Текст книги "Люди с чистой совестью"

Автор книги: Петр Вершигора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 48 страниц)

– Доложи яснее, – строго сказал комиссар.

– Ущелье свободно от противника, – весело сказал Митя.

– Это точно? – спросил Ковпак.

– Ручаюсь! – тряхнул чубом Черемушкин.

Ковпак махнул своим посохом.

– Голову колонны вперед!

Змейкой втянулась она в крутое ущелье и скрылась за камнями. Впереди, как всегда в самые опасные минуты, прихрамывая, опираясь на суковатую палку, шел начштаба Базыма, за ним Войцехович и третья рота.

Авангард и штаб прошли беспрепятственно и уже скрылись в роще по другую сторону ущелья. Выбираясь на кряж, прошел батальон Кульбаки. Движение продолжалось около часа. К овечьей тропе уже подошла санчасть. Это бесконечное шествие напоминало похоронную процессию. На самодельных носилках из палок четыре – шесть здоровых бойцов несли одного раненого товарища. Следом шла вторая смена носильщиков. Затем следующий раненый... И так больше сотни носилок.

В момент прохода санчасти в ущелье слева заговорили пулеметы. Кто-то бросил раненого и залег. Пулеметы били не по овечьей тропе, а по узкому извилистому горлышку ущелья.

Взобравшись на скалу, свисавшую над самой тропой, я увидел внизу три маленькие фигурки. Подняв бинокль к глазам, различил среди серых камней ярко-зеленое пятнышко фуражки. Верно, это Рыбальченко! Раненный в руку разведчик здоровой рукой перевязывал себе рану. В нескольких метрах от него лежали два человека. Вокруг, вздымая каменную пыль, чертили свои смертоносные пунктиры вражеские пулеметы. Я крикнул носильщикам:

– Бегом по тропе! Вперед! Там ведет бой заслон...

Меня поняли. Колонна ускорила движение.

– Надо хоть чуть-чуть задержать противника, не дать ему прорваться, – крикнул Бережной Павловскому.

– Выстави на всякий случай пару пулеметов, – закричал ему в ответ Михаил Иванович. Но пулеметы врага вели огонь из-за извилины. Чтобы обстрелять овечью тропу, по которой двигалась санчасть, немецкому пулеметчику нужно было пробиться туда, где лежали три маленькие фигурки. От наших глаз противник тоже был скрыт поворотом ущелья.

Как же прикрыть отход Черемушкина? Добраться до дна ущелья напрямик невозможно.

С тремя отделениями разведчиков Бережной бросился в обход. Мы карабкались между скал, лавировали вдоль обрыва. Но немецкая цепь, как назло, залегла в мертвом пространстве. Причудливые изгибы скал скрывали ее от наших глаз и мушек. Только отважные разведчики да каменная пыль, вздымавшаяся вокруг, были видны простым глазом.

Бережной крикнул:

– Отходи! Митя, отходи! Мы прикроем...

Но Черемушкин не оборачивался.

– Не слышит... или уже не может, – вздохнул флегматичный Журов.

Мы стали подползать ближе.

– Товарищ подполковник! Кричат... Вот они, – указал мне на тропу Журов.

Теперь я понял, почему не отходил Черемушкин. Он прикрывал Рыбальченко и его напарника. Их на канате уже тащили хлопцы из арьергарда на овечью тропу.

Теперь надо было прикрыть отход Черемушкина. Но он где-то скрылся за камнями. До нас еле слышно донесся его голос:

– Батальон справа! Батальон слева! Вперед!..

– Командует! Ох, и Митяй, – восхищенно шепнул Бережной. – Узнаю корешка...

Фашисты, видимо, боялись обхода. На миг стрельба затихла. Затем они повели огонь на фланги. Пули густо посыпались на наши скалы. Это затруднило продвижение. Но перебежками мы все же добирались к обрыву. Дойти бы только до края. Не дать отважному парню погибнуть. Но противник понял, что его обманул этот отчаянный смельчак. Никаких батальонов ни справа, ни слева не было. Прижав наш взвод к вершине, противник наседал снизу. В ответ ему все реже звучали короткие очереди. Затем одиноко захлопали выстрелы из пистолета. Еще два взрыва гранат, и все затихло. Только слышно тяжелое дыхание карабкающихся рядом со мной Бережного и Журова.

