Текст книги "Люди с чистой совестью"

Автор книги: Петр Вершигора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 48 страниц)

Я сидел в штабе над картой и искал русло Припяти. Где русло этой большой судоходной реки? Где в этом затейливом узоре голубых кружев проплывают суда и баржи?

Весной сотни болот и болотец, топей, озер и ям, "стариков" и "стариц" оплетают реку, стерегут ее и стоят крепким естественным барьером на подходах к ее берегам.

Вот оно, русло! Чистое, широкое. Выйдя из "кружев" к простору полей у большой белорусской деревни Дерновичи, оно извивается к селу Аревичи и далее к Красноселью. В Дерновичах стоял батальон Матющенко, в Аревичах – штаб и первый батальон, в Красноселье – батальон Петра Кульбаки.

По шоссе из Коростеня немцы быстро могли подкинуть в Довляды свежие силы и переправить их на наш берег. Заняв Красноселье, противник мог ударить нам в тыл и прижать к реке.

Батальон Кульбаки обеспечивал безопасность с юга и перекрывал шоссе.

Мы не знали, когда немцы пожалуют в гости, но, судя по воде, которая улеглась в берега, это должно было случиться скоро. Поговорив с Кульбакой и побывав на берегу, мы вернулись в Аревичи.

Уже стемнело. Ехали крупной рысью по песчаным кучугурам, заросшим верболозом. Казалось, в кустах, освещенных яркой луной, к нам наперерез гурьбой бегут какие-то таинственные существа. Перед Аревичами перешли на шаг. Быстрые тени исчезли. В одной из хат недалеко от штаба пели.

– Заедем к разведчикам.

Комиссар спрыгнул с коня, привязал его у калитки и зашел во двор.

В хате, где жил командир разведки капитан Бережной, находилось еще несколько разведчиков: Черемушкин, Мычко, Архипов, Землянко, Лапин, Володя Зеболов.

Только что кончили ужинать.

– Товарищ комиссар, чайку с нами!..

– Не откажусь.

Черемушкин подсел к Рудневу:

– Скоро с курорта тронемся, товарищ комиссар?

– С какого, Митя?

– С Аревичей!

– Почему с курорта?

– Весна... немцев нету... солнышко... речка под боком...

Руднев рассмеялся, за ним разведчики.

– Прыткий ты, Митя! – Руднев внимательно глянул на Мычко и улыбнулся. – На все свое время!.. А что, ребята, не спеть ли нам? Ну, хотя бы...

– Хлопцы! Любимую комиссарову!

В чистом поле, поле, под ракитой,

Где клубится по ночам туман...

Э-эх, там лежит зарытой,

Там схоронен красный партизан...

запел Руднев. Мигала коптилка, и длинные тени метались по стенам. Семен Васильевич задумался. Я тихо вышел на улицу, вскочил на коня и поехал к квартире Ковпака. Командир сидел на крылечке, щипал бороденку, думал, курил. Я пустил коня во двор, а сам, чтобы не мешать деду, присел за углом на завалинке. Я любил наблюдать Ковпака, когда он оставался наедине с самим собою.

Вдалеке виднелось зарево. Неслышно по темной улице прошла в караул смена.

Ковпак выругался и, подойдя к воротам моей хаты, забарабанил по ним плетью.

– Комиссар приихав?

Я поднялся к нему навстречу.

– Приехал.

– А где вин?

– У разведчиков.

– А... Ну, Вершыгора, я думаю, завтра нимци по ричци поплывуть.

– Ждем уже который день.

– Ну и що?

– Ребята бузят.

– Чого?

– Курорт, говорят. Солнце, вода, песочек...

– Завтра будут нимци.

– Откуда нам знать?

– От так командир разведки! Це я тебя должен спытать.

– Никаких сведений пока не имею, товарищ командир.

– Товарищ командир, товарищ командир... А я кажу – будуть. От побачишь. Щоб я вмер, будуть завтра нимци.

– Посмотрим.

– Кажуть, пид цыми Аревичами богато ракив. Ох, и пидгодуемо фашистами ракив.

Я не придавал большого значения его предчувствиям, но то, что речной проект, в котором я уже сам немного разочаровался, владел всем существом старика, было очевидно. Дед порой умел увлекаться, как юноша.

