Текст книги "В открытом море(изд.1965)-сборник"

Автор книги: Петр Капица

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

– Человек за бортом!

На флагмане тревожно зазвенели звонки.

Ломтева не было видно в волнах. Только минуты через полторы кто-то заметил в пенистом водовороте его темневшую голову. В океан полетели на пеньковых концах спасательные круги...

Николай Семенович, потерявший при падении шапку и очки, не видел пробковых кругов. Его теплая одежда постепенно намокала, становилась тяжелой, а ледяная вода, сперва ожегшая тело, теперь стягивала мышцы и сковывала движения.

В такую погоду невозможно было спустить шлюпку: ее мгновенно захлестнуло бы волнами. Радист получил приказание вызвать на спасение двух китобойцев.

«Альбатрос» оказался ближе всех. Он первым примчался к месту происшествия. Марсовый матрос, вскарабкавшийся на мачту, из «вороньего гнезда» увидел среди разыгравшихся волн не только Ломтева, но двух косаток. Они мчались так, что их пятнистые тела то выскакивали на поверхность, то зарывались в воду. Из бурунов торчали высокие, похожие на острые косы, спинные плавники. Матрос слыхал, что косатки своими страшными зубами пополам рассекают тюленей и на ходу заглатывают их. Поэтому он закричал:

– Косатки близко!.. Давай живей... живей вытаскивай ученого!

Выловленный из ледяной воды Ломтев не мог ни говорить, ни подняться на ноги. Его снесли в каюту, раздели догола. Боцман, надев на руки шерстяные перчатки, смочил их спиртом и принялся с таким азартом мять и растирать посиневшее тело ученого, что тот от боли застонал.

Придя в себя, Ломтев первым делом поинтересовался:

– Где Гогоша? Подобрали его?

– Не знаю... Возможно, косатки сожрали, – ответил марсовый матрос.

Пришел радист и сообщил, что раздельщики в желудке убитого кашалота обнаружили куски кальмара [18] 18
  Кальмар – головоногий моллюск, близкий родственник осьминога, только он имеет не восемь, а десять ног-щупальцев. Кальмары бывают гигантского размера – их туловище достигает трех метров, а щупальца с большими присосками – 15 метров.


[Закрыть]. Но Николай Семенович, казалось, выслушал радиста без особого интереса. Он грустил о Гогоше.

Вечером вдали показались ходовые огни танкера. Посланец Родины приветственно загудел во тьме. Ему ответила радостными гудками вся флотилия.

С флагмана взвились вверх разноцветные ракеты, осветившие изрытый волнами океан. По радио начались оживленные, переговоры. Радисты танкера, привезшие с собой записанные на пленку магнитофона приветы детей и жен китобоев, решили немедля передавать их на все корабли флотилий.

И вскоре над бушующим океаном из корабельных репродукторов стали разноситься тонкие детские голоса. Усилители сделали их ясными и громкими.

– Папа, ты меня слышишь? Здравствуй, папа! Это я, твой Толя! – выкрикивал пятилетний мальчик. – Папа, сделай мне кораблик, только настоящий, чтобы сам гудел. И поймай маленького китенка. Я его посажу в ванну и буду поить молочком...

– Эх ты, глупышка, не знаешь, что маленького китенка и на пятитонке не увезешь, – бормотал растроганный отец.

– Папочка, это я – Леночка Тюлюпанова, – залепетала маленькая девочка – дочка штурмана Тулупанова. – Нам с мамой без тебя очень скучно. Мы ходим в садик и смотрим на пароходики. Приезжай скорей! Мама тебя целюет. И я целюлю...

Китобои по голосам узнавали своих детей, и у каждого из них как-то непроизвольно начинали влажно поблескивать глаза.

От растираний Ломтев согрелся и был в блаженном состоянии. Лежа в постели в ярко освещенной каюте, он с таким же вниманием, как и отцы, вслушивался в детские голоса и вспоминал родной дом.

И вдруг, когда кончился детский лепет, Ломтев неожиданно услышал певучий голос своей жены:

– Коля, милый, наконец-то я имею возможность говорить с тобой! Ты представить себе не можешь, как я скучаю без тебя и тревожусь. Мы с мамой целуем нашего дорогого. Ну, как ты там себя чувствуешь?

