Текст книги "Синий аметист"

Автор книги: Петр Константинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

20

Суматоха, царившая в городе, облегчала встречи Рабухина и Грозева в доме Матея Доцова.

Обычно с наступлением сумерек, пока еще не были зажжены фонари, Грозев покидал свечную мастерскую и исчезал в лабиринте улочек на Небеттепе.

Еще в первый вечер собравшиеся поручили Бруцеву организовать спасение заключенных. Другой важной задачей было срочно установить связь с наступающей армией.

Рабухин колебался, отсылать ли окончательную маркировку орудийных позиций на Небеттепе. Турецкие офицеры ежедневно размечали новые позиции орудий, и, если бы изменили старые, нужно было бы изменить сигнализацию. Несмотря на это, Рабухин изготовил маркировку при существующем положении и решил ее послать. Войска вели сражения уже около Пазарджика.

Наиболее подходящим человеком для связи с наступающими войсками казался Коста Калчев. Он был знаком со многими жителями пловдивских сел и отлично знал проселочные дороги, особенно те, что могли привести его в расположение русских.

Единственной помехой была его болезнь, и все колебались, согласиться ли с его предложением. Но приводимые им доводы были убедительны, и в конце концов Рабухин дал ему письмо и объяснил, как он должен поступить, попав к русским. Затем все пожали ему руку и пожелали счастливого пути. Той же ночью Коста Калчев отправился в путь.

В канун Васильева дня он заночевал у родственников в Цалапице и рано утром пошел на запад по покрытой снегом проселочной дороге. Он хотел обойти Пазарджик и окольными путями добраться до русских позиций.

Калчев шел медленно, время от времени делая остановки, чтобы перевести дух. Утро было пасмурным. Затянутое тучами небо низко нависло над равниной. Вдали гремели орудия, поблизости раздавались ружейные выстрелы, в небе стояло зарево, будто от пожара.

«Уж не подожгли ли они Пазарджик?…» – подумал Коста и ускорил шаг.

На шоссе, проходившем левее, виднелись разрозненные обозы. Они тянулись к Пловдиву.

К полудню на горизонте возникли минареты пазарджикских мечетей. Над городом поднимались клубы дыма, но орудийной стрельбы уже не было слышно. Не было видно и движения на дороге, выходившей из города. Вся она была усеяна перевернутыми повозками.

Что произошло с Пазарджиком? Ушли из него турки? Что означал этот дым, этот мертвый покой? Коста беспомощно оглянулся. На западе тучи поредели, над равниной разлился бледный свет. Тогда Коста заметил километрах в двух от того места, где он находился, темную цепочку всадников, несшихся к нему по заснеженному полю.

Впереди скакал всадник в красной феске с берданкой в руке.

Коста нащупал пистолет в кармане, потом письмо за подкладкой пальто.

«В случае опасности письмо уничтожишь», – сказал ему Рабухин. Коста разорвал подкладку. Остановился у куста и снова посмотрел на всадников. И увидел, что в руках они держат пики. Это были уланы.

Вмиг перед глазами у него все посветлело – и небо, и равнина, и дорога. Он быстро вышел из-за куста. Всадники были уже совсем близко.

Первый всадник, державший ружье на боку, опустил его.

– Братья!.. – крикнул Калчев, голос его прервался от волнения.

Всадник, крупный усатый улан, подъехал ближе. Вид у него был серьезный и строгий. По-видимому, он убедился, что Калчев не турок. Натянув поводья, он рысью проехал дальше, затем сделал широкий круг и остановился в нескольких шагах от Калчева. Остальные всадники расположились позади него полукругом.

– Кто ты такой? – спросил его усатый. Калчев решил тоже говорить по-русски.

– Болгарин из Пловдива.

– А куда направляешься?

– Ищу русские войска…

Усатый засмеялся. Его черные, немного цыганские глаза весело сверкнули.

«Наверное, это украинцы…» – подумал Калчев.

– А русский откуда знаешь? – спросил его снова улан.

– Я учитель, – ответил Калчев, – к тому же два раза жил в Одессе с отцом, когда был маленьким…

– Ага… – кивнул головой усатый. – А в наших войсках кто тебе нужен?

– Кто-нибудь из командиров батальона или эскадрона.

