Текст книги "Эффект Сюзан"
Автор книги: Питер Хёг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
Мы истратили последнюю крону, и внезапно у нас возникла идея, одновременно у каждого из нас, и мы, не сказав друг другу ни слова, сели на велосипеды и поехали в ближайший магазинчик.
Магазинчик находился на небольшой рыночной площади напротив церкви. На террасе, отделенной от тротуара белым заборчиком, стояли белые столики, была середина дня, на площади было малолюдно. Внешне мы ничем не выделялись, разве что светились от того, что происходило между нами, и те немногие люди, которые попадались нам по пути, оборачивались нам вслед.
Мы подождали, пока в магазинчике не осталось никого, кроме нас с продавцом. Там был отличный ассортимент, во всем чувствовалось внимание к покупателю и забота о качестве, вероятно, в летнюю половину года сюда наведывались состоятельные дачники. Перед угловым прилавком мы встали так, что от Лабана ко мне шла невидимая прямая линия через хозяина магазина. Позиция, в которой эффект проявляется наиболее интенсивно и которую мы позже будем использовать во время допросов.
– У нас не осталось денег, – говорю я, – мы молоды и влюблены, вы не возражаете, если мы в вашем магазине повесим объявление, что мы ищем спонсора?
Хозяин магазина был вежливым человеком, он засмеялся, до этого момента мы находились в рамках нормальности.
Но тут включился эффект. Без его ведома, без шансов понять, что происходит, он толкнул торговца за черту, которую он в тот момент уже не осознавал.
Он протянул руку к винной полке.
– Нам очень неудобно принимать это от вас, – сказал Лабан, – но если уж вы предлагаете, то было бы здорово, если бы вы дали нам бутылку шампанского.
– Я вегетарианка, – продолжила я, – но Лабан не может жить без мяса, так что для сегодняшнего ужина, когда мы в каком-то смысле отмечаем нашу помолвку, я очень хотела бы приготовить ему мясо. Не найдется ли в морозильнике кабаньей вырезки?
Был обычный датский майский день, позади магазинчика торчал белый флагшток, вокруг тишина и покой, настоящая датская идиллия и ничего сверхъестественного. Но где-то в пространстве между нами тремя возникло понимание нашей неотвратимой судьбы.
Домой мы ехали на велосипедах с полными корзинами. Я приготовила еду. Мы отъедались и пили шампанское. Вечером в какой-то момент на нас как будто налетел холодный фронт, и мы оба съежились от холода.
– Может, мы немного перестарались? – спросил Лабан.
Я не ответила на его вопрос. А рассказала ему о Резерфорде. Несмотря на Нобелевскую премию, несмотря на список открытий в физике, с которыми никто до и после него не смог сравниться, он в конце концов погубил свою лабораторию. Потерял лучших учеников, упустил открытие расщепления атома. И все это потому, что не мог мыслить глобально и всегда считал, что он выше того, чтобы принимать поддержку спонсоров.
Воспоминания зачастую возникают целым пакетом, таким своего рода квантом воспоминаний. Я вспоминаю все это, когда Лабан гладит мои ноги и спрашивает, когда все пошло не так. И я знаю, что он одновременно со мной все вспоминает, точно так же. Он задает вопрос не для того, чтобы получить ответ. Он задает вопрос, потому что ему нужно получить поддержку, чтобы вынести то, что мы оба знаем.
Что с того вечера всегда где-то в глубине наших отношений звучал вопрос – едва слышным шепотом: какую цену придется заплатить за то, что ты злоупотребляешь дарованным тебе талантом?
34
Мы сидим за круглым столом.
Я кладу перед собой докладную из Государственного архива. Это примерно двадцать страниц. Дети не смотрят мне в глаза с самого ужина.
Я перебираю листки. Но это лишь для того, чтобы чем-то занять руки. Я уже все знаю наизусть.
