Текст книги "Синий аметист"

Автор книги: Петр Константинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

2

Грозев отдавал себе отчет в том, что связь с Бухарестом через Одрин будет исключительно трудной, а на первых порах даже невозможной. Значит, нужно принимать решения на месте, в зависимости от конкретных условий. Однако самостоятельные действия в городе необходимо тщательно обдумать и четко разработать. Оружия у них достаточно – осталось еще со времени восстания и хранилось в доме Тырневых. А вот взрывчатки не было. И взять ее неоткуда – мешало то, что торговля взрывчатыми веществами и свинцом, необходимым для брусков, запрещена под страхом смерти. Грозев дважды пытался добиться разрешения на ввоз взрывчатки из Австрии, но каждый раз ему отвечали, что ее можно получить лишь в арсеналах Стамбула. В Турции динамит все еще считался военным артикулом, и любая попытка достать его для других целей сразу же возбуждала подозрение.

Вот почему этот вопрос столь разгоряченно обсуждался в задымленной комнате Бруцева. На собрание пригласили и пономаря нижней церкви Матея Доцева. Он был поверенным в делах комитета, отвечал за литье свечей, что давало ему возможность поддерживать связь с мелкими торговцами и поставщиками из многих городов. Матей поименно знал всех коробейников и контрабандистов, которые могли бы раздобыть взрывчатку, но полностью доверяться этим людям было рискованно.

Бруцев снова стал настаивать на вооруженном нападении на турецкий обоз.

– Да поймите же вы, – убеждал раскрасневшийся семинарист, – нас ведь шестеро. Мы можем напасть на них у постоялого двора Халачева, а потом ищи ветра в поле…

– Уймись, Бруцев, – махнул на него рукой Дончев. – Разве ты не знаешь, что теперь все обозы охраняются… Я уже целый месяц за ними наблюдаю…

– Помнится, Матей говорил, – послышался голос Искро, – что в Татар-Пазарджике, в лавке какого-то Ибрямоглу, продают взрывчатку… Якобы из нее пистоны делают для фейерверков во время байрама.[25]25
  Байрам – самый большой праздник у мусульман.


[Закрыть]

– Вчера оттуда вернулся мой человек, – отозвался пономарь, – так Ибрямоглу с весны ничего не получал. Даже те запасы, которые у него имелись, и те изъяты…

– Можно сделать другое, – заявил Бруцев, и его черные глаза сверкнули. Он посмотрел сначала на Грозева, потом на других. – Нужно поджечь какой-нибудь обоз. Охрана не посмеет оставаться у телег с взрывчаткой и разбежится. А мы в суматохе сможем взять несколько ящиков динамита.

– А что, и в самом деле, – отозвался Жестянщик, – пожалуй, это самое надежное… – Он умолк, будто хотел послушать мнение остальных.

– Да, можно, – вымолвил Грозев. – Нужно только улучить удобный момент. Дончев утверждает, что обозы с взрывчаткой в последнее время редко проходят через Пловдив.

– Да, – кивнул Дончев, подтверждая сказанное Борисом. – Сейчас все направляется через Хаинбоаз.[26]26
  Перевал в горах Стара-Планина.


[Закрыть] В Пловдиве осталось всего два склада – большой, у постоялого двора Меджидкьошк, и поменьше – в доме Текалы. По всему видно, оба снабжают армию, и подобраться к ним невозможно. Единственный склад, с которого проходящие войска получают оружие и боеприпасы, это тот, что расположен в маслобойне, у пазарджикской дороги.

– Там очень сильная охрана, – безнадежно махнул рукой Искро.

– Охрана-то сильная, – согласился Дончев, – но туда легче всего пробраться. Коста Калчев в эти минуты сидит в кофейне Караибрагима, чтобы разузнать у турок кое-какие подробности, а в чесальной мастерской, что напротив маслобойни, я оставил Кицу, сестру мою. Она должна понаблюдать, что станут делать турки. Медлить нельзя. Вряд ли сюда еще раз подвезут взрывчатку. Все направляется к Нова-Загоре.

– Хорошо бы уже сейчас определить людей, – предложил Искро, – чтобы мы были готовы, если выдастся удобный момент.

– Кроме того, – спохватился вдруг Дончев, – лучше всего действовать вечером. Тогда в складе остается только помощник офицеров Сабри-чауш,[27]27
  Чауш – сержант в турецкой армии.


