Текст книги "Люди с чистой совестью"

Автор книги: Петр Вершигора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 48 страниц)

Горы впереди были покрыты дымкой.

– Так бывает у нас на Вологде, когда горит лес. Только здесь дышать легче, веселее, – заметил, очевидно, о горном пейзаже шагавший рядом с нами Митя Черемушкин.

– Погоди веселиться, наплачешься, – откликнулся Журов. Он из пограничников. Война застала его на венгерской границе в Карпатах.

Но Черемушкин не слушал Журова.

– Интересно, как тут зазвучат пулеметные очереди и взрывы гранат или минометные налеты?

– Еще наслушаешься, – в такт шагу ответил Журов.

Тут я вспомнил, что никто лучше Черемушкина не умеет по звуку определить систему оружия, направление стрельбы, а по количеству патронов и ритму очереди он угадывал, кто стреляет – немец или партизан. Мечтательные замечания Мити, оказывается, имели профессиональную окраску.

– Эх, черт... "Стрекоза"! – с досадой сказал Журов.

Мы придержали коней. Воздушный разведчик, заваливаясь на крыло, проходил вдоль колонны. Он то снижался, то набирал высоту. Я крикнул Горкунову:

– Федя! Надо размещать колонну.

– Чепуха! Вперед! Рысью – в горы! – глаза у него заблестели.

Я знал этот блеск и не любил его. Беспредельно смелый помначшатаба обладал одним крупным недостатком. Он не понимал разницы между риском солдата и командира. Личная отвага, безусловно, хорошее качество для партизана. Когда ты рискуешь собственной жизнью за других, это всегда привлекает к тебе людей на войне. Но легкомысленно рисковать чужими жизнями – совсем другое дело. За это я не одобрял Бережного, спавшего на марше.

Подъезжая к Маняве, я снова посоветовал Горкунову:

– Давай размещать отряд, Федя. Село удобное.

– Никаких размещений. Приказ! В горы – и точка! Колонна, за мной! Рысью! – И голова колонны протрусила по кривой улице Манявы. Разведчики, высланные Горкуновым, уже нашли проводника. Но старый гуцул с топорцем в крепких, мозолистых руках на все наши расспросы отвечал одно и то же:

– Дороги в горы нема. Таких дорог, чтобы войско прошло, нема. Ниц!

– Не может быть, – сказал Горкунов. – Скот в горы гоняете?

Старик снял шапку.

– То не дороги, а стежки. А для войска дорог нема. Каноны [пушки] не пройдут. – Старый гуцул смотрел на нас из-под лохматых бровей, недоверчиво и хитровато. – Дороги в горы ниц нема, – твердил он.

Горкунов замахнулся нагайкой и... опустил ее со свистом на круп коня. Конь взвился и заплясал, чуть не сбросив седока. Удерживаясь шенкелями, помначштаба распахнул тужурку. На его гимнастерке сверкнул орден Красной Звезды. Гуцул так и впился взглядом в грудь седока. И вдруг хлопнул бараньей качулой [высокая шапка] о землю:

– Чего паны-товарищи сразу не признались. Есть дорога! А я гляжу, що за войско таке?.. Есть дорога!.. Еще за цесаря побудована... Заросла вся, забыли ее гуцулы. Не знают о ней модьяры. А герману она не по силе. Пуп у него тонкий.

– Проводишь? – успокаиваясь, спросил Горкунов.

– Кто? Я? Старый гуцул, щоб не провел русске войско? Проведу! Щоб подо мною земля луснула, если не проведу. Русского солдата хоть на Говерлю, хоть на Поп-Иван...

– Пошли! Давай вперед, дед! Колонна, за мной!

Горкунов махнул плетью. Колонна тронулась. Пропустив мимо себя авангард, я тоже начал подъем. Вскоре седло съехало на круп коня. Я спешился и повел его на поводу. Подъем становился все круче. Непривычные к горам кони быстро выбились из сил. Люди еще брали подъем, подгоняемые манящей синевой горных кряжей. Люди эти были романтики и патриоты. Одного вида Карпат, на которые нацеливал нас приказ командования, было достаточно, чтобы увеличились наши силы. Но обозным и кавалерийским трудягам недоступны эти чувства, которые удесятеряют силы человека. Когда передние ноги становятся на почву, приподнятую на полметра выше задних, лошадь останавливается, тяжело поводя боками, а то и падает на колени. А задние все напирают. Вскоре движение совсем застопорилось. Образовалась пробка.