– Прекрасно, хорошо чувствую, – сказал Николай Семенович, забыв, что его ответа никто не услышит.

– ...Здесь рассказывают, что у вас там в Антарктике ужасные туманы и ветры. Коля, я ведь знаю, как ты подвержен простуде... будь осторожен. Мы с мамой посылаем тебе баночку малинового варенья, три пары шерстяных носков, меховые перчатки и шарф. Умоляю тебя, носи, пожалуйста, только теплое белье. А когда будешь выходить на улицу, то обязательно надевай калоши и зеленый шарф. Но лучше в плохую погоду не выходи из каюты, – для тебя опасны туманы, сырость и ветер...

Со счастливым, горящим лицом Николай Семенович слушал жену и в то же время смущаясь сказал:

– Ну как ей не стыдно!.. Ну что она меня позорит!

Ученый не заметил, как в эту минуту дверь в его каюту приоткрыл старший механик и впустил выловленного матросами пингвина.

Гогоша постоял некоторое время, ворочая длинноносой головой, потом, переваливаясь с боку на бок, сделал два шажка, захлопал короткими крыльями и радостно загоготал.

В ДАЛЬНЕМ ДОЗОРЕ

Четвертые сутки команда сторожевого катера боролась со штормом.

С севера дул непрестанный шквальный ветер, временами обрушивавшийся на небольшой корабль пограничников то дождем, то ледяной крупой. Ночи были темными, без единой звезды и просвета в клубящихся облаках, а дни – короткими и пасмурными. Горизонт едва проглядывался. Казалось, что изрытое волнами, вихрящееся море сливается с низко нависшими небесами.

Навигация на Балтике заканчивалась. Все крупные корабли уже укрылись на зимовку в удобных и защищенных от ветра бухтах. Не показывались и рыбацкие шхуны. Одни лишь сторожевые катера продолжали охранять невидимую, определяемую штурманским счислением морскую границу.

Катер лейтенанта Урванцева находился в дозоре далеко от берега. За кормой у него были острова, едва видневшиеся в мутной дымке, а впереди и по сторонам – море, сплошь покрытое белыми гребнями.

Ветер усиливался. Держаться в открытом море с каждым часом становилось все труднее и труднее. Катер било и захлестывало волной, срывало с якоря, швыряло из стороны в сторону, сносило на юг. Почти поминутно приходилось подрабатывать то одним, то другим мотором, чтобы остаться в зоне дозора и не дать ветру развернуть дрейфующее судно лагом против волны.

Шторм измотал пограничников. Лица у многих матросов заметно побледнели и осунулись.

От качки, воя непогоды и кружения пены у самого лейтенанта Урванцева мутилось сознание. Но он не покидал охраняемого района, хотя давно получил разрешение уйти в укрытие и переждать шторм.

Отплевываясь от соленых брызг, хлеставших в лицо, лейтенант повел катер вдоль границы. «Где-то здесь был буй. Но разве в такую темень разглядишь что-либо?»

– Выставить впередсмотрящего, – приказал лейтенант боцману, – да поглазастей. А сами – на руль!

– Есть на руль! – ответил приземистый широкоплечий старшина.

Он спустился в кубрик и вскоре вышел оттуда с матросом, одетым по-штормовому, – в прорезиненный шлем и плащ. Согнувшись и цепляясь за леерные стойки, матрос перебежал на нос катера и там, видимо привязавшись, выпрямился во весь рост.

«Демушкин, – определил Урванцев. Он узнал комендора по росту и его манере стоять вполоборота к ветру с чуть приподнятым правым плечом. – Этот все увидит».

Боцман поднялся на мостик и, доложив о выполнении приказания, стал за штурвал.

Ветер неистовствовал. Разгулявшиеся волны захлестывали нос катера, перекатывались по палубе и разбивались о стенки ходовой рубки. Впередсмотрящий то и дело исчезал за высоко взлетавшей волной...

– Достанется ему сегодня! – сочувственно произнес Урванцев и перевел взгляд на боцмана.

Старшина стоял, широко расставив ноги, и двумя руками крепко держал штурвал. При этом боцман фыркал, сдувая с усов струйки воды, хлещущей в лицо, и, казалось, был доволен погодой.

