Текст книги "Люди с чистой совестью"

Автор книги: Петр Вершигора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 48 страниц)

– Цо пан каже робить далей? – спросило белое "привидение".

– Беги домой! Беги скорее к себе и кричи: "Передать комиссару: мост захвачен!"

Повторяя про себя, как молитву, эти четыре слова, обрадованный проводник исчез в темноте.

Горланов со своим взводом уже занял оборону на противоположном берегу Прута. Третья рота в городе весело перекликалась озорным фырканьем автоматов. Через полчаса к мосту стали подходить выходящие из боя группы.

Станция была захвачена Матющенкой почти без боя. Минутная задержка произошла из-за подошедшего в это время эшелона. Но он шел порожняком. Небольшая группа фашистов на вокзале почти не оказала сопротивления и была перебита. Штаб группировки генерала Кригера охраняла всего одна рота немцев и два танка. Они были сожжены во дворе, где ночевали танкисты. Попутно хлопцы разбили несколько немецких магазинов с продуктами. Народ бросился на еду, забыв о генерале Кригере. Бойцы выходили к мосту, жуя на ходу.

Откуда-то из переулка выскочил Володя Лапин с огромной банкой варенья в руках. Рядом с ним бежала радистка Анютка.

– Подполковник! Варенье настоящее, малиновое... Попробуйте! кричала она мне, еще не дойдя до моста.

Мне было не до варенья. Что-то неладное почуял я впереди. Проводников раньше нельзя было добыть. А сейчас из Заречья, предместья Делятина, разбросавшего за Прутом свои хаты, в нашу сторону по одному, а то и группами бежали гуцулы. Некоторые тащили домашний скарб, другие бежали с пустыми руками. На вопросы отвечали одно: "Ниц, не знаем". Но я чувствовал – там, впереди, куда должна направляться наша колонна, засел враг. Спасающийся или изготовившийся к прыжку?

Из боя стали выходить все большие группы бойцов. Я направлял их вперед за двести – триста шагов от моста с приказом занять оборону. В конце Заречья образовалась внушительная цепь. Теперь уже была полная уверенность, что мы удержимся. Но вот пробьемся ли?

Вскоре на шоссе показался комиссар. В кожаном пальто, подтянутый и бодрый.

– Здорово вышло у тебя с мостом! – радуясь успеху, крикнул он. – Я даже не поверил ракетам. Но потом слышу очереди нашего автомата. Это ты стрелял?

Руднев остановился и пожал мне руку.

– Да, что за психа в кальсонах ты прислал ко мне? Хлопцы чуть было его за фашиста не приняли. Но он так радостно кричал: "Передать комиссару: мост захвачен", что я понял, это твои штучки.

На возбужденных лицах стоявших вокруг бойцов была написана радость победы. Это была победа Руднева, его военного таланта, его ума и сердца, учета психологии врага и понимания души своих партизан!

Мы простояли на мосту четверть часа. Руднев, провожая взглядом уходивших за мост бойцов, все больше хмурился. Мы не сразу заметили новую угрозу, нависшую над отрядом. Было в эту ночь одно обстоятельство, которое даже и комиссар не мог учесть.

Как только проходила первая вспышка нервного подъема, на людей нападала страшная сонливость. Мы видели, что никто не в состоянии побороть ее. Многие бойцы ложились тут же у моста, другие, свернувшись калачиком в кювете, сразу засыпали. Командиры рот, пытавшиеся разбудить людей, беспомощно разводили руками. Это был даже не сон, а какое-то оцепенение.

– Ночи осталось не больше полутора часов. Надо вырываться вперед! вздохнул Семен Васильевич.

Собрав остатки двух рот, комиссар двинулся за Прут. Он весело хлопнул меня по плечу:

– Передай Ковпаку, чтобы форсировал движение! Наша взяла! Мост держи до последнего, – и, махнув приветственно рукой, он ушел вперед с Бакрадзе и Горлановым.

42

Встречный бой!

Эти два слова часто повторялись Ковпаком на совещаниях, на командирских разборах. Лицо Руднева при этом всегда становилось суровым.

Встречный бой за Делятином – это была его роковая ошибка.

Как часто вспоминаю я первое знакомство с этим богатырем русского народа и его слова: "И мертвым не прощаем ошибок".

