Текст книги "В открытом море(изд.1965)-сборник"

Автор книги: Петр Капица

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Норвежец, наверное, упал бы, если бы его не подхватил подбежавший механик.

– Что с вами?

Старик не мог вымолвить слова, он едва держался на ногах.

Наши матросы помогли Ольсену стащить гарпунера в каюту и уложить в постель.

Мы не понимали, что могло так потрясти старика. Только Феде Яшкунову удалось разузнать все у Ларса Ольсена. Оказывается, когда Паво Рейерсен тринадцать лет назад плавал на китобойце «Космос-7», этот синий кит разорил его и сделал товарища инвалидом.

Гарпунер стрелял в кита с дальнего расстояния. Выстрел получился запоздалый: гарпун вонзился в тело не у сердца, а почти у хвоста.

Взбесившееся от боли животное так рванулось, что фок-мачта переломилась пополам и рухнула на палубу вместе с сидевшим в бочке помощником гарпунера.

Огромный кит мчался вперед, точно торпеда. Он размотал пять бухт троса и, оборвав его вместе с блоками амортизатора, утащил в море.

У помощника гарпунера, упавшего с высоты, была разбита голова и сломаны обе ноги. Все затраты на его лечение и стоимость потерянных снастей китобойная компания «Космос» высчитала с Рейерсена. Гарпунер за весь сезон охоты ни копейки не получил и еще остался в долгу. Свой долг он выплачивал три года. С тех пор он дал зарок стрелять в китов только с близкого расстояния.

Суеверный норвежец верил в то, что кит, пойманный с унесенным гарпуном в пятницу, да еще через тринадцать лет, – недоброе предзнаменование. Не будет счастья в этот сезон ни Паво Рейерсену, ни тем, кто убил кита. В старые времена после такого случая китобои обычно прекращали охоту и спешили к материку, к твердой земле.

Кит был огромным – двадцать восемь метров длиной. Когда мы притащили его на буксире к китобойной базе, то все ее население – раздельщики, жиротопы, прачки, повара и официанты – высыпало на палубу взглянуть на синего великана.

– Хорошо заработал Паво Рейерсен, не малый процент получит он, – не без зависти говорили норвежские мастера, работавшие на жиротопных котлах. – Такой кит даст жиру больше, чем полторы тысячи овец.

– Да, весом не менее ста двадцати тонн будет, – подтверждали раздельщики.

А люди нашего китобойца помалкивали; только я доложил капитан-директору, что кит убит не норвежцами, а Федей Яшкуновым. И тут же сказал ему:

– Уберите от нас Рейерсена. Яшкунов с молодым норвежцем будут охотиться без его фокусов.

Капитан-директор послал к нам на китобоец врача. Тот осмотрел старика и определил, что у него нечто, похожее на кровоизлияние в мозг, что ему необходим длительный покой.

– На китобойце такого покоя не будет, – заключил врач. – Надо осторожно переправить его в госпиталь базы.

Услышав про госпиталь, старик запротестовал: у него нет бешеных денег, чтобы лечиться у врачей, да еще в Антарктике, где за все дерут втридорога. Он никак не хотел понимать, как это так: почему китобои советской флотилии не платят врачу за лечение да еще во время болезни сами получают деньги? Здесь, видно, какой-то подвох или обман. На других флотилиях таких порядков он не встречал.

Базовый врач оказался настойчивым. Не слушая возражений старика, он приказал матросам на носилках вынести его на палубу, а затем переправил норвежца в госпиталь.

Федя Яшкунов предложил Ольсену по очереди занимать место у пушки, но Ларс, видимо боясь строгостей союза гарпунеров, отказался, заявив, что он не рискует стрелять первым и рад будет, если ему разрешат добивать китов вторым выстрелом.

Так они и охотились: Ольсен из «вороньего гнезда» в бинокль наблюдал за океаном и, увидев далекие фонтаны, наводил нас на китов, а Федя Яшкунов стрелял в них из пушки.

Глаз у бывшего комендора оказался верным, руки твердыми; с сорока или пятидесяти метров он попадал гарпуном без промахов и нередко – прямо в сердце кита, так что дело обходилось без добойных выстрелов.

