Текст книги "Далекая юность"
Автор книги: Петр Куракин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
12. Карпыч рассказывает…
Наконец наступило рождество, которого Курбатов ждал со смешанным чувством опасения и надежды. В самые праздники из няндомского депо приехали шефы-комсомольцы. Они привезли в подарок венскую гармонь кинопередвижку. Курбатов радовался: вместе с ребятами приехал невозмутимый, солидный крепыш. Карпыч. Яков сразу же взвалил на него организацию первой красной посиделки. Карпыч попыхтел, побурчал и вдруг неожиданно спросил:
– Наган у тебя с собой?
– С собой, – ответил Курбатов, не понимая, почему Карпыч спрашивает об этом.
– Дай мне. Я тебе расскажу зачем. А не дашь, я по деревне нипочем не пойду.
Наган Курбатов ему не дал, но, видя насупленное лицо товарища, решил, что ходить они будут вместе. Черт его знает, чего он испугался… Вечером Карпыч рассказал ему свою историю.
Года три назад в Няндоме было особенно тяжело с продуктами. Карпыч продал или поменял все, что только можно было продать; он нередко приезжал сюда, в Лемжу, встречался с Рубцом, выменивал у него на хлеб вещи. Рубец уже пресытился: в большой пятистенной избе не умещалось все, что он приобрел за бесценок. В конце концов он стал собирать и выменивать только особые вещи, которыми мог похвастать перед родными и знакомыми.
Как-то раз, роясь на чердаке среди старого и никому не нужного хлама, Карпыч нашел больничное судно, бог весть какими судьбами попавшее сюда. На дне судна был фирменный штамп, поставленный зеленой краской. Вот он и решил выменять у Рубца немного хлеба.
С судном под мышкой Карпыч пешком отправился за тридцать верст в Лемжу. Пришел к Рубцу, сел на лавку и положил на колени завернутое в сатиновую тряпку судно.
Хозяева сидели за столом и хлебали наваристые мясные щи. У Карпыча подвело живот, даже голова закружилась от сытных, приятных запахов щей из настоящей говядины. Однако хозяева не пригласили его к столу. Они съели щи, принялись за жаренную на сале картошку, делая равнодушный вид и будто не замечая знакомого человека.
Рубец, приобретая разные диковинные вещи, тайно соревновался в этом с кулаком из соседней деревни, Бахваловым. Карпыч об этом знал и решил сыграть на этой слабости.
Рубец обедал, а сам все время бросал косые взгляды на сверток, лежавший на коленях Карпыча. Вдруг Карпыч встал, взял шапку и пошел к двери.
– Куда это ты? – крикнул ему вслед Рубец.
– Хотел одну вещицу предложить, да вижу, что тебе ее не надо. Дорога больно. Я уж к Бахвалову пойду – он наверняка купит. Он в таких вещах толк понимает.
Упоминание о Бахвалове сразу вывело Рубца из себя. Он поспешно встал из-за стола, вытирая о штаны жирные пальцы, подошел к Карпычу, взял его за руку и повел обратно.
– Не уходи, раз пришел. Что мы, Бахваловых хуже или беднее, думаешь? Давай-ка раздевайся да поговорим. Ну, что там у тебя?
– Говорить-то, наверное, нам не о чем, – подзадоривал кулака Карпыч. – Вещь-то она царская. Да и боязно, что ты проговоришься: такой вещи в музее лежать, и то только в Питере или в Москве. Узнает кто – и заберет ее в музей.
Вконец распаленный любопытством Рубец не мог больше терпеть. Упоминание о каком-то музее расстроило его: вдруг в самом деле Бахвалов перехватит эту диковину!..
– Давай кажи! – нетерпеливо потребовал он.