Дорого дали бы мы, ковпаковцы, да и не только мы, чтобы ты не ушел тогда вперед после Делятинского боя. Живой, заблуждающийся, даже в своей ошибке прекрасный и самоотверженный!

"Мы и мертвым не прощаем ошибок", – учил ты нас, но тут я не могу следовать твоему правилу. Мы простили бы тебе еще многое, не прощаем одного: зачем ты ушел вперед. Ушел и погиб, умный, талантливый человечище, комиссар моей жизни, Семен Васильевич!

А больше всего не прощаем этого себе.

Встречный бой! Встречный бой был навязан нам врагом сразу же за Делятином.

Не в стройной колонне, шедшей на марше в боевом порядке, пришлось комиссару принять этот бой. Партизаны выходили из Делятина, как всегда из боя, отдельными группами: командиры растеряли своих бойцов, бойцы шли без командиров. Только небольшая группа в пятьдесят – семьдесят человек – в основном из рот Горланова и Бакрадзе – двигалась впереди. Их объединил и повел вперед Руднев.

Гуцулы недаром бежали нам навстречу. К Делятину по дороге из Коломыи, куда мы держали путь, шло подкрепление: 273-й горнострелковый полк, выгрузившись у Коломыи, на машинах двигался к штабу генерала Кригера. Колонна до сотни машин подходила из-за Прута как раз в то время, когда мы ворвались в Делятин.

Услышав стрельбу и взрывы, полк остановился в трех километрах от города. Возможно, он двигался без штаба и офицеров, а может быть, немцы вначале послали разведку. Во всяком случае, они сразу не ввязались в бой, а остановили машины на дороге.

Группа Руднева, Горланова, Бакрадзе, выигрывая время, спешным маршем двигалась вперед. Через полчаса ходьбы от Заречья они напоролись на колонну автомашин, стоящих на дороге. Возле машин – ни души. Была еще темень, та темень, которая так сгущается перед рассветом.

– Не стрелять и не жечь машин, – послышалась команда Руднева.

Видимо, у комиссара возникла мысль сесть в машины и умчаться вперед. Но очень медленно подходили наши.

Ковпак и Павловский, шедшие с обозом, где-то замешкались.

На западе небо еще чернело. В предрассветной мгле горы перекликались еле заметными огоньками ракет. Это главная группировка Кригера, оставленная нами в горах, пришла в движение и спешила на помощь своему штабу.

Кто-то из ребят, подошедших позднее и не слышавших команды Руднева, дал очередь по мотору машины.

Надо же было случиться, чтобы именно этот автомат был заряжен зажигательными пулями. Бензин вспыхнул. Машина загорелась и осветила группу бойцов. Это была часть роты Горланова. Сам Горланов с несколькими бойцами стоял, освещенный горящим мотором.

Завороженные темнотой и напуганные неизвестностью, немцы пришли в себя. Целый немецкий полк ударил залпом по группе Горланова. Начался бой, жестокий и смертельный.

Комиссар не был ни убит, ни ранен этим первым залпом. Но Горланова скосило вместе с семью бойцами.

Только теперь к мосту подошли наши главные силы с Ковпаком, Павловским и санчастью. Пока они выбирались из города, прошло не меньше часа. Светлело. Вот-вот взойдет солнце. А я, выполняя приказ Ковпака, все держал и держал мост, надеясь пропустить через Прут весь отряд. Впереди густо поднимались клубы черного дыма. Не доходя до машин метров двести, под огнем немецких минометов и пулеметов, Ковпак повел свою колонну налево, прямо через рожь. За Прутом резко менялся ландшафт. Не было крутых гор. Холмистое плато слева и широкая долина справа окаймляли наш путь по шляху на Белые Ославы.

Урочище Дил – называется место, где застопорил ход своих девяноста шести автомашин немецкий горнострелковый полк.

Ковпак вел колонну по полю, носящему ласковое гуцульское название "Дилок". Сбоку раскинулась пологая гора Рахув. К ней и были прижаты осмелевшим немецким полком роты Бакрадзе и Горланова. Руднев принял над ними командование. Оставив себе группу в восемнадцать бойцов, он стал дожидаться колонны. Она вот-вот должна была подойти. Бакрадзе во главе двух рот по приказу комиссара кинулся на высоту. Село Белая Ослава, видневшееся впереди, он захватил с ходу. Уже взошло солнце, появились немецкие самолеты. Они долго кружились над горой Рахув, Дилом и Делятином, с недоумением накренясь на борт и разглядывая горящие машины. Немецкие летчики долго не могли понять, кого же им бомбить и обстреливать.