И все же он оказался прав. На следующий день немцы пришли. Вернее, приплыли. В середине дня послышалась стрельба. Со стороны Красноселья, занятого батальоном Кульбаки, шквал огня то вспыхивал, то опять затихал.

– А що, – я не казав? – обрадовался Ковпак. – Политуха! Коня!

Ординарцам и приказывать не надо было. Как только вспыхивал где-либо бой – первое дело седлать командирских коней. Политуха, ординарец Ковпака, уже вел высокого рыжего коня, ординарец Руднева Дудка – белую полукровку-арабку.

Тут же горячил своего коня и лихо гарцевал командир батареи Анисимов. Мне ординарца не полагалось, и свою мохнатую сибирку я седлал сам.

Бой у Кульбаки разгорался все сильнее, гукали бронебойки, длинные очереди станкачей блудливо воркотали над весенней рекой, лозняком и песками...

Я уже сидел верхом на лошади, когда к штабу прискакал связной второго батальона.

Кульбака прислал в штаб за подмогой. Ковпак вызвал из пятой роты командира орудия, худощавого высокого Николая Москаленко.

– Бери... – сказал Ковпак, затянулся махоркой, закашлялся и погасил пальцем цигарку, – бери, Микола, свое орудие и на галопе скачи до Кульбаки. Треба допомогти хлопцям добить немецкие поплавки.

Через полчаса, отдав нужные распоряжения, Ковпак, командир батареи Анисимов и я верхом выехали из штаба к месту боя. Я задержался у разведчиков минут на пять, надеясь догнать галопом Ковпака и Анисимова. Выезжая из села, увидел, что они уже отмахали больше километра чистым полем. В это время над улицей с воем пронеслись два самолета. Лошадь моя шарахнулась в огород и остановилась под крайним сараем. Самолеты взмыли ввысь и высоко в небе стали разворачиваться друг за другом. Это были "мессеры". Немцы иногда использовали их против партизан, нагружая небольшим запасом бомб. Кроме того, "мессеры" штурмовали на бреющем полете, обстреливали наземные цели, пользуясь своей быстротой и скорострельными пулеметами, установленными в плоскостях.

Два конника скакали галопом по открытому полю. До кустов лозняка, где им можно было укрыться, оставалось не меньше километра. На таком же расстоянии находился и ветряк, одиноко стоявший среди поля. Самолеты сделали круг и пошли вниз друг за другом, пикируя на кавалеристов. Один из них ловко на полном ходу соскочил с коня и исчез между маленькими кучками соломы или навоза, разбросанными в поле, другой кубарем скатился с коня и маленьким комком лежал на дороге. Самолеты прошли над людьми и конями. Дорога и поле вздымались дымками и пылью, а через две секунды до моего слуха долетела длинная очередь нескольких пулеметов и авиационных пушек. Кони без седоков бежали то по дороге, то сворачивали в стороны и, наконец, сделав большой круг, поскакали к селу.

Самолеты спикировали еще два раза на реку, откуда слышалась редкая перестрелка, и ушли на север. Я вскачь понесся туда, где только что ехали Ковпак и Анисимов. Доскакав до места, где они спешились, услышал сзади свист. Круто повернул коня. На копне лежал Ковпак и курил. Он запахнул полы своей шубы и сказал мне:

– Кони в село забиглы. Придется тебе самому до Кульбаки добыраться. Анисимов, гайда в село.

На оклик Ковпака выполз откуда-то командир батареи. Сильно хромая, подошел к нам. Лицо его был поцарапано и все в пыли.

– Я думав, ты умиешь на ходу скакать с коня, – засмеялся Ковпак. Бачу – "мессеры" на нас идуть, кричу скачи с коня, а вин – бач!

Теперь я понял, что человек, так ловко спрыгнувший с коня, и был Ковпак, а кубарем слетевший – Анисимов.

– До села дойдешь. Ну, пишлы! Катай, Вершыгора, до Кульбаки. Хай кинчае... Я прийду потим.

И, поддерживая Анисимова, смеясь, дед заковылял в село.

Я поехал к реке, где добивали пароход.

Первый, кого я увидел, был начштаба Кульбаки Лисица. Фамилия эта действительно оправдывала его повадки и характер. Хитрый и пронырливый, он особенно хорошо наладил агентурную разведку, умел допрашивать пленных, особенно полицейских, которых сразу сбивал с толку, и ловко поставленными вопросами выпытывал все, что ему было необходимо. Я не сразу узнал его. Он был в длинном одеянии с неимоверно блестящими пуговицами: не то пальто, не то сюртук тонкого черного сукна.

