Текст книги "Люди с чистой совестью"

Автор книги: Петр Вершигора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 48 страниц)

Понимал ли это Ковпак? Да, понимал.

Помню, я как-то обмолвился. Говоря об одном из партизанских командиров, я брякнул:

– Стратегической смелости не хватило, – очень туманно представляя себе в то время сущность, роль и задачи стратегии.

– Як, як? – переспросил Ковпак.

Я повторил не совсем уверенно, опасаясь, что дошлый дед поймает меня на путаном слове.

Но Ковпаку понравилась эта мысль.

– О це ты здорово... От ще в ту вийну помню: есть чоловик храбрый, вси четыре Егория заробыв честно, подвигом, потом, кровью. А потом почепят ему командирские погоны – глядь, а за весь взвод, чи роту думать – нема у чоловика той самой "стратегической смелости". Все норовит сам. И погибает, надрывается.

Вернее всего, мы потеряли, сидя на Князь-озере, самое лучшее время для удара – зиму! Лишь начало рейда проходило по санной дороге, затем наступила длинная полесская весна. Распутица защищала нас от преследования, поэтому рейд был почти без потерь. Но она же сковывала, задерживала движение отряда, не позволяя молниеносно поражать врага. Мы подошли к Киеву, когда противник уже немного оправился после сталинградского разгрома, когда фронт стабилизировался.

Эх, быть бы нам под Киевом на месяц раньше! Но этого не случилось.

Есть люди, кто бы они ни были, – простые рабочие, колхозники, понимающие свой труд как частицу общего, даже если он крошечная песчинка в грандиозном труде государства. Но есть люди, мыслящие порайонно, поквартально, со своей колокольни. Им нет дела до того, что не входит в круг их обязанностей. "Отвечаю я за колхоз, цех, учреждение, полк, дивизию, делаю свое дело правильно, а там хоть трава не расти!" Не знаю, как в мирной жизни, но на войне, да еще в партизанской войне, это поквартальное мышление – гроб.

Умение создать превосходство сил в нужный момент и в нужном месте вот ключ военного мастерства. Но иные люди простодушно думают достигнуть его арифметическим путем, путем подсчета штыков, автоматов и стволов. Они забывают, что иногда один солдат способен уничтожить десятки солдат противника, что дух армии стоит порой выше сложных машин, что знание, предвидение и умение командира уловить случай, момент, миг стоят на одной доске с пушками и танками. Превосходство сил – это техника, люди плюс талант полководца.

Я поделился как-то с товарищем Демьяном этими мыслями.

– Солдат рискует всем, жизнью... командир еще и престижем, разгорячившись, ратовал я.

Демьян посмотрел на меня серьезно. Затем сказал:

– А разве много есть на свете людей, для которых престиж дороже жизни?

– Не очень много, но они есть. И не так уж мало, – горячо сказал Руднев.

Демьян повернулся к нему и внимательно всматривался в лицо Семена Васильевича.

– Верно. Вот поэтому основа всех армий – внушение этого престижа. А что такое честь мундира и былой офицерский гонор, как не внушение той же мысли, что престиж дороже жизни?

– А у нас, партизан?

– У вас? – засмеялся товарищ Демьян. – Здесь, брат, сохранение престижа и командирской персоны одно и то же. Прохлопаешь дело – и свою голову потеряешь...

– Может быть, раньше всех, – продолжил его мысль Руднев.

– Верно, генерал, верно...

– Нет, я про армию спрашиваю, – допытывался я.

Товарищ Демьян продолжал:

– В армии? В нашей армии честь мундира покоится совсем на другой основе. Партийный долг, престиж честного коммуниста – вот наша честь мундира.

Разговор этот происходил на берегу реки Убороть, где мы раскинули свой лагерь.

В этот день нас догнала рота Сережи Горланова.

Мы считали ее погибшей. Почти полмесяца не было сведений о роте, оставшейся за железной дорогой, за Припятью, отрезанной полками немецких карателей, распоясавшихся в междуречье Днепра и Припяти.