– Двенадцать одаренных молодых людей. В возрасте от двадцати пяти до тридцати. Сначала их было шестеро, но не прошло и десяти месяцев, как их уже стало двенадцать. Экономист, инженер-химик, теолог, геодезист, священник, психиатр, художник, геолог, историк, физик и двое статистиков. Их первое собрание состоялось летом тысяча девятьсот семьдесят второго года. В резюме содержатся результаты первого и девяти последующих собраний группы. Оно написано в декабре семьдесят четвертого. Сначала они собирались два раза в год, потом процесс их увлек, и они стали собираться чаще. Для самого начала подходит слово «легкомысленный». Молодые люди – сидят и болтают. Ужинают. Пьют вино. Изображая из себя нечто значительное. В будущем они станут специалистами каждый в своей сфере. Но в самом начале речь не идет о какой-то одной области исследования, это неофициальные и какие-то бесцельные встречи. «Любительские», как они сами говорили. Они почти не вели записей. И вряд ли думали, что в итоге останутся какие-то серьезные результаты для отчета. Им предложили выработать прогноз будущего – «научно обоснованный прогноз». Но в самом начале у них как-то плохо с обоснованиями. В лучшем случае они предлагают то, что можно назвать «творческими набросками», как пишут авторы доклада. Но тут что-то начинает меняться. Сначала они заметили, что возникает какое-то особенное настроение. Это подробно описано в докладе. Появляется ощущение, что они понимают друг друга, что в происходящем образуется некий новый масштаб. Возникает какой-то консенсус. Который в течение года все больше и больше углубляется. С таким никто из них прежде не сталкивался. Как будто перед ними появляется будущее. Тут они начинают более подробно все записывать. В начале резюме они приводят записи комиссии за первые полтора года, результаты пяти собраний. И делят всё на три категории. Предсказания отдельных событий. Предсказания крупномасштабных явлений, имеющих последствия для большого количества людей. И предсказания тенденций. Далее для всех трех категорий указаны точные сроки. Они сравнивают их со своими неудачами, с прогнозами, которые не оправдались. Неудач было много. Информация поступала к ним небольшими порциями, ясно, что зачастую им приходилось основываться на интуиции, они очень редко могли представить убедительное обоснование. Не говоря уже о том, что не могли указать происхождение информации. Тем не менее налицо удивительная точность. Даже сегодня, даже при нашем сегодняшнем знании, это невозможно понять. И все это как-то бессистемно. Смесь каких-то неясных предположений. Как, например, в отношении «оползневых» выборов в 1973 году. Впервые будущие члены комиссии собрались в 1972-м. И уже в том протоколе, где они формально еще не представляют собой группу, написано, что с их точки зрения грядут большие политические перемены – они станут проявлением тех сил, которые зрели в обществе, во всяком случае, со времен Второй мировой войны, но не нашли никакого выражения. И что эти перемены отзовутся во всем мире. И что это произойдет в ближайшие полтора года. Их текст невозможно трактовать иначе, как точное предсказание выборов четвертого декабря семьдесят третьего года. На следующем заседании они направляют внимание на другие страны. Пишут, что с большой долей вероятности напряжение на Ближнем Востоке приведет к военным действиям, в которых будут участвовать несколько государств и которые приведут к далеко идущим последствиям в сфере энергоснабжения. Это предсказание нападения Египта и Сирии на Израиль в октябре 1973 года. Которое вскоре приведет к первому нефтяному кризису. Они пишут, что мир неверно истолковал развитие Холодной войны. Настоящей Разрядки не существует, во времена Киссинджера, наоборот, происходит значительное наращивание вооружений с обеих сторон, как с советской, так и с американской. Все это облекается в несколько расплывчатые термины, но внезапно появляется нечто очень точное. В августе семьдесят четвертого года униженный американский президент прилетит домой в Калифорнию и будет вынужден уйти в отставку. Так и написано – черным по белому. Как будто это гороскоп или предсказание гадалки. Про Никсона. Без всяких на то оснований! На тот момент у них не было никаких исходных данных предполагать такое. И есть много других примеров. Мелких и крупных событий, в Дании и за границей. Решение Верховного суда Дании по делу о противозачаточных таблетках. Раскол в датской консервативной партии. Накопление запасов советских межконтинентальных баллистических ракет. Тут у них приведено даже количество – тысяча шестьсот.