«Такого ничем не проймешь. Морж толстокожий! – подумал Урванцев. – Для него любой шторм – «свежая погода».

– Крепко привязался Демушкин? – спросил он. – Удержится ли там?

– Удержится, – махнул рукой боцман. – Чего ему сделается!

Через некоторое время на мостик поднялся встревоженный старшина мотористов.

– По всем переборкам визг!.. Не успеваю воду откачивать... Моторы перегрелись!.. – прокричал он над ухом Урванцева.

Если этак заговорил всегда спокойный и уравновешенный мичман Губарев, – значит, опасность немалая. «Трудно людям и машинам, – подумал лейтенант. – Видно, пора уходить. В такую ночь, если кто и решится пробраться, то большой корабль посты технического наблюдения заметят, а малую посудину захлестнет...»

Урванцев по радио связался с островом.

– Прошу усилить наблюдение за морем, – передал он. – Ухожу в укрытие.

Развернув катер, он направил его к едва приметной полоске земли – к небольшому необитаемому острову.

Ветер теперь дул в спину. И все же было холодно так, что в промокших меховых перчатках сводило пальцы. Последние дни лейтенант почти не спал. Виски сдавливало, в ушах шумело. В напряженных ногах и во всем теле от усталости, казалось, ныла каждая жилка.

Катер вошел в небольшую бухту. Здесь, за мысом, волнение было меньше. Высокие сосны, росшие на косогоре, ослабляли порывы ветра.

Катер стал на якорь. Лейтенант приказал сменить вахтенных и, отдав боцману нужные распоряжения, не пошел в свою каюту, а спустился в машинное отделение. Сюда, к теплу нагревшихся моторов, сходились и продрогшие матросы верхней команды. Еще с трапа он услышал их застуженные голоса.

Урванцев остановился в узком проходе, чтобы отдышаться в тепле. Он видел, как матросы помогают друг другу стаскивать сапоги и мокрую одежду. С комендором Демушкиным возился потный и чумазый моторист.

– Чего сопишь, Волга? Не нравится северная погода? – допытывался он. – До костей прозяб, а?

– Не-е, – почему-то не хотел сознаться тот.

– А ну скажи «тпру».

– Тру, – с трудом разжав онемевшие губы, произнес комендор.

Это вызвало дружный смех.

Лейтенант зубами стянул с окоченевших рук размякшие меховые перчатки, вытер мокрое лицо и вошел в отсек.

– Смирно! – раздался звонкий голос Салтарова, выполнявшего на катере обязанности строевого, подносчика снарядов и кока.

– Вольно! – поспешил сказать Урванцев, видя, что некоторые матросы, пытаясь подняться, забарахтались в полуснятой одежде.

Это вновь вызвало смех. Лейтенант тоже не сумел сдержать улыбки.

– Чего вы развеселились?

– Да уж больно разница смешная, – пояснил моторист. – Одни – будто с полюса, «маму» выговорить не могут, а мы от жары мокрые.

– Включить «котелок» и всем сушиться! – распорядился Урванцев.

Он попытался расстегнуть реглан, но негнущиеся пальцы не могли справиться с пуговицами.

К лейтенанту одновременно кинулись моторист и кок:

– Разрешите помочь?

Не ожидая ответа, они мгновенно сняли с командира шлем, стянули с плеч реглан и под салтаровскую присказку: «Раз нога, два нога – и нет сапога!» – разули.

– Что еще прикажете, товарищ лейтенант?

– Утром накормить команду горячим завтраком.

– Качает зд о рово. В камбузе ни кастрюли, ни сковородки не удержать... И сверху поливает...

Салтаров начал перечислять все неудобства катерного камбуза, но лейтенант прервал его:

– Приспособитесь, знаю вас! Без горячего нельзя. Меня разбудите через четыре часа.

– Есть разбудить через четыре часа!

Моторный отсек походил на сушилку: на магистралях, коллекторах и блоках висела промокшая одежда. Сверкающие капли скатывались с нее.

Матросы освободили лейтенанту место у мотора. Они знали, что он прозяб больше всех.