– Капитанское, – сказал он мне. – А капитан там, в воде загорае. Вот документы...

Мы вошли с ним на палубу судна, кругом были следы крови, валялось несколько трупов.

Я просматривал документы. Солдатские книжки, толстый в хорошем переплете паспорт "Hoffnung" ("Надежда") – было вытиснено на них золотом. Взглянул на спасательные круги – там то же слово.

Пароход, построенный в Германии.

– Как они его сюда перекинули? По кустам, что ли? – удивлялся Лисица.

Действительно, пароход недавно прибыл из Германии. В судовом журнале мы видели отметки: "Данциг", "Бжесць над Бугом", "Пинск".

"Загоравший" в реке был и владельцем и капитаном "Надежды". Новый большой буксир, тянувший против течения три баржи, он выбросился на берег метрах в трехстах от разрушенного моста у села Довляды. А баржи, запутавшись в тросах, как большие рыбины в сетях, догорали посреди реки. У берега, на отмели, серели, белели, чернели трупы немцев.

Когда я зашел в штаб Кульбаки, комбат стоял у стола и диктовал донесение Ковпаку о ходе боя.

Командиры рот и взводов, писаря окружили Кульбаку, шутили, смеялись: не прошло еще возбуждение от только что пережитой схватки с врагом.

В хату быстро вошел Москаленко, командир орудия. За ним партизаны вели пленного немца.

– Между прочим, получить мий трофей – оцього хрыця. Сам пиймав, важно сказал Москаленко.

– А чоботы де? – пытливо спросил комбат Кульбака.

Немец стоял перед ним в опорках на босу ногу.

Еще у прибрежных ракит Микола снял чоботы с немца и передал одному из своих партизан.

– Чоботы де? – переспросил Москаленко. – В ных же повно воды... от вин и сняв их, сушить поставыв...

Засмеялись кругом командиры. Усмехнулся комбат. Я отошел с Москаленко к окну и стал расспрашивать его, как он взял в плен гитлеровца.

Когда Москаленко закончил стрельбу по пароходам и баржам и отошел в сторону от пушки, он услышал робкое восклицание, доносившееся из кустов.

Тут Москаленко вошел в раж и стал в лицах показывать мне, как происходило пленение немца.

– Бачу, а з корчив верболоза пиднялась палка и на ний билый платочек. "Хлопци, неначе хрыць", – кажу тыхенько, а сам вытягаю из кобуры свий парабель и иду на голос. "Иа стаюса", – лопоче немець.

– Хенде хох! – крикнул Микола непонятное слово, похожее на ругательство. – Зброя де?

– Хенде хох! – вторично гаркнул Микола, вытаращив на меня глаза в штабе Кульбаки.

Пленный стоял у края стола с посеревшим от страха лицом. Он не сводил глаз с Кульбаки – мужчины высокого роста, плечистого, грузного, грозного. Когда же Москаленко заорал, он снова поднял руки кверху, недоумевая, зачем его вторично берут в плен. Партизаны покатывались со смеху.

Немец заметно дрожал. Немного овладев собой, он стал перед Кульбакой навытяжку и, запинаясь, проговорил:

– ...пан Коль... пак! Я добровольно приходиль плен.

– Ач, як труситься, собачья душа! – кивнул Кульбака на немца.

– То вин вас, товарищ комбат, приняв за самого Ковпака, рассмеялся Ленька, ездовой Кульбаки.

Комбат подошел к немцу.

– Ось, слухай: я не Ковпак... – и таинственно полушепотом: – Ковпак на голову выше за мене, вдвичи ширше за мене, а голос як тая труба...

Стекла халупки дрожали от дружного взрыва хохота.

Пленный рассказал, что, открывая пробную навигацию 6 апреля на линии Мозырь – Киев, немцы боялись нападения партизан. Они уже знали, что Ковпак пришел на Припять. Для охраны судов послана команда СС.

Москаленко вертелся тут же и мешал допросу, но как героя сегодняшнего потопления судов я не выставил его из штаба батальона. Он был в приподнятом настроении и все еще "переживал" бой.

