шепот вращающихся лопастей.
Я вспоминаю молчание Ясона в телефоне. И звук на заднем плане. Это был именно звук ветрогенераторов. Он и близнецы, должно быть, где-то под нами.
Я нахожу глазами рычаг высоты и толкаю его вперед. Слышится приглушенное шипение, шар начинает снижаться, сначала медленно, затем быстрее, впереди под нами взлетно-посадочная полоса.
Отец поднимается на ноги.
– Папа, – говорю я. – А как же с Харальдом и со мной? Зачем нас надо было убивать?
Мы пролетаем над оградой вокруг посадочной полосы. Я направляю шар к квадратному трехэтажному зданию рядом с ангаром.
– Мы не поняли, что это вы, дорогая. А Ясон…
Я тяну рычаг высоты на себя. Надо мной слышится свист воздуха. Я забираюсь на приборную панель. Высовываю ноги из лобового окна. Осторожно спускаюсь чуть ниже. Нащупываю ногами планширь, который проходит по всему периметру кабины.
Мужчины следят за мной из окна. Только сейчас они начинают понимать, что происходит.
– Дело в ней, – говорит отец. – Это эффект.
Я поднимаю руку, показывая им на потолок кабины. На небольшой прямоугольный кусок пластика.
– На самом деле все очень просто, – говорю я. – Это маленькая камера, микрофон, две литиевых батарейки и антенна. Радиус действия несколько километров. Люди Хайна установили ее в нашем доме на Ивихисвай. Я ее немного перенастроила. На свой смартфон. Который сейчас в руках у Лабана. Все, что происходило здесь с тех пор, как мы поднялись в воздух, транслировалось всей сотне журналистов на крыше. И выкладывалось в интернет. У Лабана есть еще и список. С четырьмя тысячами имен. Вы стали телезвездами. За каких-нибудь двадцать минут.
Выход из-под воздействия эффекта всегда происходит в замедленном темпе. Полное осознание ситуации наступает через минуты, а иногда и часы.
В данном случае быстрее всего приходит в себя мой отец. Он подходит ко мне и наклоняется над приборной панелью. Я слежу за его руками.
– Сюзан. Когда я уезжал. Когда мне пришлось уехать. Тогда я дал тебе совет. Что ты должна кусаться…
– …так же сильно, как и лаять.
– Ты чертовски преуспела, Сюзан. Мне будет непросто со всем этим разобраться!
Я смотрю вниз. До крыши два метра. Я толкаю рычаг высоты обратно. Внезапно, неожиданно. Никакого шипения. Но шар над нашими головами начинает расширяться. Кабина поднимается. Я прыгаю, падаю на крышу с небольшим уклоном, перекатываюсь на бок, цепляюсь за какую-то перекладину и останавливаюсь. Надо мной поднимается шар. Я лежу, ветер наполняет парус, и кажется, что шар дрейфует на норд-норд-вест без всякого управления.
Я встаю на ноги. На минуту задерживаюсь, глядя на Копенгаген.
Нахожу люк. И спускаюсь в темноту.
11
Лестница упирается в металлическую дверь, из-за которой доносится музыка. Звучит голос Эдит Пиаф. Включают то одну, то другую песню, потом слушатель останавливается на «Je ne regrette rien»[28]. Я открываю дверь.
В помещении, где я оказываюсь, можно было бы с легкостью разместить гандбольную площадку, хотя оно и квадратное. Свет проникает через мансардные окна в крыше. В окнах промелькнул удаляющийся шар.
Вокруг меня тысячи коробок, штабеля брезента, маленькие экскаваторы – новые, некоторые еще не расчехленные. Поддоны с садовыми тракторами. Насосы. В дальнем конце зала до потолка громоздятся доски и строительные материалы.
Посреди помещения в плетеном кресле сидит Ясон Альтер. Слева от него – низкий стеклянный столик с включенным телевизором. Рядом с ним лежит плоская винтовка с рожковым магазином.
Я подхожу к нему, он поворачивает ко мне экран телевизора. На экране – крыша Дома радио, какой-то мужчина в костюме дает интервью. В правом верхнем углу врезной кадр, в котором над Эресунном плывет воздушный шар.
– Где дети, Ясон?
Он выключает телевизор.