[Закрыть] онбашия[28]28
  Онбашия – ефрейтор в турецкой армии.


[Закрыть] и двое-трое солдат-носильщиков. Вся охрана снаружи, а в помещении только эти. Офицеры обычно расходятся по кабакам.

– Сколько человек охраны? – поинтересовался Грозев.

– Шесть или семь, – ответил Дончев. – Но всегда поблизости войска…

Снаружи послышались шаги. Матей Доцов вышел. Через несколько минут он вернулся с сестрой Дончева Кицой – худой женщиной с продолговатым лицом, бледным от смущения и спешки.

– Что там на маслобойне? – спросил ее Дончев.

Кица оглядела собравшихся, словно сомневаясь, стоит ли говорить в присутствии стольких людей, и ответила:

– Драгойчо, что служит у них возчиком, сказал, что завтра они уезжают в Пазарджик…

Дончев бросил взгляд на Грозева:

– Нужно действовать… Это наша последняя возможность…

Все зашумели. Искро и Бруцев громко заспорили.

Прибыл и Калчев. Он тоже узнал, что через два дня собираются вывозить склад. Об этом говорили турки в кофейне.

– Надо напасть на них! – решительно заявил Дончев. – Встретим их на дороге в Пазарджик…

– Да поймите же вы, это невозможно! – воскликнул Калчев. – Обоз сопровождают два конных наряда, что стояли лагерем в Каршияке.

Все наперебой принялись предлагать, как лучше поступить. Грозев молчал, сосредоточенно думая о чем-то. Из глубины комнаты на него с надеждой и нетерпением глядел Бруцев. Он любил Грозева именно в такие минуты, когда тот сбрасывал светский лоск, словно змея кожу, и оставался в подлинном своем обличье – хыша-бунтовщика.[29]29
  Хыш (ист.) – болгарский революционер-эмигрант в Румынии в период турецкого рабства.


[Закрыть]

Грозев поднял глаза. Они светились решимостью.

– Попробуем, – коротко сказал он, все еще перебирая что-то в уме. – Мне кажется, что сможем…

3

Сабри-чауш сидел, задрав ноги на стол, и наблюдал, как солдаты укладывают в ящики тяжелые гаубичные снаряды. Медные гильзы зловеще поблескивали, будто металл смеялся, издеваясь над людьми.

Вечерело. Офицеры ушли в город еще в обед, с Сабри-чаушем остались лишь онбашия и двое носильщиков. Служба уже начинала надоедать Сабри-чаушу. К тому же из-за войны положение в армии ухудшилось, и только для молодых и богатых офицеров война была удовольствием, развлечением… Сабри-чауш стиснул зубами пустой мундштук и взглянул на ящики. Онбашия что-то писал на них карандашом. Он тоже старался извлечь из войны выгоду: во что бы то ни стало продвинуться по службе, обойти его, двадцать лет прослужившего на складах. К тому же онбашия был молодым и грамотным. В прошлом году он отличился во время подавления гяурского[30]30
  Гяур (тур.) – неверный. Презрительное название болгар.


[Закрыть] бунта. Офицеры одобрительно относились к нему, часто хвалили. Вот и сейчас пересчитает готовые ящики, напишет что-то на листке и подаст его Сабри-чаушу. Тот взглянет на листок, но прочитать ничего не может, и онбашия отлично это знает. Неграмотный Сабри-чауш подержит листок в руке и спрячет в карман, а тот, другой, знай посмеивается в душе. И только глаза выдают этого пса…

– Хватит, Ибрагим-ага, – не выдержал Сабри-чауш. – Хватит на сегодня…

– Сейчас, чауш-эфенди, – с готовностью отозвался онбашия. – Еще четыре ящика заполним и все…

Послышались шаги: кто-то поднимался по лестнице. Сабри-чауш с досадой посмотрел на дверь и опустил ноги на пол. Онбашия тоже прислушался, застыв на месте.

Дверь отворилась – на пороге показался высокий худой полковник. Заложив руки за спину, он вошел внутрь и медленно оглядел помещение. Над правой бровью у него тянулся тонкий бледный шрам, придававший лицу строгое выражение.

– Где офицеры? – спросил он. Наверное, полковник был родом с юга – произносил слова немного гнусаво и растянуто, как те, кто долго жил в Ливии и Египте.

– Ушли в город, господин полковник, – раболепно ответил Сабри-чауш, вытянув руки по швам.

