Текст книги "Синий аметист"

Автор книги: Петр Константинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

10

Два дня прошли в необыкновенной суматохе. Коста Калчев составил план города, обозначив места, где нужно было установить посты, назначил и людей.

Сегодня Калчев ходил разыскивать Дончева, но в доме, где тот жил его не оказалось. В кофейне на базарной площади тоже никто ничего не мог сказать, а там всегда знали, где его можно найти. Калчев спустился к Ортамезар. Дождь прекратился, на улице стали появляться прохожие. Двери магазинчиков были открыты, возле них стояли группами, разговаривая, мелкие торговцы, перекупщики, турки, армяне. Весть о войне взбудоражила людей. Мусульмане встретили ее с мрачным предчувствием. Воспоминания о прошлогодней резне пробуждали в них страх расплаты. Но христианское население испытывало бурную радость. Как будто все: голоса продавцов, пение капели, даже звон лопнувшего колокола старенькой квартальной церкви, – было пропитано ликованием.

Коста остановился на углу, неподалеку от кофейни, и медленно обвел глазами улицу. Кто-то позвал его. Он обернулся и увидел своего племянника Радое, притаившегося за забором.

– Ты что здесь делаешь? – удивился Калчев и приблизился к забору.

– Тихо, – сделал ему знак Радое. И, оглядевшись по сторонам, добавил: – Пришел Жестянщик. Ждет тебя дома… А у магазина Полатова стоит Христакиев и еще какие-то двое… Поэтому я прокрался соседними дворами, чтобы тебя встретить.

Соседние дворы не раз выручали и Косту Калчева. Он знал там каждую ямку, все ходы и лазы в заборах.

– Этих двоих, что с Христакиевым, – частил Радое, пробираясь узкими тропинками между высокими дувалами и низенькими постройками, – я и другой раз встречал. Они пришли почти сразу же после Жестянщика. Может, следили за ним, но потеряли след… Покрутились, покрутились, потом остановились у магазина Полатова, там и до сих пор стоят.

– Христакиев – лягавый, – мрачно вымолвил Коста. – Другие, наверное, тоже вроде него.

Хочешь, я послежу за ними, пока вы будете разговаривать с Жестянщиком, – предложил мальчик.

– Хорошо, – согласился Коста. – Если заметишь что-нибудь подозрительное, сразу же беги домой.

Он бросил взгляд на задний двор и вошел в дом.

Христо-Жестянщик сидел на низенькой скамеечке возле деда Мирона и что-то ему рассказывал. Когда хлопнула дверь, Христо обернулся и увидел Косту.

– Где ты ходишь? – обрадовался он. – А мы тут с дедом голову ломаем, что случилось.

Высокая фигура Христо заполнила все пространство небольшой комнаты, почти касаясь закопченного потолка.

– Ну, что со мной может случиться… – Калчев крепко пожал протянутую руку. – Шел соседними дворами, чтобы быстрее… А Христакиев и его люди пусть себе считают ворон у Полатовского магазина…

Они уселись на миндер. Дед Мирон придвинул поближе скамеечку, достал кисет с табаком и протянул гостю. Христо вынул из кармана бумажку и неуклюжими пальцами принялся сворачивать цигарку. Покончив с этим, взглянул на Калчева и улыбнулся. Взгляд был таким же доверчивым и чистым, как и душа Жестянщика.

В прошлом году Христо участвовал в своем родном селе во встрече Летящей четы[18]18
  Летящая чета – конный отряд, возглавляемый одним из руководителей Апрельского восстания воеводой Г. Бенковским, вселявший ужас в османских поработителей.


[Закрыть] Георгия Бенковского. Потом еще с шестью смельчаками обстреливал турецкие поезда с войсками, прибывавшие на вокзал. После разгрома восстания, спасаясь от врагов, Христо, как и многие другие, укрылся в непроходимых дебрях Родопских гор. А спустя некоторое время, пробираясь по северным склонам гор, очутился в селе Куклен. В селе его никто не знал. Там он поселился и открыл скобяную мастерскую. Жил тихо, незаметно. Именно тогда и отыскал его Коста Калчев. Они были знакомы еще раньше, по работе в комитете. Павшему духом Христо встреча с Костой показалась спасением. Через три недели Коста помог Христо перебраться в Пловдив, и с тех пор Жестянщик жил в непрерывном ожидании важных событий. Такой час теперь настал.