Лисица, говоривший с Кульбакой только по-украински, вставил:

– Дывлюсь, по-немецкому трохи кумекаю; на труби крейдою нашкрябано: "Achtung, Kolpak" – "Внимание, Колпак", значит.

– Ох, и реготали ж мы с Лысицею, – вставил Москаленко.

Ковпак вошел незаметно раньше и слыхал похвальбу Москаленко. Когда тот заметил командира, подошел строевым шагом:

– Дозвольте доложить...

– Ты доложи, скильки снарядив выпустив, – перебил Ковпак.

– Двадцать два, товарищ командир!

– Потопыв пароход?

Москаленко молчал.

– Потопыв, пытаю? – рассвирепел Ковпак. – Не! Растратчик ты, от хто, а не артиллерист. На бинокля, выйди на вулицю и подывися. Трубы видать аж с видселя-а!

Москаленко молчал.

– Объявляю выговор. Начштаба записать в приказ, – сквозь зубы процедил Ковпак и вышел, хлопнув дверью.

А еще через день, прочитав донесение Кульбаки, Ковпак, посмеиваясь, подписал приказ: "С командира орудия Н. Москаленко выговор снять. Объявить благодарность".

Кульбака писал:

"Пароход долго не тонув через те, що сидив на мели; зийти с мели не мог, бо машину разбив Москаленко – з пушки третим снарядом".

33

На следующий день противник вел воздушную разведку. Самолеты-разведчики рыскали вдоль реки на высоте, иногда зависая в воздухе для аэрофотосъемок. Изредка на бреющем проходила пара истребителей. Баржи уже успели догореть, и если бы не застрявший на мели пароход, немцам не удалось бы обнаружить точное место нападения на караван. Пароход выдавал нас с головой, и над ним долго кружилась и зависала одна "стрекоза". Пулеметчики Кульбаки обстреляли ее, и, фыркнув раза три из крупнокалиберного пулемета, немецкий "костыль" заковылял на север.

– Ну, завтра жди гостей! – сказал Руднев Ковпаку, наблюдавшему в бинокль за самолетом.

– И гости будут с Мозыря, – опустив бинокль, ответил командир и пошел к штабу.

За два дня до этого случая к нам прибыла разведка соединения черниговских партизан. Соединением этим командовал Герой Советского Союза Федоров. Я слыхал о нем еще в Брянских лесах, до прихода к Ковпаку, летом 1942 года. Федоров рейдировал тогда по Черниговщине, и немцы выделили против него крупную карательную экспедицию. Немцы, вероятно, заставили его часто менять районы действия. Может быть, поэтому, а может, и по малой опытности летчика самолет, летевший к Федорову, безрезультатно искал его над лесами Черниговщины и, не найдя костров, повернул обратно. А я в это время жег костры в Брянских лесах, и уже не первую ночь. Самолетов все не было. Однажды мы, правда, дождались: вместо парашютов с радиопитанием и боеприпасами нам бросили восемь штук фугасок. Но все же я не терял надежды, упорно жег костры и швырял в небо ракеты.

Наконец на восьмые или девятые сутки, в ответ на наши световые вопли один самолет (а летало их над нами и своих и вражеских до черта) стал подозрительно кружиться над кострами.

Мы уже стали похитрей и вырыли в стороне щели. Из щелей пускали ракеты и кодировали.

Хотя самолет шел с запада, я все же на всякий случай просигналил ему. За третьим или четвертым заходом над нами вспыхнули световые пятна, а когда я подсветил их ракетой, убедился, что на парашютах спускался к нам долгожданный груз. Сбросив четыре мешка, самолет зажег зеленые огни и, приветливо мигнув ими, ушел на восток. Это была старая фанерно-брезентовая калоша ПР-5.

На следующий день я известил начальство о получении груза. А еще через день получил ответ: "Никакого мы груза вам не высылали". Только тогда я понял, почему в одном из мешков были письма с неизвестным номером полевой почты, а повнимательней разобрав содержимое, нашел записку летчика: "Товарищи партизаны! Летаю третий день к Федорову нет сигналов. Бросаю на ваши костры. Если встретите Федорова, поделитесь грузом. Привет! Пилот Миша".

А сейчас, в марте 1943 года, почти через год, Федоров, секретарь Черниговского обкома ВКП(б), Герой Советского Союза, двигался из Черниговщины на запад почти по тому же маршруту, по которому мы шли прошлой осенью.