В это время из-за горного кряжа, заходя со стороны солнца, появилось первое звено самолетов. Сначала мы услышали только гул моторов. Лишь когда самолеты один за другим пошли в пике, мы узнали "нашу" тройку "мессеров".

– Защучили-таки. Теперь дадут пить, – беспокойно озираясь, сказал Журов.

Площадь между зданием школы и церковью в Маняве была забита обозом и пехотой. Нам с горы видно было как на ладони это скопление. Туда-то и направили вражеские летчики первый бомбовый удар. Затем самолеты зашли на штурмовку. Теперь досталось и передним.

Половина стояла на подъеме, не имея хода ни назад, ни вперед, ни в сторону. Люди разбегались по оврагам, но обозу не было пути. Обреченные кони стояли, понурив головы. Скошенные пулеметным огнем, они падали, преграждая путь уцелевшим.

За первым звеном пришло второе. Отбомбившись, и оно перешло на штурмовку. Только в десятиминутный перерыв между вторым и третьим налетами командирам удалось организовать ружейно-пулеметный отпор. Но еще две волны безнаказанно косили беззащитный обоз.

Самолеты перенесли весь огонь на голову колонны. Появились раненые бойцы. Падали убитые. В десятом часу удалось сбить один самолет. Он рухнул вниз, и взрыв, донесшийся из ущелья, заглушил возгласы ликования.

Бойцы вернулись к обозу. Растаскивая трупы лошадей, освобождая дорогу, мы изо всех сил тянули израненную колонну вверх. Туда манила своим зеленым шлычком бархатная шапка первой высоты, занятой нами в Карпатах.

Достигнув вершины, мы разбили временный лагерь.

Все занялись своим делом: кто перевязывал раненых, кто искал сена для коней, кто подсчитывал потери взвода, роты, батальона, а кто заглядывал в карту, нащупывая, куда вести отряд дальше.

Мы с Базымой и Горкуновым, ориентируясь по старинной двухверстке, нашли рядом с высотой цифру 936. Она означала, что гора, стоившая нам стольких усилий, крови и труда, была высотой всего в 936 метров над уровнем моря. С ее вершин открывался вид на Карпаты. Дальше на юг, запад и восток в хаосе вздыбленной земли уходили кряжи, хребты. Горы казались нам маленькими. Но карта говорила другое: рядом – 970, немного дальше – 1204, еще дальше – 1656, а где-то там, в далекой синеве, возвышалась лысая вершина. Указывая на нее, старый гуцул торжественно снял шапку.

– Говерля! То есть Говерля! Наивысша гуцульска верховына!

– А рядом?

– Поручь Говерли – Поп-Иван. Тоже верховына не мала... "Верховыно, смутку наш..." – запел старик речитативом.

– Ничего, заберемся и туда, – сказал Горкунов.

Меня возмутило это лихачество. Но я сдержался.

– Так. Неприветливо встретили нас Карпаты, – процедил сквозь зубы Руднев.

Базыма оседлал нос очками. Уже делая выводы, он рассуждал сам с собой:

– Это наша большая удача, что ночью в Россульне хлопцы пощипали четвертый полк. Ударь он после штурмовки, стоил бы нам дорого этот урок...

"Мессеры" отстали. Часа в три дня, грозно гудя пропеллерами, на большой высоте прошла девятка "юнкерсов". Они солидно покружились, но не обнаружили хорошо замаскировавшуюся колонну и ушли на запад.

Все затихло.

Базыма закончил подбивать итоги. Я взглянул через его плечо:

Потери:

Убито бойцов . . . . . . . . . . . 10

Ранено бойцов . . . . . . . . . . . 29

Убито лошадей . . . . . . . . . . . 148

Разбито повозок . . . . . . . . . . 12

Я глядел на бойцов. Люди призадумались, глаза их затуманились, исчезла удаль. Теперь горы, ставшие на нашем пути, навеяли хмурь и безрадостную думу.