– Ты мне наказал зайти к тебе, учитель, – сказал Христо. – Вот я и пришел. Давненько тебя жду…

Калчев не курил из-за тяжелых приступов удушья, которыми страда т давно, но сейчас он тоже взял щепотку табака и с наслаждением вдохнул его аромат.

– Что, опять в комитет захотелось, а? – лукаво взглянул он на Христо, опуская табак в кисет. – Позавчера был у меня разговор с одним человеком из Джурджу… Еще не все выяснено… А так, вслепую, нельзя… Погубим дело…

– Почему вслепую, учитель? – удивленно спросил Христо. – Я знаком со многими людьми в селах… Мало ли обошел их… сам знаешь, сколько было работы…

– Так-то оно так, Христо, – согласился Калчев. – Но в белованские села ты сейчас идти не можешь. А в пловдивских никого не знаешь. Все, кто уцелел, сейчас прячутся. Возьми хотя бы бай Ивана Арабаджию. Вот уже два месяца он ищет в стремских селах хоть какой-то след наших людей и не может никого разыскать.

Хлопнула дверь, в комнату вошел Радое и сообщил:

– Христакиев убрался, а на углу он столкнулся с Попиком.

Этим прозвищем в свое время наградил Бруцева дед Мирон, и, хотя семинарист уже давно порвал со своим прошлым, в доме Калчева его продолжали так называть.

– Где сейчас Кирилл? – поинтересовался, вставая, Коста.

– Как только он их заметил, сразу же вошел в магазин Полатова и оставался там, пока те не смылись… Сейчас идет сюда…

Снаружи кто-то очищал обувь от грязи. Потом дверь отворилась, и на пороге вырос Бруцев. Он весь кипел от негодования.

– Пес шелудивый! – выругался он. – Еле сдержался, чтобы не свернуть ему шею!

– Они тебя видели? – спросил Калчев.

– А кто их знает… Вроде говорили о чем-то между собой… Если только не притворялись… Вниз отправились, к малому рынку…

И, помолчав немного, снова взорвался:

– Станет мне говорить Дончев… Болгары, мол… Этот тоже болгарин. Болгарское имя носит, в болгарскую церковь ходит… Собака!

– Поди сюда! – засмеялся дед Мирон и подвинулся, освобождая место Бруцеву. – Будет тебе кипятиться-то!

В доме деда Мирона Бруцева любили за его непримиримый характер, жалели этого парня, который никогда не знал ни дома, ни ласки.

Старик дождался, пока семинарист устроится поудобней, потом поднялся, подошел к очагу и поставил на жар кастрюлю.

– Время уже обеденное… – И крикнул Радое, стоявшему у порога: – Принеси-ка сюда маленький столик…

Радое принес низенький столик. Придвинув его к миндеру, дед Мирон поставил перед каждым глазурованную миску, положил ложку, а посередине водрузил кастрюлю. Затем открыл крышку – и в комнате разнесся упоительный аромат чечевичной похлебки с чесноком. Прервавшийся было разговор возобновился с новой силой.

Мирон Калчев, умный и суровый человек, был родом из стрелчанских сел. В молодости он скитался по России, побывал под Ростовом и на Кубани, где научился выращивать арбузы и дыни. Вернувшись в Болгарию, осел в Пловдиве, но большую часть времени проводил на своей бахче под Сарайкыром. Дед Мирон был обучен грамоте и в свободное от работы время любил листать Костины книжки, как бы пытаясь увидеть за мелко исписанными буквами таинственный и необъятный мир.

К Бруцеву дед Мирон питал особую слабость. Может быть, потому, что тот был среди них самым молодым, а может, потому что сам был таким же неистовым спорщиком.

Вот и сейчас, сидя рядом с семинаристом, он время от времени подливал ему в тарелку. Бруцев ел быстро и с удовольствием, как человек, который всегда жил впроголодь. Но вместе с тем он внимательно следил за разговором, который велся за столом.