Карпыч осторожно, не спеша начал разворачивать тряпку. Развернув, он поставил судно на стол. Рубец и его сородичи вопросительно смотрели то на судно, то друг на друга, то на Карпыча. Действительно, такой диковинной штуки Рубцу не приходилось видеть. «Вроде как бы на братыню похоже, из которой пиво пьют», – думал он.
– Ты вот на что внимание обрати! – солидно и таинственно сказал Карпыч. Он повернул судно кверху дном, и Рубец увидел большую зеленую печать с латинскими, стершимися от времени буквами, а в середине – птица: кругом ее были нарисованы медали.
«Орел не орел, – думал про себя Рубец. – И медали, к тому же имеются». Он уже был окончательно убежден, что это вещь не простая, и лишь не мог понять, для чего она предназначена.
– Говори давай, что это за штука, куда она приспособлена, – сказал Рубец. Карпыч задумчиво почесал переносицу и, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, ответил ему:
– Штука эта, видишь ли, не простая. Раньше в благородных домах ее сервизом звали. Да не все и благородные дома имели ее, а только те, которые принадлежали к царской фамилии. Видишь герб и медали?
Он показал на штамп.
– Это итальянский королевский герб. Эту штуку на именины самому царю итальянский король подарил!
– Ишь ты! – не удержался Рубец. – Скажи пожалуйста! А что же царь с этой диковиной делал?
– Она у него в спальне на столике у кровати стояла. На ночь ее наливали полную шампанского. Вот ночью царь проснется с похмелья, голова-то тяжелая, ну и выпьет из нее.
Карпыч врал самозабвенно, но почувствовал, что где-то переборщил. Рубец подозрительно заметил:
– Пить-то из нее вроде неудобно…
Карпыч кое-как выкрутился, сказав, что из нее и не пьют, а наливают в особый стакан, тоже фарфоровый. Но недоверие у Рубца все еще не проходило, хотя он был искренно удивлен.
– Скажи пожалуйста! И откуда ты все это, парень, знаешь? Уже не врешь ли ты? Да и как к тебе, шантрапе голодной, такая царская штука могла попасть?
– Я вам ее не наваливаю. На такую вещь охотники найдутся! – Карпыч стал медленно завертывать судно в сатиновую тряпку. – А досталась она нам просто. Братуха мой, Павел, Зимний дворец в революцию брал. Вышибли они оттуда юнкеров и пошли по залам. Смотрит мой братуха – стоит этакий небольшой столик, весь золотой, на изогнутых ножках, а на нем эта штука, а рядом с ней стаканчик. Братуха мой тоже такой диковины никогда не видывал. Подвернулся тут в спальне лакей царский, ну и объяснил, что к чему.
«Этой штуке, – говорит, – и цены нет! Ее, почитай, только три царские фамилии имеют». Ну, братуха не будь дураком да и положил эту чашу в свой мешок.
После такого рассказа Рубец окончательно убедился, что действительно вещь эта царская. Он поспешно, дрожащими руками ухватился за Карпыча и, задыхаясь от волнения, проговорил:
– Чего завертываешь-то? Давай вынимай ее из тряпицы да толком говори, сколько и чего хочешь. Говори, да только не привирай очень-то!
Он осматривал, будто ласкал это судно, осторожно ковырял его ногтем, пробовал на язык, придирался к каждому пятнышку, говоря, что тут «скоро щель будет».
Карпыча разбирал смех, но он сдерживался и делал еще более серьезное лицо.
– Да что тут!.. Уж только есть нечего, а то бы ни за что не продал! Если желаете, то за пять пудиков муки отдам!
– Эка хватил! Пять пудиков? Да откуда я тебе их возьму? Да, может, еще ты и наврал мне все! – проговорил Рубец.
– Как хотите, не наваливаю! – И Карпыч снова начал завертывать судно в тряпицу.
– Ну, ты! Подожди, делом говори! Хочешь, я тебе за нее два пуда ржи дам? – предложил Рубец.
– Это за такую-то вещь? – сделал удивленное лицо Карпыч, продолжая медленно заворачивать свою «драгоценность».
