Текст книги "Клокотала Украина (с иллюстрациями)"

Автор книги: Петро Панч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

Зеленый свет от маленького фитилька в лампаде веером расходился по потолку и по убранным коврами стенам.

В светлице приятно пахло васильками и гвоздикой. Пучки цветов торчали за образа́ми и за сволоком [Сволок – матица, балка, поддерживающая потолок]. На нем был вырезан крест, от которого старинной вязью, похожей на узор, тянулась надпись:

«Года от рождества Христова 1612, храмину сию построил раб божий Михайло Хмель, подстароста Чигиринский».

Из соседней комнаты вышла опрятная молодица в муравском чепце на голове и со связкой ключей за поясом.

– Бог помочь, Гафийка! – поклонился ей Кривонос. – Принимай казаков с Луга.

Ключница виновато улыбнулась, что не сразу узнала гостей, и с низким поклоном пригласила их сесть.

– Нам это горе и память отшибло. Вы ж, пане Максим, знали Андрейку – такой славный хлопчик, а тот басурман Чаплинский, чтоб ему света солнца не видать, так измордовал ребенка, что он уже на ладан дышит.

– За что?

– Хлопчик весь в отца пошел. Как увидел, что эти злодеи творят, нас, челядь, в погреба заперли, а сами тащат что попало, хуже татар-ордынцев. Андрейка вскипел да прямо в глаза зятю Чаплинского и говорит: «Паны – на всех одни штаны, вот нате хоть мои!» Ну, того словно блоха укусила: как начал стегать, как начал... Уж и шептуха шептала, живокость прикладывала – опух ребенок, и ничего не помогает. – Гафийка рукавом вытерла слезу и показала на сволок. – Вот, видите, вчера треснул – быть уж покойнику в доме.

– Казачья кость крепкая, – сказал Остап. – Нашего пана атамана трижды собирались хоронить, а вот, как видишь, и до сих пор жив.

– Ласточка сегодня залетела в комнату – это уже по его душеньку. Ты позвал, Юрась? – спросила она мальчика, который вбежал на порог. Мальчик молча кивнул головой.

Остап все еще рассматривал светлицу. На Сечи даже у кошевого не было такого набора оружия, какое было развешано здесь по ковру над диваном: мушкеты, польские карабелии, кривые турецкие и черкесские сабли в серебряной оправе с насечкой, черкесские кривые кинжалы в серебряных ножнах, лук со стрелами, тяжелые самопалы и пистоли с арабскими узорами на вороненой стали.

Заскрипели половицы. В светлицу, тяжело ступая, усталым шагом вошел хозяин. Увидев гостей, он удивленно поднял брови, радостная улыбка пробежала по полным губам и исчезла, как тень, а высокий лоб его вдруг нахмурился.

Он с укором сказал:

– Если тебе, Максим, своей головы не жаль, так товарища поберег бы: нарядились, как на свадьбу!

– Отгадал, батько Богдан, челом тебе! – ответил Кривонос и обнял сотника. Они трижды поцеловались накрест... – Биться казаку или жениться – все одно надо с миром проститься. Думали и тебя просить, да не в тот четверг приехали.

– Горе – как змея подколодная: не знаешь, когда укусит.

– По мне, так лучше змее голову отрубить, чтобы на нее и не оглядываться.

– На бесчинство найдется управа. – Сотник присел к столу, покрытому белой скатертью, и хлопнул в ладони. – Подайте огня! А ты, Гафийка, иди к хлопцу.

Когда девушка поставила на стол тройник и сумерки отступили в углы светлицы, Кривонос внимательно посмотрел на Хмельницкого.

Нежданное горе не согнуло его крепкой фигуры – разве что широкие плечи немного опустились. Продолговатое смуглое лицо было чисто выбрито, а черные, на лоб начесанные и высоко подстриженные волосы на круглой голове еще блестели, как вороново крыло. Такими же были и тонкие усы под прямым носом. Они лежали двумя серпами над упрямым ртом с резко очерченными губами. В больших серых глазах светилась мысль, озарявшая все лицо. Хмельницкий был в белой рубахе с узеньким воротом, завязанным зеленым шнурком, в широких шароварах и в запыленных юфтовых сапогах, на которых заметны были следы от стремян. «Вот он, тот, по ком тоскует Украина», – подумал Кривонос.