– Итак, – прервал он Каляева, подчищая тарелку корочкой хлеба, – вы утверждаете, что революция – дело общее. И в нем могут участвовать и греческие священники, и все фанариоты[19]19
  Фанариоты – греки, представители богатой аристократии или высшего духовенства.


[Закрыть] из Филибе.

– Бруцев, – поморщился Коста. – Неужели ты не понимаешь, что в прошлом году восстание приобрело такой размах именно потому, что в нем участвовали не единицы, а весь народ. Прежде мы рассчитывали лишь на тайные комитеты, но этого недостаточно. Освободить Болгарию горсточка людей не может.

– А я опять повторяю, – прервал его Бруцев, – что вы – наивные люди. В наше время бороться за свободу – это значит быть готовым умереть за нее. Вот ты мне скажи, кто может это сделать: Гюмюшгердан, Полатовы или Апостолидис? Дудки…

– Не о них речь, – медленно проговорил Калчев, чувствуя, что вновь начинает задыхаться. – Мы говорили о людях, принимавших участие в борьбе за освобождение церкви и за просвещение, которым все болгарское дорого и свято.

– Да им плевать на все болгарское, – вскочил Бруцев.

– Верно говорит Попик, – сказал дед Мирон. – Но и Коста тоже прав… В такое время, как нынешнее, грамотные люди нужны как воздух.

– Твоя правда, дед, – покачал головой Жестянщик. – Ученые люди ох, как нужны. Братушки[20]20
  Братушки – так болгары называли русских солдат.


[Закрыть] кровь свою прольют, нас выручая, порядку научат, но ученые люди у нас должны быть свои…

– А если их порядок перейдет к нам, то нечего его хвалить, – махнул рукой Бруцев. – Исчезнут беи, придут помещики да графы…

– Не надо так, Кирко, пустое ведь говоришь… – строго заметил дед Мирон, поднимаясь с миндера. – Да знаешь ли ты, что такое степь донская, где река Днепр-батюшка… Оттуда к нам люди идут… Все оставили – и землю свою, и семьи…

– Все равно, дед, – стоял на своем Бруцев, хотя в голосе его зазвучали примирительные нотки. – Свое государство мы должны строить по-иному. Свобода нам нужна, настоящая свобода… для всех…

Коста понял, что этому спору не будет конца, и решил вмешаться.

– Пусть мы сначала освободим Болгарию, а потом будем порядок наводить, Кирилл, – похлопал он по плечу Бруцева и улыбнулся.

– Да, установишь тут порядок, – снова взорвался семинарист. – Жди. Опять кровопийцы-процентщики на голову сядут… А тебя, дед Мирон, никто и слушать не станет…

– Неужто ты думаешь, что я буду ждать! – рассердился старик. – Деньги… Роскошь… Мотовство одно… – Махнув в сердцах рукой, он вышел, захлопнув за собой дверь.

В низенькой комнатке стало совсем темно. Коста взглянул на часы. Потом снял с полки свечу и зажег ее.

– Идите сюда, – подозвал он гостей поближе. Затем достал из-под соломенного тюфяка на миндере какой-то свиток и развернул на столике. – Я тут план составил, посмотрим, что вы на это скажете. – И Коста, водя пальцем по карте, принялся подробно описывать, где у турок какие склады, за которыми нужно вести непрерывное наблюдение.

Бруцев сначала следил издалека, не приближаясь к столику, но потом увлекся, подсел к Косте. Колышущееся пламя свечи освещало узенькие, кривые улочки, обозначенные на плане, и перед его взором мысленно предстал столь желанный для него мир, таивший в себе будущие взрывы и пожары, разрушения и возмездие, что было единственным удовлетворением для его измученной души.

11

После объявления войны приток иностранцев в Пловдив быстро сократился. Даже те, кто еще оставался в городе, торопились его поки-|нуть и отправиться или на север – к Белграду, а оттуда в Вену, или на юг, в Константинополь, и там подыскать более надежный способ передвижения в свои страны.