Колонна все тянулась через мост. Мы несколько раз готовились взорвать его. Но каждый раз из-за Прута показывалось несколько бойцов. Они несли раненых, и я давал команду пропустить их. А впереди, за горой, тяжело охал и вздыхал миномет. По его отвратительному чавканью я узнал: это бил враг. Наперебой с ним резко перекликались наши пулеметы. Только в 10 часов утра, выполняя ранее намеченный приказ, я взорвал мост и стал отходить с ротой Карпенки. Сразу за Делятином нас встретил огонь немецких пулеметов. Недалеко от догоравших и чадивших автомашин след, вытоптанный во ржи, и трупы коней указывали, что Ковпак прошел через Дилок. Отстреливаясь от наседавших фашистов, рота Карпенки стала отходить вдоль горы Рахув.

Надо было подобрать раненых. Затем откуда-то прискакал связной. Он кричал на ходу:

– Занимайте оборону на опушке. Приказ командира – не пускать фашистов к лесу.

Но налетевшие в это время самолеты заставили меня залечь. Затем долго не давал подняться миномет, пристрелявшийся по овражку, где я лежал. Немцы вдруг перенесли огонь на Рахув. Когда я опомнился и, оглушенный, поднялся с земли, третьей роты не было вблизи. Она уже достигала леса. Надо было использовать передышку и догнать наших. Бросившись бежать вдоль оврага, я наскочил на раненого. Он лежал подле одинокой ели, широко и щедро раскинувшей свои траурные ветви над полем. Я нагнулся. Раненый тихо стонал. Ему оторвало полступни. Почти мальчишка. Плачет. Соображая, как бы лучше оттащить его к лесу, я выглянул из овражка.

– Не бросай меня! – закричал малец дико и пронзительно.

– Молчи! – шепнул я ему прислушиваясь.

На Дилке слышны были голоса немцев.

– Нет, не замолчу, ты меня бросишь... Застрели меня, – тихонько заскулил раненый. – Застр-е-ли... тогда уходи...

– Не брошу, – сказал я, отстреливаясь от ползущего к нам нахала автоматчика.

– Нет, бросишь, бросишь! – капризно, как ребенок, подвывал раненый.

Автоматчики отклонились. Их отрезал огнем своих пулеметов Карпенко.

– Стреляй меня скорее! – опять от страха заныл малец.

Я сел и взял его за шиворот.

– Ты чего скулишь? Не брошу, слышишь? Есть, понимаешь, совесть у человека... Ну! – я злобно тряхнул его и выругался.

Парень вскрикнул от боли и затих. Затем успокоенно, глядя в глаза, сказал:

– Вот теперь вижу, что не бросишь. Товарищ дорогой, спасибо...

Я смастерил ему костыль. Мы заковыляли к кустам. Затем переползли к лесу. Карпенко заметил мое отсутствие и послал трех бойцов на розыски. Мы встретились в кустах и догнали роту.

Наскоро окопавшись, наладили связь.

– Справа от нас занял оборону Матющенко. Слева – никого, – весело, словно радуясь этому, доложил Карпенко.

Только сейчас я вспомнил, что батальон Матющенки не проходил по мосту. Значит, перешел вброд. Вскоре подошла вторая рота. Бойцы ее успокоили нас. Ковпак ушел в горы, в лес.

– Матющенко, разгромив станцию, вышел напрямик через Прут, объяснил мне Карпенко.

Прошло несколько часов. По сторонам, как зарницы темной ночью, вспыхивали и гасли перестрелки.

– Темнота обстановки, – говорил мне, зевая, Матющенко.

– Но ясно хотя бы, что фашисты растрепаны? – ответил я вопросом.

– До вечера, думаешь, не полезут? – спросил меня вместо ответа Федот Данилович Матющенко.

Я смотрел на его штатский пиджак и карие глаза. Они показались мне даже веселыми.

"Значит, вот на кого можно положиться в беде?"

