Текст книги "Синий аметист"

Автор книги: Петр Константинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

5

Атанас Аргиряди обладал особым характером. Вряд ли кто-нибудь мог с уверенностью сказать, что хорошо его знает. Слишком уж часто менялось у него настроение: благородное великодушие уступало место суровой непоколебимости, бескорыстный альтруизм переходил в мрачную замкнутость. Особенно тяжко приходилось его жене. Потому, когда десять лет назад она тихо угасла, все единодушно решили, что эта ласковая, незаметная женщина умерла из-за тиранического и властного характера мужа.

Теперь хозяйство вела далекая родственница жены Аргиряди – Елени. Молчаливая и безропотная старая дева, она целыми днями сновала по дому как тихое и доброе привидение.

Единственным человеком, имевшим власть над Аргиряди, была его дочь. Только к ней этот суровый человек испытывал безграничную, мучительную любовь.

Вот и теперь, разбирая бумаги в ящике стола, он наткнулся на фотографию дочери, сделанную в прошлом году в Загребе. Подержав в руках светло-коричневый глянцевый картон, Аргиряди положил его на стол – он искал другое. Наконец, между папками обнаружился синий конверт. Он взял его и подошел к окну. Вынув из него большой лист, медленно перечитал его. Письмо гласило:

«Глубокоуважаемый господин Аргиряди!

Считаю своим долгом сообщить Вам как председателю реквизиционной комиссии и моему благодетелю следующий прелюбопытнейший факт. В феврале с.г. торговец Димитр Джумалиев любезно попросил меня отвезти в Белград по указанному адресу письмо. Испытывая неясные предчувствия, я позволил себе по дороге вскрыть конверт и ознакомиться с содержанием письма. Оно меня поразило. В нем господин Джумалиев сообщал некоему господину Бранишевичу, тоже, как видно, торговцу, что его опасения по поводу неизбежной войны с Россией возрастают и, так как у господина Джумалиева «нет намерений одевать турецких солдат», то пусть господин Бранишевич поступит согласно их первоначальной договоренности: если до 5 марта господин Джумалиев не пришлет денег за шесть тысяч аршин сукна то господин Бранишевич может продать все румынским торговцам в Брашов.

Прочитав это письмо, я, со своей стороны, смекнул, что не следует вручать его адресату, и благоразумно сохранил его, чтобы передать Вам.

Мне известны затруднения нашего правительства с поставкой сукна, посему я позволю себе посетить Ваш дом в среду, в обеденное время, чтобы вручить Вам вышеуказанное письмо и сообщить о других высказываниях господина Джумалиева, которые он позволяет себе делать. Может быть, следовало бы со всем этим обратиться в мютесарифство, но предпочитаю поговорить с Вами.

Преданный Вам:

Васил Н. Христакиев»

Аргиряди свернул лист и сунул его в конверт. Писавший был курьером торговых обществ, мелким спекулянтом и вымогателем, в общем, личностью темной. Но прежде всего он был агентом мютесарифа. И если это письмо попадет турецким властям, ничто не сможет спасти Джумалию.

Он засмотрелся на горы, темневшие на горизонте. Аргиряди и Джумалия были потомками родов, обитавших некогда в тех горах. Торговля дала Джумалии деньги, имущество, благополучие, но нрав его остался прежним – суровым, откровенным, прямым. Это заставляло Аргиряди неизменно испытывать к старому мастеру глубокое уважение.

В дверь постучали. Вошел Теохарий и доложил, что прибыл человек, принесший вчера письмо. Аргиряди приказал просить. Потом подошел к столу и положил конверт сверху.

Спустя мгновенье в комнату вошел Христакиев – полный, хорошо одетый человек с круглым лицом. Весь его вид выражал покорность и раболепие.

Аргиряди молча посмотрел на него, потом, кивком указав на конверт, коротко сказал:

– Я прочитал его… Письмо у вас?

Христакиев сдержанно усмехнулся, сунул руку за пазуху, достал оттуда согнутый вчетверо конверт и подал его Аргиряди.