Столь стремительное исчезновение иностранцев из города еще больше усугубляло и без того мрачное и подавленное настроение Аргиряди, привыкшего тешить свое самолюбие во встречах с чужеземцами. Вот почему он с таким интересом прислушивался сейчас к разговору, который вели недавно прибывший американский журналист Макгахан, секретарь английского консула в Пловдиве Питер Хейгерт и пришедший попрощаться Теохар Сарафоглу.

Аргиряди очень нравился Дженерариэз Макгахан, хотя они были мало знакомы. Аргиряди знал, что журналист некоторое время жил в Петербурге, что в русской столице у него было много друзей, среди которых особо выделялся нынешний посол России в Константинополе генерал Игнатьев. И только в прошлом году, после разгрома восстания Аргиряди увидел корреспондента «Дейли Ньюз» совсем в ином свете. Его материалы о Батакской резне[21]21
  Батакская резня – при разгроме Апрельского восстания турки согнали в церковь все население г. Барака – 3 тысячи человек – и сожгли живьем.


[Закрыть] заставили Аргиряди испытать глубокое волнение. Они всколыхнули в его душе неподозреваемые им самим чувства. Аргиряди никому не сказал об этом, даже прятал газеты, получаемые из конторы братьев Гешевых, будто какой-то документ, касавшийся его лично. Прочитав единожды, он уже не возвращался к этим материалам, но и не нашел в себе силы уничтожить их.

Теперь, слушая беседу троих мужчин, расположившихся в удобных креслах вокруг его стола, он испытывал былое волнение, которое, как ему казалось, давно улеглось.

– Война, – рассуждал Сарафоглу, верный своим принципам оправдывать всякий свершившийся факт, – это последствие безуспешной попытки определенных сил вынудить Турцию к позорному отступлению.

– Война, – спокойно возразил Макгахан, – это результат не способности Турции обеспечить элементарные гражданские права порабощенным ею народам. И если быть точным, война – это по следствие всех «добрых» услуг, которые Европа оказывала Турции на протяжении долгих лет.

Питер Хейгерт, высокий, худой человек с вытянутой, как у ласки головой, вскинул на Макгахана бесцветные глаза:

– Я не совсем понимаю, на что вы намекаете, господин Макгахан.

Корреспондент достал сигару, откусил кончик и прикурил от свечи, поднесенной ему Аргиряди.

– На что я намекаю… – медленно повторил он, выдыхая дым. – Ну, во-первых, на неутомимую деятельность премьера Дизраэли, направленную на укрепление тиранического режима в этой части Европы. Вы отлично это знаете, господин Хейгерт, и всячески способствуете этому.

– Я всего лишь служащий моей страны, – с достоинством произнес секретарь.

– Именно в этом своем качестве, – кивнул Макгахан, – в прошлом году вы побеспокоились о том, чтобы турецким властям стало известно о нашем прибытии в Пловдив. И лишь из-за их восточной медлительности мы успели объехать район восстания раньше, чем были отданы распоряжения не пускать нас.

– Вы говорите с предубеждением ирландца, – желчно засмеялся Хейгерт.

– Нет, я говорю с убежденностью очевидца, – ответил Макгахан, – что в равной степени неприятно как для меня, так и для вас. – И, подавшись немного вперед, он продолжал:

– Это трагедия наших дней, господин Хейгерт. В прошлом каждое государство защищало лишь свои, собственные, интересы. И это было более или менее справедливо. Однако могучие державы создали большую политику, и она подчинила все, в том числе и совесть людей. Хочу, чтобы вы меня поняли правильно. Я говорю о системе. Возможно, безрассудство – это болезнь могущества… Во всяком случае, будет чрезвычайно печально для всего мира, если это станет правилом внешней политики государств.

– Всего лишь в вашем понимании, милостивый государь, – холодно и спокойно возразил секретарь. – У нас свои интересы в этой части света…

– Именно это я и утверждаю, – подхватил Макгахан. – Ведь полому вы и действовали столь хладнокровно. – Он взглянул на англичанина. – А теперь, конечно же, вам не остается ничего другого, кроме как сохранять хладнокровие.

– А я считаю, господин Макгахан, – вмешался Сарафоглу, – что поведение Англии по отношению к оттоманской державе есть пример исполненного долга в международных отношениях.