Сережа Горланов – лейтенант Красной Армии, парень лет двадцати двух – и был причиной этого разговора. Он недавно командовал ротой. То, что рота, оторвавшись, не вернулась на третий день в отряд, старики были склонны отнести за счет неопытности и молодости ее командира. Но молодой парень провел роту сквозь все рогатки, не только не растеряв ее, а еще с новичками, приставшими по пути.

Встречали его восторженно. Руднев даже прослезился, обнимая загоревшего и усталого лейтенанта.

– Наши ребята от своего отряда не отстанут никогда, – с волнением говорил он товарищу Демьяну. – Вот это и есть честь партизанская!

Товарищ Демьян подошел к Рудневу, дружески улыбаясь.

– Смотрю я на вас, на любое дело пойдете...

– Пойдем!

– Вот почему и пошлем вас туда, куда больше послать некого. Пошлем, потому что для вас дело – дороже репутации, славы.

Руднев насторожился.

– Но все же... Не били еще вас немцы по-настоящему! – закончил Демьян шуткой этот разговор.

Товарищ Демьян созывал совещание командиров соединений, собравшихся в партизанском крае, совместно с руководителями ЦК КП(б)У. Там и решались дела дальнейшего развития партизанского движения и его нацеливания на юг.

В эти дни я получил вызов в Москву. Начальство вызывало меня еще из Аревичей, но дела не позволяли отлучиться, – я послал с документами и отчетами безрукого Володю Зеболова. Все время пребывания у Ковпака я работал на двух хозяев; один был в Москве – тот, что забрасывал меня в свое время в тыл; другой – Ковпак, Руднев, товарищ Демьян, с которыми мы вместе сражались. Сейчас мне требовалось лететь к своему разведывательному начальству.

– Оставайся на совещание, потом полетишь, – сказал мне товарищ Сергей.

– Не могу. Начальство приказывает. Кроме того, на совещании присутствовать не могу... Я ведь беспартийный.

– Чего-о-о? Ну, это бросьте, бросьте, дорогой товарищ!

– Ей-богу. Вот Семен Васильевич подтвердить может.

Руднев кивнул головой.

Прощаясь перед отъездом на совещание, товарищ Демьян спросил, задержав мою руку:

– Петр Петрович, почему вы беспартийный?

– Так, не пришлось. – Я в нескольких словах рассказал о своей жизни.

В юношеские годы мечтал стать агрономом, был сапожником, трубачом музыкальной команды, лихо играл польки, вальсы и краковяки на свадьбах, окончил два вуза, стал артистом и режиссером, учился, читал, пописывал, но для души больше всех книг и романов любил "Жизнь растений" Тимирязева. Перед войной начал писать повести. А 10 июня 1941 года закончил пьесу "Дуб Котовского" – о Хотинском восстании молдавских партизан. Войну провел по-разному, но честно. И, только заканчивая путь по тылам врага, понял, что мне бы с юности стать моряком, неутомимым мореплавателем. Недаром в студенческие годы в Одессе тянуло меня к Дюку, в порт и так манил туманный горизонт волнующегося моря.

Мы попрощались.

Я уехал к Сабурову на аэродром. Лежа весь день на тачанке, а ночью перелетая через фронт, я все думал над вопросом товарища Демьяна: "А почему же вы беспартийный?"– и так и не нашел ответа. "В первые годы становления Советов на Украине – председатель комитета незаможни селян, первую пятилетку – в Донбассе, на Волге, всегда со своим народом. Никогда не искал работы полегче, места потеплее, и вдруг беспартийный... Ерунда какая-то!"

На востоке полнеба было розово-оранжевым, сзади и под левым крылом самолета все еще была ночь. Машина набрала высоту, и вот уже небо посветлело, и свежесть трех тысяч метров проникала в кабину вместе с рассветом. Далеко внизу выступала израненная траншеями земля. Мы шли над отвоеванной территорией.

Я вошел в кабину Лунца и ахнул от удивления. Впереди, как на полонинах [полонины – высокогорные луга] Карпат или на широких плато Алтая, в утреннем небе паслось стадо светло-серых овец... Их продолговатые тела с кургузыми хвостами, освещенными первыми лучами солнца, медленно плыли по небу, а некоторые резво сбегали вниз в туманную дымку земли, как ягнята к водопою.