– Какие у них дела в городе? – по тону полковника было видно, что он разгневан.

Сабри-чауш лихорадочно думал, что ему сказать.

– По службе, паша-эфенди, – вдруг выпалил он.

Грозев понял, что действовать нужно немедленно. В кармане у него лежал бланк документа с печатью портовых властей Стамбула. Два часа назад он заполнил бланк по-турецки, вписав текст, удостоверяющий, что ему, полковнику, надлежит получить три ящика динамита.

– Куда точно пошли офицеры? – резко спросил он Сабри-чауша.

– Не могу знать, паша-эфенди, они мне не докладывают, – пожал тот плечами.

– А меня кто обслужит? – взорвался полковник. Он прошелся по комнате и спросил: – Динамит есть?

– На складе, полковник-эфенди, – с готовностью отозвался Сабри-чауш.

Полковник достал из кармана документ с зеленой печатью и положил его на стол.

– Приказываю погрузить три ящика динамита в телегу, – уже мягче добавил он и оглянулся на дверь. На пороге стоял высокий солдат в синей куртке, которая явно была ему мала. Казалось, она вот-вот лопнет по швам.

– Прими груз, – приказал полковник и снова повернулся к столу.

Сабри-чауш и двое носильщиков спустились по внутренней лестнице в склад. В помещении остался только онбашия. Дончев выступил вперед. Он был возбужден. Скоро у них в руках окажется груз, который предназначался турками для русских. Груз, сеющий смерть в окопах русских, теперь должен послужить им против гурок.

Онбашия не отрывал от него глаз. Потом снова перевел взгляд на офицера. Этот человек плохо говорит по-турецки. Кроме того, одежда его явно с чужого плеча. Онбашия почувствовал беспокойство. У двери словно из-под земли вырос третий, одетый в одежду, какую обычно носили албанцы, служившие носильщиками. Бруцев неподвижно застыл на пороге. Онбашия бегло взглянул на листок, лежавший на столе. Это был какой-то незначительный документ – нечто вроде квитанции портовых властей Стамбула. Он поднял глаза. Люди рядом с ним молчали. Во мраке их тени выглядели зловеще. Великан стоял совсем близко. Это не турки. Что-то словно кольнуло онбашию. Он бросил взгляд на полковника. Тот все еще держал руки за спиной, а кобура пистолета была застегнута. Онбашия прикинул расстояние, которое их разделяло. Полковник поймал его взгляд, потом многозначительно посмотрел на солдата-носильщика. Албанец переступил порог.

Тишина стояла такая, что звенело в ушах. Один из пришельцев встал у раскрытого ящика. Путь к отступлению для онбашии был отрезан. Он выдал себя. Горло ему сдавил страх, который столько раз он видел в глазах поваленной наземь жертвы… Албанец за спиной не двигался.

Грозев видел ужас, написанный на лице у турка. Мысль его лихорадочно работала. Нужно тихо, без шума уничтожить онбашию, пока другие внизу. Иного выхода нет. Даже один-единственный выстрел означал провал. Он скользнул взглядом поверх головы онбашии. Дончев все понял. Ибрагим-ara взмахнул рукой, словно собираясь что-то сказать, и, коротко всхрапнув, рухнул навзничь. Между ребрами турка торчала широкая рукоятка ножа. Из горла хлынула кровь. Дончев поднял турка и опустил в пустой ящик для снарядов. Тело умирающего забилось в конвульсиях. Он медленно поднял голову, как бы желая еще раз хорошенько осмотреть и все запомнить. Дончев захлопнул крышку. Потом вдвоем с Бруцевым они подняли ящик и поставили его на другие, приготовленные к отправке. Сверху придавили еще одним.

– Тяжелый, гад, словно десять снарядов, – прошептал Бруцев. Лицо его было бледным.

Грозев выглянул в окно, взял со стола документ и положил в карман. Послышались шаги – по внутренней лестнице поднимались Сабри-чауш и солдаты.

– Ибрагим-ага, помоги, – крикнул чауш, держась за ручки носилок, на которых лежал динамит. – Помоги, дорогой…

– Онбашия вышел, – сухо проговорил Грозев.

– Дай, я помогу, – Дончев ухватился за носилки. Бруцев побежал вперед, к телеге.