Когда мы добежали до обрыва, ущелье открылось перед нами все сразу. Мы увидели толпу фашистов под ногами. Они топтали и били сапогами бездыханное тело Черемушкина. Извилина ущелья, недоступная нашим пулям оттуда, с овечьей тропы, тут была видна как на ладони. Между валунами, навороченными горными потоками, валялись десятки трупов фашистов. Наш губительный огонь заставил фрицев разбежаться... Но мы пришли слишком поздно.

До взвода фашистов, сраженных метким вологодским охотником наповал, и спасение всего отряда – вот цена его жизни! Мы подошли и подняли тело товарища. Его нельзя было узнать. Он был ранен несколько раз. Только забросав его гранатами, врагам удалось на несколько секунд взглянуть в глаза русского человека, выдержавшего бой с двумя ротами фашистов.

В отряде было восемьсот коммунистов. Из них погибло около четырехсот. Здесь описана героическая гибель одного из них, молодого коммуниста Дмитрия Черемушкина. Не все имена погибших моих товарищей станут известны. Среди этих четырехсот были в один миг разорванные авиабомбами; растерзанные минами на куски; были раненые, долго и тяжело умиравшие: но и на носилках, скрипя зубами, сдерживая ругательства, они также были в первых рядах, ободряя таких же измученных страданиями раненых, – но беспартийных, – более стойко переносить муки, ставшие на их боевом пути; некоторые падали в цепи, сраженные пулей, не успев даже в последний раз крикнуть товарищам: "Вперед! За Родину!", но их призыв подхватывали другие, и уже те шли и звали народ за собою вперед! Были и такие, как Гомозов: уходили в разведку и никогда больше не возвращались, но все мы знали – смерть настигла их на боевом посту, на честном деле.

И вот я, оставшийся в живых – зоркий очевидец этих смертей, посильный участник этих боев, благодарный ученик этих людей, свидетельствую перед людьми всей земли, перед нашими сыновьями и внуками: ни один из них не умер позорной смертью. Ни одного не сразила пуля в спину, ни один не дрогнул, не опустил долу глаза перед ней, проклятой.

Все сражались достойно, все своей смертью отстаивали жизнь. А жизнь – это борьба тех, кто находится в строю.

И на смену упавшим вставали в строй новые и новые коммунисты. Народ питал нашу силу.

35

Ночь застала отряд меж двух голых вершин. Это была полонина. Седловина двух вершин одной и той же горы напоминала хребет двугорбого верблюда. Рыжая шерсть выгоревшей травы, мягкая и душистая, довершала это сходство. По южному склону росли альпийские цветы. Люди пробовали жевать эти цветы, пахнущие медом. Голод заставлял высасывать из них сок с медовым запахом, а на странный горький вкус никто не обращал внимания.

Через полчаса захлопотала санчасть – у многих бойцов началась рвота. Врач Иван Маркович обнаружил следы отравления. Видимо, овцы и козы много лучше нас разбирались в горной флоре и оставляли эти ядовитые цветы нетронутыми. Смертельных случаев не было. Но те, кто не удержался и наелся цветов, были обессилены до крайности. Это вынудило Ковпака согласиться на ночевку посреди седловины.

Люди спали на земле, тяжело дыша и вскрикивая во сне. А на рассвете подъем и снова марш.

Хребет все время шел на подъем. Сориентировавшись по карте перед высотой, Войцехович объявил:

– Высота 1713.

– Теперь и до неба недалеко, – мрачно шутили бойцы, глядя на вершину, поблескивавшую на утреннем солнце. Мы уже научились разбираться в таинственных цифрах, стоявших рядом с коричневыми жилками на карте. Они означали, что голод здесь усилится, голова закружится еще больше, сердце дробно застучит и неодолимо захочется есть и спать. Жажду можно утолить в ручьях с удивительно вкусной и чистой водой. Но врачи, обнаружив у многих бойцов отеки, запретили пить воду. А хлеб и мясо были внизу, в селах и курортных поселках. И все же мы упорно карабкались на высоту 1713.

Это не было ни ошибкой, ни "безумством храбрых". Может быть, читателю покажется, что я рассказываю о каждом шаге этого пути для того, чтобы показать, как трудно было отряду.