Лунц взглянул на меня и, поняв мое удивление, крикнул на ухо: "Москва, аэро..." Дальше я не мог понять. Тогда он мимикой показал мне: воздух и решетку из пальцев.

– Аэростаты воздушного заграждения? – спросил я губами. Он утвердительно закивал головой.

Так вот какая ты, военная Москва!

Под ложечкой сладко засосало, в кабину пахнуло теплым летним воздухом. Самолет круто шел на посадку.

На аэродроме нас никто не встречал. На земле еще чуть брезжил рассвет.

В Москве, только что получив в Кремле первый орден Красного Знамени – еще за действия в Брянских лесах, – я встретил Коробова. Увидев меня, он каким-то особым взмахом рукава стер с ордена пылинки и пожелал удачи.

– Как наш проект?

– Забраковали. Утопия, говорят.

– Жаль.

– Петрович! Все так же увлекаешься?! Садись – прокачу!

Он лихо возил меня по городу в своей машине, сам сидя за рулем и искоса поглядывая на девушек-регулировщиц.

– Милая... взмахни палочкой! Не видишь, какую бороду везу?

– А все же жаль, очень жаль, что забраковали...

Еще в рейде, сидя ночами на тряской тачанке, когда невозможно было заснуть, или в перерывах между боями мы мечтали. Мы много мечтали с ним. Пусть простит читатель, если я посвящу его в эти фантазии. Еще тогда, до битвы на Курской дуге, имея смутные сведения от людей, прошедших полсвета, вырвавшихся из лагерей смерти, прошедших вдоль и поперек распростертую ниц Европу, мы могли судить о глухой, подспудной борьбе порабощенных народов. Нас притягивала к себе Польша. Мы мечтали побродить по тылам врага в Бессарабии, Румынии и Чехословакии. Думали (чем черт не шутит!) дорваться и до Германии. Так постепенно у нас возник план организации партизанского отряда в триста – четыреста человек. Он должен действовать на машинах, внезапно появляться и так же внезапно исчезать. У нас были сделаны расчеты и сметы и даже намечены штаты. Коробов улетел, взяв с собой все материалы.

Нашу идею сочли авантюрой.

Я думал побыть еще недельку в Москве. Коробов добыл билеты в Большой театр.

Но на третий день меня вызвал генерал – мой начальник – и подал узенький листок бумаги.

– Вам... Прочтите.

Это была радиограмма Руднева. Он звал в отряд. Новый рейд начинался раньше, чем мы предполагали.

– Сегодня есть лишний самолет. Можем целиком загрузить его всем необходимым для вас. Возьмите радистов, радиопитание. Обмундирование подбросим для разведчиков. Полетите? Подумайте и скажите через полчаса. До вечера еще успеете побыть часок с семьей...

Конечно, встреча с семьей была радостной и хотелось продлить ее. Но существовала и другая семья, большая, боевая. Она звала, настойчиво требовала к себе этим узеньким листочком радиограммы: "Передать Вершигоре: двенадцатого выходим в рейд. Если думаешь идти с нами, прилетай не позже тринадцатого. Догонишь. На аэродроме оставляю за тобой взвод Гапоненко. Руднев".

Значит, очень я нужен был этому человеку.

"Пойдем с нами", – звал Руднев, комиссар. "Пойдем", – требовали украинские девчата из подземелий Германии. "С неба звездочка упала и разбилась на льоду". "Торопись", – требовали товарищи, живые и погибшие. Память о Володе Шишове, Кольке Мудром, Дьячкове не позволяла оставаться здесь. "Мамочка! ...если я погибну, не смей плакать! Ты гордись мною!"

Через полчаса генерал пожимал мне руку и говорил на прощанье:

– Желаю вам успеха.

Уже на аэродроме рассказал я жене о Косте.

– Смотри, если что случится, вырасти сына и, когда сможет понять, скажи ему эти слова. Запомнишь? "Не смей плакать! Ты гордись мною!"

– Как ты можешь погибнуть? Ведь сегодня тринадцатое июня!

– Да, я и забыл. Ровно год. Елец. Саша Маслов и Брянские леса.

– Женька уже говорит "пальтизаны", – успокаивала жена, а на глазах – слезы.

Взвыли моторы, и ветром сдуло слезу.