Разведка его была у нас за день до того, как Кульбака уничтожил буксир с баржами, а сам Федоров со штабом и основными своими отрядами подошел на следующий день.

Ковпак и Федоров, Руднев и комиссар Федорова Дружинин поговорили друг с другом о своих делах, а затем, поручив гостей заботам Павловского, Ковпак вышел на улицу, с тревогой наблюдая за немецкими самолетами.

Я на всякий случай старался не попадаться Федорову на глаза; чем черт не шутит, а вдруг припомнит старый должок.

Сейчас, в присутствии таких гостей, никак нельзя было ударить лицом в грязь. По догадкам Ковпака, немцы должны были наступать по реке с севера. Это значит, что за ночь нужно перестроить всю сложную систему засад, окопов, траншей вдоль берега реки.

Гости уже показали себя. Идущий вместе с Федоровым полковник Мельник километрах в двадцати пяти севернее нас налетел со своим отрядом на вражескую колонну на марше и расчехвостил ее в дым. Побил прикрытие обоза, а обоз захватил. А самое главное – взял две совершенно исправные 105-миллиметровые пушки системы "Шкода" со снарядами.

Случись у нас неудача – позор был бы на весь партизанский мир. Командование понимало это, но оно хотя бы умело скрывать свое волнение, маскируя его усмешками и шутками. Весть о приезде Федорова, который, "как и наш командир, Герой Советского Союза", облетела все роты и пошла по цепям.

– Хлопцы, теперь нам нельзя подкачать.

– Хоть сам Адольф пусть наступает – не дать спуску.

Руднев до полуночи ходил по ротам, говорил с бойцами, давал задания политрукам и парторгам.

До глубокой ночи в штабной хате горел огонь: сюда заходили командиры, забегали разведчики, связные приносили донесения и сводки, увозили приказы.

Рассвет застал нас на ногах.

Утром к штабной хате подъехал командир отделения конной разведки Костя Руднев, брат комиссара. Через пять минут он вышел из штаба и крикнул: "Михаил Кузьмич!" Вскочив на коня, подъехал Семенистый. К тому времени это уже был толковый и смелый разведчик-связной.

Костя Руднев похлопал по сапогу плеткой.

– Михаил Кузьмич! Скачи к Ефремову, командиру пятой. Передай ему приказ командира: через пятнадцать минут вывести людей из села и занять окопы... Понял?

– Понял, товарищ командир!

На крыльцо вышел Семен Васильевич Руднев. Он сказал брату:

– На вот, Костя, бинокль! Заберись на холм, понаблюдай за рекой, а заметишь что – дай знать!

– Есть, товарищ комиссар, наблюдать на холме!

С момента прихода в отряд Ковпака Костя Руднев – до войны председатель колхоза – никогда не называл брата по имени, всегда только "товарищ комиссар".

У меня уже были закончены все дела, оставалось ждать новых донесений, "языков", а пока главным оружием разведчика служили глаза. Взобравшись с Костей на бугор, я лег под кустом. Понаблюдав минут пятнадцать за пустынной рекой, я почувствовал, что не могу больше бороться со сном. Вставало солнце и грело спину. Глаза слипались. Над рекой и прибрежными кустами плыл туман.

– Товарищ подполковник, немцы...

Я вскочил, хватаясь за автомат.

– Где?..

Костя протер линзы. Тыльной стороной ладони вытер глаза.

– Не показалось ли?

– Вон плывут.

Над рекой теперь уже ясно был виден дымок пароходов. Немцы шли из Мозыря флотилией.

Костя вихрем слетел с холма.

– Идут... каратели... шесть пароходов... – задыхаясь от бега, доложил он командиру.

– Так-таки шисть пароходив?.. Яка честь! Може, хлопче, тоби показалось? У страха очи велики... Га? – подымаясь на холм, говорил Ковпак.

– Шесть дымков... ей-богу... своими глазами...

Ковпак, Руднев и Базыма влезли на холм – их главный КП. Я только сейчас заметил, что солнце было высоко. Я проспал не меньше часа.

Связные остались у подножия холма. Через минуту поднялся туда и Федоров. Я верхом, пока еще суда были далеко и не могли видеть движения на низменном берегу, поскакал к командиру роты.

Москаленко сидел на кряжистом дереве. Внизу под деревом стоял командир пятой роты Ефремов.

