Текст книги "Синий аметист"

Автор книги: Петр Константинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

12

Жара в Пловдиве не спадала. Город напоминал раскаленную печь, дышать было нечем. Улицы не остывали даже ночью.

После празднества у Аргиряди Жейна слегла и вот уже две недели не вставала с постели. Сжигаемая жестокой лихорадкой, она с трудом переносила жару, оживая лишь к вечеру, когда с деревьев слетал свежий ветерок. Жейна часами вглядывалась в тени, ползущие по белому тюлю занавесок, слушала шум листвы и щебетанье птиц, устраивавшихся на ночлег в ветвях, и перебирала в памяти все пережитое до сих пор. Внешний мир остался где-то далеко-далеко, за стенами их дома, чужой и странный. Почти никто не посещал ее. Приходили лишь София и Павел Данов.

Мир Павла для Жейны был миром разума – надежным и светлым. Никто и ничто не могло вырвать Павла из его мира. Она была абсолютно уверена в том, что мысль о женщине никогда не смущала его сердца. Переживания, связанные с любовным увлечением, не могли расстроить этот ясный, рассудочный ум. Детские воспоминания о Геранах поблекли, в ее сознании Павел Данов был лишь надежным другом, на которого она всегда могла рассчитывать.

Мысль о другом заставляла грудь взволнованно вздыматься. Жейна ясно видела черты его лица, лучистые глаза, глядевшие на нее, ощущала тепло его руки, лежавшей у нее на талии, – все это возникало в памяти так ясно, как будто было вчера. Теперь все ее представления о внешнем мире связывались с этим человеком. Все, что волновало ее в восторженном мире отца, стихи Байрона и Пушкина – теперь было наполнено реальным содержанием. Благородное служение Грозева великой идее воспринималось прежде всего как великое самопожертвование. И смутное предчувствие обреченности не могло помрачить блеск жизни, исполненной теперь нового смысла и надежды.

София пришла к Джумалиевым в послеобеденное время, она всегда приходила так с тех пор, как Жейна была прикована к постели. Больная уже ждала ее, прислушиваясь, не раздадутся ли знакомые шаги на лестнице, предвкушая то очарование свежести, которое, казалось, окружало Софию, а Жейна медленно, незаметно для себя его теряла. Эти послеобеденные часы воздействовали на больную, как целебный напиток.

– Жейна, дорогая, ты сегодня чудесно выглядишь! – воскликнула София, входя в комнату. Она оставила на столике сумочку из кружевного батиста и подошла к подруге, чтобы поцеловать ее.

– Что ты, меня всю трясет, – пожаловалась Жейна, прижимая к щеке прохладную ладонь Софии.

– Все пройдет, – улыбнулась та в ответ, – только нужно лежать. – И, придвинув к кровати стул, она села, расправив складки на платье.

Жейна внимательно посмотрела на нее, подумав, что в последнее время София неузнаваемо и необъяснимо изменилась в лучшую сторону. Она еще в детстве успела испытать на себе силу замкнутого характера подруги. Открытый, приветливый нрав Жейны был полной противоположностью холодной сдержанности Софии, никого не впускавшей в свою душу. Это доставляло Жейне неисчислимые страдания.

Но сегодня София выглядела иначе, чем всегда. Она была рассеянна, углублена в себя. Казалось, ее что-то мучит, что она куда-то спешит и, тем не менее, очень хочет остаться с больной. Мысли ее путались, видно, разговор давался ей с усилием.

– Самое главное, не волнуйся… – повторила она. – И не переживай… – помолчав, неожиданно добавила гостья.

Жейна удивленно посмотрела на нее. Щеки Софии вспыхнули, словно она проговорилась о чем-то сокровенном. Пристально вглядываясь в подругу, Жейна вдруг поняла, что они с Софией думают об одном и том же. Горячая, душная волна залила ее, она почувствовала, что теряет сознание.

Собрав все силы, Жейна проговорила, тихо касаясь руки Софии:

– Соня… Ведь правда же, человек может любить другого человека, не раскрывая своей любви… Просто так, как мечту… Скажи…

София молчала, машинально перебирая тонкие, почти прозрачные пальцы Жейны. В комнате стало так тихо, что воздух, казалось, звенел. В тишине ясно слышался звук маятника часов, стоящих на камине.