Журналист перевел взгляд на Сарафоглу и, откинувшись на спинку кресла, медленно произнес:

– Знаете, мне не совсем понятно, почему вы так боитесь независимости вашей страны?

– А я вам поясню, – ответил Сарафоглу, по привычке ощупывая цепочку карманных часов. – Прежде всего хочу, чтобы вы знали, что лично я поддерживал борьбу за независимость болгарской церкви. Господин Аргиряди может это подтвердить. Что же касается политической свободы, тут у меня имеются свои аргументы. Во-первых, страна должна получить политическую свободу без каких-либо сотрясений, путем постепенного введения самоуправления…

– А до тех пор ваш народ могут резать и убивать, сколько им влезет, – кивнул Макгахан.

– Минуточку, – поднял руку Сарафоглу. – Во-вторых, я абсолютно убежден в неспособности малых национальностей развиваться самостоятельно. Знаете, что будет представлять собой турецко-болгарское государство наподобие Австро-Венгерской империи? В-третьих, – Сарафоглу методически загнул третий палец, – в финансовом отношении положение небольших государств весьма плачевно. В-четвертых, ни один порядочный человек в этой стране не согласится, чтобы им правили разные бездельники и негодяи, не вылезающие из бухарестских кабаков…

Макгахан усмехнулся.

– А мне кажется, что самый важный ваш аргумент заключается в следующем: не стоит покидать кресло в Государственном совете, коль уж до него добрался…

Меня не Государственный совет кормит, – ответил Сарафоглу. В голосе его чувствовалось легкое раздражение.

– А я и не говорю о хлебе насущном, – снова усмехнулся корреспондент и посмотрел на часы. – Впрочем, наш спор вряд ли закончится обоюдным согласием…

Он поднялся и сказал, обращаясь к хозяину:

– К сожалению, я должен идти. Хочу съездить в Пазарджик…

Аргиряди тоже встал.

– Мне будет очень приятно, если вы снова нас посетите. Мы ведь так мало виделись, хотелось бы опять встретиться.

– Благодарю вас, – тепло улыбнулся. Макгахан. – Я остановился у моего друга еще по константинопольскому колледжу Павла Данова и буду вам очень признателен за ваше внимание.

– Я слышал о вашей дружбе с господином Дановым, – сказал Аргиряди, пожимая гостю руку. – Надеюсь, мы с вами еще увидимся…

Сарафоглу тоже поднялся и стал натягивать перчатки на костлявые руки, явно горя желанием продолжить разговор с гостем на улице. Однако настроение у него уже было испорчено. Никогда не знаешь, как следует себя вести с такими людьми. И самое главное – нельзя угадать, что они обрушат на твою голову в следующую минуту.

На пороге гости столкнулись с Амурат-беем. Аргиряди поспешил представить бею Макгахана. Амурат несколько секунд пытливо смотрел на корреспондента, будто пытаясь что-то вспомнить. Потом кивнул и направился по лестнице в свою комнату, не уделив никакого внимания Сарафоглу.

Когда Аргиряди, проводив гостей, вернулся в комнату, он застал бея сидящим в кресле и беседующим с Хейгертом. Англичанин держал в руке цилиндр, явно собираясь откланяться. По всему видно, между ними состоялся какой-то короткий, но напряженный разговор. После того, как англичанин вышел, бей молчал еще некоторое время. Чувствовалось, что он возбужден.

– Хейгерт еще утром намеревался с вами встретиться, – заметил Аргиряди. – Он сообщил, что хочет передать вам важные предложения.

Амурат скептически усмехнулся.

– Их предложения, уважаемый эфенди, – это всегда умелая форма каких-то просьб. Многие из них недалеко ушли от этого бородатого писаки, которого вы только что проводили. Провал Мидхат-паши и вся наша политика в Европе в прошлом году были подготовлены… в Англии.

Он немного помолчал и с горечью добавил, глядя прямо перед собой.

– В этой войне у Англии одна-единственная цель – Кипр! И она отнимет его у нас почти как благодеяние…

Бей встал и подошел к окну. Упершись руками в раму, он некоторое время стоял, задумавшись, потом обернулся к Аргиряди и, посмотрев на него так, будто видел впервые, проговорил изменившимся голосом:

– Из Стамбула получен приказ о доставке зерна. Требуют в два раза больше, чем было определено раньше.