– Я это делаю только ради вас… потому как бесконечно вам обязан… – начал было он. – В свое время вы помогли мне рассчитаться с долгами… Знаете, в каком затруднительном положении я был тогда… Да и потом сколько раз приходилось испытывать нужду…

Аргиряди бросил на него короткий, но жесткий, как кулак, взгляд, заставивший замолчать пришельца. Потом вынул из конверта письмо и медленно, вчитываясь в каждое слово, ознакомился с его содержанием. После этого согнул лист и зажал его в кулаке. Наступило неловкое молчание. Не глядя на гостя, Аргиряди спросил:

– Сколько я вам должен за это письмо?

Христакиев засуетился.

– Видите ли, я сделал это исключительно из благодарности к вам… Только вам… Никому другому… правда, я испытываю некоторые, так сказать, затруднения, но…

– Я вас спрашиваю, – резко оборвал его Аргиряди, – сколько стоит этот конверт?

Христакиев на мгновенье задумался, как будто решая что-то в уме, потом, покорно опустив руки, сказал:

– Думаю, по крайней мере десять лир он стоит, господин Аргиряди.

Вынув из ящика стола кожаный кошелек, Аргиряди отсчитал десять лир, положил их перед гостем и сказал:

– Возьми и советую больше не попадаться мне на глаза.

Христакиев понял, что случившееся здесь только что делает его хозяином положения, поэтому, сунув деньги в карман, он направился к двери, сказав с подчеркнутой вежливостью:

– До свидания, господин Аргиряди. Думаю, мы оба исполнили свой долг…

Аргиряди еще некоторое время продолжал сидеть за столом. Когда шаги гостя затихли, он встал, взял письмо и принялся рвать его на мелкие кусочки. Собрав обрывки, подошел к камину и швырнул их в огонь.

Наверху, в комнате Софии, раздались тихие, приятные звуки музыки – дочь играла на фисгармонии. Аргиряди снова подошел к окну – окутанные легким туманом, вдалеке синели призрачные горы.

6

– Видел в своей жизни чурбанов, но такого, как ты, встречаю впервые, – в сердцах сказал хаджи Стойо, поудобнее устраиваясь в тележке.

Закат предвещал ветер. Из-за облаков струился красный свет, озаряя холмы вдоль дороги, ведущей в Куклен.

Сын хаджи Стойо сидел рядом с отцом, задумчиво смотрел на багряное небо и молчал. В прошлом году он закончил Роберт-колледж в Константинополе и вернулся в Болгарию уже после разгрома восстания, чувствуя себя растерянным и беспомощным. В душе его царил хаос, вызванный несоответствием идей, которые он почерпнул из книг, и реальной жизнью. И это несоответствие превратилось в тягостное чувство, заставлявшее Павла Данова безмерно страдать.

– Вот ты мне скажи, – продолжал брюзжать хаджи Стойо, – ну что они станут делать с землей, эти твои фермеры в Америке?

– Обрабатывать, – коротко ответил Павел.

– В таком разе, почему же ты против имений, ведь там тоже обрабатывают землю…

– Здесь мучают землю и людей, которые ее обрабатывают. Вот у нас с нивы в сто аров в имениях собирают двести-двести пятьдесят ок.[7]7
  Ока – старинная мера веса, равная 1282 г


[Закрыть] А фермер и на более скудной земле получает в три-четыре раза больше.

– В три-четыре раза… Ну и что! – рассердился старик. – А ты думаешь, у нас не могут получать столько?…

– Могут! И не столько, а намного больше. Но для этого нужно, чтобы у крестьянина был свой клочок земли, а не только хозяйская нива, на которой он ишачит с утра до вечера…

– Опять двадцать пять, – отмахнулся от этих слов хаджи Стойо. – Ты все о своем… Треплете языками и ты, и твой приятель, как его, Махан, что ли?…

– Макгахан, – поправил его Павел.

– Вот-вот, тот, что писал о фермерах в «Веке». А что писал? Так, одни глупости… Мол, платите больше батракам, так и пшеницы будет больше, и прибыли… Ну, есть ум у этого человека?

И, немного помолчав, спросил, не оборачиваясь:

– Он что, тоже фермерин?

– Нет, журналист.