София встрепенулась, приходя в себя. Она с силой сжала в своей руке горячие пальцы Жейны.

– Я должна идти, – проговорила она, вставая.

– Наклонись, – попросила Жейна. И поцеловала ее в лоб, прощаясь. Губы были сухие, горячие от жара, сжигавшего ее тело.

София постояла мгновенье, прикрыв глаза. Потом, взяв сумочку, медленно направилась к двери. На пороге остановилась и, обернувшись, сказала:

– Завтра я снова приду… До свиданья…

Выйдя на улицу, она постояла немного у калитки Джумалиевых.

Потом медленно пошла к каменной арке Хисаркапии. Дома на холме казались медно-красными в лучах заходящего солнца.

Все встало на свои места. С того дня, как София отдала Грозеву паспорт Ландуззи, она ощущала странное успокоение. Девушка поняла, что любит Бориса всей душой. Не было смысла бороться с чувством – оно было сильнее ее. Только мысль о Жейне смущала ее. Подозрение, что Грозев может любить Жейну, признание подруги в тот далекий дождливый вечер сжигали ее. Мысль о том, что чувство Жейны взаимно, доставляла Софии безмерные страдания. А теперь все прояснилось! Увлечение Жейны было всего лишь мечтой, красивой иллюзией.

София воочию увидела перед собой огромные глаза Жейны, вновь ощутила по-детски пухлые, горячие губы, которые обожгли лоб…

Она достигла конца улицы, очутившись на вершине холма. Отсюда город был виден, как на ладони. Вечер опускался на город. Лишь далеко за Марицей еще светилась алая полоска заката.

София присела на скамейку у ворот какого-то дома. Вокруг не было ни души. Она откинулась назад и закрыла глаза. В тишине громко стучало сердце. Переполняемое счастьем, оно, казалось, вот-вот выскочит из груди и вольной птицей устремится ввысь.

13

– Я нашел именно такого человека, какой тебе нужен, – сказал Коста Калчев, входя к Грозеву.

– Кто он?

– Местный. Сын хаджи Стойо. Отец, как ты знаешь, турецкий прихвостень и негодяй, но сын совсем другой – и по уму, и по характеру…

– Я его знаю, – кивнул Грозев. – Очень рад, что ты на него вышел. Я уже давно ищу повод сблизиться с ним. А вообще-то я удивляюсь, как они с отцом терпят друг друга.

– Наоборот, они не могут терпеть друг друга. Хаджи рвет и мечет, что сын не желает идти по его стопам, не слушается его. Чем только не угрожает: и наследства лишить, и средств к существованию. Дома дым коромыслом, но ничего не помогает, Данов-младший стоит на своем.

– И что же он говорит?

– Я с ним знаком еще по Константинополю – он там учился. Часто бывал в типографии «Прогресс», да и у доктора Стамболского я его встречал. Начитанный, скромный, и все же особенный какой-то. Любит рассуждать о русских и французских философах, о земле, о правах людей, но в голове у него каша. Позавчера я его встретил, заговорили о восстании. Очень мне хотелось понять, изменился ли он с тех пор, как уехал из Константинополя. Он воодушевился, стал оживленно обсуждать этот вопрос, вот тогда-то я и спросил его прямо в лоб: хотел бы он участвовать в борьбе за освобождение народа. Он взглянул на меня так удивленно, помолчал немного и говорит: «Вот вам мое слово чести, господин Калчев!» На прощанье я сказал ему, что буду ждать его сегодня в час дня у входа в Куршумли.

– Да, смелый поступок с твоей стороны, – протянул Грозев. Он взглянул на часы. – Однако уже полпервого. Тебе пора…

В дверь постучали, и в комнату вошел Искро Чомаков.

– Ты ведь знаешь, зачем я тебя вызвал? – обратился к нему Грозев.

– Да, – кивнул Искро. – Пришел сын Данова?

– Сейчас пойду его встречу, – ответил Калчев.

– Если он не передумал, – недоверчиво покачал головой Искро уже после того, как Коста вышел. Он медленно расстегнул пуговицы на пальто и устало опустился на стул. Лихорадка, которой он заболел в Анатолии, не отпускала его, заставляя даже в жару ходить в толстом суконном пальто.