– Старши́на и все товариство войска Запорожского Низового [Товари́ство сечевое – население Сечи Запорожской, связанное законами и обычаями товарищества и дисциплины] приветствуют тебя, пан сотник! – Кривонос учтиво поклонился, а вслед за ним поклонился и Остап.

– Спасибо братьям и приятелям, что не забыли старого Хмеля, – и сотник отдал низкий поклон. – В добром ли здравии паны молодцы?

– Слава богу, и здоровья, и силы хватает, а вот воли не стало.

– Татары под самым носом бесчинствуют, – в тон атаману сказал Остап и тоже нахмурился. – А мы только смотрим из плавней, как они ясырь умыкают.

Хмельницкий вопросительно посмотрел на казака, словно впервые заметил его.

– Сын старого Бужинского?

– Он самый.

– По повадке чую. Добрый казак вырос. А чего же вы смотрите татарам в зубы?

– А того, что свои бережем.

– Насовали нам комиссаров, что и чихнуть запорожец не может, чтобы не крикнул пан: «Не позвалям!» Не Сечь, а чисто тебе панский двор. – Кривонос раздраженно махнул рукой и уже с укором спросил: – Долго ли будем еще терпеть, Богдан?

Хмельницкий нервно забарабанил пальцами по столу, видно, думая о чем-то своем.

Но от последних слов встрепенулся.

– Значит, и браты сечевики что-то задумали? – и после паузы тяжело вздохнул. – Рада бы душа в рай, Максим, да грехи не пускают.

– На ком грехи, а на мужике – батоги. Пусть бы только паны, а то и казаки туда же: только выбьется в люди, а уж нос воротит и от нашей веры и от нашего языка. Уже он пан! Уже он лях!

– Не в ляхах дело, Максим. Магнаты всему виною.

– А кто тебе сказал, что хлопы, хотя бы и польские? Как говорит Гайчура, повстанец он, в Лебединском лесу сидит: «Все хлопы одной масти, а стервы – магнаты да уроджоные». И это верно.

– Да и казакам не легче, сам знаешь.

– Видел, как казаков заставляют борзых на поводке водить и топить печи панам полковникам. Дожила Украина: негде голову приклонить. А мы радуемся, что королю послушны. – Он с укоризной взглянул на Хмельницкого. Но тот снова углубился в свои думы. Максим повысил голос: – Нет, не для того у казака сабля на боку висит, чтобы панам-ляхам сладко спалось. Пришел на Украину непрошенный – уйдешь неоплаканный.

Хмельницкий очнулся от своих мыслей.

– Был бы у Речи Посполитой король как король – не ездили б на нем магнаты, может быть, все иначе повелось бы.

– Ко всем чертям короля! – разозлился вдруг Кривонос. – «Король»! Об Украине надо печалиться, а не о короле! Казак пана не знал вовеки, а сейчас их развелось у нас, как мух в Петров пост. Казак – неси сторожевую службу, ремесленник – плати пошлины, селянин – отрабатывай барщину, а они будут пановать да чужую славу наживать. – И после паузы Максим добавил: – Да еще над нами озорничать.

– И наш пан кошевой говорил, – вставил Остап, снова краснея: – «Сидит черт и скулит, что никак панам не угодит».

Хмельницкий сощурил глаза и хитро спросил:

– А что, если бы король задумал вырваться из-под власти магнатов?

– Кто же поступится своей выгодой? Так в узде и будет ходить.

– Верно! В Польше каждый лядащий шляхтич мнит себя королем.

– И норовит затоптать казака в грязь.

– Но есть и такие, которые понимают, что Речь Посполитая не может обойтись без запорожских казаков, понимают, что ими она сильна, вот и решили сменить гнев на ласку.

– От панской ласки, Богдан, лишились мы последних штанов и запаски [Запаска – род женской юбки].

– На Масловом Ставе мы положили на лед все казацкие клейноды, наше знамя и булаву. Кое-кто был даже за то, чтобы поднять восстание, лишь бы вернуть назад клейноды [Клейноды – знаки отличия, атрибуты власти].

