Текст книги "Синий аметист"

Автор книги: Петр Константинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

Он стал вслушиваться в слова Сулейман-паши, который продолжал жестикулировать, стоя за столом. «Старая привычка еврейских торговцев из Баварии…» – подумал с досадой Амурат-бей, вспомнив происхождение маршала. Этот факт всегда его раздражал, от него страдало его оттоманское самолюбие. Сулейман-паша снова предлагал какой-то вариант. Амурат-бей уставился на карту и перестал его слушать.

В сущности Сулейман-паша в одном был прав: в кульминационный момент войны решительное сражение, даже со спорным успехом, могло бы привести к почетному перемирию. Все остальное означало поражение – позорное и окончательное. Пока утешительно было то, что русские, по всей вероятности, не подозревали о возможности жесткой обороны на Фракийской низменности. Это могло стать крупным шансом в борьбе за желаемое перемирие.

– Вот и все! – произнес слегка охрипшим голосом Сулейман-паша. – Таково реальное положение! Все остальное – лишь неверие, слабость, страх!

Замолчав, он склонился над картой. В комнате воцарилась мертвая тишина. Огонек лампы дрожал и колебался, отбрасывая на стены расплывчатые тени присутствующих. И в этот момент откуда-то издалека донеслись артиллерийские залпы – глухие и зловещие, как подземное эхо.

Сулейман-паша поднял голову, прислушиваясь. Обежав взглядом сидящих за столом, медленно произнес, словно прикидывая:

– Вероятно, это авангард Креденера к северу от Пазарджика…

Потом выпрямился, глаза его блеснули торжеством:

– Кончено! Хотят ли не хотят – им придется принять бой! Сейчас они поймут, на что надеялись и в чем ошиблись…

Маршал тяжело опустил кулак на стол.

В дверь робко постучали. Что-то шепнули адъютанту. Адъютант приблизился к столу.

– Вас вызывают вниз, в аппаратную, ваше превосходительство. Вас и Амурат-бея…

В аппаратной принимали сообщение из ставки в Илдызкьошке. Телеграфный аппарат неравномерно стучал, лента закручивалась в спираль.

Адъютант вынул таблицу с телеграфным кодом и стал читать:

«К сведению маршала Сулейман-паши и Амурат-бея. Лично. Совершенно секретно. Румелийский план обороны известен противнику во всех подробностях. Осуществить его не представляется возможным. Ждите дальнейших распоряжений…»

Сулейман-паша словно окаменел, потом обернулся и взглянул на ошеломленного Амурат-бея. От пляшущего огонька лампы лицо Амурат-бея казалось изборожденным длинными страшными морщинами.

Аппарат продолжал бесстрастно стучать: «Ждите дальнейших распоряжений…»

Амурат-бей повернул ключ и оторвал телеграфную ленту. Подойдя к камину, швырнул ее в огонь. Взвилось яркое пламя, и от ленты ничего не осталось.

17

Поздним вечером первого дня рождества заговорщики в последний раз собрались в бараке на Бунарджике. Все были сильно возбуждены.

В глубине комнаты у окна сидел новый человек – бай Рангел Йотов. Бородатый разбойник выглядел все таким же подтянутым, каким помнил его Грозев по сотирской мельнице. Месяцы скитаний не погасили ясный, доверчивый свет в его глазах. Два дня назад бай Рангел привел с Бойковских выселков группу из десятка человек. Калчев разместил это «воинство» по домам своих двоюродных братьев в Царацово, и сейчас они, вооруженные пятью бердянками, ждали лишь сигнала, чтобы, как заявил бай Рангел, «ударить по Пловдиву и поднять болгарский флаг на мютесарифстве».

Грозев вкратце рассказал о положении на фронте по сведениям, полученным от Илича и Тырнева, затем повернулся к Косте Калчеву:

– Каким оружием мы располагаем?

– Двенадцатью ружьями и шестью пистолетами, – ответил Калчев, которому после провала на складе Джумалии было поручено собирать новое оружие.

Грозев покачал головой.

– Само по себе это ничто, – сказал он, – но если у нас будет достаточно людей, то мы нападем на склады и захватим нужное нам оружие… Людям бай Рангела надо дать еще три ружья…

– Не нужны они мне… – бай Рангел махнул рукой. – Нам хватает тех, что у нас есть… Другим парням еще не приходилось стрелять… Ну а что делать, они знают – пусть только начнется…

Немного помолчав, Грозев медленно оглядел всех. Потом снова обратился к Калчеву:

– Можем ли мы рассчитывать на людей из Айрени, Кара-Таира и Куклена?