– Я хорошо знаю хаджи Стойо, – сказал Искро, помолчав немного. – И если сын похож на него, то задуманное нами не только обречено на провал, но и становится опасным.

– Я видел Павла Данова два раза, – задумчиво ответил Грозев. – Мне кажется, что никакой опасности нет.

В дверь постучали. Искро открыл – на пороге стоял Павел Данов. Он был одет в строгий серый костюм, жесткий воротничок рубахи был стянут темно-синим галстуком «лавальер». Павел чуть прищурил глаза, ожидая, пока они привыкнут к темноте. За спиной у него стоял Коста Калчев.

– Добрый день! – поздоровался Павел, озираясь по сторонам.

И только тут он увидел Грозева. Взгляд его за стеклами очков стал холодным, губы тронула презрительная усмешка. Он подумал, что попал в капкан, и поэтому, медленно обведя глазами комнату, обратился к Каляеву изменившимся голосом:

– Как прикажете понимать все это, господин Калчев?

Грозев, улыбаясь, подошел поближе.

– Как редкую возможность показать свое истинное лицо, господин Данов.

– А я никогда и не скрывал своего лица, милостивый государь, – все так же холодно ответил Павел, явно не понимая происходящего.

– Это относится только к вам, – мягко возразил Грозев. – Я же, к величайшему моему сожалению, вынужден менять маски. Это продиктовано обстоятельствами.

Павел смутился. Он пристально посмотрел на Грозева, как бы видя его впервые, потом перевел взгляд на Калчева. Разом все поняв, сильно покраснел и, помолчав немного, сконфуженно вымолвил:

– Право, не ожидал. Извини меня… Мир стал таким, что человеку легко ошибиться… Сожалею…

– Вам нечего извиняться, господин Данов, – успокоил его Грозев. – Ведь для вас я – торговец табаком и оружием, пользующийся уважением у турецких властей и правительства. Я предполагал, что ваше поведение будет именно таким. В данном случае это было небольшой проверкой и для меня самого, – и он предложил Данову стул.

Павел молчал, не двигаясь. Потом, как бы очнувшись, сказал:

– Извините меня и вы, господин Калчев…

Он уселся на стул, медленно снял очки и протер стекла, все также сконфуженно уставившись перед собой невидящим взглядом.

Искро и Коста устроились на старенькой кушетке в углу комнаты. Грозев подсел поближе к гостю, предложил ему сигарету.

– И все же можно позавидовать тому самообладанию, с которым вы держитесь, общаясь с этими волками… – произнес Павел. И, опустив глаза, добавил: – Я никогда бы не подумал, что вы можете служить делу освобождения народа. Даже на секунду не мог допустить… Признаться, я вас даже презирал глубоко в душе…

– Мне очень приятно это слышать сейчас… – засмеялся Грозев.

Павел курил редко, но теперь он взял сигарету, как бы пытаясь погасить охватившее его волнение.

– Мы бесконечно вам благодарны за то, что вы приняли наше предложение, – сказал Грозев, тоже закуривая сигарету. – Калчев передал нам, что вы бы желали принять участие в деле освобождения нашего народа. Но так как вы никогда не участвовали в революционном движении, наверное, у вас могут возникнуть и какие-то вопросы…

– Да, – сказал Данов, поднимая голову. – Я разговаривал с господином Калчевым и выразил готовность содействовать освободительной борьбе всем, чем смогу. Но мне не совсем ясно, какой, в сущности, организации я должен буду содействовать и в чем, собственно, заключается ваша деятельность?

– Революционным движением в Болгарии, в частности, подготовкой Всеболгарского восстания, как, возможно, вы знаете, руководил Болгарский Центральный революционный комитет, – начал Грозев. – Целью нашей борьбы является освобождение отечества. В этой борьбе пущены в ход все средства. Сербы, греки и румыны, поддерживающие наше дело, – это наши братья. Мы воюем не против турецкого народа, а против турецкой власти и правительства, против всех их пособников – турецких шпионов и богатеев. Основным принципом нашей борьбы является обеспечение свободы для всех людей. Разумеется, нынешний момент заставляет нас подчиняться условиям военного времени. Возможно, в будущем нам удастся установить связь с войсками освободителей, но пока приходится действовать самостоятельно.