– Ого! – весело воскликнул улан, так что остальные тоже засмеялись. – Вот, значит, кто тебе нужен…

Обернувшись назад, он позвал:

– Иваненко!

От всадников отделился молодой парень с нежным лицом и желтыми, как солома, волосами. К его коню были привязаны два других, неоседланных. Среди всадников были и другие такие. Видимо, это был разъезд, отправившийся собирать в поле разбежавшихся коней.

– Умеешь ездить верхом? – спросил улан Каляева, но уже более мягким и дружелюбным тоном.

– Могу, но не по-гусарски, конечно… – ответил Калчев.

– Тогда садись на коня, отвезем тебя к ротмистру, он скажет, что делать дальше.

И, дернув за поводья, улан гикнул:

– Эге-гей!..

И поскакал вперед рысью.

Калчев сел верхом на одного из коней и двинулся рядом с Иваненко позади всех. Когда они поднялись на небольшой холм, откуда открывался вид на Пловдив, Иваненко вдруг воскликнул:

– Да это павловцы-храбрецы!.. Вперед!..

По дороге, среди перевернутых повозок, действительно, двигалась военная колонна. Штыки солдат поблескивали в бледных лучах солнца. Впереди колонны ехали три всадника. Порыв ветра донес звуки песни.

Хорунжий поднял к глазам бинокль.

– Молодец, Иваненко! – воскликнул он, не отнимая от глаз бинокля. – Это павловцы…

И, обернувшись, взмахнул своей берданкой и крикнул:

– Движутся к Пловдиву… Выступили еще ночью… Ура-а! – И, пришпорив коня, помчался к дороге.

Прибыв к биваку эскадрона, уланы представили Калчева ротмистру – молодому, сероглазому офицеру. Объяснили, как на него наткнулись. Офицер подробно расспросил его, кто он и откуда. Потом Калчев вручил ему письмо Рабухина.

В палатке ротмистра находился еще один офицер – невысокий, плотный, с энергичными движениями. Ротмистр протянул письмо ему. Тот вскрыл конверт и спокойно прочел. Раза два он поднимал взгляд на Калчева, словно порываясь о чем-то его спросить. Затем сложил письмо, подошел к Калчеву и протянул ему руку.

– Благодарим вас, – сказал он, – еще сегодня мы передадим письмо туда, куда нужно…

Повернувшись к выходу, он позвал:

– Лаврус!..

– Слушаю! – на пороге вырос хорунжий, щелкнул каблуками.

– Отведи господина в палатку Харцева – пусть там пообедает и отдохнет. Он поедет с нами в Пловдив.

Поев и согрев у жаровни замерзшие ноги, Коста Калчев лег на походную койку и прислушался к вечернему шуму вокруг.

Незаметно он заснул. Он не мог сказать, сколько времени спал. Проснулся от призывного звука трубы и топота сотен ног. Стояла глубокая ночь. В свете костров мельками тени людей и повозок. Ржали кони, от их заиндевевших морд поднимался пар.

Мимо палатки прошел Иваненко с седлом на плече.

– Выступаем к Пловдиву… Давай, братушка!.. – крикнул он, глаза его сверкнули в темноте.

Калчев пошел вслед за Иваненко. По утрамбованному снегу среди деревьев в направлении пловдивского шоссе уже двигались первые колонны. Где-то в темноте, за кустарниками, тоже шли солдаты, в биваке ясно слышались их громкие голоса и резкие команды офицеров.

Лаврус – в застегнутой доверху шинели, чисто выбритый, с вызывающе закрученными черными усами – уже сидел верхом на коне. Вид у него был строгий и торжественный. Впереди били барабаны, мимо костров шли колонны.

Калчев молча вскочил на коня рядом с Иваненко, покоренный странной торжественностью, с какой люди отправлялись в бой, в котором многие, быть может, найдут свою смерть.

Когда они в конце колонны проехали мимо бивака, небо на востоке слегка посветлело, голубоватый дым угасающих костров окутывал, словно туман, оставленный бивак.

Оглянувшись, Калчев увидел, что к берегу Марицы со всех сторон направляются колонны, освещенные факелами.