С рязанским говорком на "о" Ефремов кричал Москаленко:

– Не видишь, говоришь, ничего... лучше смотри! Лучше, Микола...

– ...Два, чотыри... шисть... шисть дымков бачу, Степа. Нимци йдуть... шисть пароходив!..

Караван шел быстро; в трех километрах от крайней нашей заставы против села Дерновичи – катера открыли огонь по берегу из пулеметов и пушек.

Подошли ближе; наша застава молчала. Берег был пустынен. Что-что, а маскироваться мы умели.

Продолжая вести огонь наугад, суда плыли вниз по течению к Аревичам. Поравнялись с позициями пятой роты.

Цель была так близка и заманчива.

– Степа, давай команду... вдарим прямою наводкою... уходят же... Эх!

– Товарищ командир роты, дайте команду!

– Команда где?.. Уйдут немцы...

Ефремов скрипнул зубами.

– Молчать! Кто без команды выстрелит – уложу на месте!

Бойцы знали, что их командир слов на ветер не бросает. Судорогою свело пальцы на спусковых крючках, слеза выступила на глазах, уже несколько минут державших пароходы на мушке, но выстрела не было ни одного.

Ефремов, по приказу Ковпака, глубже затягивал немцев в мешок, чтобы вернее отрезать им пути отхода, пропустить к роте Горланова и бить по хвосту.

Он дал пароходам пройти еще двести метров и только тогда скомандовал по-рязански:

– Давай, робята! Жми на всю железку!

Загремела пушка Миколы, забухали бронебойки, заворковали станкачи, застучали ручники Дегтярева.

Не давая немцам опомниться, Горланов повел огонь в лоб.

Попав под кинжальный огонь, суда заметались по Припяти. Четкий строй их был нарушен в одну минуту. Судов оказалось больше, чем дымов. Между шестью речными пароходами, из труб которых валил дым, вертелось еще пять юрких катеров.

С пароходов вели сильный ответный огонь. Маленькая пушчонка Москаленко не могла с ним справиться. Я поскакал на КП и, получив санкцию Ковпака, с одной 76-миллиметровой пушкой пошел в обход, чтобы отрезать немцам отступление. Пушку прикрывала третья рота. В тот самый момент, когда Ковпак отдавал приказ начальнику артиллерии перекрыть отход немцев 76-миллиметровой пушкой, на КП, расположенный на холме, пришло донесение Горланова с просьбой прислать подводу за раненым бойцом Кулагиным.

Руднев крикнул связного Семенистого:

– Михаил Кузьмич! Найди сейчас же подводу и отправь к Горланову.

– Есть!

Семенистый поскакал к зданию школы. Здесь расположилась санчасть. Лошади стояли за клуней.

На крайней подводе сидел рыжеватый парень с пухлым лицом, маленьким носиком и глазками-щелочками. На макушке прилепился старый, облезлый авиашлем.

Парень сидел на сене, положив под себя винтовку.

– Эй ты, парашютист! – звонко крикнул Михаил Кузьмич. – Тебе говорят!

– А шо? – с досадой поднял голову парень.

– А то... ехать надо за раненым. Мотай сейчас же в восьмую роту, к Горланову. Да живей, живей поворачивайся! Звать как?

– А шо?

– Шо, шо! Звать как, спрашиваю?

– Ну, Кузя...

– Нукузя! Давай, Нукузя, за раненым!

– Воздух! – раздался голос дежурного.

Семенистый быстро повернул коня. Осмотрелся. К селу летел самолет. С криком "маскируйсь!" Михаил Кузьмич помчался по улицам.

Прошел час. Время бежало быстро, как всегда в азарте боя, незаметно...

Семенистого вызвали в штаб.

На табуретке возле рукомойника, в забрызганном кровью бушлате, сидел боец, связной из роты Горланова. Левой рукой он бережно поддерживал свою забинтованную правую.

На свежей марле проступали яркие пятна крови.

Когда Семенистый вошел в хату, связной замолчал.

– Подводу послал Горланову? – поднялся с места Руднев.

– Послал, давно послал, товарищ, комиссар, – весело ответил Михаил Кузьмич.

– Нету подводы, – устало сказал связной.

Холодок прошел по спине Семенистого.

– Нету подводы... кончается Кулагин, – тихо повторил связной.

Подперев подбородок ладонью, молчал Ковпак.