Данов молчал, как бы обдумывая услышанное. Потом медленно проговорил:

– Как я уже упоминал, мне никогда не доводилось участвовать в Революционном движении, и его организационные принципы мне неизвестны. Однако судьба Болгарии всегда мне была глубоко небезразлична. Последние события породили в моей душе множество вопросов, которые приводят меня в смятение, рождая в голове неясность. Например, какова будет форма будущего правления: парламентаризм или самодержавие? Кто послужит образцом такой формы – Франция или Россия? А что станется с землей? Сможем ли мы овладеть современными способами устройства земледелия или продолжим обрабатывать землю по примеру турецкого крестьянства или русских крепостных. Так сложились обстоятельства, что болгарское восстание потерпело поражение. Но так или иначе, русские принесут нам свободу. Не свяжет ли это нас с системой управления в России, не лишит ли возможности ввести в стране демократические институты правления, какие существуют во многих европейских странах? В Константинополе я имел счастье общаться с деятелями польской эмиграции, объединенными вокруг князя Чарторыского. Тогда я понял, как важны для освободительного движения широкие связи с европейскими странами – и не только как возможность поддержки, но и как источник современных политических идей. Вот вопросы, которые глубоко волнуют меня и которые требуют какого-то решения, хотя бы для меня самого.

– Эти вопросы волнуют не только вас, господин Данов, – спокойно ответил Грозев. – Я думаю, что каждый мало-мальски образованный человек неминуемо должен их себе задать рано или поздно. К сожалению, должен вам сказать, что наше движение не в состоянии решить эти вопросы. Они могут быть решены только в свободном государстве, только свободному народу можно предложить идею французского республиканства или гражданского демократизма. Я больше чем уверен, что у каждого из нас есть соображения по всем этим вопросам, но их обсуждение сейчас, в нынешних обстоятельствах, несвоевременно и, я бы даже сказал, неуместно. Это может повлечь за собой ненужные колебания и даже раздвоение. В настоящее время наш долг, борьба, вся наша жизнь должны подчиняться одной-единственной цели – освобождению родины. Все другое приложится.

– Вы, несомненно, правы, – согласился Данов. – Но так или иначе, эти вопросы волнуют меня и, идя сюда, я решил поставить их перед вами. – И, взглянув на Грозева, добавил: – Они, хотя и не являются насущными, все же, по-моему, важны.

– Я отнюдь не считаю их маловажными, – поднялся с места Грозев. – Просто на данном этапе они несколько в стороне от нашей главной задачи. А мы определяем свое отношение к людям именно с точки зрения причастности к этой задаче. Вот вы пришли к нам и являетесь нашим единомышленником, ваш брат выступает против освобождения Болгарии – он наш враг, а если иметь в виду, что он – болгарин, то мы, вдобавок ко всему, считаем его и предателем. Близость, устанавливаемая между людьми, вызвана не просто симпатией или антипатией, а обусловлена прежде всего их отношением к какой-то цели, объединяющей их или, наоборот, разъединяющей… Впрочем, – Грозев взглянул на Павла в упор, – мне кажется, что нам с вами дороги одни и те же вещи, просто мы рассматриваем их в разных ракурсах.

Павел ничего не ответил. Он докурил сигарету и внимательно погасил окурок в пепельнице, как видно, продолжая размышлять над тем, что только что услышал.

– А теперь, – сказал Борис, – вы должны нам дать окончательный ответ: готовы ли вы отдать все силы делу освобождения Болгарии, можем ли мы считать вас своим единомышленником?

Помедлив немного, Павел твердо ответил, глядя прямо в глаза Грозеву:

– Вы можете рассчитывать на все мое, что может понадобиться Болгарии.

Коста Калчев порывисто обнял Данова. Искро и Грозев крепко пожали ему руку.

– Прежде чем вы уйдете, хочу вам сообщить следующее, – сказал Грозев. – У нас имеются сведения, что турецкое командование стягивает к Фракии подкрепление – возможно, войска Сюлейман-паши, которые оно перебросит из Герцеговины и Албании. Это будет ответом турок на прорыв русских в Стара-Планине. Мы, однако, не знаем, когда сюда прибудут войска Сюлейман-паши, за какой срок их сумеют перебросить из прежнего района дислокации. Это сейчас является для нас вопросом чрезвычайной важности. Не можете ли вы разузнать хотя бы что-нибудь?