Вдоль дремавшей цепи третьей роты взад и вперед ходил Карпенко. Странное дело. Не было в бою спокойнее человека. Но вот четыре часа нет врага перед глазами, и он взвинчен, больше того, растерян и зол. Он ходил и думал. То ворчал на своих третьеротцев, то подбадривал их.

Карпенко подошел ко мне, кивнул головой, и мы отошли в сторону.

– Давай уходить из этих мест. Пока не поздно. На равнину. Умрем, так хоть на ровном месте.

Я не мог понять, шутил или всерьез предложил он мне снова такой ход.

– Немцы перестали нажимать, – говорю я ему. – Видимо, потери их немалые.

Карпенко что-то хмыкнул в ответ и отошел. Только отдельные выстрелы около догоравших машин говорили о присутствии врага. Может быть, это рвались остатки патронов. Может, озверев, фашисты достреливали наших раненых, оставшихся на поле боя.

Связные и разведчики, разосланные во все стороны, не обнаружили Ковпака. Со мной были только батальон Матющенки, рота Карпенки и несколько разрозненных групп бойцов. К полудню мы решили идти лесом к урочищу Раховец.

Пройдя густым сосновым бором, перевалили через высоту и очутились на пологом склоне. Впереди виднелась равнина. Прут, вырвавшись из теснин Яремчи и Делятина, крутой излучиной замедлял свой голубой бег на восток. Здесь мы с Матющенкой и Карпенкой решили делать дневку.

43

За Делятином Прут, вырвавшись из гор и ущелий, огромной лукой огибает Карпаты. Левый его берег уходит на север холмистыми полями и рощами к Станиславу и Коломые. Справа лесистые горы, нахмурившись, глядят в его голубую муть. Усталые от боя и разомлевшие от еды, наши люди отдыхали.

А в эти же часы у подножия горы Рахув шло совещание штаба генерала Кригера. О нем я узнал позже. Генералу туго пришлось в ту ночь. Он еле ускользнул от третьей роты. На двух легковых машинах и броневичке они успели проскочить через Прут несколькими минутами раньше, чем нас вывел на мост мой проводник в нижнем белье.

Не веря, очевидно, в то, что резервный полк поспеет вовремя, Кригер сразу за мостом свернул в глухие улочки Заречья. Это и спасло его. Он забился на окраину Заречья. Как жаль, что мы не узнали об этом вовремя! После взрыва моста и оставления нами Делятина генерал, в сопровождении двух офицеров штаба и подобранных им на пути отдельных солдат, пробился к полку, ведущему бой.

Вот почему немцы так активизировались после 10 часов утра.

Не знаю, пришел ли на память генералу сошедший с ума хорват-пулеметчик из павеличевского легиона, который на горе Дил вдруг стал стрелять и по партизанам и по своим, пока его не добили прикладом, или генерал вермахта бравировал своей объективностью, но переводчик – фольксдейч, попавший к нам в плен на следующий день, много раз почти дословно повторил рассуждения Кригера.

Когда они прибыли к подножию горы Дил, генерал, уважающий себя "за объективность" мнений, говорил приблизительно следующее:

– Я уже дал шифровку рейхсминистру Гиммлеру с просьбой прислать срочно подкрепление. Анализ обстановки и наша личная встреча с врагом... (Штабные офицеры подтянулись и геройски выпятили грудные карманы мундиров; они старались не смотреть друг на друга, чтобы не вспомнить, как в парадном мундире, при орденах, в высоких ботфортах, но без верхних штанов, их командующий сидел всю ночь в бронемашине.)

– ...Противник наш опрометчив. Но выдающаяся храбрость его солдат может компенсировать многое... Я думаю, что поведение врага достойно удивления. И если бы не немцы были моими солдатами, я бы отказался продолжать борьбу.

Судя по тому, как переводчик таращил с усилием глаза, пытаясь передать эти рассуждения Кригера, генерал явно нервничал. Он даже забыл, что среди офицеров его штаба есть доверенные Гиммлера. Кригер стал произносить "крамольные" речи.

– Это невозможно понять! Прорваться в тыл врага! За тысячу километров от своей армии! Второй месяц, как я зажал их в горах. В горах! И до сих пор не имею ни одного пленного. Черт возьми! Все это заставляет меня заявить, что на свете нет наград, которыми можно было вознаградить храбрость этих солдат. И как жаль, что она не в пользу оружия фюрера...