– На десятерых, не больше… Ты ж знаешь, в такие смутные времена каждый боится оставить дом… Турки кишмя кишат повсюду…

Борис задумчиво побарабанил пальцами по столу.

– Иными словами, мы можем рассчитывать лишь на вовлечение жителей города в последний момент… – Посмотрев на Рабухина, он добавил: – В таком случае давайте выясним вопрос с орудиями еще сейчас…

– Вчера, – начал Рабухин, – мы с Христо Тырневым проникли к подножию Небеттепе, и он показал мне их расположение. Орудий девять. Большая их часть поставлена с целью помешать окружению города. Но те, которые находятся на западном склоне холма, занимают отличные позиции и могут держать под обстрелом всю пазарджикскую дорогу… Кроме того, они могут разрушить мост и помешать переходу через реку на длительное время…

– Если б можно было, – произнес нерешительно Коста Калчев, – вывести их из строя, положение во многом облегчилось бы.

– Два из них, – сказал Бруцев, – мы можем уничтожить, проникнув в их расположение со взрывчаткой…

Рабухин поднял брови.

– Это было бы прекрасно, только вот удастся ли? Наша задача сейчас сообщить точные координаты и тип орудий…

И Рабухин подробно объяснил, что надо сделать.

Засиделись допоздна. Возбужденно говорили, предлагали, спорили. Обсуждали вопрос, как спасти арестантов из Ташкапу, как справиться с пожарами, к которым турки неминуемо прибегнут. И эти разговоры казались людям настолько невероятными, что время от времени они вдруг умолкали, словно эти мгновения тишины были им необходимы, чтобы поверить в свои слова. Каждый по-своему понимал, что именно сейчас из его жизни уходит что-то неповторимое.

На третий день рождества, поздно вечером, когда Грозев и Рабухин в сотый раз изучали русскую военную карту и обдумывали движение войск к Пловдиву, послышались далекие артиллерийские залпы.

Они переглянулись. Огонек лампы плясал в их зрачках.

Снова раздался глухой орудийный грохот. Они почти одновременно вскочили и выбежали наружу. Откуда-то с северо-запада сквозь ледяные просторы ночи доносилось эхо артиллерийской канонады. И тогда эти заросшие щетиной взрослые мужчины крепко обнялись, радостно смеясь, как дети.

– Они отсюда километрах в тридцати, не больше, – произнес, снова прислушавшись, Рабухин. – Наверное, около Пазарджика или уже вступили в него.

Оба вернулись в барак. Закрыв за собой дверь, Рабухин заявил:

– Так или иначе надо действовать! Время выжидания кончилось! Грозев молча посмотрел на него.

– Отсюда мы ничего не можем предпринять, – сказал он. – Завтра нужно спуститься в город.

– Куда? – пожал плечами русский.

– К Матею Доцову… Ты – в его дом на Небеттепе, а я – в мастерскую…

Рабухин подошел к окну, скрестил руки на груди.

– Хорошо… – он засмеялся. – Авангард вступает в Пловдив.

Потом снова подсел к столу и склонился над картой.

Грозев неподвижно стоял за его спиной, глядя на ржавую струйку копоти, поднимавшуюся из отверстия лампового стекла.

Русский обернулся.

– О чем думаешь? – улыбнулся он.

– Думаю о том, можем ли мы организовать группу из десяти-двенадцати человек, чтобы напасть на Ташкапу. Ждать больше нельзя.

– Какая охрана у тюрьмы? – спросил Рабухин.

– Насколько мне известно, очень сильная.

– Тогда лучше организовать побег заключенных.

– Вот сейчас нам как воздух нужны отряды – какой силой были бы двести-триста вооруженных человек в такой момент!.. – воскликнул Грозев.

– Организуя нападение, нужно быть уверенным в успехе, – задумчиво произнес Рабухин. – В противном случае заключенных просто уничтожат.

Грозев подсел к столу.

– Завтра попросим Бруцева и Калчева составить детальный план Ташкапу. Им эта тюрьма хорошо знакома.

– Необходимо также организовать непрерывное наблюдение, – сказал Рабухин. – При приближении русских войск к городу заключенных могут вывести из тюрьмы, а это облегчит проведение операции.

– Верно… Мы поставим там человека… – согласился Грозев.

Этой ночью оба не спали. Перед рассветом орудия заговорили еще дважды. Грозеву показалось, что залпы слышались яснее, будто гремели прямо со светлеющего над холмами неба.