– Будем переходить Марицу… – сказал Иваненко, и Калчев увидел, что его едва пробивающиеся усики заиндевели. Шинель у него тоже была вся в инее, им был припорошен и русый чуб, спадавший на лоб.

Когда миновали редкий сосняк, взгляду их открылась широкая лента Марицы. Еще не рассвело, но в бледном свете занимающегося утра было видно, как над темной поверхностью воды поднимается пар. То, что увидел Калчев на берегу, показалось ему невероятным. Солдаты снимали шинели, брюки и сапоги, скатывали их в узел и, держа его над головой, входили в ледяную воду. Свободной рукой каждый держался за ремень товарища.

Чуть ниже по течению другая цепочка полуголых людей, связанных веревкой, преодолев середину реки, уже поднималась на противоположный берег. Впереди шли крестьяне из Адыкьойя, указывая блюд.

Барабаны умолкли, слышались лишь удары кусков льда, которые несла река. Время от времени раздавался чей-то вскрик, ржание лошади, и снова воцарялась тишина.

Те, кто уже переправился на другую сторону, протянули новые веревки и, держась за них, все больше и больше солдат входило в воду.

К берегу со стороны пловдивского шоссе подъехал драгунский эскадрон. Возглавлял его худой невысокий офицер с бледным мальчишеским лицом.

– Драгуны, – обратился он к всадникам, вставшим полукругом на берегу, – на каждого коня – по одному пехотинцу! Колонной по одному – марш вперед, через реку!..

Возле всадников тотчас появились пехотинцы – те, кто был пониже ростом. Они усаживались на коней позади всадников, держа под мышкой свои узлы.

Лаврус обернулся к своим уланам и тихо, с уважением в голосе произнес:

– Это капитан Александр Петрович Бураго из шестьдесят третьего гвардейского драгунского полка… Безумный смельчак… У Вакарела он открыл нам путь к Ихтиману…

Потом, вспомнив что-то, добавил:

– Его эскадрон находится под личным командованием генерала Гурко…

Драгуны Бураго уже переправляли пехотинцев на другой берег.

Кони тревожно ржали, продвигаясь по воде.

Командовавший переправой полковник, подняв саблю, что-то громко сказал.

– Наш черед! – воскликнул Лаврус, привстав на стременах.

На противоположном берегу первые части уже вступили в бой с противником, шла ожесточенная стрельба.

Эскадрон улан вошел в реку. Где-то посредине ехал разъезд Лавруса.

Калчев почувствовал, как ледяная вода капканом охватила его ноги, боль пронзила до самых костей. На миг перехватило дыхание. Конь ступал по дну осторожно, вода тихо плескалась у его груди. Другие лошади пронзительно ржали.

Вдруг конь Калчева оступился, заскользил передними копытами и присел под водой на задние ноги. Потеряв равновесие, Калчев упал в воду. Почувствовав под ногами дно, выпрямился. Он промок до нитки. Одежда отяжелела. Калчев быстро стащил с себя пальто, течение тут же подхватило его и унесло. Вода ледяным обручем стягивала грудь, Коста чувствовал, что задыхается.

Ему все же удалось сохранить равновесие, и он ухватился за одну из веревок. По ней перебирались на ту сторону пехотинцы. Держась обеими руками за веревку, Калчев осторожно двинулся вперед в ряду пехотинцев. Когда они преодолели середину реки, он оглянулся. За ним шел низенький солдат – усатый, со смуглым, скуластым лицом. Вода доходила ему до шеи, время от времени он вскидывал голову, чтобы не захлебнуться. Но несмотря на это лицо солдата показалось Калчеву удивительно спокойным. Его голубые глаза были устремлены на приближающийся с каждым шагом берег, словно искали среди толпы солдат своих товарищей по взводу.

Солдаты выходили на берег группами, отжимали полотняные подштанники, которые тут же замерзали.

Лишь крестьяне из Адыкьойя и Кадиево, переводившие солдат через реку, невозмутимо входили в воду и выходили из нее в своих овчинных тулупах, на которых серебрились длинные замерзшие потеки.

Стрельба усиливалась, уже совсем рядом раздавались зловещие щелчки пуль о камни.

Калчев огляделся, пытаясь найти Иваненко и Лавруса, но их нигде не было. Толпа солдат быстро одевалась, люди хватали оружие и, двигаясь перебежками вдоль глинистого берега, залегали в снегу за кустами и буграми.