Я хочу сказать о том, что честное выполнение долга труженика и солдата перед своей Родиной всегда сопряжено с трудностями. В муках рождается военный, научный и технический прогресс. И каждый бросок вперед больших человеческих коллективов требует жертв. Когда в мирной обстановке видишь, как на ходу перестраивается конвейер Горьковского автомобильного завода или Сталинградский тракторный выпускает свой десятитысячный трактор там, где еще земля кишмя кишит невыловленными минами и так нашпигована осколками, что, кажется, никогда не расти здесь деревьям и цветам, то я всегда вспоминаю высоту 1713, на которой мы поняли, что наши страдания не напрасны, поняли, что из усилий больших и малых, усилий миллионов наших братьев и соотечественников рождается победа над врагом.

Мы упорно, совершая ошибки иногда и на ходу исправляя их, двигались вперед и вперед и овладевали тактикой горной войны. Еще на водоразделе Днестра и Прута мы нашли ее главный смысл: мы научились ходить в горах по хребтам. Это написано было не только на измученных и одухотворенных лицах штабных командиров; бойцы, голодные, с дрожащими руками, часто на четвереньках карабкаясь на небольшие подъемчики, с улыбкой, похожей на гримасу, говорили друг другу:

– Главное найдено! Нужно ходить вдоль горных хребтов. Теперь дело у нас пойдет.

Это экономит силы, хотя на первый взгляд крадет время и увеличивает пространство. Хребет петляет, извивается, но его никогда не пересекают ущелья. С любой горы можно перейти на противоположную, не спускаясь в долину, занятую противником. Правда, иногда нужно исколесить десятки километров, чтобы попасть туда, куда может долететь пуля с вершины, которую ты покинул позавчера.

– На хребтах очень удобно занимать оборону, – сказал Войцехович.

– И, главное, можно ходить днем, – "подытоживал опыт" неунывающий Горкунов. – Хватит блуждать по ночам.

– Верно. Хлопцы валятся от усталости, на ходу спят, а днем все видно. За эту привилегию я согласен и поголодать малость, – мрачно шутил Базыма. Последние дни начштаба походил на библейского старца. Он смастерил себе два огромных посоха и, опираясь на них, довольно быстро карабкался по горной тропе. – Дневной марш – это экономия сил, внимания, наконец нервов, – продолжал он вполголоса свои рассуждения.

– Экономить можно то, что есть в запасе! – сказал я тихо.

– Эх ты! – Базыма остановился. Подперев палкой подбородок, словно ему трудно было держать голову на плечах, он задумался. – Верно... силенки уже нема... Значит, тем более надо идти по хребту, – и, выбросив вперед, как весла, свои посохи, он зашагал в строю.

Авангард готовился начать спуск по второму склону хребта. К высоте уже привязались две "стрекозы". "Мессеров" мы не видели второй день. Их заменяли разведчики. Они привозили с собой несколько мелких бомбочек. Совсем не громкие по звуку разрывы, но удивительно точные попадания. Они причиняли немалый вред, но зато совсем не вызывали паники.

На высоте 1713 прямым попаданием одной из таких бомб был убит корешок Мити Черемушкина, тоже Митя, кавалер ордена Ленина Чусовитин. Бомба весом в пять килограммов разнесла тело разведчика на куски. Мы вместе с Рудневым и Воронько похоронили его останки в скалах.

– Чусовитин погиб шагах в пятнадцати от комиссара, – встревоженно шепнул мне Воронько.

Павловский ходил вокруг Руднева и ругался. Он даже пробовал приказывать комиссару:

– Вы какое имеете право рисковать жизнью, товарищ комиссар?

Руднев даже не повернул головы.

Он забрался на самую вершину высоты 1713 и долго стоял там во весь рост.

Мы вслед за комиссаром вскарабкались на огромный осколок застывшей лавы.

Захватило дух. Вокруг горы на десятки километров – горы как на ладони. Воздух, ранее подернутый синей дымкой, был прозрачен, как хрусталь. Кряжи отбежали далеко. Высот стало неизмеримо больше. Звуки уже не таяли в мягкой вате тумана.

– Гляди! – насмешливо сказал Руднев.

Недоумевая, Базыма молча пожал плечами.