– История знает везучих пророков, – говорит Харальд. – Метеорологов, прославившихся тем, что они предсказали засушливое лето. Экономистов, которым удалось предсказать рецессию.
– Тут совсем другое дело. Когда они осознают, как часто они попадают в точку, они начинают чувствовать уверенность в себе. И увлеченно все это излагают. В отчетах появляются таблицы с цифрами. Которые говорят сами за себя. За первые два года двадцать четыре крупных прогноза и более сорока мелких стали реальностью. К таким расчетам, как пишет автор докладной записки, никогда не могла приблизиться ни одна аналитическая группа.
– А кто писал эту записку? – спрашивает Харальд.
Придется сказать. Они должны это знать.
– Под ней подписи Андреа Финк. И Магрете Сплид. Они писали ее вдвоем.
Они с изумлением смотрят на меня.
– Андреа получила Нобелевскую премию за несколько лет до этого, – говорю я. – Она была одним из самых известных людей в Дании. К ее словам все прислушивались. И прислушиваются до сих пор. Она понимала, что такое подтверждение с ее стороны будет иметь далеко идущие последствия.
– Откуда она узнала про эту группу? – спрашивает Харальд.
Я встаю. Я проголодалась. Мы все проголодались. Когда обстоятельства заставляют вас позабыть о себе, в какой-то момент возникает чувство голода. И мы так и не добрались до рождественских уток.
– Она не просто узнала. Она знала о ней с самого начала. Они с Магрете Сплид создали Комиссию будущего. Это их рук дело.
Одна из уток снова отправляется в печь для пиццы. Я выхожу в сад. Позволяю себе минуту наслаждаться прохладой. Любоваться лунным светом, отраженным от снега.
Еще немного – и мы отсюда уедем. Дом будет продан, тут поселятся другие люди. Я кладу руку на стену, пытаюсь вслушаться в здание, словно в человека.
Покой и тишина осязаемы, они словно прикосновение.
Конечно же, сейчас, в этот вечер, где-то неподалеку есть люди, которые, вернувшись домой, обнаруживают, что их дом ограблен. Воры унесли все, выдернули стереокабели из стены и не оставили ни одного отпечатка пальцев. И вот еще чуть-чуть – и приемный покой больницы в Гентофте будет забит до отказа мужьями, которые, напившись по случаю Рождества в стельку, пнули ногой своих жен, а те в свою очередь огрели их сковородкой, предварительно разогретой на керамической варочной поверхности до двухсот восьмидесяти градусов.
А в нескольких километрах отсюда, в Вангеде, в бедных кварталах, одинокие матери ставят на рождественский стол продукты из благотворительной посылки Армии спасения.
И тем не менее нет ничего плохого в том, чтобы постоять тут минутку в одиночестве, наслаждаясь покоем.
Лабан, похоже, сел за рояль. Но музыка доносится издалека и только подчеркивает тишину.
И тут рядом со мной оказывается Оскар.
Не знаю, существуют ли биомеханические исследования того, как двигаются бездомные люди. Но уж в любом случае невозможно представить, что они имеют обыкновение красться на цыпочках по мощенной камнем дорожке. Но, наверное, именно так он и подошел, я его не слышала.
– Вас заберут завтра, – говорит он, – и отвезут в безопасное место.
Поражает меня не то, что он уже не похож на бомжа. И не то, что вроде бы теперь от него как-то иначе пахнет. Поражает меня ощущение бессилия. Ощущение того, что никуда от всего этого не деться.
Мы идем с ним вдоль дома. У калитки он останавливается.
– Вы не собираетесь сбежать?
Я подхожу к нему вплотную.