Кривонос засопел и стал пощипывать свои усы, а Хмельницкий, улыбнувшись одними глазами, продолжал:

– Ну, а что ты скажешь, если я тебе покажу сейчас это знамя?

Он открыл ларец, стоявший на столе, и развернул перед запорожцами малиновое знамя с белым крестом.

У Кривоноса удивленно поднялись брови, а глаза так и засверкали. Да, это было то самое знамя, под которым он не однажды бился и против турок, и против татар, да и против шляхты. Дрался за волю, за веру православную, за казацкие старинные права. От волнения у него даже рука задрожала и потянулась к желтой бахроме. Скоро будет десять лет, как магнаты вырвали из рук казацких это знамя, и за что же? За то, что казаки спасли Польшу под Хотином, всю славу отдав им; за то, что ежедневно спасают польские земли от татар... Кривонос вспомнил, как Николай Потоцкий, тогда еще польный гетман, поносил казацкую старши́ну на Масловом Ставе, и его густые брови снова сошлись на переносице. Он пожал плечами.

– Не понимаю, Богдан...

– А когда я скажу, что канцлер коронный прислал еще и булаву, – и он положил руку на ларец, – а мне вот эту саблю от короля?.. Еще и с такими словами: чтобы казаки за свои права и вольности крепко стояли, чтобы не отдавали их шляхте на попрание, а если паны польские или разные дозорцы с теми привилеями не посчитаются, то есть у вас, мол, мушкет и сабля на боку. Ими, дескать, можете защитить свои ущемленные права и вольности.

– А потом на кол! – вставил Кривонос, зло улыбаясь. – Это что же. – упросили, что ли, вельможных? Правда ли, что ты с Барабашом и Караимовичем ездил на поклон к королю?

Хмельницкий, уловив в вопросе Кривоноса насмешливые нотки, вдруг нахмурился, по лицу его пробежала тень, и голос его как бы надломился. Он хлопнул крышкой ларца и стал ходить по комнате.

– Не я хотел видеть короля, а он меня. Король надумал по своему усмотрению начать войну с турками.

При упоминании о турках Кривонос даже привстал и засверкал глазами. Остап, прислушивавшийся к их разговору, тоже вскочил, словно нужно было уже выступать в поход. Хмельницкий следил за ними из-под прищуренных ресниц.

– Король желает, чтобы казаки вышли в Черное море турка попугать.

– А он что, не знает разве, что польские комиссары все наши челны сожгли после ординации? – возмутился Кривонос.

– Есть такие слухи, что есаул Караимович еще в прошлом году получил деньги на челны.

– И ты до сих пор молчал? – Кривонос даже толкнул Хмельницкого в плечо. – Знаешь ведь, что сечевикам и в плавни не на чем плыть.

– Так слушай дальше. После ординации нам не разрешили иметь свыше шести тысяч реестровых; ты кричал: «Хотя бы восемь тысяч!» – а сейчас имеем обещание: мол, увеличат вдвое.

У Кривоноса от его слов брови лезли на лоб.

– И только чтобы против турка пойти?

– Единственное условие!

Кривонос, вынув люльку изо рта, остановился посреди комнаты и молча уставился в пол. Остап смотрел на него такими глазами, будто от решения атамана зависела его судьба, а Хмельницкий снова присел к столу, как школьный учитель, который ожидал решения детьми заданной им задачи.

Кривонос вздохнул: видно было, что взрыву радости оттого, что можно наконец погулять казаку по морю, мешали какие-то сомнения. Он покачал головой, потом решительно шагнул к Хмельницкому:

– Турка бить – бога хвалить! Это так... Но не верю, Богдан!

– Показать еще и булаву?

– Не нужно. Кто как, а я не собираюсь служить светлейшему королю за эти цацки. Сами можем сделать!

Морщины на лбу Хмельницкого разгладились.

– Додумался-таки!

– Додумался, Богдан! Когда нужно идти на войну, так казаки хороши! А пройдет тревога – мы снова будем «пся крев»! Не верь и ты, Богдан, этим проклятым иезуитам! На, читай, о чем пишет хану крымскому этот король, так «расположенный» к казакам.

Хмельницкий, прочитав внизу подпись канцлера Осолинского, ниже наклонил голову к измятой бумажке. После каждой строчки лоб его все больше и больше хмурился.