Плохая погода не пугала молодых гарпунеров. Они охотились даже в штормовые дни и порой убивали по два-три кита в день.

Наш китобоец перевыполнил план и был занесен на Доску почета. Ларс Ольсен радовался вместе с нами. Добивая загарпуненных Яшкуновым китов, он постиг то, чему никогда не смог бы научиться у Паво Рейерсена, – меткости стрельбы по китам в большую волну и качку.

А подсчитав свой заработок, норвежец от избытка радости грохнул по столу кулаком и заявил всем:

– О! Теперь я могу без Паво Рейерсена внести залог в союз гарпунеров. Старику не удастся женить меня на своей Ловизе!

СЛУЧАЙ С ГОГОШЕЙ

Китобойная флотилия в своем составе имела огромное флагманское судно – настоящий плавучий завод, разделывающий китов до последней косточки, и четырнадцать небольших судов – китобойцев.

Десять из китобойцев были боевыми: они только охотились за китами. Три – выполняли роль буксировщиков, а на четырнадцатом судне, которое было названо «Альбатросом», велись поисковые и научно-исследовательские работы.

Команда на «Альбатросе» подобралась дружная и веселая, я бы даже сказал – сверх меры насмешливая. Здесь чуть ли не каждый стремился чем-нибудь удивить и развеселить товарищей.

Перед выходом в Антарктику на «Альбатросе» поселился кандидат биологических наук – Николай Семенович Ломтев. Он был высок, сутул и с первого взгляда казался не то робким, не то смущающимся человеком. Волосы на его голове росли какие-то жесткие, не слушавшиеся гребенки, а лицо было добродушное, с чуть вздернутым округлым носом. Голубоватые глаза его были близорукими. Припухшие верхние веки нависали над ними так, как это нередко бывает у художников, астрономов, моряков, – словом, у людей с сосредоточенным зрением.

Оставив свои чемоданы в каюте, Ломтев ушел в город и часа через три привел на судно маленькую худенькую женщину, с высокой прической и тревожными глазами. Увидев у трапа боцмана, Николай Семенович смущенно сказал:

– Моя жена хотела бы познакомиться с вами. Разрешите представить... Зинаида Викторовна!

Старый моряк, не понимая, по какому случаю он удостоился такой чести, вытащил изо рта трубку и, запинаясь, произнес:

– О-очень... весьма рад!

При этом он вежливо протянул свою красную, как клешня, лапищу, в которой утонула узкая и маленькая рука женщины.

– Я так тревожусь, что не сплю уже третью ночь, – сказала боцману Зинаида Викторовна. – Не могла бы я с вами поговорить наедине?

– Э-э... хм... с удовольствием, – растерялся моряк. – Но, может быть, вам капитан нужен?

– Нет, я бы хотела поговорить именно с вами. У меня такое впечатление, что вы очень много плавали.

– Это, конечно... поплавал! Поди, раз семь вокруг света обошел, если считать по экватору.

– Ну, вот видите. А Кока у нас такой беспомощный и непрактичный. С ним обязательно что-нибудь случится. Я не представляю себе, как он будет без меня. Ведь там в Антарктике холода, айсберги, акулы и кашалоты! Я вас очень прошу: присмотрите за ним, пожалуйста. Следите, чтобы он не выходил с непокрытой головой, и пусть обязательно носит очки. А то знаете чт о с ним было в Арктике? Николай Семенович ведь очень близорук, но очки избегает носить. Из-за этого он там проваливался в полыньи, пытался узнавать дорогу у дикого белого медведя, а раз даже попал рукой в котел с кипящей водой...

Ломтев, присутствовавший при этом разговоре, то смущенно отворачивался, то, досадуя, разводил руками.

– Как тебе не стыдно? – говорил он жене. – Ну, что ты меня позоришь!

Он действительно был из тех людей, с которыми часто случаются всякие неожиданные истории. Он мог по рассеянности надеть чужое пальто, кепку или шляпу, из-за близорукости – прыгнуть через несуществующую канаву, а потом вдруг неожиданно очутиться посреди мутного потока.