Подложив под голову меховую безрукавку, Урванцев привалился боком к теплому кожуху мотора. Так он согревался и в дни ленинградской блокады, когда еще был рулевым на катере.

– Товарищ лейтенант, и при коммунизме придется пограничную службу нести? – устраиваясь рядом, спросил у него комендор Демушкин.

– Придется, – ответил лейтенант.

– До каких же пор?

– Пока будут существовать капиталистические государства. А вы к чему спрашиваете? Служба показалась трудной?

– Я не о себе. Нашим дипломатам, поди, труднее на международной ассамблее, – продолжал Демушкин, любивший пофилософствовать. – Мы тут хоть все свои, а там, в Америке, каждая шавка норовит в горло вцепиться. А наши дипломаты их вежливо по носу: осторожней, мол, перед вами Советский Союз... Ищите слабонервных в другом месте. И спят-то они, наверное, меньше нашего...

Согреваясь, лейтенант ощущал щекочущее покалывание крови в кончиках пальцев. Глаза у него слипались, но он вслушивался в слова матроса.

– Я о другом, – говорил Демушкин. – Мне вот из дому пишут, что для деда Бахтина небывалая жизнь наступила. Мастером на все руки дед был. В войну председательствовал в колхозе, и механизацией занимался, и лучше всех плотничал. А теперь, по старости, в уважение его заслуг, решили выдать ему до конца жизни такие трудодни, как прежде, а работу пусть выполняет какую хочет – по желанию и способности. У нас в Заволжье всюду новое. Старший брат мой с суховеями воюет, лесные заслоны выращивает. Районное знамя завоевал. Сестренка орден получила – гидростанцию строила...

Лейтенант сомкнул глаза и представил себе молодые деревца вдоль Волги, сады и каналы в пустынях, высокие белые плотины и каскады падающей воды...

– А мы вот ходим-бродим по пустому морю... Без наших рук все будет выращено и построено. Даже неловко как-то, – не унимался разговорившийся комендор. – Отслужим мы здесь, на границе, и на готовенькое вернемся.

– Не мудрите, Демушкин, стыдиться нам нечего, – не раскрывая глаз, сказал лейтенант. – Не вина, а заслуга наша в том, что нарушитель боится сунуться в эти места. Оттого, что мы здесь недосыпаем и выстаиваем в штормовую погоду, в Москве и на Волге спокойней работается. Без нас не обойдешься...

Сонное оцепенение овладевало Урванцевым: голос Демушкина доносился к нему словно издалека:

– И чего это рабочий народ в капиталистических странах договориться не может, чтоб всю сволочь разом долой! Видят же, как у нас дело идет... В Америке могли бы мертвые земли оживить, Африку лесом засадить. В пустыне Сахаре каналы вырыть... Там, поди, пальму больше всего высаживать надо, апельсины да финики...

* * *

На рассвете Урванцева разбудил кок:

– Прошу снять пробу.

Есть лейтенанту не хотелось. Во рту был какой-то железный привкус. Тряхнув взлохмаченной головой, он спросил:

– Как погода?

– Успокаивается, – ответил Салтаров, – молоко кругом.

Натянув непросохшие сапоги, Урванцев в одном свитере вышел на верхнюю палубу. Боцман встретил его в заиндевевшем бушлате. Туман окутывал море и сосны на берегу.

– Что синоптики передали?

– Обещают похолодание, – ответил старшина. – Ветер до двух баллов.

Лейтенант спустился в каюту, разделся до пояса, вымылся холодной водой и, растирая шею полотенцем, потребовал:

– Пробу сюда!

Суп, сваренный из бобовых и мясных консервов, остро пахнувший лавровым листом, показался ему необычайно вкусным. Урванцев съел все, что было в миске, и, чувствуя, как приятное тепло разливается внутри, сказал:

– Что-то не распробовал, порция мала.

Кок обрадовался:

– Разрешите еще принести?

– Довольно, я пошутил. Накормите команду. А мне горячей воды.

Потрогав шершавый подбородок, лейтенант взглянул в квадратное зеркальце и остался недоволен собой: его широкоскулое лицо заросло темной щетиной, около рта пролегли резкие бороздки, кончик носа шелушился, губы обветрились.