– Если бы мне вдруг захотелось что-то сказать Хайну, с глазу на глаз. До того как нас увезут. Где бы я могла найти его?
Я не очень надеюсь получить ответ.
Он устремляет взгляд на полную луну.
– Завтра он играет в гольф.
– На лужайке будет лежать снег.
– Они играют там, где газон с подогревом. Это на островах Кронхольм.
И он уходит. Я возвращаюсь в гостиную.
– Тит, – спрашиваю я, – а, кстати, где ты подобрала Оскара?
– У школы верховой езды.
– Школа верховой езды Матсона, – говорю я, – не то место, где обычно прогуливаются бездомные.
– Я сразу почувствовала. Что он попал в беду.
Я не продолжаю разговор.
35
Тит и Харальд ушли спать. Вдвоем, в комнату Харальда.
Не раз бывало, что они так ложились спать – еще когда были совсем маленькими. Я открываю дверь и смотрю на них. Когда я смотрю на них, спящих в одной комнате, я всегда чувствую какую-то смесь радости и печали. Радости от того, что они солидарны друг с другом. Печали от того, что друг к другу их толкает внешнее давление.
В лучах лунного света их кожа кажется почти прозрачной. Сами собой в голове всплывают мысли о космологии света Гроссетеста[15] в труде «О свете», представление Ньютона о свете как о веществе в трактате «Оптика», Эйлер, Юнг, Максвелл, а потом Планк и Эйнштейн и квантовые оптические эксперименты Андреа Финк вместе с Гранжье. Пятьсот лет исследований – и до сих пор никто не знает, что на самом деле собой представляет свет.
А я вдруг внезапно все понимаю. Ответ мне дает лунное сияние, падающее на лица детей.
Свет – это на самом деле ласковое прикосновение.
Я надеваю куртку, нахожу ключи от машины, беру из ящика с инструментами ломик. Выключаю в гостиной свет и приподнимаю жалюзи. Чуть дальше по Ивихисвай стоит BMW, в машине сидит Оскар.
Я прохожу через кладовую, открываю заднюю дверь. Внезапно позади меня оказывается Лабан, босиком и в кимоно.
– Мне нужно увидеться с Андреа, – говорю я.
Я прохожу через сад, через дырку в изгороди, через сад Дортеи и Ингемана, мимо стоящего на вечном приколе катера, пробираюсь сквозь изгородь позади их сада, пересекаю маленький парк и выхожу на Хюлегорсвай. А оттуда иду на Кюствайен.
Такси ловится менее чем за минуту. Прошу водителя высадить меня на Гамле Карлсберг Вай, оттуда иду пешком мимо тех домов, где в шестидесятые годы находились физиологические и химические лаборатории «Карлсберга». Когда Андреа Финк работала тут в должности профессора, ученые, мужчины и женщины со всего мира собирались здесь толпами, так что, как говорили, невозможно было сделать pas chassé[16], не задев живот какого-нибудь нобелевского лауреата. Андреа рассказывала, что была свидетельницей того, как Бор впервые воспользовался своими водительскими правами – ему, наверное, было тогда за шестьдесят, он решил сделать круг почета перед зданием, и все сотрудники лаборатории с волнением припали к окнам, а он на скорости семь километров в час въехал прямо в одну из гранитных колонн, стоявших по обе стороны въезда восьмиметровой ширины.
Она рассказывала мне это без улыбки. А потом сказала:
– Сюзан. Не забывай, что естественные науки имеют дело только с бесконечно узким срезом совокупного человеческого опыта.
У фонда «Карлсберг» здесь несколько домов, я миную высокие ворота с домофоном, и, пройдя вдоль железной дороги, оказываюсь у почетной резиденции. Здесь еще одна ограда, ворота и охранник, который раз в двадцать минут проходит мимо ворот. Меня все это не касается, я достаю ключ из трухлявого пня у ограды и открываю маленькую дверь из металлической сетки – как и сотни раз до этого.
В окнах дома нет света. Я берусь за ручку входной двери, ее никогда не запирают, сейчас она тоже открыта.