В голове Павла вдруг всплыл разговор о партиях пшеницы, которую следовало посылать по дедеагачской линии. Об этом говорилось дома несколько дней назад. Немного подумав, Павел ответил:

– Я думаю, господин Грозев, что спустя день-другой я смогу вам ответить на этот вопрос.

14

Отряд генерала Гурко одолел Хаинбоазский перевал и в первых числах июля оказался в Новозагорской равнине. По сообщению Павла Данова со стороны турок подготавливался контрудар по армии русских. Армия Сулейман-паши должна была прибыть в Дедеагач, оттуда по железной дороге ее собирались перебросить под Стара-Загору, где разворачивался театр военных действий. А это значит, что только в районе Фракии турки получат подкрепление в сорок тысяч человек.

Вот уже две недели Добрев находился в Константинополе. Все с нетерпением ждали его возвращения. Он должен был привезти сведения, распоряжения или, по крайней мере, данные о том, как в дальнейшем следует вести себя участникам освободительного движения, на что нужно в первую очередь обратить внимание. Но время шло, от Добрева не было никаких вестей, а новость, которую сообщил Павел Данов, вызывала тревогу. На всем протяжении пути от Тырново до Дедеагача – в Софлу, Фере и других пунктах – складировались огромные количества провианта, предназначенного для армии Сюлейман-паши. Не было никакого сомнения в том, что вся эта огромная армия в самые ближайшие дни выступит против русских.

Грозев провел бессонную ночь. Мозг его лихорадочно работал: он перебирал в уме невероятные варианты предположений. Знают ли русские о передвижении армии Сулейман-паши? Что могло означать столь глубокое вклинивание отряда Гурко в Южную Болгарию, в то время как и Плевна, и Видин, и Русчук оставались в руках турок?

По ночам Грозев не мог уснуть. Он мерял шагами комнату, подходил к окну, вглядывался в редкие огоньки города, костры на том берегу Марицы, и взгляд его устремлялся все дальше, на восток. Нервы были напряжены до предела. Временами ему казалось, что он слышит далекий гром орудий где-то под Чирпаном. В такие минуты Борис останавливался, затаив дыхание, и вслушивался в надежде различить артиллерийскую канонаду. Но слышался лишь цокот копыт по булыжной мостовой – это проезжал турецкий патруль, да барабанный бой, отмечавший смену караула на биваках.

Какую огромную, а не исключено – и решающую помощь можно было бы оказать, существуй сейчас хотя бы половина комитетов, действовавших во время восстания! Турецкий тыл был бы непрочным, ненадежным, и даже такой прорыв, который осуществляли сейчас войска Гурко, мог бы решить исход войны.

«А кто знает, – думал про себя Грозев, – может, у русских достаточно войск, чтобы вести бой во Фракии, и в действительности это – генеральное, сокрушительное наступление…»

Когда рассвело, Борис вышел и направился к торговым рядам. В девять часов у него была встреча с Тырневым и Калчевым на постоялом дворе Куршумли, но до того ему хотелось пройти по городу до моста через Марицу, чтобы убедиться, действительно ли этой ночью в Пловдиве наступило оживление или просто ему показалось.

Как только он вышел к мечети Джумая и взглянул на торговые ряды, то сразу понял, что интуиция его не подвела.

Со стороны Тепеалты и Пулатского квартала непрерывным потоком двигалась беспорядочная толпа солдат – покрытых пылью, заросших, в расстегнутых куртках, без поясов. Большинство закинуло шинели на длинные стволы ружей и брело совсем безучастно, равнодушно глядя ввалившимися от усталости глазами на лавки и людей возле них.

Это было не подкрепление, а отступающее войско – сомнений быть не могло. Сердце Грозева радостно дрогнуло, он быстро пошел вперед. Чем больше он углублялся в торговую часть города, тем неопровержимее становились доказательства правильности его предположения. Многие торговцы-болгары закрыли свои лавки, а те, кто открыл, спешили убрать товары, спустить жалюзи и исчезнуть подобру-поздорову.

Грозев прошел торговую улицу до самого конца, и в душе у него не осталось ни капли сомнения, что турки начали отступление.

В закусочной возле моста сидело человек десять офицеров. Они молча ели. Их лошади были привязаны к железной коновязи под акациями. Новенькие ремни и кобуры офицеров говорили о том, что это совсем свежее пополнение, только что прибывшее на фронт и еще не вступавшее в сражение.