– Журналист?… Оно и видно. Кто знает, что у него на уме… С этой ямщицкой бородой… Нет, не внушает он мне доверия. Как хочешь… Бесстыдники… Сраму у них нет… Только головы людям морочат…

Павел ничего не ответил. Он задумчиво глядел на темнеющие поля. В сумерках его лицо казалось еще более худым и усталым, но глаза, спрятанные за стеклами очков, сияли, излучая теплый, чарующий свет.

Дороги, идущие вдоль реки Марицы, были обсажены высокими тополями. Озимые уже давно взошли, и среди зеленого волнующегося моря островками чернела распаханная земля, приготовленная для других культур.

Воздух был напоен весенней влагой, и Павел дышал полной грудью, чувствуя, как вливаются в него живительные струи.

– Я знаю одно, – вновь заговорил хаджи Стойо, – свистит плетка – работа идет, а от этого и урожай хорош, и барыши есть. Все остальное – трепотня…

– Только плеткой не получится, – покачал головой Павел.

– Еще как получится, – повысил голос хаджи Стойо. – А ты помалкивай, а то больно язык распустил…

Колеса тележки застучали по мощеному двору имения, и это заставило хаджи умолкнуть. Он мрачно уставился перед собой. Сьш, зная необузданный нрав отца, предпочел благоразумно не продолжать разговор.

Войдя в дом, Павел сразу же поднялся на второй этаж. В полутемном коридоре на миг остановился, почувствовав знакомый аромат старой мебели и осенних плодов. Все вокруг тонуло в скорбном сумраке Этот аромат – тонкий, неуловимый – всегда пробуждал в нем томительные, хотя и смутные воспоминания.

Окно его комнаты глядело на зеленую ниву. Закат еще не погас. Молодой человек прислонился к раме и задумался. Здесь прошло его детство – исполненное сокровенных, но неосуществимых мечтаний, гневных окриков отца, грохота телег и упоительного аромата свежего сена и чернозема.

Павел распахнул окно. Где-то внизу слышался голос хаджи Стойо, распекавшего кого-то, стук переставляемых шкафов, звон посуды. В дверь тихонько постучали. С зажженной свечой в руках вошла Каля – старая экономка хаджи Стойо.

– Каля, – обратился к ней юноша, – скажи отцу, что я не голоден, ужинать не буду.

Старуха молча поклонилась и также тихо вышла – словно растаяла в воздухе. А Павел вновь вернулся к своим мыслям.

Боявшийся сурового нрава отца, в детстве Павел чувствовал себя одиноким. До учебы в Константинополе у него совсем не было друзей. Со старшим братом Стефаном он не ладил, тот был для него далеким и чужим. После окончания лицея в Константинополе Стефан поступил на службу к туркам. У него был жестокий и мстительный характер, что пугало Павла еще в детстве. Старый дом на Небеттепе был ненавистен юноше, и он предпочитал жить в имении под Кукленом. Сначала жизнь там казалась Павлу чужой, он не мог понять ее. И лишь позднее осознал, что сила и привлекательность этой жизни определялись безмолвным и величественным могуществом земли.

Под вечер он отправлялся бродить по полям и вскоре полюбил эти одинокие прогулки. Остановившись где-то посреди вспаханной нивы, чутко прислушивался к дыханию земли, жадно вбирая в себя пьянящий запах тянущихся к свету ростков.

Такая привязанность к земле потомка ростовщического рода была абсолютно необъяснима, но тем не менее в часы одиночества в Константинопольском колледже тоска по земле становилась нестерпимой.

С жизнью в имении Павла связывало и другое. К западу от Куклена, близ Дермендере, находилось заброшенное имение Джумалиевых – Гераны. Мальчиком Павел любил бывать там. Он лазил по большим, развесистым деревьям, растущим во дворе, часами играл с дочерью Джумалиевых Жейной. После отъезда семьи Христо Джумалиева в Одессу эта детская дружба постепенно забылась. И лишь воспоминания об огромных вязах и ласковый взгляд маленькой девочки продолжали жить в его сознании, представляя долгое одинокое детство в особом свете.

Жизнь в колледже сразу поглотила его. Все было необычным для любознательного юноши – новые идеи, новые книги, новые мысли. Он входил в доселе незнакомый мир с каким-то смешанным чувством грусти и облегчения.