– Надо же было случиться, чтобы именно в первый день встречи с Карпатами нас защучили эти "мессеры", – ворчал озабоченно Базыма.

Напряженный день окончился настолько глупо, что даже нельзя было рассердиться: за час до темноты из-под охраны сбежал пленный офицер, сбежал из лагеря, битком набитого партизанами, на глазах у всех.

Самолеты больше не гудели над головой. Люди стали подремывать. Очевидно, задремал и часовой. Затем посреди штаба раздался вопль: "Держи, держи его!" – и дежурный вскинул автомат к плечу. Но фашист точно рассчитал план своего бегства. Петляя, вприпрыжку, он бежал по направлению палаток Руднева и Ковпака.

Он, конечно, слышал, что подчиненные называют их генералами, и рассчитал правильно: никто не будет стрелять в сторону командиров. Проскочив меж генеральских палаток, он скрылся в кустах, росших по краю глухого оврага. Все это случилось так мгновенно, что, пока успели организовать погоню, эсэсовца и след простыл. За него крепко попало от Базымы и от комиссара и карначу, и часовому, а заодно – и мне.

Один Ковпак только ни разу не выругался. Он молча глядел на нас, укоризненно качая головой. Затем сказал примирительно:

– Поспали бы вы, хлопцы, часок. А то вечером опять марш. А чтобы спать было спокойней, допросите всех остальных. Усилить караул – щоб не разбегались.

Негромкий голос командира, услышанный мною впервые за этот тяжелый день, подействовал как холодный компресс при горячке. Я почувствовал, что Ковпак внутренне собран, спокоен и оценивающим (чуть-чуть насмешливым!) взглядом наблюдает за всеми. И достаточно было этих нескольких спокойных слов, чтобы немного застопорившийся механизм заработал снова.

А через час по приказу командира были посланы роты под командой Павловского на противоположный склон Манявского кряжа. Там находились биткувские нефтяные вышки.

Еще не спустилась вечерняя темень, как оттуда повалил дым, глухо зазвучали взрывы и зарево озарило потемневшее небо за хребтом. Это неунывающий, упрямый Ковпак задымил назло врагам свою цигарку на Карпатах, весом в десятки тысяч тонн нефти и бензина. На следующий день показались клубы черного дыма и в другой стороне гор.

– Под Яблуновым горит добре, – доложил Вася Войцехович, ориентируясь немного дольше обычного по карте.

Мы недолго ломали себе голову над происхождением пожаров.

Как известно, ночью батальон Федота Матющенки вместе с ротой Бакрадзе, прикрывая переход всего соединения через шоссе Станислав Дрогобыч, вел бой в Россульне.

После этого боя батальон Матющенки исчез.

Соединение, перейдя шоссе, с ходу овладело местечком Солотвино и двинулось дальше через село Маняву в Карпаты. Здесь немцы нащупали колонну соединения и подвергли ее бомбардировке, что и вынудило нас поспешно уйти в горы. Подоспевшие из Станислава немецкие войска вслед за нами вошли в Маняву. Путь батальону Матющенки на соединение с главными силами был отрезан.

Матющенко, нащупав врага в Маняве после боя в селе Россульна, вернул свой батальон назад в Черный лес. В следующую ночь батальон перешел шоссе в другом месте и уже утром направился прямым путем в горы. Батальон был вынужден взбираться на гору по бездорожью между селами Яблонов и Манява. Положение батальона было бы не только серьезным, но прямо отчаянным. Но Ковпак дальновидно приказал Матющенке не брать с собой в Россульну своего обоза.

Вероятно, немцы догадались, что это какая-то отставшая от соединения часть. Они пытались попробовать ее силы, но, получив отпор заставы, откатились, ожидая подкрепления. Партизаны батальона, углубившись в горы, расположились передохнуть после долгого пути. Только комбату было не до отдыха. Его очень смущали вышки Яблонового нефтепромысла, которые отсюда, с горы, видны были, как на ладони. Насчет них Матющенко не получил от деда никаких указаний. Их даже на карте не было.

Наконец он не выдержал и вызвал к себе опытного чернобрового диверсанта Александра Евграфовича Лукашенко.

– Видишь? Вышки?

– Точно.