– Ага! Сдает! Он сдает! – хотелось мне крикнуть переводчику, который с натугой уставил на меня свои буркалы, с немецкой пунктуальностью стараясь воспроизвести напыщенную речь Кригера.

И я подумал, что генерал, пожалуй, прав. И еще подумал, что "тысяча людей с пылкой верой и решимостью сильнее миллиона". Но откуда надувшемуся спесью генералу вермахта знать это?

Много и очень внимательно беседовал я с этим переводчиком. Хотелось хоть что-нибудь узнать о судьбе комиссара и Ковпака. Этот глазастый фольксдейч из бессарабских немцев-колонистов – странная помесь национальностей – не то гагауз, не то тиролец, лицом смахивающий на турка, "переводил" и немецкие документы и речи Кригера на язык, составленный из румынских, полунемецких и невозможно перевранных русско-болгарских слов. О Ковпаке и Рудневе он, видимо, ничего не знал. Ни наводящие вопросы, ни, наконец, поставленные в упор требования не помогли. Он мотал отрицательно головой и все бормотал о том, что генерал Кригер созвал офицеров на совещание, но так и не спросил ни у кого мнения, не отдал ни одного приказания. Кригер шагал по полю, вдоль кукурузной полосы. Узенькое гуцульское поле пересекала вытоптанная колонной партизан дорога. Она-то, видимо, и гипнотизировала Кригера.

– Ви видель единственный ель? Елка такой черный, как зонтик. Этот елка стоял среди рожь и папушой как его по-русску... ну да, кукуруз, бормотал словно в бреду фольксдейч.

Я вспомнил. Действительно, у подножия Дил на урочище Дилок росла могучая ель. Это возле нее я укрывался с раненым мальчишкой-партизаном, когда нас прижал к земле автоматчик.

– Кора на ней быль весь нахлестан из пулеметным очередь...

– Знаю. Продолжайте.

– Вы знает? – переводчик застыл, хватая воздух не носом, а всем горлом, тараща глаза, словно карп, вытащенный из воды.

Я даже улыбнулся.

– Так... это быль вы? – взвизгнул он, словно встретил старого знакомого на улицах Рене или Букарешта.

Действительно, было похоже на то, что он и Кригер наблюдали за копошившимися у корней могучей ели двумя людьми.

Кригер не выдержал и после совещания с офицерами все же подошел к этой ели, росшей на Дилке. Ее толстый и могучий ствол был весь иссечен пулями и осколками и блестел крупными слезами, выступившими из раненых капилляров. Пахучая густая смола стекала по стволу липкой еловой кровью.

– "Глядите! Это они!.." – вскрикнул Кригер. Он хваталь меня за рука. Я думаль – пратизанен наступаль нас из-за гора. Но доминул генерал Кригер, как завороженный, во весь глаз смотрель на этот черный елка. По кора с пахучая смола ползал муравей. Они умираль тысячами, но сзади упорно напираль другой. По трупам они перелезали на сантиметр форвертс и тоже погибаль. Так продольжался лянге цайт, ошень дольго. А потом они махен... этот через река по-русску... Как?

– Мост?

– О я, я!.. Они сделаль мост, а по мост шель все новый и новый орд, и уже он не имель препутствий на самой вершин, – переводчик вздохнул и, умоляюще глядя на меня, замолчал.

– Ну, а что же было дальше? Что сказал вам Кригер?

– "Это они!" – с ужас в глаза сказаль генераль. Против нас только первый, но за ними идут новый. А ми с вами – вот эта смола.

Переводчик вновь переживал сцену у ели... А может быть, он только искусный актер?.. Может быть, весь рассказ – досужая выдумка фольксдейча, похожего на турка?

"Но все рассказанное им довольно правдоподобно", – думал я, роясь в письмах немецких солдат, взятых вместе с фольксдейчем. Он ездил на машине полевой почтовой станции штаба группы Кригера. Машина взлетела на мине-нахалке, которую из густой кукурузы подсунули под нее, перед самым носом водителя, наши минеры. Переводчика вышвырнуло взрывной волной в кювет, а рядом с ним лежал иссеченный осколками кожаный мешок с письмами. Я выбрал из них пачку. Многие были подчеркнуты зеленой тушью. Целые фразы и абзацы...