В Константинополе, в доме доктора Стамболского, Павел впервые познакомился с «Отечественными записками», статьями Белинского в «Современнике». Из всего написанного выходило, что земля, то неопределенное ощущение детства, по сути, своеобразная межа, разделяющая людей. Золото, богатство, сан приобретались намного позднее. Начало же для каждого человека заключалось в чем-то необыкновенно простом – в хлебе насущном.

Как раз в то время в руки Павлу попалась книга Франсуа Кене, которая познакомила его с учением физиократов. Оно показалось ему философским откровением бытия, и юноша, не раздумывая, посвятил все свое свободное время овладению основ этого учения, возможно, тем самым смягчая грусть по далекой равнине.

Каждая новая страница книги раскрывала перед ним новую истину. Но именно это делало истину вообще еще более далекой, необъяснимой и непонятной. Его мир не был ни самым совершенным, ни самым справедливым, а представлял собой хаос мыслей. И в этом хаосе было одинаково трудно понять истину и обнаружить обман. Что предопределяло и то, и другое? Не были ли эти понятия порождением человеческого сознания? Если это так, то какое значение имело тогда все остальное – религия, идеи?

Подобные мысли не давали Павлу покоя, заставляли его метаться между верой и разочарованием, искать какую-то опору. И невозможность найти такую опору делала юношу еще более слабым и неуверенным в своих силах.

В прошлом году, после его возвращения из Константинополя, однажды хаджи Стойо предложил ему пойти в гости к Аргиряди. Когда Павел, одевшись, спустился вниз, к ожидающему его фаэтону, хаджи Стойо осмотрел сына долгим, изучающим взглядом, что показалось Павлу несколько странным.

У Аргиряди Павла представили дочери хозяина Софии. Они сразу нашли общий язык и провели вечер в разговорах о пансионе в Загребе, где училась девушка, о книгах, которые оба читали. Строгая, изящная красота Софии, ее ум, такт и сдержанность в суждениях произвели на Павла большое впечатление.

Потом он не раз бывал у Аргиряди. Их дружеские беседы были все так же оживленны, но постепенно его стал раздражать холодный деспотизм, который София любила проявлять в самые неожиданные моменты. Павел все больше убеждался, что дочь Атанаса Аргиряди принадлежит к знакомой ему по романам Бальзака плеяде красивых, капризных и властных женщин, которые были ему неприятны.

Там же, в доме Аргиряди, он встретил Жейну. Вначале он даже не узнал ее – так она выросла за те годы, что они не виделись, расцвела скромной, неяркой красотой. Чистый, ясный свет, который излучали ее глаза, далекое воспоминание детства, продолжавшее жить в его душе, незаметно стали для Павла той самой опорой, которую он искал все эти годы, но нашел только теперь.

В тот день они почти не разговаривали. Как будто Павел боялся возвращения того, что сохранилось от детских дней, проведенных в Геранах.

Вернувшись в свое имение, он всю ночь не сомкнул глаз. Таинственная тишина, вливавшаяся в окно, показалась ему исполненной необыкновенно сильного напряжения, волновавшего душу.

С тех пор он полюбил долгие часы у окна и порой оставался там, покуда небо не начинало светлеть, будто вновь хотел ощутить первые прекрасные трепеты своей души. Но это желание рождало в душе тревогу, сомнения и вместе с тем надежды на то, что он, наконец, обрел столь желанный гармоничный мир. Этими часами тишины и раздумий искупался весь мучительный день, проведенный рядом с отцом…

Далеко, в Кукленском монастыре, ударили полночь. Павел очнулся от дум, зябко повел плечами. Во дворе сторож с фонарем в руке запирал ворота имения. С конюшни донеслось фырканье лошадей и беспокойный топот копыт по деревянному настилу. Дом погружался в сон. Ночной ветер, спустившись с Родоп, тронул верхушки тополей в глубине двора, и они глухо зашумели.

7

Имение Хюсерлий располагалось на берегу Марицы, утопая в белой кипени рано расцветших деревьев.

На террасу вышла Елени. Внимательно оглядев двор, она обернулась к дому и позвала:

– Софи… Софи… Спускайся вниз… Отец уже за столом.

– Сейчас, сейчас, тетя, иду, – послышался голос девушки, и в ту же минуту она показалась в окне своей комнаты.