– Бери отделение Хайталиева из второй роты и своих минеров. Нужно сейчас же взорвать нефтепромысел. Пока немцы не очухались. Иначе нам тут конец.

Лукашенко почесал затылок, подражая своему комбату, и выждал положенную паузу. Без нее Матющенко никогда не поверит, что командир обдуманно принял приказ. А "недумающих" командиров Федот Данилович терпеть не мог.

– Будет выполнено. Разрешите идти?

– Иди. Только будь осторожен. Береги людей! – на всякий случай сказал Матющенко, сам думая о своем: похвалит или поругает его Ковпак "за инициативу".

Через полчаса диверсанты вышли из лагеря. Взяли по пути гуцула проводника. Тот повел группу к нефтепромыслу кратчайшим и незаметным путем. Приблизившись вплотную к промыслам, группа услышала шум моторов автомашин. От рабочих нефтепромысла, с радостью встретивших наших минеров, группа узнала, что немцы собираются уезжать "за подкреплением". Короче говоря, немцы струсили, услышав о недалеком расположении партизан. Действительно, через несколько минут немцы сами уехали.

– Не нужно и вышибать их, – доложили разведчики.

Расставив посты и наблюдателей, Лукашенко вместе с Хайталиевым и минером Андреем Штукарем вошли в главную контору.

Они решили действовать на новом поприще "строго научно" и потребовали к себе управляющего или инженера.

Разыскался инженер – поляк. Между Лукашенко и инженером завязался разговор.

– Знаете кто мы?..

– Догадываюсь, проше пана товажиша!

– А догадывайтесь, зачем пришли к вам?

– Не ведаю...

– Хотим посмотреть, как вы немцам нефть вырабатываете. Показывайте свое хозяйство. Главным образом нас интересует основное оборудование.

– Пожалуйста, проше пана. Пойдемте, – заторопился инженер.

Как на экскурсию, он повел диверсантов по нефтепромыслу, охотно рассказывая об устройстве и назначении оборудования отдельных деталей. Когда нащупывали что-нибудь важное, Лукашенко подмигивал Штукарю: "Андрюша, заметь эту деталь". Андрюша с минерами отставал на минутку. Заминировав эту деталь, он догонял "экскурсантов" и снова получал на "заметку" новую. Так, обойдя почти весь нефтепромысел, группа нашпиговала минами, снабженными взрывателями замедленного действия, основное оборудование нефтепромысла: вышки, насосы, помпы, моторы, большой бак с выработанной нефтью, вместимостью примерно в 750 тонн, а главное был заминирован нефтепровод, по которому шла нефть со всего промысла к железной дороге.

Войдя обратно в контору, группа партизан объявила, что через несколько минут начнутся взрывы.

– А вы, – обратился Лукашенко к главному инженеру, – отберите нам основную документацию нефтепромысла... и будьте здоровы, живите богато, а мы уезжаем до дому, до хаты... Слыхали такую песню?..

– Так вы, проше пана, с Белоруссии в Карпаты долетели?.. вытаращил глаза инженер.

Лукашенко молча прислушивался к чему-то. Может быть, к шуму ветра в горах, а может быть, к гулу советских самолетов, которые уже чудились инженеру. Иначе, как советским десантом, не могли быть эти дельные и веселые хлопцы, свалившиеся в ущелья Карпат, как с неба.

– Я розумем пана товажиша...

– Що вы разумиете? – машинально спросил Лукашенко.

– Цо то ест секрет войсковый, – отвечал поляк.

В это время грохнули взрывы.

– Ось и ниякого секрета. Бувайте здоровеньки. Спасибо, пан.

Нефть пылала.

Вскоре весь нефтепромысел превратился в огромный костер, черный дым которого был виден за десятки километров.

Этот дым видели и радовались не только бойцы батальона Матющенко. Видели и обрадовались ему все бойцы соединения.

– Батальон Матющенко живой, действует! – сразу определил Ковпак.

Это зарево было видно всему населению Станиславщины, и оно пробудило в нем силы к сопротивлению ненавистным немецким захватчикам, топтавшим родную Украину.