Они принялись грузить взрывчатку в телегу. На землю быстро опускались сумерки. Низкие облака отбрасывали плотную тень, и мрак от этого казался еще более густым.

Взрывчатку уложили на толстую подстилку из соломы. Дончев уселся впереди и хлестнул лошадей. Бруцев на ходу прыгнул в телег у. Грозев не спеша направился к своему коню, стоявшему в стороне, отвязал его и уселся верхом.

– И скажи офицерам, чтобы в следующий раз были на месте, – крикнул он, проезжая мимо Сабри-чауша и солдат, вытянувшихся по стойке «смирно». Часовой взял на караул. Грозев приложил два пальма к феске.

Выехав на пазардликскую дорогу, он поехал рысью. Расстегнув воротник мундира, глубоко вдохнул полной грудью. Потом пришпорил коня. Ему нужно было срочно вернуть мундир, который вчера принес Грозеву Матей Доцов. Его брат работал портным в Каршияке…

Бруцев» все еще не мог прийти в себя. Он сидел рядом с Дончевым. изо всех сил сжимая в кармане пистолет и беспокойно всматриваясь в темноту. Приближалась гроза, все живое попряталось. Скоро должен показаться мост, а оттуда до дома Калчева рукой подать. Вдруг неожиданно хлынул дождь.

– Взрывчатка! – вздрогнул Бруцев. Он перелез к ящикам, лихорадочно ища, чем бы прикрыть драгоценный груз. Дождь лил как из ведра. Бруцев еще раз беспомощно огляделся, потом быстро стянул с себя одежду и улегся поверх ящиков. Дождь барабанил по голой спине, будто небо прогневалось на них и посылало очередное испытание.

Колеса прогрохотали по деревянному мосту.

– Проскочили! – ликующе прокричал Дончев.

Бруцев не слышал его. Прижавшись лицом к ящикам и закрыв глаза, он вдыхал незнакомый, острый запах смертоносного груза.

4

В комнате Софии неярко горели свечи и слышались нежные звуки фисгармонии. София полюбила этот инструмент еще в годы учебы в Загребском пансионе, поэтому позднее отец с радостью выписал ей из Вены фисгармонию из эбенового дерева. Когда она оставалась одна или когда на душе было грустно, девушка подсаживалась к инструменту и играла меланхолические мелодии, от которых сжималось сердце.

С того дня, как она, задыхаясь, убежала от дома Джумалиевых. что-то изменилось в ее душе. София вспоминала, как остановилась под навесом у входа, чтобы поправить волосы и отряхнуть одежду, как усилием воли заставила себя успокоиться и лишь тогда войти в дом. Тот вечер она провела за чтением, пытаясь сосредоточиться на прочитанном и надеясь, что овладеет своими чувствами.

Дождь лил не переставая несколько дней. Все вокруг было охвачено безнадежным унынием. София пыталась думать о чем-то приятном, чтобы к ней вернулось утраченное душевное равновесие. Она в сотый раз убеждала себя, что нынешнее ее настроение вызвано мрачной погодой, тревогами по поводу войны, тяжелыми тучами, словно придавившими мокрые дома. Ей очень хотелось, чтобы все было именно так.

И вот теперь, с нежностью прикасаясь к клавишам, девушка думала, что наконец к лей вернулось обычное для нее прекрасное настроение. Она даже решила, что вряд ли почувствует волнение, если увидит его сейчас или заговорит с ним.

Кто-то постучался в дверь. София перестала играть и обернулась. Вошел Никита, слуга.

– Господин Грозев внизу и просит его принять… – угрюмо доложил он.

София изумленно взглянула на Никиту, словно слуга прочитал ее мысли и пришел пошутить. Помолчав, она еле слышно произнесла:

– Проведи в верхнюю гостиную. Я сейчас приду.

Ей понадобилось несколько минут, чтобы овладеть собой и придать лицу безразличный вид. И лишь тогда она вошла в гостиную.

Грозев сидел на миндере и листал какую-то книгу. Увидев Софию, он поднялся.

– Вероятно, вам нужен мой отец? – спросила София, протягивая ему руку.

– Да, – кивнул Грозев. – Мы договорились встретиться здесь, у вас, после закрытия магазинов, но, как видно, он задержался.