– Где ты взял его?

– Может, думаешь, поддельное?

– Вижу, что настоящее.

– Савва Гайчура, о котором я тебе уже говорил, перехватил гонца на Черном шляху. Ты теперь понимаешь, почему паны стали такими милостивыми: нас – на море, а на Запорожье – татар!

– Понимаю, Максим, и без этого письма уже понял панскую хитрость, только хотелось еще знать, как ты отнесешься к такой приманке, чего теперь хочешь.

– Будто ты не знаешь! Не успокоится мое сердце, пока хоть один пан будет сидеть на Украине. Вот чего я теперь хочу.

– На большой росток не найти чоботок, Максим!

– Если пожелаем, то и сможем!

– Не на кулачный бой собираешься! Надо быть политиком: без помощи со стороны не осилим панов – у них и деньги и пушки. За них цари и короли.

– А за нас правда!

– Павлюк тоже восстал за правду, а к чему пришел? К позорному замирению на Кумейках. Против совести и мне пришлось руку приложить к клятве в покаянии. А к чему привело восстание Остряницы, Гуни? К Маслову Ставу!

– Потому что не в тот колокол ударяли. Все старались о казацких вольностях, а что паны для своего развлечения простым людом лед пахали, водой на морозе хлопов обливали – то было без внимания. До каких же пор народ терпеть будет? Свет не сошелся клином: под царя московского народ хочет идти. Там хоть на кол не будут сажать за то, что молятся в православных церквах. И крови одной – русской!

– Этого еще мало для государственной политики, Максим. Мы ведь подданные польского короля, а царя московского связывает вечный договор с Польшей. Вот нам и скажут: «Освободитесь сначала от Польши».

– И освободимся, ежели возьмемся. Уже в лесах полно беглых. Сам видел – сигнала ждут. Они сметут всех панов и «здравствуй» не скажут.

– А ты лучше подсчитай, и тогда увидишь – силы неравные. На такое дело лесовиков мало, Максим. Разве что весь народ восстанет.

– Восстанет – лишь бы точно знал, за что жизнь отдавать.

– Сам же ты говорил, чего народ хочет: выгнать панов-ляхов с Украины и объединиться с Москвой! – На скулах Хмельницкого проступили желваки.

У Кривоноса глаза радостно засверкали.

– Такой колокол, Богдан, поднимет и старого и малого!

– Но без помощи и думать нечего сбросить шляхетское ярмо.

– Допустит ли Москва, чтобы у нее на глазах гибли христианские души?

– Может, и не допустит.

Хмельницкий разволновался и снова заходил по комнате, а Кривонос провожал его взглядом и широко улыбался: этого-то и ожидали от Хмельницкого сечевые браты, которые уже не в силах были видеть и терпеть панский произвол. Не обнищала бы так Сечь, что и пули лить не из чего, браты поднялись бы. Но без боевого припаса о большой войне и помышлять нельзя. Для того и послали Максима, чтоб попытался получить помощь от Киево-Печерской лавры если не оружием, то хотя бы деньгами. А теперь он будет не только просить, но и требовать!

– Так что ж, будем народ поднимать! – уже весело сказал Кривонос.

– Будем, Максим, только с толком!..

II

I

Хмельницкого радовало, что его думы и стремления находят отклик в решимости Кривоноса, и это укрепляло его в мысли, что в народе будет иметь успех только борьба, подчиненная идее объединения с Московским царством, что только тогда закончится трагедия днепровских берегов. Да, такого надругательства, какое испытывали посполитые от польской шляхты, верно, нигде еще не бывало. А казаки? Они принимали на свою грудь первые стрелы ордынцев, стояли стеной, защищая Речь Посполитую и против турок и против татар, которые, часто уничтожив дотла украинские села, захватив ясырь, на том и успокаивались. А что получали за это? Тридцать злотых в год да овчинный кожух!.. Горькая обида давно уже грызла его, но предыдущие восстания, за которые незадачливые гетманы расплачивались головой, заставляли считаться с силой. Правда, шляхта с каждым годом становилась все более ленивой и беспечной. Но, если вспыхнет война, корона найдет себе союзников, а когда Украина захочет сбросить с себя шляхетское ярмо, согласится ли московский царь помочь украинцам в борьбе против польской шляхты, примет ли под свою руку, зная что он этим разозлит Польшу? А Туретчина или Франция и Англия станут спокойно смотреть, как усиливается царство Московское? Уже обращались к Москве и митрополит Борецкий и гетман Сагайдачный. Тогда согласия Москва не дала, но и не отказала. Это уже вселяет надежду. Однако объединяться может держава с державой, а мы все еще только польские хлопы. Понятно, что прежде всего следует освободиться, заложить хотя бы основы государственности... А кто станет у державного руля, когда нужно будет сменить польскую администрацию? – Он начал вспоминать казацких полковников и тяжело вздохнул: стойкие казаки – за старинные права, за вольности жизни не пожалеют, но хватит ли у них государственной мудрости?