Зал залит лунным светом. Больничная койка – прямоугольный силуэт на фоне стеклянной стены, позади которой заснеженный сад. Воздух одновременно озоново-свежий и сладковато-тяжелый, с ароматом хвои и сгоревших свечей. Высокая елка придвинута к стене; она провела Рождество со своими детьми и внуками.
Теперь она осталась одна. Я подхожу к кровати. Мой стул стоит там же, где и три дня назад. Как будто тут заморозили, остановили время.
Я сажусь, она не поворачивается ко мне. Но она протягивает мне руку, я кладу свою на ее ладонь.
– А где костыль, Сюзан?
– Он уже не нужен.
Чувствуется приближение смерти.
Перед мысленным взором проходят годы, которые мы провели вместе, и вспоминается один случай, возможно, из-за того, что сейчас Рождество. Первый раз она взяла меня с собой в поездку в тот год, когда мы начали работать вместе, – в тогдашний Советский Союз. Мы вылетели из Москвы на военную базу Бельбек, находящуюся неподалеку от Севастополя на юго-западном побережье Крымского полуострова. Там мы встретились с Горбачевым, на даче под названием «Заря» на утесе над Черным морем, советское правительство потратило на нее двадцать пять миллионов долларов. Он был первым и последним президентом Советского Союза, двумя годами ранее по его просьбе Андреа проводила консультации по групповому принятию решений для шести человек, чьи приказы в советской системе раннего предупреждения должны были быть согласованы на случай применения ядерного оружия.
В комнате, кроме Горбачева, Андреа и меня, находилась жена Горбачева, Раиса, их дочь и двое внуков. У стены стоял офицер в форме, рядом с ним был небольшой металлический ящик. Андреа потом объяснила мне, что это «Чегет», эквивалент «Футбола» американского президента, – устройство Судного дня, предназначенное для активации ответного ядерного удара.
Я никогда прежде не видела такого усталого человека, как Горбачев. Глядя на него, ты понимал, что перед тобой человек, который взвалил на свои плечи благополучие страны и народа и время которого теперь, через шесть лет, когда он прошел всего полпути, подходит к концу.
Они с Андреа разговаривали как старые друзья, он хотел, чтобы она помогла ему собрать группу для выработки основных принципов федеративного Советского Союза с широкой автономией для республик.
В течение первой минуты мне стало ясно, что она знала – ничего не получится. Через десять минут она сказала ему это.
Я физически ощущала масштаб его личности. Он пульсировал, как гигантский электродвигатель. Я чувствовала его сомнения.
Тогда я встала, взяла его голову в руки и прижала к своей груди. Все замолчали. Охранник замер, дети притихли. Андреа Финк тоже замерла. Мне так хотелось ему чем-то помочь, хотя бы с помощью sexual healing[17]. Я повернула его лицо к себе.
– Миша, – сказала я. – Если бы мы только могли быть вместе.
Это как-то сняло напряжение. Все понимали, что я говорю искренне. Его жена это понимала, его дочь, офицер с ядерным чемоданчиком, даже внуки всё понимали. Если правильно выбрать момент, то даже дети могут всё стерпеть.
– Сюзан, – сказал он.
Он произнес мое имя как «Суузан».
– Я не привык к тому, что меня обнимают мои консультанты.
– Это потому, что вы недостаточно знакомы с Копенгагенской школой квантовой физики, – ответила я.
Мы встали и распрощались. Все знали, что это конец. Мы прошли мимо пятидесятиметрового бассейна и вдоль закрытого пляжа, который простирался на многие километры в сторону курортного поселка Форос, и вышли к машине. Четырнадцать дней спустя, в Рождество 1991 года мы наблюдали, как из этой гостиной, где я была, он по телевидению объявил о сложении с себя полномочий. И увидели, как он передал чемоданчик Борису Ельцину. Это было двадцать пять лет назад.