18

После рождества ударили морозы. Порошил мелкий сухой снег, узкие улочки, вьющиеся по склонам холмов, совсем обезлюдели.

София стала плохо спать по ночам. Она внезапно просыпалась от какого-то непонятного шума, садилась в постели, глядя в окно на светлые очертания заснеженных крыш и напряженно прислушиваясь. Но все вокруг было тихо, слышались лишь равномерные шаги часового перед верхним крылом дома, где жил Амурат-бей.

Эта необычайная мрачная тишина и мысль об отце первыми проникали в сознание девушки. Она думала о том, что может делать сейчас отец в Константинополе. Видела перед собой его глаза – в последнее время их взгляд стал иным. Может, он переживал горе? Утрату чего-то? Может, его гордая душа разрывалась от сострадания? Мурашки ползли у нее по коже, она быстро ложилась, закутывалась в одеяло и закрывала глаза. Тогда приходила мысль о Борисе, и она впадала в какое-то странное, но прекрасное состояние. На сердце становилось легко, в груди разливалось приятное тепло. И она понимала, что в это тревожное время единственной настоящей радостью в ее жизни был Борис.

Девушка вставала рано, наскоро завтракала, потом одевалась и выходила из дому.

– Я пойду с тобой, – говорила Елени, обеспокоенная необъяснимыми переменами, происходившими в последнее время с Софией.

– Нет, тетя, – твердо отвечала девушка, – я пойду одна и скоро вернусь. – Затем добавляла с подкупающей улыбкой: – Ты же знаешь, я люблю иногда побыть одна…

– Боже мой, – вздыхала, смирившись, Елени, за многие годы убедившаяся в невозможности изменить решение, принятое Софией, – и когда это раньше ты ходила одна, а теперь настали такие опасные времена… Если узнает твой отец…

София брала пелерину и, улыбаясь, целовала Елени.

– Не сердись… Я только спущусь до католической церкви и тут же вернусь обратно… Очень быстро…

И она выходила, накинув на плечи черную шерстяную пелерину, спускалась по засыпанным снегом улицам, ощущая в груди чудесное волнение – легкое и радостное, как утренний свет.

Ей казалось, что все вокруг – высокие каменные ограды, мрачные дома, старые церквушки – несет в себе частицу этого прекрасного чувства, переполнявшего ее сердце.

Война была близко, совсем близко, и все же это не вселяло страх, не могло омрачить светлого чувства.

Сначала София проходила мимо католической церкви. Побелевшие от мороза святые невозмутимо смотрели с ее стен на притихший в тревожном ожидании город. Потом медленно шла вдоль живописных армянских лавочек с разноцветными сахарными изделиями и, наконец, останавливалась перед витриной свечной мастерской Матея.

Они с Матеем условились так: если для нее будет весточка, он положит на витрину между подсвечниками и гирляндами свечей-корзиночек, которые сейчас, в рождественские праздники, заполонили все, одну из его искусно сделанных восковых роз.

Когда от Бориса была записка, она ее брала, осторожно засовывала за корсаж и спешила домой. Быстро поднималась по улицам Тепеалты, пробегала под Хисарскими воротами, думая лишь об одном: как она войдет к себе в комнату, запрет дверь и, задыхаясь от волнения, вытащит маленький листок бумаги.

В последние дни декабря Пловдив кишел военными. Они заполняли площади, создавали пробки на улицах, еще больше усиливая тягостную атмосферу, царившую в городе. Из Хасково продолжали прибывать новые части, они смешивались с подразделениями, возвращающимися по пазарджикской дороге и, зараженные паникой отступающей армии, двигались к северу и к югу от города, где, согласно плану румелийской обороны, концентрировались крупные силы для предстоящих сражений.

София боялась этих заросших солдат, озверевших от войны, усталости и лишений, и потому избегала улиц, выходивших на хасковскую дорогу.

Сегодня по чистой случайности на улице возле церкви не было колонн. Она быстро пересекла улицу, легко ступая по потемневшему от множества ног грязному снегу, и вышла к свечной мастерской. На витрине вместо одной розы стоял целый букет восковых цветов.

Сердце Софии неистово забилось. Она быстро вошла в лавку. Там было двое незнакомых. Повернувшись спиной к двери, они грелись у жаровни, разговаривая с Матеем. Светлые глаза Матея радостно блеснули, он указал ими на дверь в глубине помещения. Она поняла.

Вошла и увидела его. Он стоял у окна к ней спиной.