– Откуда же нам его взять? – пожал плечами Аргиряди.

– Не успели получить из Анатолии и Багдадского вилайета, – холодно продолжил Амурат-бей, не обращая внимания на возражение, – поэтому требуют его от нас.

Затем добавил:

– Я распорядился пустить слух среди торговцев зерном, что реквизиционная комиссия установила дополнительную цену на большее количество пшеницы. Хамид-паша выделил в распоряжение перекупщиков и торговцев зерном эскадрон черкесов. Я думаю, что этого хватит…

Взяв со стола перчатки, Амурат вымолвил, делая упор на каждом слове:

– Мы заплатим за каждый мешок по десять-пятнадцать грошей свыше установленной цены…

Сейчас к бею вернулось прежнее спокойствие. Он даже улыбнулся Аргиряди, пожав ему на прощанье руку.

Проводив гостя, Аргиряди вернулся к столу и задумался, рассеянно наблюдая за тем, как расходится по комнате голубой дым.

«Интересно, что может спасти Турцию? – думал он. – Англия, младотурки, аллах или сам сатана?…»

Посидев немного, он запер ящик стола и сунул ключ в карман. Машинально взглянул на часы, затем подошел к двери и позвал Теохария. Приказав ему через час собрать членов реквизиционной комиссии у него в конторе, Аргиряди быстро оделся и вышел.

Макгахан заехал в Пловдив, возвращаясь из Дунайского вилайета. Пошла уже третья неделя с тех пор, как была объявлена война. Но нигде вдоль берега Дуная не было турецких войск.

Военные действия развертывались сейчас у Измаила, а также близ Карса, в Анатолии. Международные агентства передавали противоречивые сведения. В один и тот же день человек мог прочитать в «Таймс» об огромных контингентах турецких войск в Румелии и тут же убедиться, что их вообще не существует, развернув «Виннер Цайтунг». Он мог удивиться «достоверным» фактам о подготовке высадки турецкого десанта в Румынии, напечатанным на страницах «Дейли Экспресс», чтобы тут же понять их нелепость, бросив взгляд на заглавия прусской газеты «Ди Кроне».

Макгахан в совершенстве владел языком заглавий, за их фасадом умело читал о положении европейских сил, о мнениях правительств по так называемому Восточному вопросу. Но сейчас, проехав почти все расстояние от Русчука до Видина, он убедился в двух вещах, о которых газеты вообще не сообщали. Во-первых, Турция не была способна вести продолжительную оборонительную войну, даже при столь хорошем вооружении. И во-вторых, войско, которое должно было форсировать Дунай и войти в Болгарию, могло полностью рассчитывать на самую активную и надежную поддержку болгарского населения в городах и селах, несмотря на то, что в прошлом году оно подверглось жесточайшим гонениям со стороны турок. Османы тоже отлично понимали это и принимали меры: Макгахан видел в Тырново и Русчуке огромные колонны арестованных болгар, которых гнали на юг, в Анатолию.

По берегам Дуная и на горных склонах Болгарии – повсюду готовилась жаркая схватка Она обещала стать одной из самых кровавых и драматических за весь период времени, прошедший после Крымской войны.

Журналистский нюх подсказывал Макгахану неминуемое поражение турок. Вместе с тем он предугадывал и размеры кровавой дани, которую должно будет заплатить беззащитное население за это поражение.

Посещение Пловдива было отклонением от намеченного маршрута, но Макгахан твердо решил встретиться с Дановым и уговорить друга уехать вместе с ним в Константинополь. Это была последняя возможность помочь Павлу, прежде чем страна будет ввергнута в пучину кровавой бойни. После своего возвращения в Константинополь Макгахан намеревался отправиться в Румынию, минуя Вену. В Плоешти его ждал сын генерала Скобелева.[22]22
  Скобелев, Михаил Дмитриевич (1843–1882) – талантливый военачальник, один из полководцев в Русско-турецкую войну 1877–1878 гг.


[Закрыть] С ним Макгахан познакомился в диких степях Средней Азии, и с тех пор обоих мужчин связывала крепкая дружба.