Вскоре группа благополучно добралась в расположение своего лагеря. Лукашенко доложил комбату о выполнении приказа. Но Матющенко остался недоволен тем, что группа не захватила с собой инженера, от которого можно было бы узнать многое. Он приказал группе вернуться за инженером. Группа вернулась обратно в горящий нефтепромысел, разыскала инженера и привела его в лагерь. Комбат допросил его и отпустил домой.

Ночью батальон тихо прошел окраиной Манявы и на следующий день, 22 июня, догнал соединение около села Пасечное.

И тут наступила очередь Матющенко. За инициативу и смелость его похвалили комиссар и Базыма. Начал было хвалить и Ковпак, но узнав, что поляк-инженер остался на промыслах, нахмурился. Когда же никто из командования батальона Матющенко не смог назвать даже фамилию человека, оказавшего нам неоценимую услугу, дед рассердился.

Он стал распекать комбата:

– Ты що, не понимаешь, как ты промазав?

– Та вже теперь понимаю, – скреб затылок Федот Данилович.

– От же ничего ты не понимаешь. Нам такие помощники сейчас до зарезу нужны.

– Та який вин помощник. Так, нейтральный панок.

– А що? Зразу щоб вин тоби руки по швам та ще и козырнув: явился по вашему приказанию. Нехай и не по охоте, а помогав...

Матющенко был объективный человек и любил это подчеркнуть.

– Так не, чого же, Лукашенко казав: пан охотно все показував. И толково так: що и – к чему...

– От и выходить, Лукашенко твий молодец. А ты?

Матющенко молчал удрученно.

– Те дядьки, що под силой оружия Сарнскую дорогу охраняли, потом же стали сами поезда пускать под откос?..

– И в моему батальоне есть из них двое.

– А тут чоловик сам на помощь к тебе пришов? Пришов. И який чоловик. Инженер – раз. Польской нации – два. А ты его назад до фашиста. Вешайте его на здоровьечко. Ой, Федот, Федот... Ну, що мовчишь?

– А що ж говорить...

– Ну хоть ошибку свою признаешь?

– Признаю.

– Какая ошибка? – спросил Ковпак.

– Первая – тактическая. От помощника отказався...

– А ище какая?

– Вторая – политическая. Национальный момент пропустив сквозь пальци, – упавшим голосом сказал Матющенко.

– А ище?

– Та хватит и цых двоих, товарищ командир, – взмолился Матющенко. И на черта було мне те вышки зачипать. Так и знав – не будет добра...

Все засмеялись.

– Оце и есть твоя третья ошибка, – тоже смеясь, сказал Ковпак. – То що ты промысла сжег – твоя великая заслуга перед нашими братами на фронте. Тебе грудь вперед держать надо. А з инженером – прохлопали верно. Объявляю батальону благодарность. А комбат хай подожде... Та не журысь – в приказе про це не буде написано. Это я так для твоего сведения. В общем – объявляю благодарность.

Матющенко, под предлогом подготовки к новому маршу, поспешил ретироваться.

Через полчаса начался марш.

28

Горы преподносили нам сюрприз за сюрпризом. Оказалось, что спускаться с крутой горы ничуть не легче, чем взбираться на нее. Если же вспомнить, что спускались мы ночью по забытой со времен первой мировой войны неезженной дороге, то понятно, сколько проклятий услышали горы за одну ночь и по адресу старого проводника гуцула и тех, кто проложил в первую мировую войну такой головоломный путь.

Аварии были на каждом шагу. Ломались колеса, летели куда-то в пропасть ящики со снарядами, патронами. Ездовые достреливали лошадей, поломавших ноги. А уж сколько шишек и синяков наставили себе и друг другу люди за эту проклятую ночь – и не счесть.

По спуску с высоты 936 протяжением по прямой не больше пяти километров (это, если переложить на плоскость карты!) ползли мы около шести часов. Меньше километра в час – вот темпы ночного горного марша.

Затем дорога стала более пологой, и колонна втянулась в ущелье. На дне его бежал ручей. Дороги там тоже не было, но ехать можно было по дну мелководного ручья. Мы потом поняли, что сделали непростительную глупость: пересекали кряж в то время, когда в горах надо ходить только вдоль кряжей. За эти сутки мы перекочевали всего-навсего через первый небольшой горный рубеж.