– Все же не забудь этих достойных человека слов Кости Дьячкова...

Машина взмыла и пошла ввысь. Под крылом мелькнула Москва и осталась позади. На земле вечерело. В небе еще был день. До фронта осталось более часа. Пока долетим, и в небе будет ночь. Ночь с тринадцатого на четырнадцатое июня 1943 года.

Я встречал свой годичный партизанский юбилей.

"С неба звездочка упала и разбилась на льоду..."

Я вспомнил комиссара. Однажды он уезжал на совещание и не был в отряде полтора дня, а когда вернулся, быстро прошел по табору, раскинутому под соснами у болота, тревожно осматривая все вокруг. Затем подошел к штабу и облегченно сказал Базыме:

– Фф-у... Все в порядке... Соскучился я...

– Семья, родная семья, – улыбнулся понимающе Григорий Яковлевич.

Такое чувство было и у меня, когда машина шла через фронт. Затем его сменило тревожное: "А кончится война – тогда как? А ведь когда-нибудь она кончится. Как мы оставим эти родные степи, сосны, хаты и людей – товарищей?" И больно защемило сердце. А может быть, все это просто потому, что машина шла на высоте трех тысяч семисот метров? Немного морозило и перехватывало дыхание... Часа через четыре заметно потеплело. Внизу были видны костры. У костров люди, огненные нити ракет и сигнальные огни... Снижаемся.

И еще через минуту несколько мягких толчков, и самолет затормозил у последнего костра...

Вот мы и дома. Успею или не успею?

39

Самолет выруливал на дневку в лес. Летом ночи не хватало дотянуть обратно через фронт, и на аэродроме Сабурова организовали дневку. В одну ночь машина прилетала к нам, на вторую – улетала обратно.

Меня встретили Гапоненко, Володя Лапин и бойцы тринадцатой роты. Оказывается, отряд двинулся еще вчера, и Руднев выслал взвод разведчиков встретить меня.

"Все-таки комиссар был уверен, что я приеду", – с радостью подумал я.

– Куда идем? – спросил я Володю.

– Не знаем.

Традиция ковпаковцев – никогда не спрашивать, куда и зачем идем, соблюдалась свято.

– А где отряд догоним?

– Комиссар приказал: дождетесь подполковника и двигайте по следу прямо на юг.

Через час, погрузив на две подводы груз и трех радистов, привезенных из Москвы, мы двинулись на юг. Отряд мы догнали на вторые сутки, на границе партизанского края. В эту ночь готовились форсировать с боем железку Сарны – Коростень.

И как только я въехал в дубовую рощу на берегу реки, где под деревьями расположились бивуаком роты, на сердце стало легко и радостно. На поляне паслись кони, под повозками отдыхали после марша бойцы, многие купались в реке.

Штаб разместился в палатке из парашюта, выкрашенного в зеленый цвет.

– Письмо привез? – спросил Руднев.

– Нет, не привез. Не успел.

Он, опечаленный, отошел в сторону. Я так и не успел повидаться с семьей Руднева.

Меня окружили партизаны. Всем хотелось услышать о Москве.

Базыма сидел на траве, склонившись над картой, рядом примостился Войцехович, на машинке выстукивающий какой-то приказ. Недалеко от палатки, под развесистым дубом сидел в генеральском одеянии, по-турецки подогнув ноги, Ковпак и мурлыкал песню. Генеральские погоны поблескивали на солнце.

Я подошел к деду поздороваться. Он, щурясь на солнце, молча кивнул мне и подал руку с двумя негнущимися пальцами. Затем продолжал тихим фальцетом:

Горные вершины,

Я вас вижу вновь,

Карпатские долины,

Кладбища удальцо-о-ов...

и лихо присвистнув, затянул громко:

И-е-ех,

Горные вершины...

Я подошел к комиссару. Руднев молчал, не глядя на меня.

"Может быть, он сердится, что я не привез ему писем?" Я ждал. Через несколько минут он отозвал меня в сторону от штабной палатки и сказал тихо:

– Слушай, Вершигора!

– Я слушаю, товарищ генерал-майор.

– Что, еще за тебя я должен замечания получать?

Ничего не понимая, я смотрел на комиссара с удивлением.