– Скорее… скорее… скорее… Залечь!.. – командовал молодой капитан, сабля у него в руке сверкала.

Калчев тоже пригнулся, пробежал несколько метров и залег в неглубокой яме.

Теперь можно было внимательно оглядеться. Уже рассвело, напротив виднелись тополя и минарет кадиевской мечети. Из огородов на окраине села ожесточенно стреляли.

– Там отборные части бригады Османа Нури-паши, – произнес кто-то за его спиной. Обернувшись, Калчев увидел капитана. Тот указывал на что-то залегшему рядом с ним ротмистру. – Мы не должны давать им опомниться…

Они замолчали, Калчев прислушался к бешеной стрельбе.

Там и сям перебегали солдаты. Взводы собирались вместе, готовились к атаке. Внезапно кто-нибудь из перебегавших падал, ружье выпадало у него из рук, и он, будто играя в какую-то игру, переворачивался навзничь, лицом к утреннему небу.

«Какой это ужас – война…» – подумал Калчев. При каждом движении брюки его гремели, ноги были словно закованы в кандалы.

– Вон, ниже по течению наши переходят реку вброд, – снова послышался голос капитана, – это, наверное, колонна генерала Шильднера-Шульдера. А генерал Креденер, вероятно, уже в Пловдиве…

Калчев увидел, что напротив Айрени берег почернел от людей. Где-то там стреляли из орудий.

По всей линии фронта стрельба усиливалась. Небо все больше светлело. Скоро должно было взойти солнце. На горизонте красиво очерчивались темно-синие холмы Пловдива. Вдруг по ним поползли белые облачка. Послышался далекий грохот турецких гаубиц. Капитан был прав. Войска Креденера вступали в пловдивский квартал Каршияк.

Далеко в тылу заговорила русская полевая артиллерия. Из Кадиево и Айрени ответили турецкие орудия. Равнина заполнилась адским грохотом. В небо поднялись клубы черного дыма. Все вокруг дрожало словно от подземных толчков.

Началась битва за Пловдив.

Со всех сторон взводы один за другим поднимались в атаку. Голоса людей тонули в грохоте орудий. Сквозь дым на горизонте все так же синели холмы. Где-то сбоку раздалось громкое «ура».

Этот боевой клич рвался словно из самой земли; вздымаясь вверх, как волна, он поднимал за собой людей и бросал их вперед. И Калчеву вдруг показалось, что это восстание, что звонят колокола. На него нашло какое-то умопомрачение, он ощутил необычайный подъем и выпрямился во весь рост.

– Грозев, Искро, братья… Вперед!.. Ура!..

И побежал широким шагом, шатаясь под тяжестью замерзшей одежды, к темной пелене дыма.

Споткнувшись, упал. Поднял голову, и тогда его ослепил внезапный свет.

«Наверное, это солнце…» – подумал он, и тут же его залила красная волна…

21

Бруцеву уже все было известно о тюрьме – расположение камер, лестниц, нижних галерей. Всех осужденных и тех, чьи дела должны были слушаться, отправили еще в начале месяца в различные тюрьмы Анатолии. Сейчас в Ташкапу сидело около ста пятидесяти человек, в большинстве своем крестьян, причем таких, кто случайно оказался возле подожженного сеновала или обоза, подвергшегося нападению отряда повстанцев.

Но где находились Димитр Дончев и Павел Данов, семинарист не знал. Усевшись вместе с Христо Гетовым в темном подвале одного из магазинчиков, как раз напротив Ташкапу, он смотрел на позеленевшее от времени каменное здание – мрачное и уродливое – и в сотый раз прикидывал, как осуществить план освобождения заключенных.

В этот день обстановка с каждым часом осложнялась. На рассвете из Царацово вернулся Гетов. Люди бай Рангела Йотова еще прошлой ночью, возбужденные орудийной стрельбой, собрались на сельской площади и во главе с бородатым воеводой ринулись туда, где в темноте время от времени вспыхивали огни залпов.

Рабухин и Грозев вышли вместе еще затемно. Не дождавшись их у Матея Доцова, Бруцев и Гетов пробрались в этот подвал и просидели в нем целый день, глядя в окошко на Ташкапу.