София еще не успела переодеться, черные волосы были подняты наверх, что придавало ее лицу горделивое выражение.

– Мы тебя ждем, поторопись, – повторила Елени.

– Иду, иду, – засмеялась девушка и скрылась в комнате.

Обежав вокруг стола, она с размаху уселась на кровать. Возле подушки лежала раскрытая книга. Скинув синие, расшитые золотом ночные туфельки, София снова углубилась в чтение.

В столовой в третий раз разнесся удар гонга – Аргиряди никогда не начинал завтракать без дочери.

Заложив страницу, которую читала, София с досадой захлопнула книгу и оставила ее на столе.

– Уф, – огорченно вздохнула она. – Даже почитать спокойно не дадут…

И, не мешкая, принялась одеваться.

Сегодня они ожидали гостей, и нужно было тщательно подобрать наряд. Она выглянула в окно. Погода обещала ей удовольствие верховой езды, что в последнее время случалось так редко. София открыла шкаф и достала черную бархатную амазонку. Вынув из пучка шпильки, она тряхнула головой. Черные волосы веером рассыпались по плечам…

А в это время Аргиряди и Елени молча сидели в столовой, ожидая прихода Софии. Вкусно пахло свежезаваренным чаем и гренками.

София стремительно вошла в столовую. Амазонка выгодно подчеркивала по-девичьи изящную, хотя и несколько угловатую фигуру. Аргиряди молча посмотрел на дочь.

Девушка поцеловала отца, затем тетю и уселась за стол.

– Ты собралась кататься? – спросил отец, наливая чай.

– Да, папа, сразу после завтрака, – ответила София. – Всего на полчаса…

– Надеюсь, ты не забыла, что сегодня у нас будут гости, – сказал Аргиряди. И добавил: – И очень тебя прошу, не спускайся к реке. Глина еще не просохла, могут быть оползни…

– Не беспокойся, папочка, все будет в порядке, – ответила София, с наслаждением вдыхая аромат чая.

Снаружи послышался топот копыт и громкие голоса.

– Господин Игнасио с кузеном, – доложила служанка Цвета, торопливо смахивая пыль со стульев, расставленных на террасе.

Через минуту гости вошли в столовую. Аргиряди встал из-за стола и, приветливо улыбаясь, пошел им навстречу. Поздоровавшись с гостями, он обернулся к служанке:

– Цвета, принеси еще два прибора.

– Нет, нет, спасибо, мы уже позавтракали, – торопливо отказался Апостолидис и направился к Елени и Софии. На нем был новый, необычной кройки костюм с брюками-гольф из ткани в клеточку. Икры ног плотно облегали гетры с множеством блестящих кнопок и шнурков. Заметив, с каким любопытством рассматривает Аргиряди его костюм, Апостолидис не без удовольствия пояснил:

– Последняя мода… Английский фасон… для какой-то игры, подобной крокету… Я надеваю его для верховой езды… Очень удобно, знаете…

– Вы на лошадях? – спросила София.

– Да, кузина, – учтиво поклонился продавец сукна. – Хочу объездить нового жеребца, которого я купил на прошлой неделе. А моего я отдал Игнасио. Верховая езда – дело для него новое, ему нужна спокойная, послушная лошадь.

Игнасио в ответ только улыбнулся. Он сидел у камина в бархатном костюме для верховой езды, который делал еще более округлыми его и без того внушительные формы.

Закончив завтрак, все, кроме Елени, вышли на террасу. Было довольно-таки свежо, хотя солнце щедро рассыпало свои лучи, словно пытаясь обогреть все окрест после затяжных дождей. Большие ворота имения были открыты настежь, и как раз в этот момент во двор въехала коляска Аргиряди.

Торговец, козырьком приставив руку к глазам, взглянул на человека, сидящего в коляске, и обернулся к дочери.

– Это Грозев, о котором я тебе говорил… С ним французский журналист.

Коляска остановилась под развесистой липой, растущей у лестницы. Из нее вышли Борис Грозев и корреспондент газеты «Курье де л'Орьан» Жан Петри, темноглазый, энергичный человек, который всегда был в курсе событий, происходивших в городе.