София села по другую сторону стола. Сердце ее колотилось, она едва сдерживала волнение. Грозев посмотрел на нее. Стянутые к затылку волосы придавали особое очарование ее лицу. Он вспомнил о верховой прогулке…

– Наверно, я вам помешал, – сказал Грозев, откладывая книгу. – Я слышал, вы играли…

– Нет, нет, – быстро возразила девушка. Она ощущала на себе его взгляд и не смела поднять глаза. – Вы любите музыку? – Сама того не желая, София посмотрела на Грозева.

– Я люблю все, что облагораживает человека, – медленно ответил тот, проводя рукой по книге.

– А что другое вы имеете в виду?

«Откуда такая гордость, – думал Борис, глядя на светлое пятно вокруг лампы. – Что это – следствие мучительного одиночества, которое окружает ее столько лет, или проявление самолюбивого и деспотичного характера?»

– Многое, – ответил он. – Искреннюю дружбу, человеческую привязанность, способность человека жертвовать собой во имя благополучия других…

Брови Софии удивленно взметнулись вверх.

– Интересно, – сдержанно усмехнулась она. – Впервые слышу такое из уст торговца.

– А разве вы делите людей только по их профессиям? – спросил Грозев.

– Разумеется, нет. Но я привыкла к тому, что люди вашей профессии не говорят ни о чем другом, кроме как о деньгах.

– Вы ведь тоже представительница торгового рода, – спокойно заметил Грозев.

– Да, – согласилась она, вспыхнув. – Это действительно так, но деньги никогда не были для нашей семьи ни единственной целью, ни главной темой разговоров…

Глаза ее потемнели. Грозев немного помолчал, потом с уверенностью заявил:

– В мире торговли деньги могут и не являться главной темой разговоров, но они – главный предмет мыслей и действий… Иначе и быть не может… Но я имею в виду другое. Иногда человек против своей воли выбирает ту или иную профессию…

– Вы говорите о себе?

– Не совсем. Но часто обстоятельства вынуждают человека выбирать профессию…

– Да, – согласилась София. – Именно обстоятельства заставляют человека выбирать все в этом мире, или, точнее, принимать почти все…

– За исключением одного, – в тон ей подхватил Грозев, не спуская с нее глаз: именно теперь представился случай проверить ее реакцию на то, о чем они говорили во время верховой езды в Хюсерлии. – Родины и кровного родства…

– Родина у человека там, – проговорила София таким тоном, словно защищалась от чего-то, – где его дом и близкие.

– Родина в крови у человека, она – нечто, предопределенное судьбой, ее нельзя выбрать, – покачал головой Грозев.

Он произнес это будничным, спокойным тоном, словно высказывал какое-то выстраданное убеждение. Лицо Софии пылало. Она медленно подняла голову и посмотрела на него, словно спрашивая: «Зачем вы мне говорите все это?…»

Где-то внизу послышался голос Аргиряди. Он оживленно с кем-то беседовал, поднимаясь по лестнице…

Проводив пазарджикских торговцев и Грозева, Аргиряди и София сели ужинать. Потом, как обычно, Аргиряди прошел к себе. В эти часы он любил сидеть на диване, стоявшем напротив секретера, курить любимый измирский табак и перебирать в уме все случившееся за день. Вот и теперь он отдыхал, накинув на плечи фланелевый халат, из-под которого виднелся черный суконный костюм и накрахмаленная манишка рубашки. Аргиряди знал толк в красивой одежде.

София была тут же, в комнате. Она разбирала бумаги, расставляла предметы на секретере. Несмотря на достаток, Аргиряди требовал – и это было законом, – чтобы по утрам дочь помогала ему по хозяйству, а вечером, когда он отдыхал, – приводила в порядок его комнату. Никто другой не имел права приближаться к секретеру из черного дерева, за которым он работал. Девушка молча и сосредоточенно складывала бумаги. Из головы не выходила последняя фраза, произнесенная Грозевым. Что он хотел сказать? И какое значение, например, могло иметь их происхождение – из рода родопских дервенджиев? «Родина» – сказал он. Где ее родина? Почему прежде она не задавала себе этот вопрос? Существовал ли он и раньше в ее душе или же зародился этой тревожной весной? А может, виновата история гравюры? Действительно, никогда еще София не чувствовала себя так, как сейчас. В отличие от многих других знакомых, Аргиряди ни разу не изменил своему роду и языку. Кроме того, в жилах Софии текла и материнская кровь. Девушка вспомнила скромный дом Чистяковых в Копривштице, обширный двор и почувствовала, как что-то словно обручем сдавило ей голову. Она устало присела у секретера. Что же произошло, что заставило людей так перемениться? И какой, по сути, была она сама – в сердце, в крови, в мыслях? И не было ли все это игрой судьбы?