Явно было, что турки отступали, не дав серьезного отпора. На что они рассчитывали? Каковы были их планы? Действительно ли они ждали Сулейман-пашу, чтобы дать решительный бой? Все эти вопросы требовали ответа, и Грозев пытался его найти, глядя на груженные мешками обозы, пыльные спины солдат, полные патронташи.

Грозев дал ключ от своей комнаты на постоялом дворе Куршумли Христо Тырневу и потому не удивился, застав у себя Тырнева и Калчева. Чрезвычайно взволнованные, оба сидели в ожидании его у окна. Даже в рукопожатии чувствовалось их радостное возбуждение.

– Раздавили их, собак… – сказал Христо.

Борис, бросив взгляд в окно, отозвался:

– В том-то и дело, что они отступили еще до того, как их раздавили… И мы должны узнать, почему…

– Заара уже два дня свободна, – продолжал Тырнев, – теперь очередь за Казанлыком, а со вчерашнего вечера, по-видимому, отступают из Чирпана. Эти начали проходить здесь с пяти часов по турецкому времени. Идут по чирпанской дороге…

– Есть вести от Добрева? – спросил Грозев.

– Нет, – ответил Коста Калчев. – Поезд из Эдирне не приходил. Наверное, вчера армию Сулейман-паши перебросили в Дедеагач, и она уже движется на север.

– Если до вечера от Добрева не будет вестей, – сказал Грозев, – поеду в Тырново-Сеймен. Оттуда попытаюсь связаться с русскими. Продолжать оставаться в неведении бессмысленно. За это время Пловдив может оказаться в непосредственной близости с крупными и решительными сражениями. Если через несколько дней не вернусь, как только русские подойдут к городу, взорвите склад на постоялом дворе Меджидкьошк. Тогда это произведет наиболее сильное впечатление.

– Если потребуется внести изменения, решим все вместе, – сказал Калчев, собираясь выйти с Тырневым.

– Самое главное, – добавил Грозев, – чтобы турки не вывезли тайком склад… Это ведь не шутки – двенадцать тонн взрывчатки и снарядов!..

– Не вывезут, – качнул головой Коста. – Бруцев и Искро следят за ним из сараев, что напротив.

– А как ты выберешься отсюда? – спросил уже с порога Христо. – Они ведь никого не выпускают…

– Попрошу разрешение у Амурат-бея съездить по делам Режии в Константинополь, – ответил Грозев. И добавил: – Вечером соберемся у вас, на постоялом дворе.

Солнце клонилось к западу, но жара не спадала. Зной тяжелым облаком навис над городом. Его не могло развеять дуновение предвечернего ветерка, заставлявшее трепетать листья тополей на холмах.

Грозев направлялся к Пазаричи, шагая под старыми каштанами. Он задержался в торговых рядах, чтобы узнать подробности о том, что происходило возле Чирпана и Стара-Загоры, о местонахождении и продвижении армии Сулейман-паши.

К сожалению, все сведения были не более чем слухи, дошедшие через третьих лиц, – преувеличенные, невероятные. Офицеры армии Хюлуси-паши больше оправдывались, имея в виду свое бесславное отступление, чем рассказывали о том, что в действительности происходит в нескольких десятках километров к востоку отсюда.

Когда Грозев добрался до Пазаричи, колокол старой церкви звонил к вечерне. На маленькой площади было пусто, но по улице, ведущей с холма, спешила запоздавшая прихожанка. Неожиданно Борис узнал в ней Елени. Он отступил к каменной ограде и подождал, пока она не вошла в церковь.

Уже несколько дней он почти не думал о Софии. События поглотили его целиком. Лишь где-то глубоко в душе он ощущал тайное волнение.

Грозев в нерешительности стоял на углу церкви. Следовало ли сейчас зайти к Софии? Имел ли он право на это? Не лучше ли написать короткое письмо, в котором он поблагодарит ее и попрощается с ней?

Размышляя таким образом, он взглянул на часы и направился к дому Аргиряди.

Пересек пустой двор, поднялся по ступеням крыльца. Дернул железный язычок звонка. Когда Никита открыл дверь, на внутренней лестнице Грозев увидел Софию.