Ручей привел нас в долину реки Быстрицы. Вдоль берегов се проходит шоссе и узкоколейная дорога. Противник, отвлеченный разгромом 4-го полка и бросивший остатки имевшихся под рукой резервов на охрану нефтяных промыслов, отстал.

В долине Быстрицы уже светало. Вчерашняя бомбежка была всем хорошо памятна. Народ, поглядывая на небо, усердно погонял коней по шоссе. Большая часть их вышла из строя. Они посбивали себе копыта на каменистых дорогах. Непривычные к горам, еще два дня назад такие резвые кони еле тащились по каменистому шоссе. Обоз вышел из строя, пройдя по горам всего десять – пятнадцать километров.

Только пара небольших лошадок Павловского бойкой рысью обгоняла колонну. То ли его коняги родом из этих мест, то ли старый хозяйственник нашептал им какие-то колдовские слова, но "выезд" Павловского показывал класс резвости и быстроты. Помахивая хвостами, кони неслись, обгоняя уныло бредущий обоз, телеги с ранеными.

Сидя верхом на огромных битюгах артиллерийских упряжек, ездовые пушек изнемогали. Они устали понукать своих слоноподобных тяжеловозов. И с завистью провожали глазами повозку Павловского. Артиллерийские кони с усилием переставляли ноги с пудовыми копытами только под ударами кнута. А через секунду, жалобно опустив огромные добрые головы, они еле плелись по каменистой дороге.

– Расчахнулись, проклятые, – кричал, оборачиваясь на возу, Павловский. – Це вам не Пинские болота. И не степя-а-а... Тутечки дело поскладнее. И для германа тоже. Но и для нас.

Ездовые с ненавистью поглядывали вслед помпохозу. Велас повозочный санчасти (он же фармацевт и конский хирург) ворчал:

– Добре тебе языком молоть. Эх, нема правды на свите, щоб усе начальство перевелося.

Но оказалось, что правда еще существует на свете. Обгоняя обоз по краю обрыва, ездовой Павловского не рассчитал и вывалил своего хозяина в речку. К счастью, обрыв был невысок, дело окончилось синяками и шишками. Побарахтавшись с минуту в быстрой, но мелкой реке, Павловский под смех ездовых выбрался на берег. Из телеги вывалилось в реку два мешка сахару, мешок соли, несколько ящиков с мылом, литров тридцать водки, одеколон, мануфактура и еще множество бакалейных и галантерейных товаров.

– И де воно вмещается? Не меньше чем пивторы тонны. Не повозка, а пульмановский вагон, – разглагольствовал довольный Велас, кнутовищем показывая на черный ком шубы Павловского: словно расшалившийся щенок, ее рвала и метала Быстрица.

Народ повеселел.

– Ну, что, злая река? – спрашивал, смеясь, Базыма незадачливого помпохоза.

– Они ее подсластить хотели, – не удержался от насмешки Семенистый.

Намек на утонувшие два мешка сахару переполнил чашу терпения Павловского. Семенистый сразу после ядовитой реплики погнал коня в галоп. А вслед ему неслась отчаянная ругань помпохоза. Немного успокоившись, Павловский согласился с доводом Базымы.

– Река действительно злая!

Минер 4-го батальона Платон Воронько, взорвавший мост под Тернополем, ехал рядом со мной. Откинув непослушный поэтический чуб, он вдруг громко проскандировал:

По высоким Карпатским отрогам,

Там, где Быстрица – злая река,

По звериным тропам и дорогам

Пробирался отряд Ковпака.

Базыма хмыкнул себе под нос:

– Ничего. Получается! Мотив надо подобрать.

А когда совсем рассвело, мы, памятуя наши вчерашние приключения в Маняве, стали быстро размещаться в селе Зеленая.

Куплеты вновь сложенной песни уже ходили по рукам в коряво переписанных листках.

Он шумел по днепровским равнинам,

Там, где Припять и Прут голубой,

Чтобы здесь, на Карпатских вершинах,

Дать последний решительный бой,

пели в ротах на мотив "Казака Голоты".

"Последний ли? – подумал я. – И знают ли эти люди, всего полдня за этот месяц прожившие без боя, что им еще предстоит?!"

Дорога сворачивала влево, вдоль улицы Зеленой. А справа все шумела река Быстрица.