– Не замечаете? Звучащее приблизилось, видимое отдалилось, – сказал раздельно Семен Васильевич.

– Да, пошли все измерения вверх тормашками, – поддакнул Базыма, не понимая еще, куда клонит комиссар.

– Ножницы звука и плэнера... – важно изрек поэт Платон Воронько.

Руднев с улыбкой поглядел на поэта.

– Я не для поэзии говорю, Платон. А по военному расчету. В этих условиях попасть в цель дальше двухсот метров невозможно.

Мы молчали, соображая, что означает для нас и для врагов это новое обстоятельство.

– Кому же на пользу это преимущество? – шепотом спросил меня кинооператор Вакар.

Руднев обратился к Базыме:

– Григорий Яковлевич! Только отсюда, с высоты 1713, можно понять до конца нашу допотопную карту. Внимательно ориентируйтесь. Отсюда видны все наши промахи и ошибки, вызванные неумением ходить в горах.

Базыма, Воронько, кинооператор Вакар смотрели на комиссара. А он продолжал:

– Вы видите только одно – мы в опасности. И я вижу это. Но ведь знаешь еще что... – Он сбросил фуражку и задумчиво провел ладонью по лбу. – Моряк во время бури руководствуется не волной, которая ему угрожает, а звездой, указывающей ему путь.

– Красивые слова, – сказал Воронько, по привычке вынимая затрепанный блокнот.

Руднев вытер лоб и сказал тихо:

– Ленинские слова, Платон! Это здорово, друзья, что Чусовитин вывел нас на такую высоту. Теперь мы хоть не будем плутать. Маскируйтесь! Штаб, за работу! Ориентируйтесь. Это, может быть, судьба дает нам последнюю возможность командирской рекогносцировки. Не надейтесь на память. Ориентируйтесь! Записывайте, наносите на карту. Рисуйте кроки. Иначе нам не выбраться.

Штабники поняли комиссара с полуслова. Закипела работа, благо "стрекозы", отбомбившись, улетели.

Через полчаса минер Воронько вырвал из блокнота чисток и протянул мне. Там было написано следующее:

Вiн тут стояв на чорнiй скелi

У жовтiм гумовiм плащi,

I сонця променi веселi

Квiтчали золотом кущi.

Вiн тут стояв стрункий, плечистий,

Мов з бронзи литий на вiки.

Iз гiр, по стежцi камянистiй,

Неслась вода на лотоки.

Немов шукаючи двобою

Iз тим, що в бронзi, на горi

Стояв i бачив пiд собою

Вiки у щастi та добрi...

Таким именно запомнился Семен Васильевич Руднев всем нам, участникам этой памятной командирской рекогносцировки. Кинооператор Борис Вакар снял на пленку эту группу. Пленка уцелела, а храбрый оператор погиб. (Затем и пленка затерялась – не в Карпатских горах, а в дебрях киностудий.)

Руднева запомнили мы все именно таким, каким увидал его поэт...

Вiн бачив мир, такий, як тиша

Пiсля грозовоi пори,

И край його тим миром дише,

А вiн на виступi гори

Стоiть у бронзi монолiтнiй

Серед Карпатских верховин.

Пiслягрозовий вечiр лiтний

Над ними розгортуэ свiй плин...

На высоте 1713 разведчики обложили камнями останки славного разведчика Чусовитина и начали спуск по кряжу. Хребет вел нас в урочище Шевка.

С этой высоты мы по-иному увидели Карпатские горы. Мы оценили их сквозь призму двухнедельного опыта и вступили в новый этап борьбы.

36

Перевалив через высоту 1713, по хребту пошли на снижение. Вправо, мимо бурелома, зигзагообразно извивалась горная тропа. Влево – старая вырубка. Она заросла кустами и молодым ельником. Дальше шла более свежая вырубка. Сваленные оранжевые сосны лежали на крутом склоне. Ветви их торчали, как ребра павших коней; на пнях – крупные слезы смолки.

Километра два снижалась тропа, а затем уходила в пологую долину. Сверились по карте.

– Шивка. То есть Шивка, – сказал молодой гуцул, чабан из Яремчи, взятый нами проводником на верблюдоподобной вершине. – Од камня Довбуша праворуч пойдете шоссой на Яремчу; прямо – на Сэнэчку, леворуч будет Пасечная и Зеленая.