– Ты слышала о таком животном – «бакал», Сюзан? Это такой хищник из семейства кошачьих в Южной Африке. Почти неизвестный в Европе. Так называли твоего отца. И знаешь почему? Потому что никто никогда не видел это животное. Все знают, что оно существует. Оно обитает в красных скалах в саванне. Может прыгнуть на три с половиной метра в высоту и поймать пролетающего мимо голубя. Можно найти растерзанных птиц, кости, какие-то следы. Но вы никогда не увидите само животное. А теперь ты заставила его перед всеми во всем признаться!
Он качает головой.
– Он приговорил меня к смерти, Сюзан. И это показали по телевидению.
– На земле его встретит сотня полицейских.
Он скрипит зубами.
– Ты не понимаешь. Организация не пострадает. Он будет руководить всем из тюрьмы. Он может управлять страной из тюрьмы. Империей. А у меня нет будущего. Но сейчас есть только ты и я. Я хочу, чтобы ты разделась передо мной.
Он совершенно искренен.
– Ты как бы купила себе билет в жизнь. Из тюрьмы. Теперь ты можешь купить себе жизнь, если будешь добра ко мне. Свою жизнь и жизнь твоих детей.
Он пристально смотрит на меня. Ищет признаки страха.
– Дети, Ясон.
Он встает и идет к большому контейнеру, открывает двери, за ними нечто среднее между пристройкой к дачному домику и коптильней. Он открывает дверь коптильни. Автоматически включается свет. Пол выложен гладкими, желтыми камнями. Посреди стоит большой стальной прямоугольный противень. На нем сидит Харальд. Его глаза потускнели от страха.
– Это печь. Для кремации тел. Совершенно новая. На тот остров планируют отправить две такие печи. Даже там люди не будут жить вечно.
Стены имеют перфорацию, через которую должен нагнетаться горячий воздух от газовых горелок.
Он переходит к следующему контейнеру. Открывает двойные двери. Тит сидит, прислонившись к стене. По крайней мере, они оба живы.
– С первого раза, когда я увидел тебя, Сюзан, я хотел увидеть тебя голой.
– Закрой двери к детям, – говорю я.
Он взвешивает все «за» и «против». Затем закрывает контейнеры.
– Меня привлекают только независимые, зрелые женщины. Я даже подобрал музыку. Эдит Пиаф. С ней я чувствую себя как с Дженис Джоплин. И с Билли Холидей. Жаль, что я не знал их. Знакомство со мной изменило бы их жизнь.
– Это бы сократило их жизнь.
Он смеется.
– Наверное, ты права. Жизнь их была бы короче. Но ярче.
Он расстегивает брюки. Я вижу, как он возбужден.
– Начинай. Я не могу ждать.
Несколько раз в жизни случалось, когда я понимала, что стою перед человеком, которого эффект не может открыть. Потому что человек этот очень далеко.
Я расстегиваю кардиган. Делаю шаг, переступая через сброшенную на пол юбку. И стремлюсь к тому месту внутри себя, где я полностью сосредоточена на том, как выжить.
Он вновь включает Эдит Пиаф. Я начинаю двигаться. Неловко. Думая только об одном: как подойти ближе к нему?
Мое оружие – это мое тело. Даже осознавая, что он – серийный убийца, я вдруг чувствую, как соблазнительно женское тело. Сколько притяжения в женском лоне.
Он близок к оргазму. Я снимаю лифчик.
– Иди сюда, – говорит он, – иди и сядь на меня.
Я смотрю ему в глаза. И несмотря ни на что, несмотря на детей, на все соображения, на близость смерти, я чувствую искушение. Большую часть того, что мы делаем, мы делаем наполовину. Вяло. С прохладцей. Приглушенно. Как будто убавляя звук. Но между ним и мной в этот момент всё в полную силу.
Я снимаю трусы. У меня осталась только сумка.
– Ты все равно нас убьешь.
Я слышу это как будто со стороны. Когда он отвечает, он тоже слышит себя как будто со стороны. Это не мы с ним говорим, это откуда-то извне. Эффект все-таки действует.
– Больно не будет, Сюзан. Всего лишь один маленький укол. Как у врача…
Он трясет головой.
– Зачем я это говорю?
Потом наклоняется и смотрит на собственное отражение в экране телевизора, пытаясь прийти в себя. Выпрямляется. Смотрит на меня. Эрекция прошла.