– Это что? – спросил я у фольксдейча.

– Письма наших зольдат...

– Кто отмечал?

– Оберст фон Кюнце. Для цензур. Там, где зольдатен писал много о партизан.

– Кто такой Кюнце?

– Личный представитель рейхсминистра на штаб группен генерал Кригер.

Я повертел в руках несколько писем. Выбрав конверт и бумагу получше, протянул его переводчику.

– Переведите.

– Весь писем?

– Нет, только нецензурное...

Переводчик начал читать нараспев, словно псалмы, подчеркнутые оберстом фразы.

– "...Гер лейтенант Винтер Вестель на свой добрый старый друг..."

– Что он пишет?

– "Мы снова уехаль из Южная Франция. Ми сейчас выехаль на путь к своей старый могиль... На участок сорок первый, сорок второй яар. Но ми пока еще находимся в путь. Все еще может изменялься. В этом весь наш... гофнунг... надежд. В такие время никому не стоит верить, даже самим собой..."

– Ого, этот Вестел из полка, который повернули с марша из Франции на советский фронт!

– Вы знаете?

– Да, да, продолжайте... Все подчеркнутые фразы...

Пока переводчик возился с письмами, видимо подыскивая такое, что не может разозлить меня, я думал все о том же.

"...Но тогда чудак сам генерал Кригер... Ему не понять даже такой простой вещи. Люди же не муравьи. Нет, господа фашисты, мы, советские люди, не муравьи, а куцая ваша логика и грошовая философия гитлеровского солдафона нам не подойдет..."

– Обер ефрейтор Липат Адольф на ефрейтор Виттенгаузен, – поет над моим ухом фольксдейч. – "...Сейчас мы находимся на ошень приятный местность. Но и здесь опасность он бандит ошень велик. Это еще шлехт, чем передовой позиций. Там ждешь противник только с один сторон. А здесь партизанен идут на всех сторона. Они сейчас ошень нахальный..."

– Что случилось? Переводите!

Угодливо хихикая, он роется в письмах и сам предлагает новые.

– Вот интересант писем...

– Валяйте.

– "...От ефрейтор Фридрих Рольф на Фриц Бауер... На новая позиция. Это настоящий край земли. Однако и здесь можно штербен на один геройский смерть и даже на два простой смерть. Наши пересталь давать отпуска. Это вирклих цвейтер фронт. Но борьба и сражений здесь совершенно другой, чем на гроссе фронт. Против этот враг нельзя применяль тяжелый артиллерий, люфтвафе... Этот враг не идет на открытая борьба. Но я пишу писем, а мимо везут убитых зольдат вермахт. Эти гунд швейн действуют очень нахаль. Я живу пока хорошо. Русский водка много... Напьешься цум тайфель и забываешь все на свете, кроме партизанен..."

Переводчик протягивает мне письмо.

– Здесь написан такой слов, что я не мог, шестный слов, не мог... Вот...

– Ничего, переводите, как написано.

– Так и написано: "гунд швейн..." Это будет по-русску сучьи свинь...

Я молчу.

Смысл нашего похода на Карпаты совсем не в том, что мы ляжем костьми на этих скалах. Нет, дорогой генерал Кригер. Он в том, что мы еще на полтысячи километров дальше на запад пронесли и вселили в сердца народов идею Победы правого дела... Он еще и в том, что в умы немецких фашистов одно только появление наше на границах вассальной Венгрии и Румынии, порабощенной Словакии и Польши вселяет ужас перед неминуемым возмездием свободных народов. Вот это, пожалуй, понимает если не Кригер, то подручный Гиммлера оберст Кюнце, подчеркивающий эти слова в письмах своих солдат. Недаром же Гиммлер торопит, торопит... и нервничает, требуя от Кригера: "Дайте мне голову Кальпака".

Немец читал, переводил, но я уже не слушал его.