– Опять камень Довбуша! Сколько же их? – спрашивает проводника Горкунов.

– Го-го! Их богато! Все эти верховины Довбушем исхожены.

– А который самый главный?

– Самый главный – наш, яремчанський. Он-но-но... попереду нас, уверенно ответил молодой гуцул и протянул вперед герлыгу [длинная палка с крючком на конце, которым чабан ловит овцу за ногу].

Гуцул в Зеленице считал свой камень самым главным. Будь у меня время, я бы услыхал новый вариант Довбушиады. Этот Довбуш обязательно был бы родом из Яремчи. Ангелы, и черти, и силы небесные, дающие возможность хилому от рождения человеку таскать на крутую гору огромные скалы, где вы? Что делать нам, не верящим ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай?!

Фантазия народа, живущего в этих горах, заставляет его таскать на вершины камни, которые не под силу сдвинуть и слону, только потому, что народ верит в благородство человеческого сердца. Кто знает, пройдут годы, и, может быть, творчество этого забитого, но талантливого народа создаст новые легенды. В них Ковпака объявят братом Довбуша. Появятся новые памятки, вырезанные из бука и граба, высеченные из гранита.

А сейчас нужно было вести колонну вперед. Скорей отводить ее от лысой вершины 1713, пока не заправились на неизвестном нам аэродроме "стрекозы" или не привели с собой "мессеров".

Пройдя лесом еще километр, мы вышли на опушку. Тропа круто спускалась вниз. Несколько лысых холмин слева были совсем свободны от растительности. У подножия их явно чувствовался перекресток троп. Скала на перекрестке была словно нарочно заброшена сюда карпатским великаном. На ней издали угадывались те же надписи – символы упорства и веры народной.

– Камень Довбуша! – голос гуцула звучал торжественно и молодо.

– Что за люди там, на холме?

Я поднял бинокль в сторону левого холма, указанного Горкуновым. Люди были увлечены какой-то работой и не видели нас.

За готовым бруствером хорошо видна самоварная труба миномета.

– Ясно. Немцы!

Пока связной мчался (конечно, он мчался, хотя и еле передвигал от голода и усталости ноги) к Ковпаку и Рудневу, мы с Горкуновым быстро приняли решение.

– Що у нас под рукой? – спросил я Федю.

– Только одна восьмая рота Сережи Горланова.

– Ее надо бросить в обход. Задача: сбить немецкую группу с лысины холма.

– Хорошо, если у камня Довбуша нет второй такой же, – вслух размышлял Горкунов.

Подошел Базыма. Он одобрил наш план. Рота Горланова скрылась в вырубке.

Правой стороной, настолько ниже тропы, чтобы оставаться невидимой для немецкой группы на холме, колонна продолжала свой путь.

– Другого выхода нет, – бормотал Базыма. – Если у камня Довбуша немцы выставили роту, батальон, даже полк – черт возьми! – если они выдолбили там окопы, построили дзоты, все равно – мы прорвемся. Потому что другого выхода нет.

Мы напряженно прислушивались. Стук топора на холме, где укреплялись враги, звучал, как звон железа, лай собак напоминал рыканье дикого зверя, простые доски звенели, как колокола, – так удивительно деформировался здесь звук.

Колонна двигалась очень медленно. По нашим расчетам голова ее уже достигла камня Довбуша. Боя впереди не слышно было. Но вот слева эхо донесло до нас выстрел винтовки. И вслед за ним – рев бури. Сначала казалось, что это где-то внизу, в глубине ущелья Зеленой, поднялся ветер необычайной силы; но громче ветра в горах завизжала пастушья флояра и сразу оборвалась вырвавшимся из груди чабана отчаянным воплем минометного разрыва. Еще миг, и громкая трембита гуцула зазвучала в горах. Словно ватаг, скликая свое стадо перед грозой, громко трубил и звал.

– Ура! – шептал Базыма. – Восьмая пошла на ура! Теперь возьмет.

Прислушиваясь к звукам горной атаки, мы с трудом расшифровывали их.

– Атакуют высоту с тыла, – нервно шептал Горкунов.

– Верно. Это доносит стрельбу от противоположного хребта, – Базыма приложил ухо к земле.

– Тут и автоматная очередь арфой зазвучит, – сказал Воронько.