Это же происходило с ним и на нашем китобойце. Еще в Черном море в сумерках он минут десять разговаривал о фосфоресценции воды с... зачехленной гарпунной пушкой, удивляясь молчаливости собеседника. Недели через две Николай Семенович опустил за борт какой-то металлический научный прибор. Прибор этот был никелированный, он поблескивал в воде, как рыба, и этим, конечно, соблазнил прожорливых акул, плывущих следом за флотилией. Одна из них с ходу проглотила прибор, а когда ее вздумали вытащить на палубу, – оборвала шнур.

Много наших моряков побывало за экватором, но никому из них не доводилось в обыкновенной постели поймать живую рыбу, а Николай Семенович мог и этим похвастаться.

Поздно вечером команда «Альбатроса», разморенная тропической жарой, высыпала на палубу освежиться на ветерке. А Ломтев в это время, радуясь ночной прохладе, улегся спать в каюте под открытым иллюминатором. Через час или два снизу вдруг послышалось какое-то взвизгивание и почти куриное квохтание, затем на палубу выскочил в трусах взлохмаченный Николай Семенович и, нелепо приплясывая, начал ловить что-то живое под рубашкой.

– Тов... това... товарищи! – спросонья испуганно бормотал он. – Кажется, мышь...

Марсовый матрос догадался выдернуть подол его рубашки из трусов – и на палубу упала живая, трепещущая рыба.

Она была из породы крылатых. Таких рыбок много в Атлантическом океане, они выскакивают из воды и, мелко вибрируя крылышками, словно стрекозы, пролетают метров двести. Летающих рыб привлекает яркий свет, они не раз залетали на палубу во время киносеансов. А тут любопытная жительница океана угодила прямо в открытый иллюминатор освещенной каюты и попала Николаю Семеновичу за пазуху.

Подобные неприятности, конечно, происходили и с другими, но они как-то оставались незаметными и не вызывали общего интереса. А Ломтев очень быстро стал популярнейшим человеком на флотилии. Даже если с ним ничего не случалось, то ему приписывали истории, происшедшие с другими.

В море развлечений немного, поэтому, ради веселой шутки, моряки становятся необычайно изобретательными. Они охотно идут на сговор и могут неделями не выдавать друг друга. На «Альбатросе» любимейшим занятием стало в одиночку или группой «травить» нечто такое, что могло вызвать испуг или тревогу у Николая Семеновича. При нем начали рассказывать всякие необычайные истории, якобы происходившие в прошлых рейсах с китобоями. Говорили о чудовищно сильных кашалотах, которые, будучи раненными, пробивали своей массивной головой днища кораблей, гнули гребные валы, разламывали зубами шлюпки или, выскочив из воды, всей тушей обрушивались на палубу китобойца и давили людей. Рассказывали о китах-убийцах, о грозе морей и океанов – беспощадных разбойницах косатках.

По словам китобоев, более свирепых животных ни на земле, ни на воде не рождалось. Увидев косаток, в ужасе застывали на месте самые огромные киты и позволяли им безнаказанно впиваться себе в брюхо, повисать на губах, вырывать язык и куски мяса.

Находились даже очевидцы, которые все это видели «собственными глазами». Они же рассказывали невероятные истории о нападениях морских львов, слонов и спрутов. А Николай Семенович только изумленно покачивал головой и временами восклицал: «Не может быть!», «Ну, что ты скажешь!»

А если особо фантастические случаи подтверждали и другие, то он, как бы с трудом переводя дыхание, произносил:

– Удивительное дело!

Но у себя в дневнике Ломтев записал: «Чудесные люди китобои! Но не могу понять, что заставляет их быть такими гиперболистами – невозможными выдумщиками?»

А на «Альбатросе» его продолжали принимать за пугливого кабинетного ученого и всячески изощрялись, не скупясь на выдумку.

Старший механик был постоянным противником Ломтева за шахматной доской. Стоило им сесть за столик и сделать несколько ходов, как в кают-компанию вбегал кто-либо из команды и прерывистым голосом докладывал либо о начавшемся пожаре, либо о том, что образовалась течь, что вода уже заливает кочегарку, а помпа не действует.