Базыма, дохнув на стекла очков, протирал их платком.

Руднев стоял, держась руками за ремень портупеи. На побледневшем лице комиссара выступили багровые пятна.

– Тебя кто учил так воевать?

Жесткие, гневные слова любимого комиссара долетели издалека, как из тумана.

– Ей-богу, послал подводу, – шептал Семенистый.

Глаза его были полны слез.

– Й-э-х! – заскрежетал зубами связной.

И непонятно было, к чему относится это – к сильной ли боли в руке, или к словам Семенистого.

– Чтобы сейчас же подвода шла за Кулагиным! Ступай!

Шарахались люди на улице, из-под ног коня с криком вылетала домашняя птица, бросались собаки в подворотни.

Дергая лошадь из стороны в сторону, Миша давал шпоры, хлестал нагайкой и мчался, не разбирая дороги.

Куда – сам не знал. Искал кого-то... От ярости мутилось в глазах.

"Только б увидеть эту проклятую рожу..."

Под небольшой вербой на околице стояла подвода. Кузя, высунув голову из-под телеги, боязливо смотрел на небо.

– Съездил в роту? – подлетел Семенистый.

– А шо?

– Съездил к Горланову, рыжая морда?

– Дак... самолет же кружився, и з парохода бьют... Боязно...

Блеснув на солнце змеей, хлестнула плеть.

– Ой! За що бьешь?

– Я кому сказал ехать за раненым? Тебе, гад полосатый, приказ мой ноль без палочки?

Не помня себя от злости, наотмашь, хлестал Семенистый Нукузю; слезы, недетские слезы горькой обиды и гнева, текли по щекам.

Кони вихрем мчались к роте Горланова. Ездовой дико орал на лошадей и дергал за вожжи. А рядом на взмыленной лошади скакал Михаил Кузьмич и безжалостно хлестал ездового.

В штаб поступали донесения от рот и батальонов: восьмая рота Горланова подбила два парохода, пятая рота – один и два бронекатера, но еще вела бой. Один пароход, выбросившись на мель на противоположном берегу, упорно отстреливался. Остальные догорали под Красносельем. Руднев и я пошли к берегу. Там лежали в цепи бойцы третьей роты. Пароход прочно сидел на мели. До него было метров шестьсот. Совершенно открытый берег не позволял подкатить пушку. Пулеметы немцев косили вовсю. На пароходе, видимо, не особенно боялись нашего ружейно-пулеметного огня. Только бронебойки на таком расстоянии пробивали его железную обшивку. Часть экипажа пыталась выбраться на берег, но пулеметы Горланова пристреляли косу, отделявшую пароход от суши, и на ней уже лежало более десятка трупов. Оставшиеся на пароходе засели в трюме и отстреливались.

Вечерело. Ночью они уйдут.

К роте Карпенко подошел Павловский. Он был возбужден. Не замечая комиссара в цепи, он стал ругать автоматчиков. Вначале он ворчал про себя, а когда кто-то из роты огрызнулся, помпохоз совсем ошалел, вылез на берег и стал во весь рост.

– Вперед! – он выхватил пистолет.

Рота лежала на самом берегу и продвигаться ей, конечно, было некуда – впереди была река.

Карпенко подошел к помпохозу. Павловский рассвирепел и лез на рожон. У Карпенко заиграли желваки на лице, глаза покраснели. Они стояли друг против друга, размахивая пистолетами, и не было, пожалуй, в русском лексиконе ругательств, которыми бы они не обменялись.

Вот уже Павловский схватил Карпенко за грудки. Смешок, до сих пор пробегавший по цепи, затих. Третьеротцы знали, что еще никто пальцем не посмел тронуть их командира. Федя рванулся. С ворота посыпались пуговицы. Павловский и Карпенко стояли, как быки, готовые столкнуться лбами.

– Эх, трусы, боягузы! – хрипел Павловский.

– Кто? Я – трус? – тихо спросил оскорбленный Карпенко, загоняя патрон в ТТ.

– Товарищ комиссар, зараз он его застрелит, – тихо сказал Шпингалет.

Руднев, переставший наблюдать за пароходом, подошел к распетушившимся командирам и стал между ними.

– Убрать оружие! Убрать, говорю!

Карпенко, весь дрожа и не попадая пистолетом в кобуру, отошел и лег в цепи, лицом вниз, положив голову в ладони.