Ход нагреваемых событий и то, что Макгахану довелось увидеть в Болгарии, наполняли его душу нетерпением. Он страстно желал воскрешения этого несчастного народа, очищения земли огнем орудий и шрапнелью, возмездия за смерть тысяч невинных в то зловещее лето, когда он впервые приехал сюда.

Но пока что главной его заботой был Данов. Он нежно любил этого юношу за его чистоту и пламенную душу. Война была уже объявлена, и Макгахан не мог взять Данова с собой, но, по крайней мере, он мог предоставить ему в Константинополе квартиру и безопасность, чего нельзя было ожидать здесь.

Сразу же по прибытии в город журналист изложил Данову свои намерения. Но на следующий день ему пришлось уехать в Пазарджик, где он пробыл до вечера. И только когда они остались вдвоем в комнате Павла, незадолго до того, как Макгахан должен был отправиться на вокзал, он повторил свое приглашение.

Павел спокойно выслушал его и, улыбнувшись, сдержанно сказал:

– Но я не представляю, что стану делать в Константинополе. Друзей у меня там почти не осталось, да и вас там не будет.

– Это не довод, – спокойно ответил журналист. – Просто вы переждете события в надежном месте.

– Я не ищу доводов, – возразил Павел. – Меня угнетает другое, то, что я не могу посвятить свою жизнь благородным целям. Ведь существует столько возвышенных идеалов, которым может служить человек. Вы же читали Вольтера, Монтескье, Бэкона…

Макгахан улыбнулся.

– Все учения обладают одним недостатком: они просто учения, – покачал он головой. – А на практике часто оказывается невозможным достигнуть всеобщего благополучия, по крайней мере, на каком-то определенном этапе. Просто его неоткуда взять…

– Как неоткуда – от земли, – решительно возразил Павел. – Земля всем может дать благо.

– Нет, вы ошибаетесь, это зависит не только от земли… Если бы это было так, то она всегда бы удовлетворяла все нужды человечества. Спасение я вижу единственно в прогрессе, который сможет постоянно и в безмерных количествах увеличивать блага. А до тех пор теории о всеобщем благополучии будут оставаться всего лишь теориями…

Макгахан достал из кармана дробинку и повертел ее в руках.

– Знаете, – усмехнулся он, не глядя на Павла, – у меня всегда было такое чувство, что некоторые люди рождены не там, где им надлежало родиться, и не вовремя. Для них существуют две возможности: или смириться и принимать жизнь такой, какая она есть, или же восстать против судьбы.

Макгахан сунул дробинку в карман и в упор взглянул на Павла.

– И второе решение я всегда считал одним из наиболее верных проявлений достойного характера. Я не могу предсказать вашу дальнейшую участь, Павел, но мне нравится, что вы по-прежнему остаетесь таким, какой вы есть, невзирая на то, что обещает и что предлагает вам жизнь.

Макгахан поднялся и подошел к вешалке, где висел его редингот.

– Вы меня переоцениваете, – покачал головой Павел. – Поверьте, я сам не знаю, на что я способен и что должен делать. Вот сейчас, например, я перевожу Руссо и постоянно спрашиваю себя: тем ли я занимаюсь?… Порой мне хочется разорвать все, уничтожить, сжечь… Ну, хорошо, я переведу… А потом? Что я могу делать? Что вообще нужно делать? Мне бы хотелось участвовать в том, что сейчас происходит, внести свою лепту, но я не знаю как, не знаю – во что…

Макгахан медленно застегивал пуговицы на рединготе.

– К сожалению, не могу вам помочь, мой друг, – помолчав, ответил он, – хотя прекрасно вас понимаю. Мне кажется, что в такое время человек должен больше прислушиваться к голосу интуиции, чем разума. Впрочем, нужно вам сказать, что когда я сюда ехал, у меня возникло чувство, что турки взбудоражены не только началом воины, но и чем-то еще, что происходит внутри самой страны. Может быть, это связано с какими-то волнениями типа прошлогодних? Кто знает… Тайное движение так же невидимо, как тени в ночи. – Он задумчиво посмотрел в окно и добавил: – И все же, это не для вас. У вас нет житейского опыта, и в такой борьбе вы будете чувствовать себя наивным новичком.