Механик просил извинения и, как бы встревожась, торопливо уходил. Вернувшись минут через десять, он дрожавшей рукой переставлял фигуры и говорил:

– Вы уж простите меня. Время от времени я буду отлучаться. Вода все прибывает. Боюсь за котлы, – не взорвались бы.

– Может, лучше прервать игру? – спрашивал Николай Семенович.

– А что это даст? – говорил механик. – Моряков всегда ждут неожиданности. Вышел в плаванье, так готовься ко всему. Кстати, а вы умеете плавать? – вдруг спрашивал он.

– Н-не очень... может, минут десять продержусь на воде.

– Э-э, батенька, вам на всякий случай все-таки следовало бы надеть поясок. Он никогда не повредит...

Механик доставал два спасательных пробковых пояса, один помогал надеть Николаю Семеновичу, а другой укладывал рядом со своим стулом. А окружающие усиленно создавали видимость суеты на корабле. В кают-компанию то и дело заглядывали новые лица, желающие взглянуть на Ломтева, приготовившегося к плаванию в открытом океане, и сообщали о нарастающей опасности.

Механик взлохмачивал волосы, убегал куда-то, снова возвращался, делал два-три хода и опять убегал.

Это длилось часа два. Механик обычно проигрывал партию и, утирая пот, говорил:

– Зато судно спасено. Ведь вот столечко до аварии было...

И он показывал крохотный кончик пальца.

Ломтев всякий раз благодарил механика за содержательную и весьма интересную игру. И трудно было понять, чт о он подразумевает под «содержательной и интересной игрой»: теоретическую ли подготовленность шахматиста или его актерские таланты?

Все же некоторые из альбатросцев были уверены, что они заняты полезным делом, так как закаляют характер ученого и приобщают его к морскому бесстрашию. И нужно сказать, что вскоре они так «закалили» характер Николая Семеновича, что если бы судно действительно стало тонуть, то он спокойно бы продолжал обдумывать ходы и создавать угрозы для шахматного короля.

Ломтев не был просто пассажиром, – весь путь он потрошил пойманных птиц, рыб и вел какие-то записи.

Когда флотилия вышла в Атлантический океан, начали тренироваться и молодые гарпунеры, жившие на «Альбатросе». Они учились быстро заряжать пушку, подводить судно к «киту» и стрелять по длинному ящику, сброшенному за борт. Практические занятия происходили успешно. Это даже отметила многотиражная газета флотилии. Но в конце статьи автор спрашивал: «Почему для повышения теоретических знаний молодых гарпунеров не используются научные силы флотилии? Почему ни одной лекции не прочел такой специалист, как Ломтев, который находится на борту «Альбатроса»?»

– И правда, почему? – спросил по радио и капитан-директор флотилии.

Ему поспешили ответить, что в плане намечены такие лекции и беседы.

Первая лекция Николая Семеновича состоялась в кают-компании. И вот тут китобои поняли, в какой просак они попали, когда пугали Ломтева небылицами о морских животных. Он, оказывается, сам знал о них столько, что часами мог говорить о ластоногих, о китообразных и крылатых жителях Антарктики.

* * *

Чем дальше уходила флотилия на юг, тем заметнее становилось дыхание Антарктиды. После остановки в Кейптауне трусы и майки пришлось спрятать в чемоданы и вытащить валенки, ватные штаны, меховые куртки.

Полосу ветров и штормов в сороковых широтах флотилия преодолевала несколько дней. Качка была такой, что у опытных «морских волков» мутилось сознание, а Николай Семенович словно не ощущал приступов морской болезни. Он только был несколько возбужден, съедал все, что ему подавали, и целые дни проводил в штурманской рубке, наблюдая за взбесившимся океаном.

Антарктическая весна встретила советскую флотилию туманами, ледяной крупой и густыми снегопадами.