Невеселые мысли вселял наш Карпатский рейд в фашистские головы. И плохо дело Гиммлера. Чтобы угодить фюреру, надо было стягивать войска из Норвегии и Греции, Франции и Польши. Может быть, легче вздохнули "маки" в Тулузе и греческие партизаны в Пелопоннесе, потому что так туго было нам под Делятином. Туго партизанам Руднева и Ковпака! Но ведь есть же на свете и карело-финские, и ленинградские, есть псковские и витебские, есть минские, есть барановичские партизаны; живы на зло и смерть врагам брянские, орловские, гомельские, пинские и брестские партизаны; есть на свете ровенские, киевские, сумские, донские и молдавские партизаны; бьют фашистов крымские, кубанские, азовские и ростовские партизаны.

А там, по ту сторону фронта, лавиной огня и стали, ненависти к врагу и любви к порабощенным фашизмом народам, неудержимо движутся на запад московские и ленинградские, сталинградские и ростовские, орловские и белгородские дивизии. Идет могучая советская пехота, гремит наша артиллерия, сметают фашистов на своем пути доблестные танкисты, летчики – соколы, кромсают их – и нет силы на земле, способной остановить эту могучую поступь армии народа-исполина. Пусть помнит и знает трудовой человек в поверженной ниц Европе, что пока есть на свете мы, советский народ и его непобедимая армия, луч надежды, сверкнувший у стен Москвы, разгоревшийся под Сталинградом и пылающий сейчас под Орлом и Курском, – это спасение мира, свободы и самой жизни от мрака фашизма. А мы только разведчики и предвестники победоносной поступи Советской Армии.

Нет, эти немецкие письма с подчеркнутыми зеленой мастикой строками я оставлю себе на всю жизнь.

Ведь превосходство сил – это не только количество оружия и солдат, но также и превосходство ума. На войне важнее всего внушить веру в наши силы не только своим солдатам, но и неприятелю. Это уже сделано.

Это прежде всего плоды нечеловеческих усилий героев Севастополя, Ленинграда; это озарившая весь мир надеждой победа великого Сталинграда. Это дела рабочих Урала и Караганды. Это руки колхозниц и доярок. Это мины и автоматы ленинградских, белорусских, крымских, греческих борцов. Это сделано Корицким и Гришиным, Рудневым, Македонским и Заслоновым...

Отряд Ковпака – только маленькая частица общего второго фронта, найденного, организованного и направляемого партией коммунистов.

44

Перед вечером стало ясно, что нашей группе не удастся наладить связь ни с Ковпаком, ни с Рудневым. Разведки и связные возвращались, не напав на их след. Я провел перекличку командиров и выяснил, что со мной до четырехсот партизан. Из них не менее пятидесяти раненых. Перебазировавшись километров за пять на соседнюю холмину, мы остановились лагерем. Без проводников очень трудно было ориентироваться. Где-то вблизи бродили немцы. Рядом же паслись стада. Активных намерений противник пока не проявлял. Надо было во что бы то ни стало найти своих, пока не поздно.

В половине второго дня пикеты привели старого гуцула. Широкоплечий, с большими мозолистыми руками, в бараньей шапке, надвинутой на хитрые глазки, он походил на полтавчанина. Несколько километров отделяли Белую Ославу от Делятина и Карпатских гор. Но тип гуцула был уже другой. Передо мной стоял не горный, поджарый, с впалой грудью и землистым лицом гуцул, а украинец-степняк.

– Мыкола Струк из Бялой Ославы, – загудел он басом.

На вопрос: "Есть ли немцы в вашем селе?" – сразу закивал утвердительно головой:

– Есть, пане, есть. Полно село. Как прошли вчора утром ваши "колпаки", следом за ними немцы ворвались. Восемьдесят два человека наших гуцулов упало от ихних пуль. Вижу я такое дело и говорю старухе: "Чем имею я от немецкой пули свою жизнь кончать, пойду лучше в лес. Может, я нашим хлопцам-колпачкам сгожусь".

Дальше он стал говорить прибаутками. Я смотрел на него и думал: верить или не верить? Все это как будто и так, ну а если он подослан врагом?

Поговорил с Матющенкой.

– Искушение большое, – сказал Федот Данилович. – Пожалуй, только при помощи этого проводника удастся связаться с Ковпаком.

Я подошел к старику и завел разговор издали. Прищурив хитрющие глаза, дядько Мыкола сказал:

– Я разумею, що хочет от меня пан начальник. Я знаю, что вам треба. Но прежде хочу говорить с вами на четыре ока (он говорил: "на штыри ока"), – и оглянулся, подмигнув на часовых.