Хмельницкий взглянул на кованый ларец – он был продолговатый, как гроб, – и мурашки пробежали у него по спине. Под малиновым стягом отчетливо представлялась гетманская булава, такая заманчивая и такая страшная. Круглая маковка ее, украшенная драгоценными камнями, была словно обрызгана кровью запорожцев, которые отдали свою жизнь за свободу Украины. Перед мысленным взором Хмельницкого величественно, с высоко поднятой головой, прошли славные рыцари: Косинский, Наливайко, Трясило, Павлюк, Остряница, Гуня... Теперь он, сотник Чигиринский, должен выбрать время, когда отдать в залог судьбе свою голову и, может, вскоре и собой пополнить их ряды. Чтобы снова не подвести людей под страшный обух, нужно точно определить час. Он придет. Хмельницкий, словно продолжая свою мысль, уже вслух сказал:

– Настанет час, Максим, – слышишь? Но в сечу вступать еще рано.

– Не было бы поздно. Или, ты скажешь, ждать, пока из хаты выгонят?

– Не все еще забрал Чаплинский, раз сабля при мне.

– Чем ты-то не угодил вельможным панам?

Колкий тон и кривая улыбка Кривоноса взбесили было Хмельницкого, влажные глаза его потемнели, но он только еще быстрее забарабанил пальцами по столу.

– Не о службе и не о дружбе идет речь, а о моем добре. Ненасытные глаза у пана Чаплинского – земли мои, вишь, поперек горла ему стали. Теперь он хочет играть на том, что я, мол, nulo possessor.

Кривонос вопросительно посмотрел на Остапа.

– Бесправный, дескать, держатель земли, – пояснил сам Хмельницкий. – Но мы имеем доказательства, только в книгах не записанные.

– Ничего твои бумаги не стоят против сабли. На панской спине надо права писать, тогда поверят.

– Против каждой болезни есть свое лекарство. Есть еще староста, а над ним трибунал. Если и это не поможет, в сенат обращусь, а своего буду добиваться. Забрали хлеб – еще не беда. Хлопчика жаль, и хозяйки в доме не стало. Пани Елену силком увел Чаплинский.

Пани Елена была предметом увлечения всех приятелей и знакомых Богдана Хмельницкого. Она появилась в доме войскового писаря еще при жизни его жены, как наставница детей. Пани Елена была хорошо воспитана, происходила из старинного, но обедневшего шляхетского рода. У нее были большие серые с поволокой глаза, нежное белое лицо и лукавая улыбка. Высокая, стройная, с приятным голосом, с гордо посаженной головой, пани Елена всем нравилась. Понравилась она и Богдану Хмельницкому. А когда не стало ее в доме, когда ее так нагло похитил Чаплинский, Хмельницкий почувствовал, что любит пани Елену.

– А почему не спрашиваешь, Богдан, как мою хозяйку звать?

– Сам скажешь. – Он хлопнул в ладоши, вошла Гафийка. – Как там хлопчик?

– Уснул, пане, или забылся.

– Нацеди нам горилки, меду и пива подай, будем молодого величать. За этим и на волость выбрался?

– Нет, Богдан, я еще не перестал быть казаком. Случай вышел. А ехал я к тебе. Теперь поеду, куда ты скажешь.

Хмельницкий вопросительно поднял брови.

– А до каких же пор, Богдан, ждать будем? Я говорю прямо. Вот в Киев наведаюсь, и сигнал можно подавать.

– Не к воеводе ли Тышкевичу в гости?