– Хайн что-то говорил. О том, что ты можешь…
Он смеется. Снова возникает эрекция.
– Это возбуждает. Еще более пикантно. Своего рода вуду.
– Так и есть, – говорю я. – А вместе с этим должен быть и танец транса.
Я медленно начинаю поворачиваться. Любого физика завораживает вращение. Исполнительницы танца живота, вертящиеся дервиши. Пируэты классического балета. Гироскопическая стабилизация движения.
Но вижу я перед собой в эту минуту вращения Магрете Сплид с ее диском. Если я до сих пор держусь за свою сумочку, так это потому, что в ней лежит ломик.
Я подхожу к нему все ближе. Перекладываю сумку в другую руку. Во время последнего вращения опускаюсь на колени. И изо всех сил ударяю его.
Удар почти беззвучный. Смягченный кожей сумки или копной его густых, черных с сединой волос.
И тем не менее я понимаю, что проломила ему череп. Хотя на первый взгляд в его лице ничего не изменилось.
Глаза его закрыты. Потом он открывает их и смотрит на меня. Во взгляде я читаю благодарность. В этот момент я понимаю, насколько тесна связь между ненавистью к другим и ненавистью к самому себе.
Он поднимается с кресла. И берет винтовку со стеклянной столешницы.
Он должен был упасть, при такой травме он должен был упасть, я понимаю это по его взгляду. Но те, у кого есть сильная мотивация, своя или навязанная, всегда способны пойти дальше, чем остальные.
Я достаю ломик из сумки. И делаю шаг к нему.
И замираю. У него отсутствует левая часть грудной клетки. Сквозь рану в полости я вижу одно пульсирующее легкое. Диафрагму у брюшной стенки.
Затем раздается звук, похожий на внезапный и сильный порыв ветра. Его тело отлетает на три метра в сторону.
Он падает на спину. Приподнимает голову и смотрит на грудь. На его белой рубашке – окровавленный кусок артерии, длиной миллиметров пятнадцать.
Большим и указательным пальцами левой руки он медленно и аккуратно удаляет его с рубашки, как будто это трубочка макарон.
Откуда-то слева появляется Оскар. Он сидит в инвалидном кресле с электроприводом. Он такой бледный и прозрачный, что мне кажется, сквозь него просвечивает спинка кресла. На коленях у него что-то вроде ружья.
Я распахиваю двери контейнеров. Слышу, как бормочу что-то бессмысленное, ощупывая детей, чтобы понять, целы ли они. Я вглядываюсь в их лица, во взглядах их – пустота. Они медленно поднимаются на ноги.
Я одеваюсь. Мы идем рядом с креслом Оскара, у выхода нас ждет солдат из Метеорологического института. С гольф-каром. Он опускает платформу, Оскар заезжает на нее. Мы забираемся в гольф-кар.
Ворота в ограде открыты, мы выезжаем на дорогу, тянущуюся вдоль берега, острова кажутся необитаемыми. Я смотрю на оружие в руках Оскара. Оно синего цвета. Оно висело в церкви у Кирстен Клауссен.
У берега нас ждет зеленый катер.
Посреди Эресунна мы с Тит смотрим друг на друга. Она отвечает на вопрос, который я не смею задать.
– Он собирался, – говорит она. – Но я сказала, что заразилась устойчивой гонореей. В Нагаленде. «Ты, конечно, можешь попробовать сунуть свой член, – сказала я, – но будь готов, что он отвалится еще до того, как ты доберешься в травмпункт Института тропической медицины». И он не решился.
Я отвожу взгляд.
– Мама, наверное, это то, что имеется в виду, когда говорят об эволюции сознания. Родителям нужны дрели и шурупы для террасной доски. Но следующее поколение обходится при помощи своего интеллекта.
– Да, – говорю я. – Наверное, это и имеется в виду.
У девушки в стеклянной будке включен телевизор. Лицо у нее бледное. Когда она видит меня, она становится еще бледнее. На экране премьер-министр выступает перед лесом камер и микрофонов.
Мы с близнецами идем домой пешком, в машине я бы не смогла дышать. Пикап медленно ползет следом. Транспорта на Странвайен почти нет, город парализован. В магазинах и кафе люди столпились перед телевизионными экранами. Я обматываю шарф вокруг головы. Никто не смотрит на меня, никто меня не узнает.