На «Альбатрос» с китобазы перебралось еще несколько научных сотрудников, и вскоре начались дни автономного плавания, наблюдений и бесконечных опусканий на глубину батометров и планктонных сеток. Научные сотрудники флотилии стремились познать, при каких условиях зарождаются огромные кормовые поля, скопления рачков-черноглазок – основной пищи полосатых китов – и законы передвижения животных по бескрайним просторам Мирового океана.

«Альбатрос» временами удалялся от китобазы на десятки миль и далеко забирался во льды. Обитатели Антарктики не боялись людей. Когда судно своим форштевнем толкало льдину, на которой лежали тюлени, то животные лишь приподнимали головы и недовольно открывали розовые пасти, словно желая сказать: «Нельзя ли поосторожней? Здесь же греются на солнце!»

А если с китобойца на льдину спрыгивали матросы и, подойдя к животному, набрасывали на него петлю, а затем заправляли ее под ласты, то тюлень лишь недоуменно таращил глаза: «Что вам-де нужно от меня?» И он не очень сопротивлялся, когда матросы впрягались в пеньковые тросы и волокли его к судну. Правда, встречались и менее покладистые звери. Однажды моряки надумали притащить ученым пятнистого тюленя, так называемого «морского леопарда». Но едва они приблизились к тюленю, как он вдруг рявкнул и с таким свирепым видом ринулся на них, что смельчаки кинулись от него врассыпную.

В декабре, в день рождения Николая Семеновича, китобои необдуманно пообещали нагнать и убить сейвала – самого быстроходного и весьма редкого в Антарктике кита. На их счастье, они случайно натолкнулись на небольшого сейвала и, после длительной погони, загарпунили его, но оказались от китобойной базы почти в ста милях.

К вечеру на льды опустился туман. Китобои вынуждены были лечь в дрейф и под прикрытием огромного айсберга дождаться рассвета.

Здесь альбатросцы решили отпраздновать сорокалетие Николая Семеновича. В кают-компании на ужин появились студень из хвостового плавника сейвала, жареное мясо, консервы, замороженные фрукты, виноградное вино.

Поздно вечером, когда в кают-компании полным ходом шло веселье, механик незаметно выбрался из-за стола, прошел к себе и, открыв кладовую, выпустил очень крупного пингвина, тайно доставленного на «Альбатрос» еще утром. А затем как ни в чем не бывало вернулся в кают-компанию и принялся за еду.

Минут через десять скучающие на мостике вахтенные были удивлены, увидев важно разгуливающего по палубе пингвина. «Откуда он взялся?» – не могли понять они. Но делать было нечего – раз на корабле появился столь редкий гость, то долг морской вежливости обязывал принять его как следует. Один из вахтенных быстро сбежал вниз и, приложив руку к козырьку шапки, сказал:

– Разрешите узнать: вам кто нужен?

Пингвин произнес какой-то каркающий звук.

– Ага, вы к Николаю Семеновичу, – сообразил моряк. – Очень приятно. Прошу в кают-компанию.

И пингвин, точно поняв приглашение, вприпрыжку последовал за ним. Для большего эффекта вахтенный широко распахнул дверь в кают-компанию и объявил:

– Товарищи! На борт прибыл приветствовать юбиляра представитель жителей Антарктики!

Храброго пингвина привлек свет. Он перепрыгнул через комингс и очутился в кают-компании.

Пернатый гость был похож на дипломатического представителя, одетого во фрак. Спина и короткие крылья у него были черного цвета, а удивительно белые грудь и живот напоминали накрахмаленную манишку. Пингвин имел очень солидный вид и до забавности серьезную длинноносую физиономию.

– О-о! Рад видеть! – воскликнул Николай Семенович. – Это действительно полномочный представитель коренных жителей Антарктиды! Прошу к столу.

Моряки подхватили пингвина, усадили его на почетное место в кресло, налили бокал вина и подвинули тарелку с едой. Гость сбоку взглянул на поблескивающие кильки и что-то прогоготал по-своему.

– Николай Семенович, а вы, случайно, пингвиньего языка не знаете? – не без ехидства спросил старший механик. – Переведите, пожалуйста, что он нам говорит?