Кто знает, как она покажет себя, эта река.

А пока что:

По высоким Карпатским отрогам,

Там, где Быстрица – злая река...

гремит по колонне песня

Дни и ночи стрельба-канонада,

Только эхо по сопкам ревет

Партизан не желает пощады

И на помощь к себе не зовет.

Не зовет он далекого друга,

Что на фронте за тысячу верст,

Из-за Дона и синего Буга

Ты придешь к нам, наш сменщик, на пост.

Так пели партизаны 20 июля 1943 года в нескольких километрах от государственной границы Советского Союза.

29

В селе Зеленая мимоходом была разгромлена немецкая погранзастава. Пограничники отошли в горы без боя, побросав свои пожитки и чемоданы. Уничтожили только рацию и боеприпасы. Немецкая застава прикрывала широкую долину Быстрицы и ущелье Зеленой и Зеленички. Таким образом, выход на венгерскую сторону был открыт. По приказу Ковпака на заставе был оставлен батальон Кульбаки. Все соединение ушло в ущелье реки Зеленой.

После изнурительных маршей, закончившихся двумя трудными переходами в горах, стоянка нужна была до зарезу. Но почему Ковпак выбрал ее в ущелье Зеленой? – спрашивали мы себя.

Молодой разведчик Журов, бывший пограничник, робея и волнуясь, доказывал, что остановиться здесь – значит нарушить границу целого государства.

– Это же не какого-нибудь бургомистра или гебитскомиссара пощупать! О нарушении границы через несколько минут будут знать в Будапеште.

Почему осторожный Ковпак не внял здравому голосу? Только позже я понял, что и Ковпак и Руднев крепко надеялись: заварим кашу, а тем временем подойдут Сабуров, Олексенко и Шитов, ударят на Бессарабию молдавские партизаны Андреева и Шкрябача, на Винницу пойдут Мельник и Буйный. Это был план одновременного удара многими отрядами на юг Украины. Федоров еще раньше нас ушел на запад под Ковель.

А сейчас, карабкаясь по склонам к ротам, тренируя старые ноги в ходьбе по горам, командир как бы говорил хлопцам всем своим видом:

– Проходили мы не раз границы и похлеще! Брали под пулеметным да минометным огнем рубежи Днепра и Припяти, выпутались и из "мокрого мешка". Держи голову выше, хлопцы!

Не мог же Ковпак перед всеми раскрывать тайну важнейшего плана, в котором его отряд выполнял только одну составную часть задачи – роль авангарда. Ковпак знал: не хватит у Гитлера резервов, чтобы ликвидировать тот мощный удар главных сил партизанских, который был подготовлен под руководством ЦК КП(б)У летом 1943 года на юге Украины.

Вот почему отряд остановился в ущелье реки Зеленой. Остановился надолго.

Может быть, здесь и будет положено начало будущему партизанскому краю?

Первые три дня прошли спокойно. От батальона Кульбаки к штабу вела узкоколейка, предназначенная для вывоза леса. Шла она под значительным уклоном. Небольшие вагонетки катились от штаба до батальона Кульбаки сами собой километров семь-восемь.

Командование приняло решение: приспособить обоз к горным условиям. Не знаю, кому первому пришла в голову эта мысль (кажется, Павловскому), но осуществили ее очень просто. Парные телеги резали пополам, превращая один воз в две одноосные арбы. Назрела и вторая трудность: добыча продовольствия. На равнине, богатой хлебом, вражескими продовольственными складами, все делалось само собой: роты и батальоны жили на "подножном корму", а централизованное питание распространялось только на редкие дефицитные товары: соль, табак, мыло; изредка на сахар и мясо. А в горах даже кукурузная мука оказалась редким продуктом. Правда, в Зеленой мы взяли склад немецкой погранзаставы, там были сахар, табак и мука. Но Кульбака не мог изменить своему щедрому "равнинному" характеру и большую часть муки и сахара раздал гуцулам окрестных деревень. Уж очень бедно жил здесь народ. На детей – золотушных, с огромными животами и лихорадочно блестевшими глазами – жаль было смотреть. Там же, в Зеленой, я услыхал пословицу, сложенную, может быть, сейчас, на лету, а может, существовавшую со времени освобождения Гуцулии в 1939 году Красной Армией. Старая гуцулка приглашала отведать ее скудного борща. Я отказывался.