Я вспомнил слова комиссара о новой трудности в горах: ведении прицельного огня. Как я не предупредил об этом Сережу? Вот досада. Плохо, если сразу не нанесут фашистам чувствительных потерь.

Базыма послал на помощь Горланову подошедшую роту Бакрадзе.

Проходили минуты. Мы слушали странные шумы боя восьмой. Начинали привыкать.

– Только один раз ударил немецкий миномет. Значит, враг застигнут врасплох, – словно выпытывал у карты Базыма.

– Но в центре, в центре, черт возьми? Ведь камень Довбуша – это ключ дорог. Не может быть, чтобы немцы его не оседлали. Что же случилось? – спрашивал у нас Горкунов.

Молчал камень Довбуша.

К нашему случайному, но очень удобному НП подошли Ковпак, Руднев, Панин. Не маскируясь, группа командиров вышла на поляну.

Вечерело. Далеко справа, в промежутках между выстрелами, которые становились все реже, доносилось далекое журчание моторов.

– Маскироваться! Команду по колонне! Маскироваться! – отчеканил Руднев.

Все подняли головы к небу. Из-за какой горы зайдут на нас немецкие самолеты? Но они не показывались. Шум моторов слышался низко, как из-под земли.

– Шось не то, не то... – говорит Ковпак.

К нам подошел гуцул.

– Авто гудуть, господин товарищ.

– Новая морока. Откуда они тут в этой богом проклятой земле? спросил Ковпак.

– Из Яремчи.

Теперь уже всем было ясно, что из Яремчи. Отчетливо слышался рев моторов. Автомашины, а может, и танки двинулись в горы. Откуда так некстати появилось на нашем пути шоссе?

– На карте никакого шоссе нет, – разводил руками Базыма.

– А карта у тебя какого года? – спросил Руднев.

– Девяносто восьмого.

– Чудак старый. Так тут же война с четырнадцатого по семнадцатый шла. По каким-то дорогам патроны, снаряды и солдатскую крупу возить надо было?

– Верно, пане товарищу. В шестнадцатом году мы сами этот гостинец строили.

– Какой гостинец?

У Франко слово "гостинец" означает: мощеная дорога – шоссе. Но сейчас, кажется, этот гуцульский "гостинец" может стоить нам жизни.

– А камень Довбуша молчит, – сокрушенно говорил Горкунов.

– В одном наше спасение – уже вечереет, – успокаивал его Базыма.

Мы обсуждали положение.

Все столпились вокруг единственной карты 1898 года.

– За царя Тымка, когда земля была тонка, – твоя карта... – мрачно пошутил Ковпак.

Длинная очередь на полдиске разрывными прижала нас к земле. Но враг нервничал, и взятые с превышением пули срубили только около десятка веток... Да одна сшибла шапку с головы Ковпака. Сидя в яме, куда затащил его Панин, дед молча и виновато потирал лысину, выслушивая выговор по партийной линии. Тихий и дельный секретарь парторганизации вдруг пришел в ярость. Он кричал на командира:

– Я в порядке партийной дисциплины вам предлагаю... Это что за мальчишеская лихость со стороны командиров. Я на бюро...

– Ладно, ладно, – успокаивал его Руднев. – Никто ж не знал, что он так близко подберется. Не зацепила?

– Та не. Шкуру обожгла, – и Ковпак опять крепко потер лысину.

Темнело в горах быстро. Проходящая невдалеке колонна забирала все больше и больше вправо.

– Кто там ведет? – уже озабоченно спросил Руднев.

– Войцехович и Аксенов, – ответил Базыма.

– А проводники есть у них? – задал вопрос Ковпак.

Выяснилось, что колонна ушла без проводника. Маскируясь от залетавших со стороны Горланова пуль, не участвующие в бою люди забирали все больше вправо.

– Надо выходить, пока хоть что-нибудь видно на перекрестке, сказал Ковпак.

Послав связного к Бакрадзе и Горланову, мы двинулись по тропе, уже не опасаясь немцев. К камню Довбуша вышли в совершенную темень, почти на ощупь.

– Фашисты прозевали, – устало говорил Руднев. – Замысел у них был правильный – с двух сторон сомкнуть кольцо. С Яремчи – танками, а с Зеленой – пехотой и артиллерией.