– С величайшим удовольствием, – сказал ученый. – Наш редкий в этих краях гость, делегат императорских пингвинов, передает нам, жителям другого края земли, жгуче-морозный привет! Он говорит, что рад видеть советских людей, предки которых открыли материк у Южного полюса и первыми увидали со шлюпов «Восток» и «Мирный» Антарктиду!..

Сидящие за столом захлопали в ладоши, а пингвин оживился и начал картаво гоготать.

Николай Семенович понимающе кивал и продолжал «переводить» речь пингвина:

– Мы, пингвины, – единственные существа, пережившие обледенение Антарктиды. Когда уйдут отсюда все корабли и киты, когда улетят птицы и опустятся на глубину рачки, здесь останемся только мы, тюлени да снежные буревестники. Льды начнут надвигаться на океан, они сплошь закроют его просторы – и наступит долгая полярная ночь. Сурова и страшна наша антарктическая зима. Ураганные ветры дуют неделями, океан покрывается торосами, а морозы доходят до шестидесяти градусов. И вот в эту лютую пору мы рождаемся, чтобы жить на обледенелой и всеми покинутой земле...

Наш пингвинский народ очень дружен. В дни самых свирепых холодов мы всей колонией сбиваемся в кучу и, тесно прижавшись друг к дружке, высиживаем в темноте птенцов. Яиц на всех не хватает. Но ради солидарности каждый из нас держит между лапами в специальной складке круглую льдину или камень. Гнезд мы не устраиваем. Яйцо, положенное на лед, мгновенно остынет и замерзнет. Поэтому самка непрестанно держит его в лапках, а если она устанет или пожелает пойти куда-нибудь, то передает яйцо любому пингвину, и тот с радостью будет согревать его. Вот почему пингвины так любят своих детей. Выпьем за нашу молодежь, не боящуюся холодов!

Моряки попытались, но безуспешно, угостить пингвина и затем гурьбой пошли его провожать.

Марсовый матрос с кочегаром осторожно опустили пингвина на воду, и тот, казалось, уплыл в темноту. Однако через некоторое время, видимо поднявшись по туше убитого кита, который был привязан к борту, пингвин опять очутился на палубе и гоготом известил о своем появлении.

– Чего это он вернулся? – не понимали моряки.

– Видно, решил в китобои поступить, – догадался кочегар.

Пингвин не желал уходить с корабля – его несколько раз отправляли за борт, но он неизменно возвращался назад.

Моряки решили оставить его у себя.

Весь вечер пингвин важно расхаживал по палубе, заглядывая во все закоулки, а на ночь устроился спать у обледенелого чехла гарпунной пушки.

На другой день моряки попробовали накормить гостя белым хлебом и селедкой, но он, шипя, стал отбиваться от них крепкими и жесткими крыльями.

– Значит, сперва выпить желает, – сообразил марсовый матрос. – На сухую глотку еда не идет.

Он принес в железной кружке немного портвейну. Но и от вина пингвин отворачивался.

И на другой день пингвин ничего не ел и больше не расхаживал по палубе, а понуро сидел на мостике. Это обеспокоило Николая Семеновича. Ученый внимательно осмотрел и даже ощупал птицу.

– Эге, Гогоша, линять начинаем! – сказал он. – И желудок разбух. Может, вам прописать океанской водички?

С помощью двух матросов он спустил птицу за борт.

На воде Гогоша оживился: он нырял, плавал и охорашивался.

– Оставим его здесь. Пусть живет на воле, – решил Ломтев.

Но стоило китобойцу двинуться с места, как пингвин с криком бросился за ним вдогонку. Он старался плыть той же скоростью, но вскоре начал отставать, выбиваться из сил. Видя это, моряки сжалились над ним и подобрали на борт.

Линяющий пингвин прижился на «Альбатросе». Он ел только рачков-черноглазок да китовое мясо, смоченное в морской воде. Самостоятельно клевать еду с палубы Гогоша не умел: ему мешал солидный живот. Птицу приходилось кормить с рук. И чаще всего этим делом занимался Николай Семенович. Поэтому пингвин с забавной торопливостью ковылял на его зов и ходил за ученым сл е дом, как собачонка.