Аргиряди сошел вниз, обменялся рукопожатием сначала с Грозевым, потом с журналистом.

– Добро пожаловать! – поприветствовал он гостей. И добавил, обращаясь к Грозеву: – Как вам нравятся окрестности Пловдива?

– Они живописны, – отозвался гость, – но не так, как город…

Мужчины стали подниматься по лестнице. Борис взглянул наверх и на площадке увидел Софию. Рядом с девушкой стояли Апостолидис и Игнасио.

– Позвольте представить вам мою дочь, господин Грозев, – сказал Аргиряди. – Господин Петри уже знаком с ней.

Грозев сдержанно поклонился. София протянула руку, взглянув на него несколько ироничным, как ему показалось, взглядом. С Апостолидисом и итальянцем Грозев поздоровался кивком.

– Позвольте, я лишь распоряжусь отослать коляску в город и тотчас же присоединюсь к вам, – добавил Аргиряди и заспешил вниз. Через секунду донесся его голос:

– Никита, поедешь к дому Вылковича, возьмешь господина Сарафоглу, а затем – к конгрегации миссионеров католической церкви, где тебя будет ждать мисс Ани Пиэрс. Остальные приедут на своих экипажах.

– Папа, напомни ему и о господине Христофорове, – крикнула сверху София.

– Он знает, – кивнул Аргиряди и обернулся к гостям: – Ну как, господа, где вы предпочитаете расположиться – в доме или на террасе?

Дочь посмотрела на него, недоуменно вздернув брови.

– Ты ведь никогда не забываешь об обещаниях… – шутливо сказала она. – Мы спустимся к нижнему водоему. Там ровно и очень приятно для езды…

– Ладно, – согласился Аргиряди. – Но возьмите с собой и господина Грозева.

София повернулась к Грозеву:

– Господин умеет ездить верхом?

– Когда это необходимо, мадемуазель, – улыбнулся тот.

– В таком случае и господин Петри, наверно, присоединится к нам, – обратилась София к французу.

– Благодарю вас, – поклонился в ответ француз. – Я не любитель этого вида спорта и предпочел бы остаться с вашим отцом и отведать какой-нибудь старый напиток Хюсерлия…

София пожала плечами.

– Тогда поедемте, – сказала она Грозеву и решительно направилась вниз по лестнице.

Апостолидис и итальянец поспешили за ней. По пути девушка скептически оглядела брюки Апостолидиса, потом весело спросила, обращаясь к Грозеву:

– А вы, господин Грозев, сможете кататься без специальной одежды?

– Я привык ездить верхом при любых обстоятельствах, мадемуазель, – в тон ей ответил Грозев.

Из конюшни вывели коня для Грозева. Совсем неподалеку, привязанная к каменному столбу, нетерпеливо перебирала ногами лошадь Софии. Это было красивое, грациозное животное с длинными ногами и высоким крупом.

– Прекрасное создание, – восхищенно вымолвил Борис. – Как зовут?

– Докса, – ответила София, тоже с удовольствием глядя на гарцующую лошадь. И добавила: – Будьте внимательны с вашим жеребцом. Он объезжен совсем недавно – прошлой осенью.

Она приблизилась к лошади. Апостолидис и итальянец тоже подошли к своим коням, но стояли на значительном расстоянии от них, ожидая, пока слуга поможет взобраться Софии. Усевшись на лошадь, девушка слегка прикоснулась плеткой к косо посаженным ушам, заставив ее пуститься легкой рысью. Апостолидис и Игнасио, окружив девушку, последовали за ней.

Грозев постоял минутку, любуясь плавным ходом Доксы, затем ловко вскочил на жеребца, сильно стиснув его круп ногами. Конь действительно был молодым и буйным, но, почувствовав в седле опытного ездока, сразу покорился.

Еще в детстве, живя в Браиле и Болграде, Грозев испытал ни с чем не сравнимое удовольствие верховой езды на степных, полудиких лошадях. И вот теперь он ощущал гибкое, пружинистое тело животного, и это наполняло его душу блаженством. Грозев ехал позади всех, рассматривая обширные поля, принадлежащие Аргиряди. Свыкшись с однообразной картиной пастбищ и кукурузных полей в Северной Добрудже и Румынии, сейчас он в открытую восхищался щедрой и богатой южной землей. А хозяйство у Аргиряди поистине велось образцово. В имении были овощные плантации с оросительными каналами. Вода с помощью мельничного колеса накачивалась из реки в каналы, прорытые вдоль плантаций. Вдали виднелись рисовые поля, а слева располагались огороженные досками квадратные участки с рассадой, террасами спускавшиеся к реке.