– Хорош, нечего сказать! – укорил он себя.

Он пришил к кителю свежий накрахмаленный подворотничок, тщательно выбрился и вышел на палубу помолодевшим и подтянутым.

Туман медленно рассеивался. Все снасти на катере казались поседевшими – их покрывали бисерно мелкие капельки влаги. У расчехленной пушки возился комендор.

– А вы, Демушкин, почему не завтракаете?

– Задержался, товарищ лейтенант. Девушка любит ласку, а пушка смазку, – бойко ответил комендор.

– Поторопитесь – скоро выйдем в море.

– Есть поторопиться!

После завтрака на катере началась суета общей приборки. Одни матросы смазывали механизмы и драили медяшку в нижних помещениях, другие – терли швабрами, окачивали водой и лопатили верхнюю палубу.

Лейтенант переговорил по радио с островом. За ночь никаких происшествий не произошло.

Через некоторое время опрятно прибранный сторожевик опять вышел в открытое море.

Туман поредел, но видимость по-прежнему оставалась плохой. Темная, словно густеющая вода продолжала дымиться на холоде.

В полдень пошел снег – вначале мелкий и слякотный, потом повалил крупными хлопьями. Море со всех сторон окуталось белесой пеленой, за которой исчезли и острова и горизонт.

Сторожевик стал на якорь. Палуба его побелела, сделалась скользкой.

Снегопад прекратился так же неожиданно, как и начался. Небо прояснилось, появились просветы среди облаков. Но сколько наблюдатели ни вглядывались в горизонт, за весь день не увидели ни одного судна.

Сумерки наступили быстро. Урванцев надеялся, что и ночь пройдет так же спокойно. И вдруг в седьмом часу гидроакустик доложил, что слышит далекий шум винтов.

Лейтенант вгляделся в сгущавшуюся мглу, но ничего не увидел в указанном направлении. «Не почудилось ли утомленному старшине?» – подумал он и для проверки сам спустился в рубку.

В наушники шумопеленгатора действительно доносилось далекое и неясное урчание. Лейтенант напряг слух и уловил среди общего шума характерный свистящий звук, какой получается от частых ударов лопастей винта. «Судно небольшое и быстроходное», – определил он.

Проложив точный пеленг и подсчитав расстояние до неизвестного корабля, Урванцев по радио связался с постом технического наблюдения.

– Сосна... Слышу на зюйд-весте шум винтов. Огней не вижу. О своих кораблях сообщений не было. Иду на сближение.

В ответ послышалось:

– Восьмой... Я сосна... В правом от вас квадрате появилось малое судно. Скорость восемнадцать узлов. Движется на вас. Какая нужна помощь?

Это говорил начальник технического поста лейтенант Дудник.

– По моему сигналу ракетой включите прожекторы, – попросил Урванцев. – Только не слепить меня.

Гидроакустик улавливал нарастающий шум винтов. Лейтенант приказал поднять на мачте два зеленых огня. По международному своду сигналов они означали: «Остановите немедленно свое судно».

Но невидимые нарушители продолжали двигаться с той же скоростью. Гидроакустик сообщил, что после сигнала они изменили курс: стали удаляться в сторону шхерных островков.

Урванцев выстрелил из ракетного пистолета и пошел мористее, чтобы отрезать нарушителям путь отступления.

С нескольких сторон одновременно взметнулись лучи прожекторов и заскользили по воде, окрашивая волны в дымчато-фиолетовый цвет. Прожектористы не спеша обшаривали свои участки моря, но не могли нащупать нарушителей.

– Куда они подевались? – недоумевал Урванцев.

И вдруг он увидел, как в полосе света заметалось плоское суденышко, похожее на спортивный скутер.

Яркий свет, видимо, ослепил водителя. Суденышко завихляло и, блеснув застекленным козырьком, развернулось на обратный курс. Оно двигалось зигзагами, чтобы вырваться из сомкнувшихся в пучок лучей.

Урванцев, дав полный ход, направил катер в погоню. Опасаясь, что нарушители скоро окажутся в полосе недосягаемости лучей прожекторов и скроются в темноте, он скомандовал:

– Демушкин, холостым... один предупредительный!