К вечеру у тюрьмы появились около трех десятков башибузуков, вооруженных ятаганами и пистолетами, повязанных широкими поясами, за которыми торчали рукоятки ножей, – черные, страшные, какими Бруцев их запомнил со времени восстания.

Этот сброд – шумный и зловещий – находился у стен тюрьмы, пока его главари разговаривали в здании. Потом ворота открылись, и головорезы хлынули во двор Ташкапу.

Не прошло и часа, как ворота снова отворились, и один из офицеров вывел за собой охрану из солдат и стражников. Темная шеренга прошла мимо бани и свернула вниз к мосту над Марицей.

По спине Бруцева пробежали мурашки. Кто знает, что это могло означать! Мозг его лихорадочно работал.

– Если б знать, в какой они камере, черт побери! – вслух подумал Кирилл, глядя на маленькие оконца, протянувшиеся двумя рядами на голой каменной стене. – Тогда мы могли бы попытаться их вызволить…

– Этого не узнать, – отозвался Гетов, – вот только если мы крикнем снаружи, чтобы они подали нам какой-нибудь знак. Но ведь нам неизвестно, в этих ли они камерах, а если они вообще в подземелье?…

– Так или иначе их выведут, – нервно произнес Бруцев, прислоняясь к влажной стене подвала. – У нас в общей сложности тридцать пять патронов. А не все башибузуки будут сопровождать заключенных. Несколько человек непременно останутся в тюрьме… Нужно, чтобы поднялась суматоха, тогда мы разгоним охранников…

«А вдруг их перебьют в тюрьме?… – подумал семинарист. – Что сейчас делают башибузуки внутри?…» Сырость пронизывала его насквозь, ему казалось, что ока сковывает его движения.

Ночь была светлой – и не только от снега, но и от какого-то сияния, разлитого над крышами домов; тюрьма виднелась совсем ясно. Артиллерийская канонада где-то на Кричимской равнине за Марицей становилась все более ожесточенной.

Со стороны бани и торговых рядов уже не доносилось шума. Лишь время от времени проезжали телеги со скарбом, на которых сидели турчанки, закутанные в покрывала, – съежившиеся, испуганные. Турки бежали на юг. Может быть, это были последние беженцы из города. Вид этих молчаливых теней в вечернем сумраке усиливал тревогу в душе Бруцева.

Что делать? Снова связаться с Грозевым? Но найдет ли он его в мастерской Матея? И не опоздает ли? Если за это время выведут заключенных, сможет ли Гетов справиться в одиночку?

Он обернулся к шорнику.

– Надо что-то предпринять, время идет… То, что в тюрьму впустили башибузуков – не к добру…

– Предлагай, что будем делать, – отозвался Гетов, приближаясь к семинаристу, ведущему наблюдение из окошка.

Сияние над крышами медленно угасало. Порой чья-то тень бесшумно скользила по улочке. Город затаил дыхание, прислушиваясь к ночи. В казармах не били барабаны, муэдзины не призывали с минаретов на молитву.

Вдруг из Ташкапу донеслись удары в железную рельсу.

– Сейчас их начнут выводить, – взволнованно произнес Бруцев, – нам надо быстрее вылезти и спрятаться за сеновалом старых казарм. Там и решим, как поступить…

Павел Данов услышал удары в железную рельсу во дворе в тот момент, когда, стоя под оконцем в камере, прислушивался к артиллерийской канонаде. Уже несколько дней никто ими не интересовался. Вчера и сегодня их не кормили. Накануне вечером в последний раз налили воды в железное ведро в углу камеры, и после этого жизнь в Ташкапу замерла.

То, что освобождение близко, ощущалось по всему – по непрерывному гулу боев, по глухой тревоге, царившей в городе и неведомо как проникавшей и в тюрьму, и особенно по враждебным и озабоченным лицам охранников.

Щелкнул замок, дверь открылась, и в свете дымящего факела Данов увидел стражника, знакомого ему в лицо: ему приходилось встречать его раньше в городе. Позади него стояли какие-то люди – с бандитскими физиономиями, в пестрых чалмах и коротких полушубках на меху.