Оглядевшись вокруг, Грозев заметил, что, увлекшись пейзажем, он отклонился от липовой аллеи, и ездоки остались далеко позади. Он повернул коня и направился к ним.

Грозев уже подъехал совсем близко, когда случилось непредвиденное. Конь Апостолидиса, как видно, попал ногой в муравейник. Перепуганное животное поднялось на дыбы, задев при этом коня Игнасио. Уздечки их переплелись, что еще больше испугало коней, заставив их помчаться бешеным галопом.

Стараясь сохранить самообладание, София догнала ездоков и, заехав со стороны Игнасио, стала спокойно командовать:

– Натяни узду, легонько, левую узду…

Итальянец, как видно, ничего не слышал. Он с трудом удерживался в седле. Заметив Доксу, он попытался ухватиться за ее гриву и при этом, вероятно, попал пальцем в глаз лошади. Докса с перепугу стрелой понеслась вперед. Потеряв равновесие, Игнасио упал на землю, однако падение не было опасным, так как он тут же вскочил, отряхиваясь.

Грозев сразу же оценил всю опасность создавшейся ситуации. Натянув узду, он поскакал за Софией. Несмотря на бешеный галоп, дочь Аргиряди отлично держалась в седле. Лошадь, достигнув берега, резко повернула назад и влетела в кустарник, растущий над обрывом. Как раз там, внизу, находился желоб, соединенный с мельницей. Вода вытекала оттуда с большой скоростью, образовывая широкий омут.

Перебравшись на другую сторону желоба, Грозев подъехал к кустам и спешился. София выглядела бледной, но спокойной. Она ласково похлопывала Доксу по бокам, отыскивая глазами место, где могла бы вывести лошадь.

– Держите ее покрепче, – сказал Грозев, пробираясь сквозь кустарник.

– Не беспокойтесь, пожалуйста, – ответила девушка, – я сама выведу ее… Оставьте нас…

– Разве не видите, что вы на краю пропасти? – возразил Грозев. – Один неверный шаг, и вы полетите вниз вместе с конем.

– Оставьте нас… оставьте, – продолжала упрямо твердить София, дергая поводья, чтобы повернуть Доксу.

– Я бы вас оставил, – спокойно заявил Грозев, – если бы здесь не было так высоко и вода в реке не была бы так холодна…

Он осторожно взял поводья и повел лошадь подальше от обрыва. Когда они выбрались из кустарника, Грозев выпустил поводья из рук и заметил:

– Теперь вы и сама справитесь…

– Благодарю вас, – сдержанно сказала София. Лицо ее раскраснелось, возможно, потому, что она все-таки согласилась, чтобы Грозев помог ей.

Грозев вспрыгнул на своего коня и осмотрелся вокруг. Игнасио, прихрамывая, брел к имению, продолжая отряхивать пыль с одежды, Апостолидис едва виднелся вдали, там, где кончались рисовые поля. Он, как видно, застрял в иле и никак не мог выбраться.

Грозев погнал коня к нему.

– Поверните коня ко мне, – крикнул он издали, – и выводите его по берегу канала!

– Не могу, там скользко, – ответил Апостолидис, крепко сжав поводья и не смея обернуться.

– Тогда слезайте! – снова крикнул Грозев.

Грек ничего не ответил, а конь все больше и больше погружался в воду.

Грозев направил своего коня вдоль обрыва. Добравшись до суконщика, он повторил:

– Слезайте…

– Не могу, – с досадой ответил Апостолидис, – гетры зацепились за стремя…

Грозев помог ему освободить ногу и, взяв поводья, повел его коня к берегу.

На берегу их ждала София. Когда они поравнялись с ней, девушка молча повернула Доксу и поскакала к дому. Мужчины последовали за ней. Настроение у всех резко испортилось. Возле липовой аллеи догнали Игнасио. Виновник случившегося испуганно посмотрел на них.