Макгахан взглянул на часы. Пора отправляться. Спустившись вниз они наняли один из фаэтонов, стоявших у церкви, и тронулись в путь.

С высоты Тепеалты город был виден как на ладони. Лучи заходящего солнца высвечивали крыши домов, которые вспыхивали желтыми и оранжевыми пятнами среди буйной зелени. Внизу яркие краски тускнели, окутанные лиловым сумраком тени, будто погружались в глубокий спокойный омут.

– Вы говорили о тайном движении, – заговорил снова Павел. – Что вы имеете в виду?…

Макгахан пожал плечами.

– Абсолютно ничего конкретного… Я только предполагаю… – И, немного помолчав, заявил: – Так или иначе, для меня исход войны решен, ибо это будет война не только двух армий, но и двух миров. Поэтому она будет кровавой и беспощадной не только на поле брани, но и здесь, в тылу…

Фаэтон остановился у вокзала. Проводник указал Макгахану его место. Состав был небольшим – всего три вагона. Сзади был прицеплен товарный вагон, охраняемый вооруженным солдатом. До отхода поезда оставалось еще несколько минут. Макгахан и Павел присели на деревянную скамейку посреди перрона. Паровоз пыхтел, выпуская клубы пара, и время от времени давал короткий свисток. Немного погодя послышался звук станционного колокола, возвещавшего отправление поезда.

Окинув состав небрежным взглядом, Макгахан нарочито равнодушно спросил:

– Вас действительно что-то задерживает здесь, Павел?

Откинувшись назад, Павел ответил, не глядя на журналиста:

– Это «что-то» очень неопределенно, Дженерариэз. В том-то все и дело, что слишком неопределенно…

Раздался последний звонок. Макгахан и Павел поднялись с места и молча направились к вагону. Журналист на миг замедлил шаг и с расстановкой произнес:

– Это что-то личное, друг мой?

Павел почувствовал, что краснеет, но отрицательно покачал головой.

– В таком случае я вам советую хорошенько подумать… И если вы решите приехать, можете это сделать в любой день следующей недели. Я покину Константинополь спустя десять дней. – Макгахан дружелюбно посмотрел на Павла и добавил: – При необходимости можете воспользоваться вот этим.

И он протянул юноше конверт с эмблемой американского посольства в Константинополе.

– Через месяц-другой, – продолжал размышлять Макгахан, – когда русские перейдут Дунай и турки почувствуют приближающийся конец, здесь могут произойти страшные вещи, тогда нельзя будет рассчитывать ни на отца, ни на брата…

У последнего вагона поднялась суматоха. Вооруженные солдаты быстро строились в шеренгу. Со стороны города показалась колонна из сорока-пятидесяти человек. Руки людей в каждом ряду были соединены общей цепью, заканчивающейся кандалами. Зловещий металлический звон плыл над перроном. Явно, это были заключенные, которых везли в Анатолию. Павел не увидел среди них ни одного знакомого лица, хотя, судя по одежде, все они были городскими жителями. Провожающих тоже не было, только в начале перрона кто-то из толпы протянул арестантам кувшин с водой и большую буханку хлеба Вероятно, заключенные были жителями небольших городков, раскинувшихся неподалеку от Пловдива, у подножия Родопских гор.

Низенький коренастый офицер подал команду, и двое стражников принялись грузить осужденных в товарный вагон. Все разом зашумели зазвенели цепи, послышалась ругань на турецком языке, громкий голос одного из стражников, считавших арестантов. Внутри вагона кузнец приковывал каждую цепь к отдельному кольцу в стенке. Вся эта суета и беспорядок задерживали отправление поезда.

Павел взглянул на Макгахана. Американец стоял, слегка расставив ноги и молча наблюдая за погрузкой в товарный вагон.

– Неизменная действительность Османской империи… – процедил он сквозь зубы.

– И это в век человеческого прогресса, на глазах у всей Европы… – подхватил Павел.

Макгахан покачал головой.

– Европа, – медленно произнес он, – возможно, нуждается в этом… Что же касается прогресса, то я далеко не убежден, что он распространяется и на сферу нравов…