Именно усталость Горбачева во время той встречи и той трансляции я узнаю в лице Андреа Финк. Это усталость человека, который, в отличие от остальных, не просто думает о ежедневных заботах, а у которого есть свои представления о будущем. И теперь он вынужден наблюдать, как все рушится.
– Вы с Магрете Сплид создали Комиссию будущего. Магрете Сплид мертва.
Она это знает.
– Хенрик Корнелиус убит.
Ее рука холодна. По мере приближения смерти биоэлектрическая энергия покидает поверхность кожи и уходит вглубь тела. Возможно, она умрет сегодня ночью. Или, может быть, это еще одна из ее попыток обойти правила, непреложные для всех остальных.
– Мы с Магрете тогда не знали, какой результат может дать работа группы, Сюзан. Но мы стремились это узнать. Я знала Магрете двадцать лет. Ее статус был совершенно непонятен. Пацифист внутри военного ведомства. Сначала ее взяли на работу в соответствии с существовавшими тогда правилами. Женщина, гражданская, есть немецкие родственники, но ничем себя не запятнала. Через несколько лет они не могли без нее обходиться. В шестьдесят четвертом она получила постоянную должность. В том же году в офицерскую школу приняли первую женщину. Но еще в начале пятидесятых я обратила внимание на ее статьи. И связалась с ней. У нее была идея, что надо собирать ученых людей, помещать их в какой-то контекст, который максимально может раскрыть их. Бор умел такое делать. Мы тогда были озабочены развитием общества. Особенного оптимизма у нас не было. Мы стремились к реализму. И реалистическим прогнозам. Карибский кризис стал для нас поворотной точкой. И для Магрете, и для меня. Магрете приписали к инспекционной группе с командой ВВС. Отправили на авиабазу Рамштайн в Германию. В октябре шестьдесят второго. Ей не было еще и двадцати, но ее отобрали. Первую неделю она привыкала ко всему, потом у нее завязались связи. Магрете нравились мужчины, в этом отношении она была похожа на тебя. Она закрутила роман с заместителем командующего ВВС в Европе. Он отвечал в том числе и за то, что называлось «передовое базирование», – бомбардировщики, которые в случае атомной войны сбросят первые бомбы на Советский Союз. Он рассказал ей, что у него есть полторы минуты, чтобы поднять самолеты в воздух, поскольку их базы являются приоритетными целями для Советского Союза. Его пилоты сидели в кабинах самолетов посменно двадцать четыре часа в сутки. И они знали, что их задание – это билет в один конец. Потому что не будет уже Германии, в которую можно вернуться. То, что Магрете узнала за эти недели, потрясло ее. После этой поездки у нее появились первые седые волосы. Как у Кристмаса Мёллера[18], когда он вернулся домой из Лондона после войны. С того времени мы стали искать направления работы. Для группы. Но это заняло еще десять лет.
– Что вы рассказали в Фолькетинге?
– Что все члены группы – специалисты. Это соответствовало действительности.
– Вы знали, что можете предсказать будущее.
– Никто не может предсказать будущее. Его не существует, пока оно не наступит. Это многомерное виртуальное поле. Мы знали, что они отличные прогнозисты. Это был один из критериев, по которым мы их отбирали. Мы посмотрели, сколько сбывшихся предсказаний было опубликовано у каждого из них. Но только через два года, когда мы прочитали отчеты, мы обнаружили, насколько удивительно точными были их материалы. Что группа обладала колоссальной способностью видеть горизонт событий.
– А Торкиль Хайн?
– Мы с Магрете не представили доклад в Фолькетинг. Это привело бы к панике. Политики и так уже нервничали. Боялись, что СМИ и общественность обвинят их в том, что они пользуются услугами гадалок. Беспокоились, что другие эксперты обвинят в том, что большая часть экспертов комиссии слишком молоды. Но мы знали, что то, с чем мы сейчас имеем дело, – явление гораздо более мощное, чем мы когда-либо могли себе представить. Мы обратились в Управление разведки Министерства обороны и в спецслужбы полиции. Они пытались установить контроль над комиссией. Но им пришлось отступить. Тогда мы решили создать свою группу. Которая должна была следить за работой комиссии и оценивать ее. Хайн в то время занимал должность начальника отдела в Министерстве юстиции. Самый молодой начальник отдела в истории министерства. Он стал председателем этой группы.