– Когда-нибудь и к Тышкевичу заявимся, а сейчас на оклады для образов немного серебра от братов везу. В Печерскую лавру.

– Значит, хочешь владыку повидать? Попробуй.

– Раз уж угадал – скрывать не стану. Что сказать ему? Посоветуй!

И Кривоносу и Хмельницкому было понятно, что без пушек, без оружия не только повстанцы, но и реестровые казаки не смогут ничего сделать. А у монастырей большие деньги, да жадность монахов еще больше.

– А почему ты у меня спрашиваешь? – Хмельницкий сделал вид, что удивляется. – Поступайте, как надумали. Только митрополит Петро Могила на ладан дышит, можешь уже и не застать его.

– Рясы на один покрой шьются.

– Они ведь и сами должны понимать, что река родником начинается, а кончается морем. – Помолчав, добавил, словно бы между прочим: – Там у тебя по дороге будут Филон, Гладкий и Чернота. Увидишь – от меня кланяйся, а Остап пусть погостит здесь денек-другой: нужно будет и еще кое-кому о себе напомнить.

Кривонос долго морщил лоб, стараясь до конца во всем этом разобраться, и наконец с удовлетворением улыбнулся.

– Тебе только гетманом быть, Богдан.

– Зачем говорить пустое? Украина достойна гетмана головой выше святой Софии, а мы больше на горло полагаемся. Вы слыхали, что гонцов с Дона перехватили?

– Коли к тебе, то, может, еще и наведаются, – многозначительно сказал Кривонос.

Дивчина в клетчатой плахте внесла на подносе куманцы и сулейки [Сулейка, сулея – посуда для вина] с водками и кованные из серебра кружки. В это время во дворе залаяли собаки. Хмельницкий обеспокоенно посмотрел на окна, на Кривоноса, потом на стену, где висело оружие.

– А ну, узнай! – обратился он к дивчине, у которой заплясали кружки на подносе.

Только успела она выскочить за дверь, как под окнами послышались конский топот и хриплые голоса:

– Пугу, пугу, пугу!

– Пугу, пугу! – ответил Хмельницкий, выглядывая в окошко. – Пан хорунжий, счастливая твоя доля!

В светлицу вошел хорунжий Лава, за ним, неуверенно ступая, шел Верига. Отдав поклон хозяину, они начали оглядывать комнату, потом в замешательстве посмотрели друг на друга. Верига насупился и сердитым голосом сказал Кривоносу:

– Ты что же, собачий сын, казацкого обычая не знаешь? Зачем дивчину до срока увез? Забыл про пост? Что тебе батюшка сказал?

– И моему дому срам, – добавил хорунжий. – Ты что, Максим, хозяйки моей не боишься?

Кривонос подмигнул Хмельницкому. Сотник тоже улыбнулся их наивной хитрости.

– А я было подумал, что ты шутишь, Максим. Значит, и тебе надоело быть холостяком? Ну, если дочь в отца пошла, тогда пожелаем, чтобы и внуки за святую веру стояли, за нашу волю, за нашу отчизну!

– Да будет! – сказал Верига. – Но что я теперь батюшке скажу?

– Батюшка только словом пожурит, а жинка моя еще и ухватом огреет, – сокрушался хорунжий. – Запряг бы рыдван – стоит ведь без дела, – и почетнее, и для дивчины более удобно. Когда уж этих запорожцев к учтивости приучат!

– А что случилось? – спросил Остап, насторожившийся с самого начала.

С лица Кривоноса исчезла беспечная улыбка.

– Разве Ярины нет дома? Где Ярина? – вскочив с места, уже сурово спросил Кривонос.

Верига посмотрел на хорунжего, потом на Кривоноса и без слов понял, что с Яриной стряслось что-то еще похуже, чем они думали.

Все невольно поднялись. Хорунжий разводил руками, пожимал плечами, потом рассказал, как было дело. О девушке вспомнили, когда уже совсем стемнело. Лава сам обыскал весь сад. Всех дружек обошли – ни к кому не заходила. Как проводила казаков, пошла в сад, и больше ее никто не видел.

Кривонос стоял потрясенный. Потом, словно проснувшись, он пытливо посмотрел на Остапа. Тот встревоженно и нервно кусал кончик уса.