Закрыв за собой дверь, София страстно прошептала:

– Борис…

Он обернулся. Глаза его засияли, губы тронула счастливая улыбка. Он подошел к ней и заключил в свои объятия. София обвила руками его шею. Губы их слились в поцелуе. Потом он зарыл лицо в ее волосы.

– Мы уже здесь… – шепнул Борис ей на ухо. – И не собираемся покидать город.

София прильнула к нему. Ее сердце взволнованно билось, и он ощущал эти удары как награду за мучительное одиночество, в котором жил до сих пор.

Где-то вдалеке глухо и торжественно вновь прогремел артиллерийский залп. Стреляли орудия, голос которых был слышен в городе со вчерашнего вечера.

19

Амурат-бей беспокойно ходил взад-вперед по своему кабинету в мютесарифстве.

Уютная светлая комната, лучшая в новом здании, сейчас казалась ему огромной и пустой. Звук его шагов не мог заглушить даже толстый мягкий ковер.

Амурат-бей ждал из Константинополя Неджиба – адъютанта Сулейман-паши.

Четыре дня тому назад маршал послал Неджиба за подробными инструкциями непосредственно в Илдызкьошк, дав ему на поездку девяносто шесть часов.

Перед отъездом Неджиб глубокой ночью зашел к Амурат-бею и пообещал ему встретиться в генеральном штабе и в правительстве с людьми Намыка Кемаля и узнать, что они думают предпринять для предотвращения полной катастрофы.

Но за эти три дня произошли события, разрушившие одну за другой все надежды Амурат-бея.

За двадцать четыре часа маршал трижды созывал военный совет. Он совсем растерялся, утратил все свои положительные качества, сохранил лишь бессмысленную словоохотливость. Все остальное время сидел внизу, в аппаратной, ожидая распоряжений и тщетно пытаясь связаться с Илдызкьошком. Константинополь молчал. Сулейман-паша высказывал различные предположения, подсчитывал наличные резервы у Одрина, взвешивал возможность передвижения войск по линии Ямбол – Сливен. Амурат-бей, однако, не обманывал себя: он знал, что означает это молчание. Высокая Порта ждала, как сложится судьба Вейсел-паши.

Несколько раз Сулейман-паша пытался попросить разрешения на отступление, но телеграф упорно передавал лишь кодовые знаки Илдызкьошка.

Поздно ночью 29 декабря пробравшиеся через среднегорские перевалы офицеры связи принесли две страшные вести. Вейсел-паша капитулировал. Из Трояна через Кырнарский перевал на равнину возле Карлово вышли крупные части, по всей вероятности, авангард армии генерала Карцева.

Между тем продвижение пяти колонн отряда Гурко недвусмысленно свидетельствовало о том, что в распоряжении русского командования находится план румелийской обороны.

Лишь 30 декабря в полдень Илдызкьошк дал разрешение на отступление – коротко, без комментариев и разъяснений.

Амурат-бей развернул карту. Впервые маршал молча встал рядом. Он выглядел убитым, сломленным, видно было, что сам себя презирает.

Вначале Амурат-бей рассчитал расположение армии Сулейман-паши, затем – продвижение войск русских, наступавших от Заара на юг к Одрину. Проверив еще раз свои вычисления, он посмотрел на Сулейман-пашу.

– Они достигнут Одрина за полтора дня до нас. Путь по долине Марицы отрезан!

Сулейман-паша безучастно смотрел прямо перед собой. Прошло несколько минут гробового молчания. Потом маршал наклонился к карте. Не отводя от нее взгляда, сухо произнес:

– Отступим через родопские перевалы к Гюмюрджине…

Амурат-бей взглянул на него. Теперь это был не пустой болтун. Тонкий ум этого далеко не бездарного человека сейчас работал четко. Увы, слишком поздно! В критический момент он смог найти лишь дверь, через которую следовало выйти.

Спустя полчаса состоялось последнее заседание военного совета. Маршал был краток.

– Господа, – сказал он, – мы начинаем отступление по исключительно трудному маршруту, через горы Родопы в направлении Маказского перевала и Гюмюрджины. Численность отступающей армии – сорок тысяч человек. Численность прикрывающих частей, которые будут вести сражения с целью задержать врага в окрестностях Пловдива и на родопских перевалах, – пятнадцать тысяч человек. В их распоряжении будет вся артиллерия, состоящая из ста сорока четырех орудий. Ее переброска через Родопы невозможна. Все. Командирам бригад остаться для получения личных распоряжений.