– Но выполнить не удалось, товарищ комиссар, – весело откликнулся Володя Лапин.

– Теперь надо путь держать на эту привлекательную гору впереди нас. Ту, что днем видели.

– Это где стада днем паслись?

– Эге ж. Гуцул ее звал Сэнэчка.

Разведчики уже прозвали ее ласково "Синичка". Ох, гора Синичка. Что-то милое, заманчивое есть в твоем имени. Может быть, потому, что южный склон, обращенный к нам, не крутой, а пологий. И весь в полонинах. На них так живописно были рассыпаны днем пасущиеся отары. На самой большой полонине все видели пастушечью колыбу. В промежутках между бомбежками и боем можно было заметить, куда гнали свои стада на водопой гуцульские ватаги.

– В этой тьме не только колыбу, носа собственного не увидишь, ворчал Горкунов.

– В долине еще темнее, Федя. Остановка. Будем ждать колонну.

Через несколько минут уже раздавался храп. Люди улеглись вокруг скалы Довбуша и сразу уснули. Теперь, чтобы продолжать движение, нужно будет полчаса ходить вдоль колонны, гонять связных и командиров, взывать к партийной совести парторгов. Иначе не поднять смертельно уставших людей.

– Пускай часа два-три поспят, – сказал Руднев. – Петрович, поручаю тебе вести. Направление – на пастушью хатку. А пока подразведай и нащупай путь. Сориентируйся. Двинемся на заре.

Я искал проводника, но он где-то застрял среди навалом лежащих между камней человеческих тел. Может быть, он уснул, а может, и сбежал.

В разведку пошел с Володей Лапиным. Мы прошли шагов двести. Ломали ветки и выкатывали на тропу камни. По ним на ощупь будем возвращаться обратно. Иначе не найти колонну.

Володя остановился.

– Перекресток. Вкопан в землю столб.

Мы осветили его фонариком.

– Столб верстовой. Или пограничный, – определил Лапин.

– А может быть, лесничество? – почему-то сказал я.

Может быть, потому, что смертельно хотелось обнять этот серый столб и прикорнуть хоть на несколько минут.

– А какая разница? – удивленно спросил Лапин.

В самом деле. Мы осмотрели столб с винтообразными полосами. Доска с бляхой сбилась набок и заржавела. Только какая-то хищная птица, не то польский орел, не то немецкая курица, проступала сквозь ржавчину.

– Нет, это не лесничество, – заключил Володя.

– Ну, хватит разглядывать столб, Володя. Вперед! – сказал я из опасения, что через минуту свалюсь и не встану.

Ползем. Вправо начинается дорога. Я слышал веселый шепот своего напарника.

– Эге, это уже не горная тропа, товарищ подполковник. Это дорога, лесной просек. По ней свободно может пройти и конь и обоз. А с трудом – и машины.

Влево, немного поднимаясь в гору, вилась тропа.

– Володя! Дальше мы не пойдем. Тропа найдена. Можно возвращаться.

– Стоп! Что-то есть. Нашел, товарищ подполковник, – зашептал Володя.

Он взял меня за руку и потянул вперед. Посреди тропы я нащупал не то тоненькое деревце, не то воткнутую в землю палку. Как будто примеряя, кому из нас начинать эту смертельную чехарду, мы переставляли на палке кулаки. Верхушка ее была расщеплена. Моя рука сверху. Я ощупываю ладонью – бумага. Выдернул ее из расщелины. Мы сели и ощупали землю вокруг воткнутой палки. На расстоянии полуметра эта довольно высокая жердь была окружена небольшими колышками.

– Погоди, Володя. Давай разберемся. На бумаге, должно быть, что-то написано. Свети.

Лапин долго возился с фонариком, ворчал, открыл его, что-то вертел, поплевывал на контакт. Наконец лампочка дала еле заметный, похожий на светящегося червячка блик. Его хватило лишь на то, чтобы осветить одну-две буквы. Так, повозившись с четверть часа, возвращаясь от буквы к букве, мы наконец прочли: "Форзихтиг, минен".

– А чего это "форзихтиг, минен"? Похоже на фамилию, – сказал Володя.