– Нахлобучка мне была от Демьяна Сергеевича. Понимаешь?

– Не понимаю...

– "Не понимаю"! – передразнил он. – Вот публика! Ты что, несознательным прикидываешься? А? Будешь ты заявление писать или нет? Что, мне опять из-за тебя глазами хлопать?

У меня как гора свалилась с плеч, я даже улыбнулся.

– Товарищ генерал-майор, Семен Васильевич, вот заявление.

– Вот так бы давно. Ищи двух поручителей. Третий – я. Проси Ковпака и Базыму. Сегодня же оформим кандидатом. В рейде будет некогда. – И уже более добродушно: – Хорош академик. Ну, поварил ты из меня воду!

Руднев поднял полог палатки и зашел в штаб.

Базыма понимающе кивнул мне и отошел с картой в глубь леса.

– Знаешь? – спросил он многозначительно.

– Догадываюсь...

– Ковпак прямо рвется в бой. Все ту войну вспоминает.

– Пусть! Ему везет на войне. Если дедово счастье – дойдем. А как Семен Васильевич?

– Он тоже говорит – дойдем. Только нервничает немного.

– По семье скучает. А я и писем не привез.

– Эх ты! Он, когда маршрут обсуждали, сказал: "Дойти – дойдем". А потом добавил: "Прежде чем войти в эту обитель, подумай, как из нее выйти".

Базыма говорил это, улыбаясь, гордясь своими командирами.

– А где товарищ Демьян?

– Вчера проводил нас и отбыл к Сабурову. Прощались, как с родным человеком. Не так много времени – два месяца, а привыкли. И он тоже. Даже прослезился. Тебя хотел видеть. С комиссаром что-то они говорили о тебе.

– Значит, не встретимся мы с ним больше?

– С кем?

– С товарищем Демьяном. Хотелось поговорить.

– Из рейда вернешься – поговоришь. Тогда все будет по-другому.

Мы замолчали, задумавшись каждый о своем.

– А знаешь, он сказал нам, штабистам, на прощанье: "Берегите командиров. Увлекаются. Не думайте, что вы уже так непобедимы: просто немцы ни разу не поколотили вас как следует".

Я улыбнулся. Так живо напомнил мне Базыма этого человека, за короткий срок своего пребывания научившего нас многому.

Начинался новый рейд отрядов Ковпака, необычайный, опасный и поэтому увлекательный и заманчивый.

Я попросил у Базымы дать мне рекомендацию в партию. Он утвердительно кивнул головой и продолжал, задумчиво вытягивая нить мысли:

– Да, может, ты прав был, дед-бородед! О киевском рейде. Как это у тебя? "Стратегической смелости не хватало". Но теперь, брат, этого не скажешь.

"Не об этом ли говорил товарищ Демьян с генералами?" – подумал я.

Базыма продолжал:

– Теперь, брат, этого не скажешь, нет!

– Вот именно. Это и есть стратегическая смелость, если уж хочешь знать мое мнение.

– Или безрассудство? – хитро глянул он поверх очков.

– Так они же – родные сестры.

– Ну, если так: безумству храбрых поем мы славу. – Глаза у Базымы блестели дерзостью юнца. – Пошли, дед-бородед! Напишу поручительство.

Вечерело.

Люди отдохнули за день. Ездовые выкупали коней в реке, помылись сами и сейчас копошились у возов.

Строились роты, шныряли связные.

– Взвод маяков, в голову колонны! – командовал Горкунов.

Быстрым шагом прошли маяки. Лесные дорожки и просеки в крупном сосняке кишели народом. Из ручейков выстраивалась огромная извилистая река колонны и, дойдя к шляху, замирала. Ветер команды колыхнул ее, и в последних лучах солнца она зарябила зыбью шапок, головами коней и тусклым блеском вороненой стали.

Руднев весело, походным маршем, шел впереди с разведротой. Побритый, подтянутый, в новой гимнастерке с генеральскими погонами, он был красив. Рядом шел Карпенко, как всегда, положив обе руки на трофейный автомат, свешивающийся на грудь. Именно тогда, глядя на комиссара, идущего во главе разведчиков и автоматчиков третьей роты, я вспомнил горьковского Данко.