На Ивихисвай мы не звоним в дверь Дортеи, мы просто заходим. Она сидит на диване перед телевизором. Мы останавливаемся в дверях.
– Все развивается, – говорит она, – с несусветной скоростью. Говорят, что другие европейские и некоторые азиатские страны сделали то же самое. Купили острова в Тихом океане, оборудовали их, чтобы меньшинство могло выжить. Ожидается, что завтра правительство Дании уйдет в отставку. Что самые первые планы составлялись еще пятьдесят лет назад. И что это было известно небольшой группе политиков из разных партий. Возможность оказаться в числе немногих выживших перекрыла все политические противоречия. Они поставили в известность некоторых руководителей бизнеса и ученых. Кое-кого из деятелей культуры и высокопоставленных чиновников. Первые головы уже полетели. Двое покончили с собой.
Я пролезаю через дыру в изгороди. Наш дом выглядит как обычно. На первый взгляд. Внутри же – сплошные травмы. Beyond repair[29].
Я захожу в дом. Оскар в своем кресле сидит посреди гостиной.
– Я взяла список имен в Министерстве иностранных дел, – говорю я. – Ты должен был возглавить силы безопасности. Ты должен был по заданию Министерства обороны следить за Хайном.
– Они никогда не доверяли ему.
Он двигает маленький джойстик, и электрический стул едет к входной двери.
– Когда нас заберут?
– Если вас заберут.
На круглом столике почему-то лежит распечатка обложки «Time». Теперь уже с трудом можно понять, кто там, на пожелтевшей и выцветшей фотографии.
– На самом деле, во всем этом вы никогда не играли какой-то роли, Сюзан. Отдельный человек и отдельная семья никому не интересны. Это может оказаться преимуществом. Та буря, которая сейчас поднимется, сметет в первую очередь тех, кто наиболее заметен.
Я подхожу к нему.
– Ты упустил свой шанс, – говорю я.
Становится понятно, почему он так хорошо изображал бездомного пьянчужку. В нем точно есть что-то от такого бездомного.
Я провожу рукой по его щеке. Ощущение такое, что гладишь землю – сухую, потрескавшуюся.
Я закрываю глаза. Когда я открываю их, его уже нет. Он исчез вместе со своим креслом.
Я сажусь за стол. Входят Тит и Харальд, они кладут передо мной картонные коробки с пиццей. Накрывают на стол.
Мы едим безвкусную пищу. Через десять минут к дому подъезжает машина скорой помощи, двое мужчин помогают Лабану войти в дом. Он опирается на костыль, на лице у него по меньшей мере два десятка швов.
– Люди Хайна пытались остановить меня, – говорит он. – У них ничего не получилось.
Перед ним на стол ставят пиццу и колу. Ему приходится отказаться и от еды, и от питья: раны, очевидно, есть и во рту. Я наливаю ему воды.
– Оскар был здесь, – говорю я. – Он считает, что у нас есть надежда.
Я поднимаюсь и беру ключи от машины. Они ни о чем не спрашивают.
Улицы по-прежнему пустынны. От Шарлоттенлунда до Вальбю мне встретилось не больше десятка машин.
Я оставляю машину на Гамле Карлсберг Вай и прохожу последний отрезок пути пешком. Впервые за двадцать лет не вижу здесь охраны. Когда я прохожу по этим улицам, кажется, что в стране ввели чрезвычайное положение. И, возможно, так оно и есть.
Я открываю калитку, иду по аллее, поднимаюсь по лестнице, открываю входную дверь и оказываюсь в зале.
В углу светится экран телевизора. Показывают интервью французского министра.
На пороге я останавливаюсь. Андреа Финк поднимает пульт дистанционного управления, и экран гаснет. Должно быть, она услышала или почувствовала меня. Я подхожу к кровати.
Скоро настанет время белых ночей. Сейчас уже поздно, но свет не ослабевает. Как будто не хочет покидать этот мир.
– Я думала, ты все раздала, – говорю я. – Но это не так. Ты все упаковала. Чтобы взять с собой на остров в Тихом океане. Твое имя в списке.
Она протягивает мне руку, я беру ее.