– Боже мой, – пролепетал он, – у мамы волосы встанут дыбом, когда я расскажу ей обо всем.

София холодно взглянула на него и отвернулась.

– Действительно, – сказала она, – по всему видно, вы все еще не можете без материнской опеки.

Грозев присмотрелся к девушке. Губы у нее были плотно сжаты. Волосы от быстрой езды растрепались, непокорный локон упал на лоб. Явно, она была из тех женщин, которые готовы простить мужчине что угодно, кроме страха.

Обед проходил в столовой, окна которой выходили на зеленые пастбища. За столом становилось все более оживленно.

Аргиряди установил дома европейские порядки, которых придерживался даже тогда, когда звал в гости турок или им приходилось бывать у кого-то в гостях. По одну сторону от Софии сидел отец, по другую – Теохар Сарафоглу, а напротив – Амурат-бей и мютесариф Хамид-паша. Рядом с мютесарифом расположился хаджи Стойо. Между ним и его сыном усадили мисс Ани Пиэрс, сестру Эдвина Пиэрса. Молодая англичанка долго жила в Самокове, затем вернулась в Англию, где стала ревностной последовательницей Уильяма Гладстона.[8]8
  Уильям Гладстон (1809–1898) – английский государственный деятель, лидер Либеральной партии. После поражения либералов на парламентских выборах 1874 г. возглавил оппозицию консервативному правительству Дизраэли.


[Закрыть] В настоящее время она выполняла функции корреспондента некоторых лондонских либеральных газет.

С другой стороны Павла сидел уже успокоившийся Игнасио. А рядом с Амурат-беем – Апостолидис, затем шли Грозев, Жан Петри и помощник мютесарифа Айдер-бег. Напротив – старый домашний учитель Софии по французскому языку Лука Христофоров, страстный приверженец Ламартина и Республики. На самом краю стола, стараясь быть незаметной, ютилась Елени. Испытывая неудобство и страх, она десятки раз осматривала стол, проверяя, все ли в порядке.

Рядом с хозяином расположился Штилиян Палазов, тоже производитель сукна, изысканно одетый, улыбающийся, испытывающий удовольствие от встречи. Пышная трапеза, спокойные жесты и плавно текущий разговор свидетельствовали о европейском лоске и тонком вкусе хозяине.

Внимание хаджи Стойо было всецело поглощено вкусной едой, и он не обращал внимания на разговор, который велся за столом. Кончив жевать, он отер лоснящиеся губы, глядя исподлобья на сидящих напротив. Потом смачно отрыгнулся, прикрыв рот ладонью, и поднял бокал с вином.

– Пусть думают, что хотят, – сказал он, отпив глоток густого терпкого «мавруда», – но Россия не посмеет начать войну в такое время. Тут мне рассказали, что говорит тот, как его… Ну, англичанин…

– Дизраэли, – подсказал ему Апостолидис, сидевший напротив.

– Да, Дизраэли… Так вот, или, говорит, по Дунаю должен быть мир, или, если начнется война, Турция не будет одинока…

И хаджи Стойо покачал головой, многозначительно прищурив глаз.

– И все-таки, господа, – громко заявил Палазов, – поведение европейских стран будет определяться многими факторами – стратегическими, политическими, даже торговыми, если хотите знать. Здесь речь идет не о капризе или простой симпатии.

– И что ж, по-твоему, Англия будет сидеть сложа руки и наблюдать, как Россия кроит шальвары, так, что ли? – язвительно спросил хаджи Стойо. – Только зря деньги проездил по Европам…

Палазов снисходительно усмехнулся.

– Вы меня не так поняли, уважаемый хаджи. Я хочу сказать, что в действиях великих сил зачастую есть моменты, которые нам не следует упускать из виду.

Штилиян Палазов пять-шесть лет назад объездил всю Европу и сразу сумел понять все преимущества машин перед человеческим трудом в деле накопления денег. По возвращении он открыл первую суконную фабрику в Пловдивской области, к югу от Дермендере. Однако все его усилия расширить производство, привлечь содружников, даже основать акционерное общество потерпели провал, и это сделало его мнительным и замкнутым.