"Нет, пока с нами он, мы не заблудимся и пойдем хоть к черту на рога", – казалось, говорили гордые лица этих отчаянных ребят.

Далеко на востоке, под Орлом, Курском и Белгородом, в тех краях, откуда десять месяцев назад вышли мы в рейд, заканчивалась подготовка гигантских армий к битве.

А мы шли наперерез венам и артериям врага, чтобы всеми силами помочь Красной Армии в ее титанической борьбе. Вслед за нами и другие соединения украинских партизан должны были выступить на юг.

Начался рейд украинских партизан в Карпаты. Он начался летом, во время затишья на фронте за месяц до битвы на Курской дуге.

* Книга вторая. Карпатский рейд *

* Часть первая *

1

Двенадцатого июня 1943 года партизаны под командованием генерала Ковпака выступили в новый рейд.

Получив оружие и боеприпасы с Большой земли, хорошо экипированные наши отряды стремительно двигались к границам партизанского края.

Командование сразу взяло курс на юго-запад.

Я прилетел из Москвы, когда отряд уже снялся с места, и догнал его на марше.

Мой начальник дал нам в Москве отдельный самолет. Огромная транспортная машина мчалась на бреющем из Москвы в Калугу. Там заправились и сразу набрали высоту. Фронт прошли без происшествий. На рассвете выгрузились во вражеском тылу. Со взводом Гапоненко мы проехали владения Сабурова и на вторые сутки догнали своих.

Первой заботой было распределить груз или хотя бы ту его часть, которая состояла из папирос, табака и махорки, предназначенных для разведчиков.

Второй день, шагая пешком по партизанской земле, я все еще был под впечатлением от посещения Большой земли.

В Центральном штабе партизанского движения шла в те дни напряженная работа. По заданию Ставки готовились крупные партизанские операции.

Строго ограниченный круг лиц знал об этих замыслах Верховного Главнокомандования. Их проводил в жизнь, обеспечивал всеми необходимыми материалами, оружием, взрывчаткой, связью Центральный штаб партизанского движения.

Гитлеровцы тоже готовились к лету 1943 года. Они уже осознали силу и значение партизанского движения, организованного и руководимого большевиками.

Я вспоминал, как в Москве начальник Центрального штаба партизан, один из видных деятелей партии, сказал командирам, бывшим у него на приеме:

– Хотите знать, как вас оценил немецкий генеральный штаб? Послушайте.

Переводчик прочел нам недавно захваченный в Белоруссии документ. Он гласил:

"Верховное командование

вооруженными силами

Э 12(6) 42

Оперативный отдел

Главная ставка

11/XI 42 г.

Боевое наставление по борьбе

с партизанами

1. Партизаны есть готовое к борьбе, организованное,

созданное в военное время, но не учтенное нами оружие

противника.

2. Молодежь могла быть выгодно использована нами в

качестве агентов германской разведки во многих странах

Европы, но в Советской России к ней следует подходить весьма

осторожно, так как она в подавляющем большинстве своем

фанатически предана большевизму..."

– Пока будете получать материалы, – познакомьтесь. Врага надо изучать. И то, что он знает о вас, тоже надо учитывать, – сказал нам генерал-лейтенант начальник штаба.

Нам показали в штабе папку документов (перевод с итальянского, венгерского, румынского, немецкого). На титульных листах пестрели фамилии: Браухич, Йодль, Гиммлер, генерал от инфантерии фон Шенкендорф, Краппе, генерал-полковник Линдеман, генерал-лейтенант Миллер, генерал-фельдмаршалы фон Кюхлер и фон Буш.

Противник всерьез считался с партизанами. "Не учтенное", по признанию самого врага, оружие вступило в действие. Оно тревожило гитлеровских вояк: и фельдмаршалов, и генералов, и гестаповцев.

– Сейчас у немцев уже нет сил уничтожить все движение в целом. Оно глубоко пустило корни в советском народе. Тем более враг будет прибегать к хитрости, коварству, обману, яду, террору. Смотрите не поддавайтесь на провокации, – предупреждал нас начальник штаба.