Рубец не выдержал. Он быстро согласился дать четыре пуда и три фунта сала, и даже пошел на то, чтобы Тимоха довез Карпыча до Няндомы.
Через некоторое время в деревне был престольный праздник. У Рубца были гости, в том числе кулак Бахвалов с семейством, поп с попадьей и двумя дочками.
На столе было наставлено всякой всячины. Среди множества закусок и бутылок с самогоном, в самом центре стояло судно, наполненное брагой. Пока еще гости не сели за стол, кулак Бахвалов поинтересовался, что это за штука. Рубец подробно рассказал ему о своей необычайной покупке, и Бахвалов позавидовал его удаче.
Все открылось тогда, когда гости начали рассаживаться. Младшая поповская дочка посмотрела на стол, покраснела и, фыркнув, неудержимо расхохоталась. Потом она чего-то пошептала на ухо матери. Попадья, не сказав ничего, вышла из-за стола, отозвала в сторону Рубца и рассказала ему, что дочка видала такую штуку в городской больнице, когда болела дизентерией.
Рубец был вне себя от кипевшей в нем злости. Он велел немедленно убрать «это дерьмо» со стола. Однако гости уже узнали о его покупке, а подвыпивший Бахвалов так издевался над Рубцом, что хозяева – отец с сыном – извозили его в сенях до полусмерти… Ясно, что Карпыч боялся Рубца не зря.
* * *
Первую красную посиделку было решено провести в просторной избе сельсовета.
Задолго до назначенного часа она была битком набита народом. Вначале няндомские шефы-комсомольцы вручили подарок – венскую гармонь – Тимофею Заболотных, который принял ее и заиграл веселую, всем знакомую мелодию. Молодежь сразу оживилась. Подарок был выбран верный: гармошка в руках комсомольцев была хорошим средством организации деревенской молодежи.
Первый киносеанс был тоже в сельсовете. Всех желающих изба не вмещала; многие стояли на улице и смотрели в окна, подернутые легким морозцем.
Один из комсомольцев начал крутить ручку динамо, а киномеханик запустил аппарат. Он застрекотал – и поехала кинокартина «Фатти-миллионер». В зале все разом зашумели и заговорили:
– Ловко чехвостит! Как пулемет.
Присутствующие не понимали картины, а выхватывали из нее только детали:
– А петух-то! Петух-то! Живой петух-то! Ай ты, батюшки!
Когда автомобиль поехал с экрана прямо на присутствующих, в зале шарахнулись. Бабы завизжали, а пастух Ефрем угрожающе вынул кнут. Один из стариков не выдержал, подошел к экрану и, ощупав руками движущихся людей, плюнул и пошел домой.
– Нечистая сила, не иначе!
Киномеханик пустил вторую картину – «Как Семен перешел на многополье». Он же начал давать свои объяснения.
– Вот, граждане, этот старательный крестьянин сейчас пьет чай, а потом поедет в поле.
Мужики, уже успокоившиеся, сейчас вглядывались в то, что происходило на экране, с видимым интересом.
– Чисто одет. Видать, не нашинских губерний. Не иначе что ярославский.
– И сахару у него полна сахарница. Житьишко богатое! И ухватки сурьезные.
Пока артист, игравший мужика, пил чай, все сходило благополучно, но едва он вышел запрягать лошадь, а затем выехал в поле, все мужики покатились со смеху.
– Какой же это мужик? Гляди, гляди, коня-то как запрягает, и подойти к нему боится! Ай, собачий сын, хомут откуда подтягивает!
– А за плугом-то как идет. По воздуху шебаршит им. Вот те и многополье!
– Нет, петух был без обману, действительный, а это так, шарманка.
Теперь Курбатов ходил именинником.
Да, все было так, как он и предполагал: достаточно было подтолкнуть немного людей, внести в их жизнь что-то живое, действенное, как это живое сразу же находило отклик.