– Ну, давай на четыре ока.

Мы отошли в лес.

– Я понимаю пана начальника. Можете, що хочьте со мной робыть, но до немца я не пойду. Я знаю, куда пошел пан Ковпак. И выведу вас. А щоб вы не сомневались, я расскажу вам про себя такое. Есть у Мыколы Струка три сына, самого меньшего тем летом герман до его дейчланда на шахты погнал; серадущего сына недавно полицаи забили, а старшего сына еще до войны в Армию Красную призвали. Вот его портрет.

Старик снял шапку и, порывшись в подкладке, показал фото сержанта, стройного и подтянутого, сфотографированного на фоне гор.

– Прочитайте, що написано на этой карточке, – улыбнулся Мыкола Струк.

На обороте значилось: "Сержант Иван Струк, апрель 1941 года. Город Гори Грузинской ССР".

Вытерев шапкой набежавшую слезу, старик говорил:

– Рассудите сами, как мудрость ваша. Служит старший сын Мыколы Струка в городе Гори, на Кавказе. А теперь сами решайте, можете вы мне верить или нет.

Он поднял на меня свои умные глаза, полные слез. Я понял по глазам старика, что привело его к нам.

И я не колебался больше...

45

Вечером того же дня вернулась разведка, предводительствуемая Струком. Она вывела нас по горному кряжу к головному отряду, стоявшему в лесу под названием "Урочище Черный поток".

Немцы не трогали Ковпака второй день. Люди отдыхали.

Я отрапортовал командиру, лежавшему у костра. Он выслушал меня полулежа на земле. Сзади стояли Базыма и остальные штабники.

– Ладно, ступай, – устало сказал Ковпак.

Я подошел к Базыме и тихо спросил:

– А где комиссар?

– Так вин же с тобой, Петро, – хрипло сказал Сидор Артемьевич.

Я взглянул на Базыму. Начштаба, охватив левой рукой тонкую грабовину, смотрел на меня в упор, не моргая.

– Как со мной?

– С тобой, говорили хлопцы! – крикнул Ковпак.

– А я думал – с вами, – с ужасом, начиная понимать, какое лихо стряслось над нами, прошептал я.

Ковпак рывком подошел ко мне.

– Ты що мелешь? Говори толком! – вдруг вспыхнул Ковпак.

Только в первый раз за полтора года он говорил эти гневные слова шепотом. Я почувствовал, что он держит меня за шиворот и трясет и ругается умоляюще и безнадежно.

Затем, отпустив меня, командир зашагал прямо мимо костров, мимо бойцов и скрылся в лесу.

– Нет комиссара с нами, – шепнул мне Базыма.

Я много видел горя на своем веку: остался трехлетним мальчуганом без отца; на моих руках, когда мне было всего двенадцать лет, умерла мать. Я видел скорбь людей в жизни и изображение ее на полотнах мастеров, но лицо Григория Яковлевича, освещенное догоравшим костром, врезалось мне в память на всю жизнь. Теперь уже не было надежды. "Комиссара нет с нами..." – говорили глаза, морщины, губы Базымы. "Нет Семена Васильевича! Нет!"

Но отряд был жив. И надо было жить, бороться, двигаться дальше.

Как все эти два года, прошедшие в тылу врага, верный своим привычкам Базыма записал в памятную книжку: "Как выяснилось впоследствии, противник до 24.00 3.8.43 с направления гор. Делятин и Коломыя в районе села Ослава Белая подбросил живую силу на 96 автомашинах, общей численностью до 1000 человек, где и занял оборону. Данные такой обстановки для командования в/части были совершенно неожиданны.

В бою 4.8.43 пал смертью храбрых комиссар 4 СБ т. Шульга и пропал без вести комиссар в/части генерал-майор т. Руднев Семен Васильевич.

Всего в бою под Делятином и в самом городе уничтожено солдат и офицеров противника 502 человека, автомашин – 85, танков – 2, мотоциклов – 3, велосипедов – 2, складов – 2, гараж – 1, железнодорожных станций – 1, железнодорожных эшелонов – 1, железнодорожных мостов – 2, шоссейных мостов – 3. Взято трофеев: минометов – 2, станковых пулеметов – 5, ручных пулеметов – 10, винтовок – 15, пистолетов – 35, патронов – 11 000".