– Заходьте до хаты. Теперь мы все живы. Як русский у сели, то и хлиб на столи.

Это мне напомнило случай на Припяти. Там старушка на вопрос разведчика: "Кто есть в селе?" – ответила по-своему.

Тот не понял и переспросил:

– Кто, кто?

– Идите смело, не бойтесь. У них звездочки горят на шапци и в сердцах.

А тут гуцулка говорит: "Як русский у сели, то и хлиб на столи".

Пока еще имелись кое-какие продовольственные запасы, мы не обращались за помощью к населению, а наоборот, раздавали гуцулам захваченные у фашистов продовольственные склады.

Так прошло несколько дней. Рабочая, обозная часть отряда трудилась с утра до ночи над переделкой повозок, боевики, державшие заставы на вершинах сопок, штаб, разведка и санчасть были не особенно загружены.

Здесь мы не ожидали самолетов. Отряд прошел в Карпаты все-таки без крупных боев. Он донес сюда запас патронов, взрывчатки и снарядов. Командование решило Большую землю пока не тревожить. Да и беспокоили перебои радиосвязи с Москвой: то ли мы забрались слишком далеко и рации работали на пределе, то ли радисты еще не приспособились к работе в горах. Радиограммы принимались с искажением. Без начала и конца. Часами возились радисты, но безрезультатно. А то вдруг появлялся немецкий разведчик, начинал кружить вокруг сопки. Приходилось прекращать работу раций.

Ковпак удерживал отряды в Зеленой еще и потому, что на запад к Дрогобычу и Бориславу был послан Лисица. Небольшая, но хорошо вооруженная группа под командованием хитрого разведчика и диверсанта получила задачу подразведать, а, если представится возможность, то и "пощупать" нефтяные промыслы. По расчетам Ковпака, Лисица должен был вернуться. Рация его молчала. В других условиях это встревожило бы нас, но в горах не слышно было и Москвы. Поэтому молчание Лисицы еще не значило гибели его группы. Мы поджидали Лисицу со дня на день. Вторая причина стоянки – переход на облегченные средства транспорта. Люди изобретали арбы, кромсали повозки, ковали коней. А на это требовалось время.

30

Сокращение обоза, кроме препятствий материально-технического порядка, встретило трудности, так сказать, этические.

Ездовые пытались как-нибудь объегорить комвзвода и старшину. Те сообща втирали очки командирам рот, эти соответственно обрабатывали комбатов. Комбаты умоляли штаб накинуть еще хоть что-нибудь поверх строгого лимита на повозки. Но штаб был неумолим. Паломничество комбатов началось на третий день. Они по очереди являлись к Базыме. Тот сидел подобно каменному изваянию, не моргая, слушал получасовую адвокатскую речь Кульбаки, насыщенную доводами, примерами наиубедительнейшего порядка. Наконец красноречие истощалось и, вытерев пот с лица, комбат умолкал. Базыма откладывал в сторону ведомость с разверсткой арб и вьюков.

– Все?

– Кажись, все.

– Теперь слушай команду. Кру-гом! К себе в батальон – шагом марш! Уже вслед уходившему Григорий Яковлевич говорил, все повышая голос: Ты що думаешь, я сам не знаю того, с чем ты меня агитировать пришел? Знаю. Нельзя, и точка. Не можем мы в горы таким табором влезть. И ты должен своих людей агитировать, а не меня. Чтоб массы сами поняли. И сокращались. А ты в хвосте плетешься. Ко мне лезешь. А я что господь-бог? Я эти горы сотворил? Нет... В общем, ступай!

Но "массы" не поддавались. Не так-то легко было убедить людей отказаться от последнего удобства в этой и так мало уютной походной жизни.

У Базымы начали сдавать нервы, но старик держался изо всех сил. А на пятый день разыгрался из ряда вон выходящий скандал. Повозочный Велас чуть не избил главного хирурга Ивана Марковича и грозился его застрелить.

Серьезный, вдумчивый врач Иван Маркович Савченко, уже около года работавший в отряде, пришел в штаб просить защиты.