– Господин, – сказал стражник, – надо спуститься вниз. Все пойдем отсюда. Будем убегать в Хасково…

Он отступил от двери, и двое башибузуков ворвались в камеру, схватили Павла за руки и, заломив их назад, ловко связали веревкой. Павел попытался было сопротивляться, но один из башибузуков ударил его по голове и грязно выругался по-турецки. Потом его молча вытолкнули в коридор. Из галерей выводили других заключенных.

Во дворе горел костер, там уже стояла группа заключенных, окруженных башибузуками.

Павла толкнули вниз, и он стал спускаться по лестнице, нащупывая ногами скользкие ото льда ступени.

– Давай быстрее, гяур! – крикнул идущий сзади турок. – Чего тащишься, как…

Спустившись к другим, Данов поискал глазами Дончева. Крупная фигура Димитра виднелась в конце ряда, возле железной рельсы. Павлу показалось, что тот его заметил и даже хочет что-то сказать ему глазами, но потом подумал, что это просто блики костра – они создают такое впечатление.

– Ибрагим Саладжа-ага! – крикнул один из турок с верхней галереи. – Больше никого нет…

Их главарь, к которому относились эти слова, высокий турок с бритой головой, обернулся и оглядел распахнутые двери камер, потом мрачно ухмыльнулся:

– Проверь еще раз, чтоб кого не забыть, мы ж идем русских встречать!..

Глаза его как-то странно блеснули, он обвел взглядом ряды заключенных.

Неожиданно Павел почувствовал, что кто-то дотронулся до его связанных за спиной рук. Осторожно обернувшись, он увидел светловолосого мужчину лет тридцати в крестьянской одежде, с умным и проницательным взглядом. Тот медленно развязывал веревку, стягивавшую его кисти.

– Не оборачивайся, – прошептал крестьянин. – Когда нас выведут, найдем способ…

Данов молча смотрел на него. Лицо показалось ему знакомым, но где он его видел, Павел не мог вспомнить.

Из караульного помещения вышел коренастый офицер. За ним шел охранник с факелом. Ибрагим Саладжа-ага смотрел на офицера с легкой, едва уловимой улыбкой человека, обладающего силой и знающего свое дело.

Офицер что-то сказал охраннику, потом спросил о чем-то Ибрагима Саладжа-агу.

– Да нет тут иностранцев, – громко ответил турок и, пренебрежительно махнув рукой, продолжал: – Какие тут иностранцы, не видишь, что ли, что все здесь – поганцы неверные…

– Попридержи язык, – огрызнулся офицер, – позавчера задержали двух балагуров из Беча, так потом правитель целый день препирался с консулами.

Повернувшись к заключенным, он громко крикнул:

– Слушай!..

Двор притих.

– Есть ли тут иностранцы, – офицер поднял руку, – или кому-нибудь известно, что среди вас находится иностранец?…

Мрачную тишину нарушал лишь треск поленьев в костре. Павел машинально сунул руку в карман и нащупал твердый пергамент, который дал ему при расставании Макгахан.

В мозгу у него вспыхнула мысль: может ли он спастись подобным образом? И что это будет: спасение или бегство? А разве сейчас бегство – не единственное спасение? Что честнее – смерть или оправдание, что хочешь жить во имя отечества? Перед собой, перед всеми, кто сейчас здесь находится… Руки у него дрожали.

Он посмотрел на лица заключенных, стоящих с ним рядом, кирпично-красные при свете костра, и медленно вынул руку из кармана.

– Хорошо, – сказал офицер, немного помолчав, – нет…

Затем, повернувшись к турку, произнес негромко:

– Потом не будете возвращаться сюда, а выйдете прямо через квартал Хаджи Хасан на дорогу к Хасково. До полуночи чтоб были там…

«До полуночи…» – повторил Павел в уме, и все показалось ему настолько невероятным, словно это была не явь, а всего лишь дурной сон.

Офицер произнес еще несколько слов, затем вскочил на коня и в сопровождении стражника исчез под темным сводом ворот.

Ибрагим Саладжа-ага, проводив его взглядом, крикнул куда-то в темноту:

– Халил!.. Давай веревки!.. Куда ты там подевался?…

Из глубины двора появился низенький хромой турок. Он нес в обеих руках по мотку веревок.