Глаза слипались. Слушая товарища, я соображаю в полусне, ворочая мысли, как жернова: "Пожалуй, действительно это фамилия. Где-то в немецкой классике это есть. Что-то такое. "Мина фон Берлихинген"? Кажется, Гете писал что-то? Или Лессинг? А есть еще Гец фон... фон Барнгейм... Или, наоборот? Э-э, да черт с ними!"

– Я знал, – сказал Володя. – Форзихтиг – это эсэсовское звание такое. Помните, изучали мы как-то. Гаулейтер, ландвирт, форзих... Это какой-нибудь большой или самый меньший начальник.

"Но почему же колышки в земле?"

Словно электрический ток пробежал по телу.

– Скорее! Фонарик! – И я крепко, до боли в пальцах, прижал кнопку, как будто угасающий свет мог от этого разгореться ярче.

Нагнулся к кругу, утыканному колышками. В центре круга я нашел три усика. Рожки, похожие на щупальца улитки, торчали из земли. Так и есть: это противопехотная "лягушка". Самая страшная для человека, взрывающаяся дважды мина. Первым взрывом она выбрасывается из земли. Подпрыгнув на уровень полутора-двух метров, разрывается. Она наносит поражение двумя сотнями шрапнелей, заключенных в ней. Редко убивая, она страшно ранит. Чаще всего в грудь и голову. Такая штучка, взорвавшаяся посреди колонны, может одна вывести из строя полсотни людей... Опытные минеры знают не только, как ее втыкать, но и как вынимать... Были среди наших ребят и такие, которые не раз подрывались на ней, но оставались живы и невредимы... Нужно только после первого скрежещущего взрыва моментально упасть на землю, и смертоносная шрапнель пройдет поверху... Но для этого нужно обладать быстротой реакции летчиков-истребителей.

– Ну ее к черту! Кидайте лягушку, товарищ подполковник! Поползли обратно, – шептал Лапин.

И, задним числом испугавшись, мы поползли назад к спящей колонне. Благо так удобнее нащупывать оставленные ветви и камни. Казалось, вот-вот грянет сзади взрыв.

– А лежачего лягушка-то и не берет... Ага! – захихикал Лапин.

И мне почудилось, что он в темноте не то показывает язык, не то тычет фигу назад к перекрестку, заминированному врагом.

– Ладно, ползи... пока живой.

"Многое на свете хочет быть, да не бывает!" – ухмыляясь в бороду, я свернулся калачиком и заснул рядом с комиссаром.

37

На рассвете мы с Володей Лапиным вывели роты на полонину Синички. Освеженные сном и прохладным ночным воздухом люди бодро брали подъем. Колонна даже подпирала нас сзади.

– Володя, побыстрее! Прибавь шагу, – шутил Руднев.

– Это они стада на Синичке увидели, товарищ комиссар. Жмут из последнего.

Действительно, люди, предвкушая еду, набирали темп. Но сколько ни рыскали разведчики вокруг колыбы в поисках мяса, ничего не нашли.

На Синичку выбрались роты Горланова, Бакрадзе и та часть отряда, которая перед боем была в хвосте. Подошел уставший Руднев. Под глазами у него легли большие фиолетовые тени.

– Нашли отары? – спросил он, тяжело дыша.

– Стада исчезли, товарищ комиссар.

– Так и знал. Это – мираж... – он вытер платком крупные капли пота со лба.

Следя за его усталым жестом, я впервые заметил несвежий воротничок на его гимнастерке. С усилием поднявшись, он отозвал Базыму и меня в сторону.

– Большая часть колонны оторвалась. Никто не знает, где остальные...

– Остальные с Войцеховичем и Аксеновым, – виновато кашлянул Базыма.

– Это я знаю. А где они? Когда оторвались?

– Вчера, когда Горланов и Бакрадзе вели бой. Колонна взяла вправо, – смущенно докладывал начштаба.

– А дальше? – допытывался комиссар.

Базыма пожал плечами.

– Вот видишь. И никто не знает. Машины-то гудели также с правой стороны. Может, они перерезали путь колонне.

Базыма возразил неуверенно:

– Не должно бы. Бой слышен был бы.

– Да где его тут, к черту, услышишь.

Базыма повернулся ко мне.

– Надо срочно посылать разведку.

Я согласен с начальником штаба, но никак не мог решиться на такую жестокость: посылать людей в разведку, когда они только что дорвались до еды.