– И в какой-то момент перестал тебя слушаться.
На ее лицо легла тень печали.
– Комиссия требовала анонимности. Члены комиссии сами выбирали новых участников. Они отдалились от меня. И руководство взял на себя Хайн. Я не политик, Сюзан. Борьба за власть меня никогда не интересовала. Он отстранил меня. От самого успешного эксперимента, который я когда-либо проводила.
– А Магрете Сплид?
– Она держала меня в курсе дела. Но нам нужно было соблюдать правила предосторожности. В конце концов нам стало трудно общаться. К тому же в ней что-то изменилось…
Я наклоняюсь над ней.
– В них проснулась жадность, Андреа. И ты знала это. Даже в Магрете. Я видела некоторые из их домов. Они стали богатыми. Стали позволять себе то, что нельзя позволить на их официальную зарплату. Они научились превращать свой талант в деньги.
– Так же, как и ты, Сюзан.
Внезапная боль пронзает все мое тело.
– Да. Но мне не хватило хитрости. Я так и не разбогатела.
Для честности существует своего рода лоренцево сокращение. Когда вы приближаетесь к полной ясности, все как будто сжимается и не хочет двигаться дальше. Вот тогда и нужно идти вперед. Вот где надежда.
– А что делал Хайн?
– Он ушел из министерства. После консультаций с правительством, которое вновь заручилось поддержкой ключевых политиков Фолькетинга. Его поддержали в вопросе о секретности. Освободили от необходимости обнародовать результаты. Группе придумали название – «Институт исследований будущего». Им предоставляли площадку в разных местах, в последние годы – в старом Доме радио. Комиссия ненавидела Хайна, но он был им нужен. Все понимали, что все это сопоставимо с Лос-Аламосом. Что это своего рода вид радиоактивности в информационной сфере. Они были напуганы, признавалась Магрете. Понимали, что нуждаются в государственной защите. В обеспечении секретности. В оценке того, какие предсказания на самом деле подтверждаются. Многое было лишь догадками. Им необходима была верификация этих догадок. Нужна была помощь для понимания, что можно обнародовать. Без меня они могли обойтись. Но не без Торкиля.
Теперь я могу понять ее усталость. Это не только усталость человека. Это еще и разочарование ученого. Сделать большие открытия, выявить возможности на будущее, создать мощное оружие. А потом обнаружить, что от тебя отделались – государственный аппарат, полиция, бизнес.
– Вы с Магрете создали маленького монстра. И потом потеряли контроль над ним.
Вокруг нас тихо. Вокруг любого другого человека ее масштаба сновали бы личные врачи, медсестры, священники, подхалимы, рассказывающие, какой удивительный вклад в науку она внесла. Но у нее все было иначе.
– Торкиль пришел ко мне месяц назад. Я не видела его двадцать лет. Ему обязательно нужно было получить кое-какую информацию. Отчет об одном заседании. Он спросил моего совета. Я рассказала ему о тебе. Это было неправильно, Сюзан?
Чувства переполняют меня.
– Их убивают. Нас с Харальдом чуть не убили. Хайн имеет к этому отношение?
У нее нет сил это слышать. При том, что она всю жизнь смотрела реальности в глаза.
– Не знаю, Сюзан, у меня нет сведений. Но он превратил Институт исследований будущего в независимую организацию. Он разорвал связи с Министерством юстиции. До конца семидесятых он подчинялся непосредственно правительству. Все это в прошлом. Стало трудно контролировать его. Правительства приходят и уходят. Именно государственные служащие обеспечивают преемственность. Всегда существовали достойные тяжеловесы. Эрик Иб Шмидт. Сайеруп из Социального управления. Но были и опасные исключения.