– Давай сюда! – крикнул ему Ибрагим Саладжа-ага. Потом обратился к стоящим рядом с ним башибузукам: – Начинайте!..

Башибузуки, схватив веревки, натянули их с удивительной ловкостью и принялись с одного до другого края завязывать заключенных за шеи, накидывая на каждого петлю, как делали обычно, привязывая лошадей к коновязи.

Кое-кто из заключенных, по-видимому, сопротивлялся, но глухие удары, последовавшие вслед за этим, дали понять, что всякое сопротивление бесполезно.

Когда все были завязаны, Ибрагим Саладжа-ara прошел вдоль рядов, потом дал рукой знак:

– Давайте, ведите их, потом нам надо будет еще в квартале Хаджи Хасан взять вещи Мусы Ахмеда… Быстрее освобождайте телеги, времени нет…

Ряды тронулись, но их повели не к центральным воротам, а к боковым, выходящим на берег Марицы.

Проходя мимо Дончева, Павел взглянул на него. Лицо Димитра было обезображено, но в здоровом глазу и сейчас светился ум, взгляд его выражал твердость, силу воли, что всегда нравилось Павлу в этом человеке. Орудия гремели совсем близко, и глаз Дончева сверкнул в ту сторону, будто ободряя их обоих.

На берегу заключенных ждали шесть телег с высокими бортами: башибузуки оставили их здесь заранее. Они затолкали в каждую человек по двадцать, и телеги двинулись вдоль реки.

Люди стояли, привалившись к бортам и опустив головы, чтобы не дергать веревки, сдавливавшие им горло. Несколько башибузуков «наводили порядок», тесня их друг к другу.

Телеги ехали по берегу реки, местами покрытой льдом. Ибрагим Саладжа-ara крикнул что-то башибузукам, и те начали подталкивать людей к передкам телег.

– Вперед, поганец! – бородатый турок толкнул Данова в спину.

Павел споткнулся, очки слетели и провалились в широкую щель на дне телеги. Беспомощно оглянулся: он ничего не видел. Вокруг была пустота. Ухватившись за руку человека, стоявшего сзади, Павел с трудом сохранил равновесие.

Они спускались вниз, к Матинчевой мельнице, и ему вдруг вспомнилась ночь, когда они с Жейной перешли реку. Он почувствовал ее руку в своей. Попытался восстановить в сознании ее черты, но не мог. Ему захотелось припомнить облик и других людей, вызвать в памяти все, что было.

О чем думает человек перед смертью?

Павел глубоко вздохнул, набрав в легкие воздух, словно для того, чтобы привести мысли в порядок. Что стало с его рукописями? Наверное, им суждено исчезнуть вместе с ним. Будут ли жители этого города читать когда-нибудь Руссо, восхищаться мудростью Дидро, возвышенным духом Вольтера? Осознают ли, что такое свобода, что значит быть гражданином? Или же здесь всегда будет господствовать случайность, духовная нищета, страх и колебания? Может быть, мисс Пирс была права? В таком случае и Грозев, и Калчев, и он сам, и все остальные – смешные мечтатели.

Ноги у Павла подгибались, и он прислонился к подрагивающему борту телеги. Ему так хотелось спокойно обо всем подумать – все снова перечувствовать, подвести итоги… Как неожиданно наступает Последний час человека!

Телеги закончили спуск и остановились.

– Слезайте! – послышался хриплый голос Ибрагима Саладжа-аги.

Павел крепко уцепился за руку соседа, и тот помог ему слезть.

Река здесь шумела сильнее. Вероятно, они находились у мельницы. Наверное, недалеко были и сады Хаджи Исмаила.

Кто-то совсем рядом дико вскрикнул, крик утонул в предсмертном хрипе. Веревка натянулась. Послышались еще крики. Испуганные люди дергались всем телом, и веревка их душила.

– Господи… Убивают… Люди…

Эти возгласы и хрипы были как в страшном сне. Павел пытался удержать равновесие, но веревка тянула его за собой, сталкивая с другими в ужасной пляске.

– Бей по темени!.. Прямым ударом, чтоб не испачкаться… – послышался снова хриплый голос Ибрагима Саладжа-аги.

Не было сделано ни одного выстрела. Значит, убивали молотками и теслами, которые у них были с собой.