Почти сразу после заседания маршал покинул здание мютесарифства. Вслед за ним разъехались и все члены штаба, чтобы приступить к выполнению приказа.

Амурат-бей остался один. Ему не хотелось ни о чем думать. Он стал разрабатывать планы прикрывающих боев в окрестностях города и в предгорьях Родоп, в районе Караагача и Белаштицы. Голова у него была тяжелой, во рту он ощущал металлический вкус. Хотя он провел бессонную ночь, спать ему не хотелось. Не чувствовал он и голода. Все ему опостылело.

Только на следующий день к вечеру он прилег в кабинете на кушетку и немного вздремнул. Когда он пробудился, уже стемнело. Он подошел к окну.

Площадь перед мютесарифством была по-прежнему забита обозами и солдатами, которые все шли и шли – уродливые тени, похожие во мраке на привидения.

Возле бани солдаты разожгли большой костер. От пламени отскакивали белые искры, улетая в лиловые сумерки. «Похоже на новогодний пунш…» – подумал Амурат-бей, вспомнив, как он встречал новый год в Вене. Это еще больше усилило его боль. Он прикрыл глаза.

Неужели на этом все кончится? Все – карьера, жизнь? В депеше из Илдызкьошка о нем не было ни слова, ему не давалось никакого распоряжения. Он выполнил свою задачу. Теперь он мог лишь наблюдать за развитием событий и следовать за отступающей армией. Ему захотелось курить. Он сунул руку во внутренний карман, чтобы вынуть табакерку. Рука коснулась чего-то мягкого, нежного. Это был носовой платочек с монограммой Софии. Он нашел его месяц назад перед своей дверью, вероятно, его случайно внесли со двора. Он взял его себе в качестве талисмана. И впервые за много дней и ночей ощутил в душе приятное тепло. Он посмотрел на огонек лампы, и перед его мысленным взором возник образ девушки – изящный овал лица, синие, миндалевидные глаза. В них играло пламя, и Амурат-бей вновь почувствовал жажду чего-то чистого и возвышенного, как в тот далекий сентябрьский вечер. Он испытывал ее потом не раз, но смутно, скорее подсознательно. Сейчас же ощутил ее остро, мучительно.

Похлопав по другим карманам, он нашел сигареты, закурил. Хотел было снова приняться за разработку планов, но не мог. Он то ходил по кабинету, то ложился на кушетку, курил, снова вставал и ходил – и думал, думал о том, что у него было в жизни и что он потерял.

В полночь какое-то неосознанное чувство толкнуло его к выходу – ему захотелось куда-то пойти: или домой, или на берег Марицы, или просто побродить по улицам города. Но он сдержал себя, вернулся к столу и, обхватив голову руками, остался сидеть так до рассвета.

Утром он чувствовал себя утомленным, но спокойным. Сидя за столом, ждал Неджиба, словно тот мог принести ему ответы на вопросы, роившиеся у него в голове.

Неджиб пришел только к полудню.

Этим утром пал Пазарджик, и Пловдив был забит войсками, беспорядочно отступавшими в направлении Станимака. Орудийная стрельба слышалась почти непрерывно.

По-видимому, адъютант был до своего прихода у маршала, так как вошел к Амурат-бею бледный и взволнованный.

Амурат-бей вопросительно посмотрел ему в глаза, потом подошел к нему, поздоровался за руку.

– Удалось тебе встретиться? – спросил он.

– Не со всеми, – ответил Неджиб, – но со многими я говорил…

– И что же?… – Амурат-бей указал ему на кресло.

– Повсюду брожение. Всем ясно, что это катастрофа. Только Реуф-паша не перестает планировать разные маневры, чтобы «завоевать» перемирие, доказывает, что русские не могут выдержать наступление до Константинополя, но ему уже никто не верит. Общественное мнение, а также многие члены Девлета выступают за освобождение Намыка Кемаля и за возвращение Мидхат-паши в столицу. Однако люди, близкие к правящим кругам Высокой Порты, уповают на обещания англичан.

С Исметом Абдул-пашой я беседовал три раза. У него как раз находился и Хюсни-бей. Для них яснее ясного, что сейчас самый удобный момент для государственного переворота – свержения Эдем-паши и предложения Абдул-Азису составить правительство из младотурок. Осуществить переворот может только армия.