Еще жив был в памяти партизан такой немецкий фокус. Весной 1943 года гитлеровские оккупанты предприняли широкий провокационный маневр. В лесах и у партизанских лагерей они разбросали листовку, которая начиналась словами: "Смерть немецким оккупантам" – и кончалась подписью: "Командующий армией прорыва". В ней говорилось о победах Красной Армии, о необходимости разгрома гитлеровских оккупантов, сплочения всех сил. Дальше указывались задачи партизан, которые сводились к следующему:

"1. Задача – прорыв всех партизан к столице Польши и

разрыв этим путем фронта немецких войск – должна подчинить

себе все.

2. Мелкие героические отряды наших славных партизан не

могут, к сожалению, противопоставить себя крупным ордам

фашистов. Поэтому задача дня – организация крупных

партизанских отрядов и накапливание могучей народной

партизанской силы.

3. Скапливайтесь на базах, залегайте и выжидайте приказа

о выступлении уверенно и спокойно.

Приказ будет дан, когда соберем урожай, а реки и озера

снова покроются льдом".

Подавляющее большинство партизанских отрядов сразу поняли провокационный смысл этой листовки.

– Это хорошо, что вы раскусили подлый маневр врага. Но он может придумать что-нибудь и поумнее. Бдительность! Выдержка! Большевистская организованность! Желаю удачи... – напутствовал нас начальник штаба.

По составу командиров, которые присутствовали на приеме, я догадывался о направлении главных ударов советских партизан.

Белоруссы! Их было много. Тогда никто еще из нас не знал понятия "рельсовая война". Позже мы услышали ее раскаты с севера... А она уже зрела сейчас, в Москве, имея условное название "концерт"! Уже конструкторы выполняли заказы на специальные заряды взрывчатки, воентехники рассчитывали вес сотен тысяч зарядов; штабные офицеры вычисляли количество самолетов, нужное для перевозки этих грузов в тыл врага.

Смоляне! Народный учитель Гришин – будущий Герой Советского Союза докладывал ночью начальнику ЦШПД о народной войне свои военные планы и выслушивал советы и приказы.

Ленинградцы! Молодой командир 3-й партизанской бригады Александр Викторович Герман и старый пограничник Корицкий крепко запоминали указания ЦШПД, чтобы там, в тылу врага, нащупать самые уязвимые места на железных нитях, ведущих к городу Ленина, городу-герою, и сразу по сигналу Центрального штаба партизан рубануть вражеские коммуникации во многих местах.

Крымчаки! Солнце, солнце жгло крымских партизан. Горы были их спасением. Но они же были и их мучением. Небольшие леса, простреливавшиеся насквозь вражескими пулеметами, голод и предательство националистов-татар – все было против них. Но люди, стиснув зубы, стояли насмерть. Съели все, что можно было пустить в пищу в лесах. Наконец стали варить кожаную сбрую и солдатское снаряжение: ремни, портупеи. И в эти критические часы Центральный штаб направил самолеты, на которых, вперемежку с патронами, были мука, крупа, консервы... И люди снова пошли в бой.

Орловцы и брянцы! Отряды: Филиппа Стрельца, имени Ворошилова, имени Фрунзе и многие другие крепко удерживали плацдарм в ста километрах от Курской дуги. Гитлер не мог начать наступление, пока не расчистил тыла своей основной группировки. Он рассчитывал уничтожить Брянский партизанский край с 5 по 15 мая 1943 года, а провозился с ним полтора месяца и так не уничтожил его.

Кубанцы! Отряд имени Героев Советского Союза братьев Игнатовых сражался в предгорьях Кавказа. Гибли от шашек, автоматов и мин кубанцев немцы, румыны и итальянцы.

Украинцы! Несколько рейдовых соединений готовы были к гигантскому прыжку на юг. Под Винницу, Киев, Проскуров, Тарнополь. И на Карпаты!

Вот что означала кипучая деятельность этого штаба. Сюда просачивались через фронт из вражеского тыла ходоки и связные. Здесь готовились шифровки и приказы, здесь бурлила и народная ненависть, и народная любовь. Она народная любовь – приносила деньги на военный заем и на танки. Это она – народная ненависть – требовала заданий, ждала совета, просила патронов, раций, листовок, толу, индивидуальных пакетов, противостолбнячной сыворотки, русско-немецких словарей и на одного хирурга десять подрывников и много-много другого. А если уж очень "настойчивый" приезжал представитель, то и двухрядку и патефон.