Похоже, очень похоже было на то, что он плакал.

– А ты, старая калоша, чего тебе надо? Пошел вон, – тихо сказал комиссар Павловскому.

– Эх, товарищ комиссар.

– Пошел вон, говорю!

– Так немцы же уйдут. Вот только стемнеет.

– А что ты с ними сделаешь?.. По воде в атаку идти, что ли?

– Эх! – махнул рукой Павловский и отошел в сторону.

Выстрелами бронебоек с берега удалось зажечь деревянные части внутри судна. В иллюминаторах изредка вспыхивало пламя и валил дым. Когда мы прекратили огонь, из одного иллюминатора все чаще стала показываться рука с котелком на пояске. Черпая воду, немцы, видимо, пытались потушить начинавшийся пожар.

В это время из затоки выплыла лодка. На ней сидели Сердюк командир отделения пятой роты, и еще один боец.

Павловский подошел к ним и, поговорив с ними, влез в лодку, крикнув в цепь:

– Прикрывайте огнем, сволочи! Я вам покажу, як у Щорса воевали, сопляки... – И над Припятью поплыло густое и виртуозное ругательство...

Лодка, забирая вверх по течению, стала выходить на плес реки.

– Вот дурной!.. Погибнет же, – сказал Руднев, картавя и чертыхаясь.

Карпенко поднял голову и, опершись подбородком на ладонь, смотрел на реку.

У Карпенко в цепи было четырнадцать пулеметов, из них три станковых.

Видимо, у Сердюка был какой-то свой план или условие с Горлановым. Когда лодка Сердюка с Павловским, отчалившая гораздо выше цепи третьей роты, почти достигла середины реки, ниже от нашего берега отделилась вторая лодка. Она тоже быстро пошла вперед.

– Кто там еще? Какой дурак выискался? – спросил Руднев.

Карпенко, наблюдавший в бинокль, переводя его, ответил:

– Кажется, брат ваш, Костя...

– Вот дуроломы! Белены объелись, что ли?

– Пулеметы, держать на мушке пароход, не стрелять без моего сигнала, – командовал Карпенко, не отводя бинокля от глаз.

Лодки вышли на открытое место и неслись по течению, хрупкими клещами охватывая пароход.

Две-три винтовочные пули могли пустить лодку на дно.

К счастью, немцы не замечали их.

Лодка Павловского первая перевалила через стрежень и, выйдя на уровень корабля, стала спускаться по течению вниз. Пароход стоял носом против течения. Лодка попала в мертвое пространство, и вести по ней огонь можно было только с открытой палубы, которая хорошо простреливалась с нашего берега. Поэтому Павловский и Сердюк беспрепятственно приближались к пароходу. Но по лодке Кости Руднева, заходившей со стороны тупой кормы, немцы уже стали вести огонь. Вначале раздались отдельные винтовочные выстрелы, а затем по воде полоснула пулеметная очередь. В это время Бакрадзе успел установить одну пушку и, пока немцы занимались лодками, ахнул по судну три снаряда.

Один из них разворотил трубу. Из парохода повалил густой дым. Но немцы успели крепко обстрелять лодку Кости Руднева. Людей на ней уже не было видно, и она заколыхалась на воде, относимая течением вниз. Павловский успел в это время подплыть к пароходу с носа и взял железную посудину на абордаж. Стрелять из пушки мы больше не могли, опасаясь попасть в своих. Павловский прильнул ухом к обшивке корабля и слушал. Наступила тишина. Затем, карабкаясь по плечам товарищей, на палубу взобрался Сердюк. У него в руках был неизменный ручной пулемет, с которым он не расставался. Из крайнего иллюминатора высунулся немецкий кривой автомат и, не видя противника, а лишь чувствуя его по шороху в мертвом пространстве, немец тыркнул наугад очередь на полдиска. Павловский из-за угла схватил рукой автомат и дернул его. Немец выронил автомат, но не удержал его и Павловский. Черная кривулина бултыхнулась в воду. Сердюк в это время обследовал половину палубы до капитанской рубки и по звуку голосов и топоту определил, где в трюме люди. Он стал ходить по палубе и поливать сквозь палубу пулеметным огнем трюмы парохода.

Если бы не глухое татаканье, можно было подумать, что человек ходит со шваброй и подметает пол, швабра подпрыгивает у него в руках, как отбойный молоток.