Амурат-бей испытующе поглядел на Неджиба. Однако тот не смутился и продолжал:

– Что касается армии, которая находится тут, больше всего рассчитывают на вас. Считают, что маршал не окажет вам сопротивления. Анатолийский фронт почти наш. В этом конверте Исмет Абдул-паша посылает вам код, с помощью которого вы можете держать связь со столицей. Все инструкции будут нам немедленно даны. Исмет Абдул-паша настаивает, чтобы вы связались с ним еще сегодня. Нельзя терять время…

Амурат-бей встал и подошел к окну. Глаза у него ввалились, и Неджибу показалось, что за эти несколько дней он неимоверно постарел…

– Они безумцы… – медленно процедил сквозь зубы Амурат-бей, уставившись в окно.

– Не нужно опаздывать, ваше превосходительство, – заметил Неджиб. – Мне кажется, что без румелийской армии они ничего не предпримут…

Амурат-бей резко повернулся.

– Тут нет армии, полковник Неджиб, – сказал он. – А если бы и была, то во время войны ее задача – защищать государство…

Амурат-бей приблизился к столу и посмотрел на Неджиба.

– Вы знаете, что означает междоусобица в стране в такой момент, как сейчас? Катастрофу – и такую, что не только английский флот, но и флот всего мира не сможет нас спасти!

– Речь идет о перевороте, который изменит характер правления, систему, с которой вы не согласны сейчас, а также не были согласны и раньше.

– Почему они не сделали этого, когда у нас не было фронта и мы могли решать свои внутренние дела, только рискуя собственными головами? Где были Исмет Абдул-паша, Джевдет-паша и все остальные, когда арестовали Мидхат-пашу и изгнали его из страны?

Неджиб глухо рассмеялся.

– Не сердитесь на них, – произнес он, – вы дадите им много, но и они не останутся у вас в долгу. Подумайте, кто в ваши сорок лет предложит вам возглавить генеральный штаб? Ведь его начальниками становятся обычно люди, убеленные сединами!

Амурат-бей чуть вздрогнул. Потом обратился к Неджибу:

– Вы намекаете, что мои убеждения – плод карьеристских устремлений? У вас есть доказательства этого?

Голос его звучал резко.

Неджиб встал.

– Нет, конечно, – произнес он спокойно и равнодушно, – надеюсь, я могу считать себя свободным и возвратиться в штаб? Я лишь оставлю вам письмо Исмета Абдул-паши.

И он вынул из внутреннего кармана конверт с зелеными печатями и положил его на стол. Затем щелкнул каблуками.

Амурат-бей, не глядя на него, молча кивнул.

Дверь за Неджибом захлопнулась, Амурат-бей тяжело опустился на стул.

Неужели все горькие минуты в его жизни объясняются неудовлетворенными амбициями? Неужели высокий пост мог определить его убеждения? Что хорошее мог бы он, в сущности, предложить Турции? В его ли силах действительно изменить жизнь страны? Или же идеи – не что иное, как всеобщее оправдание жажды власти?

Окружавшие его люди непрерывно разглагольствовали о необходимости реформ, об обновлении администрации и государственной жизни. Не делали ли они это с тайной надеждой на личное преуспеяние? Не выдавал ли он сам свои пороки за положительные качества? Ведь человек обычно обманывает не только окружающих, для своего собственного спокойствия он заблуждает и самого себя.

Эти мысли угнетали еще больше его утомленный мозг. Ему казалось, что все на свете бессмысленно и всегда было бессмысленным.

Оконные стекла вновь задрожали от орудийных залпов. Амурат-бей поднял голову. Лиловый дым застилал небо, казалось, город охвачен пожаром. По пазарджикской дороге, по обеим ее сторонам беспорядочной толпой плелись солдаты. По-видимому, прикрывающие части где-то под Пазарджиком вели сражение, потому что орудийная стрельба становилась все сильнее и яростнее.

Амурат-бей огляделся. Что оставалось ему делать в этом хаосе? Бежать вместе с толпой? С позором возвратиться в Константинополь? Он нажал на кнопку звонка. Вошел адъютант.

– Распорядитесь, чтобы приготовили мне коня, – сухо произнес он, – пусть будут готовы и два офицера связи! Отправляемся в Пазарджик!

И только произнеся эти слова, Амурат-бей вдруг почувствовал облегчение. Он взял конверт с зелеными печатями и, не открывая, разорвал его на мелкие клочки. Потом бросил в огонь.

Подойдя к вешалке, Амурат-бей надел шинель. Сейчас все прояснилось. Не было нужды ни в каких размышлениях. Надо было понять это раньше, намного раньше.

И, захлопнув за собой дверь, он быстро сбежал по лестнице.