Когда Ломтев отправлялся на флагманское судно работать в лаборатории или читать лекции китобоям, то захватывал с собой и Гогошу. На пингвине наглядно можно было показать, как природа помогает приспосабливаться птицам и животным к жизни при очень низких антарктических температурах. Все мешковатое и неуклюжее тело Гогоши, от головы до перепончатых пальцев коротких ножек, было покрыто толстым слоем сала и плотными мелкими перьями. Пингвин даже перья менял не так, как все птицы, его тело ни на секунду не оставалось открытым: каждое новое перо сидело непосредственно под старым и при росте выталкивало его.

Если Николай Семенович находился рядом, то Гогоша позволял себя разглядывать, а в другое время дрался с любопытными и мог своим клювом и крепкими крыльями наставить немало синяков.

Однажды, когда научные работники изучали глубины у одного из островов, команда «Альбатроса» вдруг стала свидетельницей странного зрелища: в океане, среди взбудораженных волн, метался кит. Он то нырял, то выскакивал наверх, грузно падал, перекатывался и бил хвостом по воде...

– Взбесился, что ли? – недоумевали собравшиеся на палубе моряки.

– Гляньте-ка... гляньте! – закричал из «вороньего гнезда» марсовый матрос. – На кашалоте чудище какое-то верхом сидит!

Ученые и китобои, вооруженные биноклями, разглядели у зубастой пасти тупорылого кита большой копошащийся ком.

– С кем это он борется? – не мог понять Ломтев. Видя, как кашалот рвет зубами противника и, выпрыгивая из воды, падает на спину, чтобы своей тяжестью оглушить вцепившегося врага, Николай Семенович спросил у вахтенного штурмана:

– Не сумеете ли подойти ближе?

– Есть ближе! – ответил тот и повел судно прямо на кашалота.

Гарпунер на всякий случай поспешил на полубак и стал к заряженной гарпунной пушке.

Судно шло против ветра. Его порой заливало волной и обдавало брызгами. Многие снасти на «Альбатросе» обледенели. Палуба стала скользкой, но никто не покидал ее. Всем хотелось поближе разглядеть невиданную борьбу. А кашалот внезапно перестал метаться.

– Заглатывает уже! – сообщал марсовый матрос из бочки.

Когда «Альбатрос» приблизился к киту метров на сто, тот уже спокойно покачивался на волнах. Отдыхая после нелегкой борьбы, кашалот выпускал косые фонтаны.

– Хотелось бы знать, кого это он вытащил из глубины наверх и пожрал, – подобравшись к гарпунеру, сказал Николай Семенович. – Попробуйте подойти на выстрел и взять его.

– Попытаемся,– ответил гарпунер и поднял руку: это означало, что он берет на себя управление судном.

«Альбатрос» все ближе и ближе подходил к киту. Гарпунер, стоявший около пушки, уже ясно слышал свистящее дыхание уставшего животного, а кашалот, казалось, не обращал на судно внимания. Его массивная, чуть ли не в полтуловища голова, похожая на обрубок толстого бревна, была неподвижной, лишь у левого края тупого рыла, где находилось дыхало, вырывались струйки белеющего на холоде пара.

Гарпунер прицелился и выстрелил. Он видел, как тяжелый снаряд вонзился в хребет кита...

Кашалот несколько секунд стоял неподвижно, словно соображая: кто же нанес ему удар? А когда в глубине его тела разорвалась граната, ввинченная в головку гарпуна, он хлестнул хвостом по воде так, что брызги взлетели выше наблюдательной бочки.

Сгорбясь, кит круто нырнул и пошел на глубину.

– Двести пятьдесят... триста... четыреста... – отсчитывал про себя механик, следивший за уходящим в воду тросом.

– Пошел под корму! – предупреждающе закричал из бочки марсовый матрос.

Продвижение кита под днище судна, да еще в такую погоду, грозило серьезной опасностью. Если бы животное неожиданно вынырнуло за кормой, то трос, который оно волочило за собой, мог зацепиться за руль или гребной винт. Бывали случаи, когда кашалоты одним сильным рывком срывали винты или волокли судно кормой вперед.