– Что ж ты молчишь?

Остап бросил холодный взгляд.

– В колодце надо искать, а может, в речке утопилась.

Все лица побледнели, по щекам Вериги стеклянными шариками покатились слезы. Кривонос дышал шумно и тяжело; со склоненной головы у него все ниже сползал чуб. После паузы Хмельницкий среди тревожной тишины сказал:

– Может, и на тебя нашелся Чаплинский?

Кривонос поднял на сотника мутные глаза, спотыкаясь о скамьи, вышел в сени и с порога крикнул:

– Коней!

Протяжное эхо покатилось рощей и замерло у Мотронинского леса.

IV

Стража медленно похаживала по валам замка и из-под ладони всматривалась в сожженную солнцем степь. Над дорогами густой тучей висела пыль, поднятая копытами коней, волов и босыми ногами крестьян, спешивших на ярмарку в Корсунь.

Вся площадь вокруг деревянной трехглавой церкви была забита людьми, белыми палатками и возами. Мелкая шляхта в серых жупанах из дешевого сукна целыми семьями толкалась у палаток, где армяне из Львова волнами взбивали персидские шелка, переливчатые глазеты и бархаты, тонкие сукна и жесткую парчу. В другом ряду купцы из Гданска и Кракова торговали венгерскими винами, восточными сладостями, орехами, фарфоровой посудой. Киевские и московские оружейники навезли разного оружия – на столах лежали мушкеты, дорогие сабли, пистоли с серебряной насечкой, ятаганы, пули и порох.

Клетки с поросятами, возы с луком и ряды глиняной посуды тянулись до берега Роси. Еще дальше, у самой воды, стояли возы, полные рыбы, меду, постного масла, бочки с водкой, пивом и брагой. На них сидели черные чубатые запорожцы с берегов Самары и Днепра и, лениво попыхивая люльками, наслаждались ярмаркой. Тут же белел ряд кадушек, корыт, ведер, лопат, дуг, ложек и мисок. Между ними расхаживали розовощекие, с широкими бородами продавцы в длинных рубахах и лыковых лаптях. Они привезли свой товар из-под самого Курска. Те, что помоложе, приехавшие сюда, должно быть, впервые, с интересом разглядывали людей. Здешние мужчины были чернявые, с карими глазами, с бритыми бородами и длинными усами. И в холод и в жару они носили высокие бараньи шапки, заломленные назад. В широких рубахах, в еще более широких штанах, они ходили и разговаривали не спеша, с достоинством, и всегда как бы подшучивая, но с такой улыбкой, что никто и не думал на них обижаться. Шутили они с горя, шутили и на радостях, не считая ни то, ни другое достойным серьезного внимания. Мужчинам словно лень было разговаривать, зато женщины говорили много, громко и протяжно, почти нараспев. В плисовых керсетках [Керсетка – женская кофта, безрукавка], выложенных яркими зубчиками или разукрашенных цветной тесьмой, в плахтах, подвязанных красными окрайками, в полотняных рубахах с вышитым подолом и рукавами, в башмачках с медными подковами, женщины выглядели стройными и приветливыми.

И казаки и крестьяне принимали московских людей как гостей: тот ласково улыбнется, другой для приличия остановится, перекинется словечком.

– А церкви у вас есть? – спрашивала какая-то женщина жалостливым тоном.

– Даже каменные, тетка, есть, пятиглавые! – весело отвечал продавец в островерхой шапке и с бородой клинышком. – Это только у вас, говорят, в хлевах венчаются.

– Э-э, голубчик, где церковная уния, там и в хлевах не разрешают венчаться православным.

– Ты, добрый человек, о мужиках расскажи, – перебил ее крестьянин с кнутом в руке. – Ваш царь заступник мужику или он такой же, как польский король?

– Породниться надумал?

– Уже нам света солнца не видно из-за нашего пана, а, говорят, по Донцу вольные земли есть.

– И кто это выдумал – «ваши», «наши»? Жили же, говорят, раньше вместе, – сказал седой дед. – Ежели царям врозь удобно, так нам несподручно.

Подходили новые покупатели, тоже присоединялись к разговору. С языка не сходили толки о панской неволе. Один упомянул Кривоноса – сказал, что Максим собирает людей, но другой бросил на него такой выразительный и строгий взгляд, что тот замолчал.