– Люди-и-и!.. – сипло кричал кто-то.

Павел широко расставил ноги, чтобы не упасть, стиснул челюсти. Попытался вновь вызвать в памяти образ Жейны, но это ему не удалось.

Тогда мрак и одиночество показались ему ужасными.

– Дончев!.. – крикнул он изо всех сил.

Что-то обрушилось ему на голову, огненный взрыв оборвал рвавшийся из горла крик.

Уже прошло много времени с того момента, как Бруцев и Гетов залегли за сеновалом старых казарм. Ворота Ташкапу не открывались, со двора не доносилось никакого шума.

Прошло, может быть, около часу, когда вдруг из боковых ворот возле караульного помещения выехал конный офицер. За ним ехал на лошади стражник с зажженным факелом. Обернувшись к стражнику, офицер что-то сказал ему, тот бросил факел на землю, и оба понеслись галопом, словно убегали от собственной тени. На снегу остался лежать горящий факел. Его пламя понемногу гасло, и скоро в лужице растаявшего снега виднелась лишь черная головешка.

Ночь стала еще темнее. Даже снег не смягчал непроглядного мрака. Изредка с площади Орта-Мезар доносился топот копыт, потом он постепенно стихал. Над тюрьмой с другой стороны виднелось сияние, похожее на зарево пожара. Во дворе горел костер.

Бруцев нервничал.

– Что-то там происходит, – процедил он сквозь зубы и, сам не зная для чего, зарядил ружье, – нельзя больше ждать…

Гетов беспомощно посмотрел на него.

– Беги к дому Калчева, – сказал ему семинарист. – и позови кого можно на помощь… Я останусь здесь, что-нибудь придумаю… Ждать нет смысла…

Гетов осторожно выглянул за угол, потом быстро пошел вниз.

Бруцев подождал еще немного, затем вылез из сарая и приблизился к железным воротам тюрьмы. Ржавый металл уходил высоко вверх – холодный и непроницаемый. Кирилл поглядел на каменную кладку. Массивные камни, обросшие мхом, образовывали отвесную стену. Кое-где виднелись скобы железной арматуры. Это вдохнуло в него слабую надежду.

«Поднимусь по стене и перелезу через крышу…» – решил он неожиданно для самого себя. Он повесил ружье на шею, привязал его ремень к одежде.

Хватаясь за выступы стены, всем телом прижимаясь к ней, Бруцев начал медленно взбираться вверх.

Сколько времени продолжался этот мучительный подъем по вертикальной стене, он не смог бы сказать. Он утратил всякое представление о происходящем. Чувствовал лишь боль в исцарапанных до крови руках, острый холод, сковывавший движения израненных пальцев. Время от времени он прижимал лицо к ледяной стене, чтобы хоть немного перевести дух.

Когда уже миновал окна второго этажа и почувствовал, что дыхание сперло от усталости, он посмотрел вверх. Высоко над головой виднелась крыша – мрачная и недоступная. Ему не хотелось больше ни о чем думать. Чувствовал, что силы его на исходе. Кирилл на миг прижался щекой к стене.

«Еще немного… совсем немножко…» – повторял он про себя как заклинание. Надо было во что бы то ни стало преодолеть эту предательскую слабость, размягчающую мускулы, готовую в любой момент сбросить его тело вниз.

Выступ балки появился совсем близко у него над головой. Бруцев стиснул зубы, напрягся из последних сил и ухватился за него.

– А-а-а… – простонал он, клуб пара вырвался у него изо рта. Он подтянулся, медленно влез на крышу и лег на снег, хватая ртом холодную массу, тающую на губах и возвращающую его к жизни.

Когда он пришел в себя, то пополз дальше по крыше. Его глазам открылся тюремный двор. Посредине двора горел большой костер. Вокруг него сидели башибузуки. Один из них раздавал остальным какую-то одежду из лежащей рядом кучи.

Бруцев оглядел галерею. Она была темной и пустой. Двери камер были распахнуты. Он приблизился к краю крыши и увидел, что отсюда легко спуститься на верхнюю галерею. Ухватившись за железную скобу, спрыгнул на площадку. Посмотрел во двор: и костер, и сидящие около него люди показались ему сейчас зловещими.