– О чем ты думаешь? – голос отца заставил ее вздрогнуть. Девушка только теперь заметила, что держит в руках львиную голову, которой отец прижимал свои бумаги.

– О войне… – быстро ответила София первое, что пришло ей на ум.

Аргиряди пожал плечами.

– Война… – сказал он сухо, вынимая изо рта перламутровый мундштук. – Что ж… Война есть война… Четыре века Турция была всесильной, владела людьми, землями, богатством. А сейчас все идет к закату… – Он снова затянулся и продолжил: – Может, это перст божий. Кто знает. Но мне думается, что всему виной они сами…

– Ты думаешь, Турция проиграет? – спросила София.

Аргиряди пристально посмотрел на дочь, как будто взвешивая, каким должен быть его ответ.

– Да, – сказал он, стряхивая пепел. – Будет поражение полным или частичным, этого предсказать нельзя. Но война скорее всего кончится освобождением христианских земель на Балканах.

София догадывалась, что отец относится к этому далеко не безразлично. Она глядела на него и спрашивала себя, как бы он воспринял сказанное Грозевым. И может ли он испытывать беспокойство, какое терзало ее?

– В таком случае, Болгария станет свободной, – заявила София, не отрывая глаз от отца.

– Да, после стольких кровопролитий… Они этого заслуживают, – сухо заметил Аргиряди.

– Почему ты говоришь «они»? – девушка встала и подошла к отцу. На сердце у нее стало тревожно. – Ведь ты же утверждал, что мы – болгары, и все вокруг нас – тоже…

Аргиряди удивленно взглянул на дочь, потом медленно положил на стол табакерку, которую держал в руках.

– Верно, мы родом с гор, – вымолвил он. – Там наши корни. Но с тех пор, как мы переселились сюда, наша жизнь, торговля – связаны с греками. Этого требуют законы рынка, отношения с торговцами, товары – все, от чего зависит наша жизнь.

Он сказал это таким мрачным и глухим голосом, как будто ему понадобились определенные усилия, чтобы выразить свою мысль. София знала его другим – решительным, сильным. Она почти физически ощутила его неуверенность. Значит, не только ее мучил тот вопрос. Как видно, отец тоже ломал над ним голову…

– И все же, – пожала плечами девушка, – мы – болгары… Аргиряди родом из Родоп, а Чистякоглу – из Копривштицы…

Аргиряди поднял голову. Лицо его снова стало безучастным, а огонь, еще недавно горевший в глазах, погас.

– Мы семья торговцев, – сухо сказал он, – а для торговли не существует границ. Она служит всем людям, потому для нее не может быть какого-то отдельного государства. Ее родина – весь мир.

– Погоди, – прервала его дочь, – мы ведь живем не одни. К тому же и не во всем мире. Мы живем здесь, в этом городе, среди этих людей…

Аргиряди тяжело поднялся.

– Что касается моего отношения к людям и к этому городу, – медленно проговорил он, сдвинув брови, – никто не может меня ни в чем упрекнуть. Я всегда стремился и стремлюсь помогать им всем, чем могу. Делаю это прежде всею как человек…

София опустилась на диван и откинула голову на спинку. Аргиряди молча мерил шагами комнату, бесшумно ступая по ковру. Сердце Софии сжалось… Часы в гостиной пробили десять. И снова наступила мучительная, напряженная тишина. Девушка посмотрела на отца. Тот стоял у окна, всматриваясь в темноту. София встала, взяла свечу и зажгла ее от лампы. Потом подошла к отцу, положила руку ему на плечо и, поднявшись на цыпочки, поцеловала его.

– Спокойной ночи, папочка…

Аргиряди обернулся. Пристально поглядел в глаза дочери, словно пытаясь прочитать там поддержку себе.

– Спокойной ночи, Софи… – и поцеловал ее в лоб.

София вышла из комнаты, быстро пересекла коридор и открыла дверь своей спальни. Сквозняком задуло пламя свечи, и сразу же со всех сторон подступила темнота. Девушка стояла беспомощная, ничего не различая во мраке, чувствуя, как в жизнь ее врывается что-то новое, непреодолимое, которое судьба бросала ей как вызов.