– Заходите, пожалуйста, – сказала она, сдержанно улыбаясь. Она, вероятно, увидела его из окна.

София ввела Грозева в верхнюю гостиную.

– Здесь, кажется, немного прохладнее, – произнесла девушка.

Молча указала ему на стул, а себе пододвинула табуретку. Потом, явно желая выиграть время, чтобы оправиться от неожиданности, подошла к буфету из эбенового дерева и взяла оттуда две тарелки с фруктами и сладким пирогом. Она избегала встречаться с ним взглядом, но во всем ее поведении чувствовалось радостное смущение.

– Не знаю, не напугал ли я вас позавчера… – начал Грозев, не сводя с нее глаз.

София серьезно и испытующе посмотрела на него.

– Если это было вашей целью, – пожала она плечами, – вы ее не достигли.

– Нет, – Грозев покачал головой, – единственной моей целью была та, ради которой я пришел. Не было иной возможности, и я просто подчинился своей интуиции и логике.

Отрезав кусочек пирога, она положила его на тарелочку, придвинула к нему.

– Попробуйте, пожалуйста…

Затем подняла взгляд и, задержав его на лице Грозева, спросила:

– И что же подсказали вам логика и ваша интуиция?

– Логика подсказала мне, – он взял в руку тарелочку, – что если человек помогал борьбе за свободу чужого народа, он не может остаться безучастным к борьбе своего народа…

Что-то дрогнуло в лице девушки. Она медленно отвела взгляд.

– А интуиция, – продолжал Грозев, – говорит мне, что вы – человек, к которому я могу обратиться.

– И интуиция никогда вас не обманывает?

– Очень редко. В своей жизни я часто доверялся ей…

София смотрела на камин.

– Вы сейчас сказали, – начала она, не отводя глаз от потемневших кирпичей камина, – что я помогла борьбе босняков за свободу. Это неверно. По сути дела, я ничего такого не совершила. И вряд ли смогу совершить что-нибудь во имя свободы людей. Единственное, что я тогда сделала, – это дала деньги для несчастных голодающих…

И, помолчав, добавила:

– Но я бы хотела сделать для людей что-то хорошее, благородное…

Ей потребовалось усилие, чтобы произнести эти слова. Но произнеся их, она посмотрела на него уже смело. Щеки ее горели.

София была в будничном платье с белым воротничком, который в наступающих сумерках красиво оттенял ее лицо. Она казалась взволнованной, исполненной несколько детской, но твердой решимости.

Грозев встал. Что меняет людей? Наше представление о них? Или же жизнь незаметно оставляет свои следы в каждом из нас? Он сделал несколько шагов. София тоже встала.

– Я уезжаю, – сказал Грозев, – и потому решил зайти к вам, чтобы попрощаться и поблагодарить вас…

– Вы покидаете Пловдив? – Девушка удивленно взглянула на него.

– На некоторое время… Надеюсь вернуться сюда снова.

На лице ее появился румянец.

– Желаю вам счастливого пути… Я тоже благодарю вас… И прошу меня извинить, что я вела себя…

София умолкла, не в силах скрыть волнения.

Грозев сделал к ней шаг. Лицо ее было совсем близко. Его рука коснулась руки девушки, ее пальцы доверчиво ответили на его пожатие.

София прислонилась спиной к камину, будто искала себе опору, и тихо произнесла:

– Идите… Прошу вас…

Грозев отпустил ее руку:

– Спокойной ночи!..

Потом повернулся и стал спускаться по лестнице. София сделала несколько шагов, остановилась и вдруг неожиданно для себя воскликнула:

– Борис!..

Грозев обернулся. Было темно, но силуэт ее отчетливо выделялся на фоне лестницы.

– Я приду, как только вернусь… Благодарю вас… Спокойной ночи!..

Грозев вышел на улицу и направился к Марице. Лицо его пылало. Вместе с темнотой на город опускалась ночная прохлада.

На другом берегу Марицы бивачные костры то ярко вспыхивали, то угасали, и к душевному смятению, которое испытывал Грозев, прибавились неясные, тревожные мысли, не дававшие ему покоя все последние дни.

У фонаря напротив кафедрального собора Грозев посмотрел на часы. Надо было поторопиться, чтобы не опоздать на последнюю встречу на постоялом дворе Тырнева.