– Полный назад! – потребовал гарпунер.

Судно, будоража винтом воду, пятилось до тех пор, пока трос вновь не натянулся.

– Стоп! На лебедке... подтягива-ай!

Заработала паровая лебедка, накручивая на барабан трос, но он вдруг опять ослаб: кашалот из глубины поднимался наверх. Через несколько минут он столбом неожиданно вылетел из воды, рухнул на бок и, забившись, стал накручивать на себя трос. Киту, видимо, казалось, что он борется с сильным врагом, который так внезапно напал на него.

Гарпунер снова выстрелил. Кашалот задрожал, выгнулся и, повернувшись на бок, замер.

Когда кита подтянули к борту, все увидели на его массивной голове крупные пятна и содранную кожу.

– С кем же это он дрался? – не мог понять Николай Семенович. – Придется отправиться на разделочную палубу и узнать, чем наполнен его желудок.

Альбатросцы, отбуксировав убитого кита к китобазе, передали его раздельщикам. Николай Семенович не мешкая тоже перебрался на флагманское судно. А матросы по привычке отправили за ним и Гогошу. Пусть, мол, покормится свежим мясом.

Альбатросцы далеко не отходили от базы, так как по радио пришло известие, что к флотилии приближается танкер, идущий с Родины. Он вез в Антарктику горючее, свежие продукты, а главное – газеты, журналы и письма. Около ста дней, кроме коротких радиотелеграмм, моряки не имели никаких вестей от родных!

В Антарктике погода меняется мгновенно. После обеда подул резкий ветер и появились высокие крутые волны с пенистыми гребнями.

Ветер все усиливался. Волны так высоко подбрасывали и швыряли из стороны в сторону китобойные суда, что они вынуждены были прекратить охоту и подтянуться поближе к флагману. Лишь на разделочной палубе огромной китобазы, которую тяжелые волны пока еще едва раскачивали, продолжалась работа.

Раздельщики, вооруженные длинными ножами, похожими на хоккейные клюшки, стали раздевать кашалота – снимать с него верхний слой сала.

В такую погоду, действуя на скользкой палубе, они должны быть предельно ловкими и настороженными, потому что при сильных кренах китовые туши иногда обрывали крепления и, словно ожив, начинали перекатываться, двигаться вперед и назад, все сокрушая на пути. Попробуй зазевайся или поскользнись – мгновенно будешь притиснут и раздавлен многотонной тушей.

«Раздетый» кашалот распространял неприятный запах, но Николай Семенович не обращал на это внимания. Он стоял рядом с раздельщиками и с интересом наблюдал, как они свежевали морское животное. Здесь же расхаживал и Гогоша.

Штормовые волны раскачивали флагманское судно. На его испятнанной жиром палубе уже трудно было передвигаться, ноги скользили, как на катке.

Неожиданно один из тросов, удерживавших кита на месте, с треском лопнул.

– Полундра! – крикнул лебедчик.

Раздельщики поспрыгивали с кашалота и бросились в стороны. А Николай Семенович в это время протирал стекла своих очков.

– Кто там застрял?! – закричал мастер раздельщиков. – Прочь!.. в сторону!

В его приказе Ломтев почувствовал ярость. Так мог кричать человек лишь в момент очень большой опасности. Ученый быстро надел очки. И первое, что он увидел, был Гогоша. Пингвин то семеня, то прыгая на своих коротких ножках, скользил и падал.

Послышался треск рвущихся тросов. Гогоша заметался, захлопал крыльями. И тут Николай Семенович понял, что отбегать в сторону уже поздно: прямо на него, скользя, надвигалась огромная, вытянувшаяся на двадцать метров китовая туша. Отступать можно было лишь к фальшборту, но и здесь ученый неминуемо был бы раздавлен.

Что делать? Внизу за бортом бушевал океан, взлетала и крутилась пена. «Туда, другого выхода нет!» Ломтев вдруг с неожиданной для себя силой приподнял пингвина, перебросил его через борт, а затем и сам, не раздумывая, прыгнул вниз.