Она хочет сказать что-то еще. Есть еще что-то невысказанное.
– Мы с тобой, – говорю я, – начинали как мать и дочь. Но мы пошли дальше. Это то, о чем я всегда мечтала. В физике и с людьми. Дойти до предела, где кончается всякое знание. А затем выйти в empty space. Мы можем выйти туда сейчас, Андреа.
Она отворачивается от меня. Я встаю.
Луна исчезла. Рождественский вечер окончен.
Я ловлю такси на Пиле Алле. Машин на улице много, люди после рождественского ужина разъезжаются по домам.
Когда мы проезжаем по виадуку над Маулемосевай, салон машины заполняется огнями полицейской машины – словно голубой водой. Полицейский на мотоцикле машет нам, чтобы мы ехали по полосе обгона: на другой стороне виадука стоит разбитая машина.
Она зажата между двумя деревьями, крышу срезали, чтобы можно было вытащить пострадавших. Внутри оцепления сотрудники полиции измеряют длину тормозного пути.
Это «ягуар». Окна разбиты. Но в нижней части лобового стекла, на его остатках, болтается знакомое разрешение на парковку. Текст я разобрать не могу. Но вижу эмблему. Золотой циркуль над золотым транспортиром.
В доме на Ивихисвай в окнах нет света и все тихо, я раздеваюсь и иду в душ. В Хольмгангене в душе была только холодная вода, и это травма на всю жизнь – одна из многих. Возможность долго стоять под горячей водой – для меня роскошь, от которой я ни в коем случае не могу отказаться.
В душевой кабине у нас две душевые лейки. Они подключены к двум разным теплообменникам, оба оснащены усилителями давления – это незаконно, я сама их установила. В те вечера, когда работа в лаборатории не задерживала меня допоздна, мы с Лабаном принимали душ вместе. Мы стояли каждый под своим душем и тихо разговаривали, дверь была приоткрыта, на случай, если кто-то из детей проснется. Это было похоже на ритуальное очищение. Сначала мы рассказывали друг другу о прошедшем дне, как бы смывая с себя какое-то легкое загрязнение. И постепенно сближались. Постепенно горячая вода и эффект смывали защиту, и мы, наконец, оказывались друг перед другом обнаженными.
Он стучит в дверь, я знаю, что это он, я знаю, как он обычно стучит. Точно так же, как и представляется: мягко, извиняюще, и все же его невозможно игнорировать.
Я оборачиваюсь в полотенце и открываю дверь, его волосы встопорщены, он еще не совсем проснулся, но он услышал меня и встал.
– Комиссия будущего – это ее рук дело, – говорю я. – Как только она была создана, ее отстранили. Об убийствах она ничего не знает. Это она сдала меня Хайну. Что-то она не договаривает. По пути домой я видела машину Кельсена, разбитую вдребезги.
Он кивает. Я глажу его по щеке. Он как будто вглядывается во что-то позади меня.
– В чем дело? – спрашиваю я.
Он делает шаг назад к двери.
– Просто хотел проверить, Сюзан. Нет ли у тебя где-то под рукой шуруповерта и шурупов для террасной доски.
36
Вот уже утро, без четверти пять, скоро наступит «мышьяковый час».
Я перебираюсь через изгородь, ложусь прямо на холодную землю и замираю. Убедившись, что на Ивихисвай пусто, я залезаю в машину и уезжаю. В «вольво» Дортеи. В Хольте.
Андреас Баумгартен, бывший директор Национального банка, живет по адресу «Поместье Рудерсдаль». Я сворачиваю с Конгевайен, еду по дорожке, посыпанной мелким гравием, которая петляет между заснеженными полями и перелесками, и подъезжаю к стене с высокими решетчатыми воротами. Ворота открыты. Рядом с ними табличка – «Продается».
Я проезжаю по затененной аллее, которая все никак не кончается, но тем не менее приводит к зданию, похожему на укрепленный замок.