Ярмарка бурлила ключом. На голубом небе пылало солнце, в облаках пыли суетились люди, громко ржали кони, пронзительно скрипели арбы, монотонно журчали лиры, нежно звенели бандуры, на все голоса распевали слепцы и гнусавили калеки.

С отрезанными ушами, носами или обрубленными руками, они сидели вокруг церкви и между палатками, ползали под ногами, стояли с мисочкой на дорогах. Их причитания, казалось, покрывали все звуки и были так же привычны, как тучи пыли над толпой.

Возле безухого калеки остановилась женщина, одетая в плисовую керсетку и шелковую плахту. Она положила в мисочку два ячневых коржика и грустно покачала головой.

– И мой где-то вот так же бедует, горемычный. Может, слыхал там где про Надтоку Сергея? Третий год в татарском плену мается...

– Не слыхивал, матушка, и в татарском плену не бывал, а только в руки пану Вишневецкому попался.

Молодица испуганно перекрестилась и отошла к толпе, тесно окружившей старого кобзаря. Опустив голову, с которой свешивался на кобзу седой чуб, кобзарь медленно перебирал струны.

– Сыграй, божий человек! – сказал кто-то из толпы. – Люди слушать собрались.

Не поднимая головы, кобзарь стал быстрее перебирать пальцами, струны заговорили громче, и вот они уже застонали, словно чайка над морем, а когда их жалобы замерли, кобзарь густым басом начал:

Как на Черном море, на камне белехоньком,

Там стояла темница каменная,

Да как в той темнице пребывало

Семьсот казаков, бедных невольников...

Пальцы снова побежали по струнам, и они зажурчали, как вода вокруг темницы. Женщины начали всхлипывать, помрачнели и мужчины. Кобзарь запел еще громче:

Уже тридцать годов в неволе пребывают,

Божьего света солнца праведного

В глаза не видят, не знают...

По дороге проехал рыдван, запряженный двумя парами одномастных лошадей. За рыдваном трусило верхом с десяток гайдуков в коротких жупанчиках и в кабардинках с малиновым верхом. Из рыдвана выглянуло молодое девичье личико. Глаза девушки расширились, когда она увидела кобзаря, но чья-то рука сразу же закрыла окошко шелковой занавеской.

Кобзарь продолжал петь, пока кто-то не закричал:

– Расступись!

Женщины отбежали в сторону, мужчины тоже сошли с дороги, хоть и не спеша. Верхом на коне сквозь толпу пробивался молодой шляхтич.

– Осторожнее, вашмость, здесь кобзарь, – сказал крестьянин.

– Геть с дороги! – заорал шляхтич.

Кобзарь беспомощно выставил вперед руки с кобзой. Раздался треск, струны жалобно зазвенели и умолкли.

– Ой, ой! – запричитали женщины, будто конское копыто растоптало ребенка.

– Ты что это, панычик, дороги тебе мало? – сердито спросил крестьянин.

Шляхтич надменно вздернул голову, лицо его искривилось, и он молча огрел крестьянина плетью по спине. Крестьянин сжал кулаки, но жена схватила его за руки. Вокруг громко заговорили:

– Ну, подождите, скоро доберемся до вас!

– Мы вам покажем, как над людьми измываться! Недаром уже Максим с Низа появился.

– Молчи, Иван, – унимала женщина. – Что ты, Драча не знаешь? Это же его выродок!

Казак Захарко Драч жил на хуторе недалеко от Корсуня. Военные походы он давно уже променял на погоню за достатком, а нрав у него был такой, что он ни перед чем не останавливался. Люди до сих пор не перестали говорить о том, как он отнял у бедной вдовы поле с сенокосами, а ее с детьми приписал себе в крепостные. Вдова пожаловалась в полковое управление. Драч выкрал из суда жалобу, а женщину обвинил в краже у него полотна и посадил в тюрьму. А недавно у Драча обнаружили три колоды пчел, украденных им ночью на пасеке старого, искалеченного войной Махтея. С каждым годом его хутор все больше обрастал левадами и сенокосами и уже вплотную придвинулся к землям пана Щенковского, который давненько сам зарился на земли Драча.