Прозвучал выстрел. Но удиравшее суденышко не останавливалось.

– Фугасными... с упреждением по носу, с недолетом по корме... Огонь!

Прямо перед носом скутера вырос белый столб воды. Суденышко вильнуло в сторону от всплеска и чуть не попало под второй снаряд, поднявший сноп брызг в трех или четырех метрах от кормы. Это, видимо, облагоразумило нарушителей, они моментально выключили мотор. Нос скутера опустился, пенистый бурун исчез.

Урванцев видел, откинув козырек, на скутере засуетились две фигуры. Они что-то сбрасывали за борт.

Войдя в полосу света, лейтенант крикнул:

– Руки вверх!

Нарушители поднялись, держа вверх руки. В свете прожекторов их фиолетово-синие лица напоминали лица утопленников.

Суденышко оказалось большой моторной лодкой, похожей на сплющенную сигару. Оно было камуфлировано белыми и черными полосами и сделано так, чтобы морская волна не могла залить его: кабину прикрывал прозрачный откидной козырек.

Подойдя вплотную, Урванцев спросил:

– Чье судно? Почему вы не остановились по сигналу?

Задержанные сделали вид, что не понимают его. Пришлось эти же вопросы повторить по-немецки и по-английски.

Водитель скутера, одетый во все кожаное, мешая шведские, английские и немецкие слова, пытался объяснить, что судно спортивное, что оно – его собственность. Он нес явную околесицу насчет маршрута, вспоминая зачем-то свадьбу своей тетки. И тут же на всех языках принялся ругать туман и испорченный компас.

Лейтенант перебил его:

– Что вы сбросили за борт?

– Нас захлестнуло волной после вашего выстрела, – поспешил вставить второй по-английски. – Мы вычерпывали воду.

На нем была одежда прибалтийского рыбака: грубый брезентовый плащ, шапка-ушанка и сапоги с высокими голенищами. Когда он говорил, его верхняя губа чуть оттопыривалась, обнажая длинные, похожие на заячьи резцы, зубы.

«Он, оказывается понимает наш язык. Последний вопрос я ведь задал по-русски», – отметил про себя лейтенант. И тут боцман доложил:

– Посмотрите, за кормой что-то еще плавает, не успело затонуть!

Метрах в семи от катера действительно то показывался, то исчезал в волнах какой-то тюк. Урванцев приказал:

– Выловить!

Старшина, подцепив багром, вытащил на палубу объемистый рюкзак. В нем оказались сумка с компасом, котелок, топорик и резиновая лодка, какие бывают в самолетах для спасения летчиков. В сумке боцман нашел подмокшую карту восточного побережья и объемистую пачку советских денег.

– Обыскать этих «спортсменов» и пересадить на катер, – распорядился лейтенант.

На скутер спрыгнул Салтаров. Быстро обшарив одежду водителя моторки, он передал боцману часы с множеством брелоков на цепочке, начатую пачку американских сигарет и толстый бумажник. С другим задержанным матрос возился дольше. У «рыбака» на ремне висели финский нож и фляга, а за ремнем оказался длинноствольный автоматический пистолет. Из многочисленных карманов были извлечены запасные обоймы с патронами, электрический фонарь, плитки шоколада, галеты и стопка документов, перетянутых красной резинкой.

– Все ясно, – сказал Урванцев. – Отправить в кают-компанию.

По радио он передал:

– Сосна... В прожекторах больше не нуждаюсь. Прошу выслать конвой к пристани.

Как только моторка была взята на буксир, лучи прожекторов разомкнулись и погасли. На катере стало так темно, что лейтенант несколько секунд ничего не видел.

– Старший матрос Демушкин! – окликнул он комендора.

– Есть Демушкин!

– За отличную стрельбу объявляю вам благодарность.

– Служу Советскому Союзу! – донеслось из темноты.

– Хорошо служите. Выходит, что не зря мы здесь ходим-бродим, а? – уже неофициальным голосом добавил Урванцев и тут же подумал: «Надо будет его родным письмо написать. Пусть в колхозе знают, как охраняет мир старший матрос Демушкин».

Освоившись с темнотой, лейтенант дал малый ход и направил катер в сторону острова, мигавшего зеленоватым огоньком.