Тысячи матерей, жен, отцов, потерявших связь со своими близкими, были убеждены, что они сражаются в партизанском отряде. Они верили, что кто-кто, а уж начальник Центрального штаба партизан должен знать лично их детей, мужей и отцов.

Когда же кончался день приема, были заслушаны доклады, тогда надо было, оставаясь наедине с картой, переставлять флажки, изучать дислокацию, ее плюсы и минусы; распределять оружие, боеприпасы; писать и подписывать шифровки.

Затем, уже на рассвете, ждать звонка с аэродрома, чтобы отметить лично, сколько самолетов, работающих на партизан, выполнило сегодня задания.

А часто, когда уже возвращались самолеты из-под Орла, из-под Минска, Овруча, Гомеля, Брянска, Симферополя, Ровно, Пскова, вдруг раздавался телефонный звонок, и в трубке был слышен знакомый всей стране голос:

– Доложите, как действовал второй фронт за вчерашние сутки...

Начальник Штаба партизан докладывал полководцу советских армий и вождю народа...

Это говорили патриоты из предгорий Кавказа, Брянского партизанского края, Беловежи и Полесья... Говорил Федоров из-под Ковеля, Капуста из-под Гродно...

"Ночью группа партизанского отряда "За Родину" взорвала железнодорожный мост через реку Ивотка на участке Конотоп – Зерново.

В 22 часа на участке железной дороги Невель – Витебск пущен под откос воинский эшелон противника с живой силой и техникой. Уничтожено семнадцать платформ с орудиями и боеприпасами.

Партизанские отряды напали на гарнизон железнодорожного моста через реку Вопь у города Ярцево, на магистрали Москва – Смоленск. Гарнизон уничтожен. Восьмидесятипятиметровый двухпролетный мост взорван.

На участке Смоленск – Вязьма пущен под откос эшелон, паровоз взорван.

Диверсионная группа отряда "Железняк" пустила под откос два встречных поезда на железной дороге Брянск – Льгов. Разбит паровоз, двадцать три вагона, убито сто пятьдесят вражеских солдат и офицеров.

Ночью на участке железной дороги Клочки – Столбцы пущен под откос воинский эшелон, груженный артиллерией, танками, автомашинами и боеприпасами. Уничтожены паровоз, сорок четыре вагона и платформа.

На участке железной дороги Погорелое – Колосове диверсионная группа пустила под откос воинский поезд, груженный артиллерией, танками и боеприпасами. Сожжены паровоз и четыре вагона с техникой.

Два партизанских отряда под командованием товарища Сабурова вели бои в населенных пунктах с карательной группой в составе двух полков с артиллерией, танками, бронемашинами, при поддержке четырех самолетов. В результате боев убито триста пятьдесят гитлеровцев, много ранено. Уничтожены: средний танк, бронемашина, орудие, один самолет-корректировщик сбит, другой подбит.

Подрывная группа товарища Гришина на железной дороге Витебск Полоцк пустила под откос эшелон с автомашинами и пушками. Убито семьдесят пять гитлеровцев, ранено пятьдесят. Повреждены паровоз и десять вагонов.

Диверсионная группа имени Щорса на перегоне Палужье – Выгоничи пустила под откос эшелон противника с живой силой. Разбиты паровоз и тринадцать вагонов. Убито двести гитлеровцев".

Начальник Центрального штаба партизан окончил доклад.

Утреннее солнце вставало над Москвой...

На партизанских аэродромах заливали костры водой и растаскивали дымящиеся головешки.

Флажки на штабной карте оставались недвижимы до следующей ночи.

Тысячи советских патриотов выходили в засады, возвращались с диверсий, несли раненых, рапортовали командирам, получали нагоняи и благодарности...

Тысячами раций, – а где их не хватало, через подпольных связников и ходоков, через партизанские центры – Москва, Центральный Комитет, обкомы, райкомы направляли гнев народа по врагу. Все ощутимее бил народ оккупантов, бил, как говорилось в партизанской присяге, "и автоматом, и винтовкой, гранатой и миной, топором, косой и ломом, колом и камнем".