С Егором Русановым Курбатов разговаривал каждый день, пытаясь узнать от него как можно больше о том, что происходит в деревне. Русанов, демобилизованный красноармеец-пограничник, жаловался:
– Отвык я… Кулаки, вроде Рубца, всю душу мне съели: так и хочется стукнуть. Ты меня не спрашивай, ты мне лучше сам скажи: когда мы их, сукиных детей, скрутим? Не понимаю я: власть наша, а кулак живет. Живет ведь!
Курбатов пытался было растолковать ему, что такое нэп, но Русанов яростно дергал контуженной головой и обрывал Якова:
– А, брось ты!..
Почему Русанов так зло говорит о кулаках, Курбатов догадался позже, встретившись с Рубцом.
Он шел по селу с Карпычем, когда Рубец, одетый во все добротное, попался им навстречу. Карпыч нырнул Курбатову за спину, но Рубец уже заметил его, Яков увидал, как кулак нагнулся и медленно вытащил из валенка большой, ослепительно блеснувший на солнце, нож…
Невольно повинуясь какому-то инстинкту, Курбатов попятился, не сводя глаз с ножа. Рубец был уже шагах в десяти от него и смотрел в упор из-под мохнатых рыжих бровей.
– Отрыщь! – кинул он, раздувая ноздри.
– Яшка, тикай! – отчаянно крикнул уже издали Карпыч.
Спиной Курбатов уперся в забор: дальше отступать было некуда. Рубец, увидев, что Карпыч убежал, надвигался на Курбатова. «Конец», – мелькнула тоскливая мысль. Яков быстро оглянулся, словно искал защиты. Улица была пуста…
Наган. О нем Курбатов забыл. Дрожащими руками, выворачивая карман, он вытащил наган и щелкнул курком.
– Не подходи, убью!
Он не узнал собственного голоса. Но Рубец медленно надвигался. И в тот момент, когда он взмахнул рукой, Курбатов отскочил; нож, располосовав полушубок, задел плечо. Боли Яков не почувствовал. Он выстрелил, и Рубец, не спуская с него глаз, повалился на плетень, выронив нож.
По улице уже бежали люди. На Рубца навалилось несколько человек, но он не сопротивлялся…
13. Это надо понять
Курбатову было досадно уезжать, не доделав до конца задуманного. Он хотел организовать здесь избу-читальню, провести несколько бесед, поближе узнать, чем держится деревенский кулак…
Рана была не опасна, нож распорол мышцу, но рука от кисти до плеча ныла так, будто из нее тянули жилы. И ехать было надо. Рано утром к избе председателя подъехал на санях секретарь комсомольской ячейки. Русанов, нежно усаживая Якова, как маленькому, подпихивал со всех сторон подстилку и сено. Сюда же положили сало и масло для Алеши Попова. Карпыч, уезжавший вместе с Курбатовым, суетился вокруг с виноватым видом; таким Яков видел его впервые.
Когда сани тронулись, Курбатов, приподнявшись, крикнул Ясину:
– Чуть что – приезжай в Няндому!.. И ребят больше занимай, пусть больше дело делают!
Они отъехали от крайних изб Лемжи; Курбатов и Карпыч молчали. Наконец, словно раздумывая про себя, Яков сказал:
– Плохо у нас еще в деревне. Ну, да ничего, вернемся еще. Теперь-то уж вернемся…
– Что? – не расслышал Карпыч. – Куда вернемся?
– В деревню. Ох, Карпыч, как этих сволочей, вроде Рубца, еще крутить надо! Знаешь, Карпыч, – оживился Курбатов и сразу почувствовал, как утихла боль в раненой руке, – я вспомнил, что говорил нам Ленин на Третьем съезде о классовой борьбе в деревне, об эксплуататорах-кулаках. Ты ведь читал речь Ильича?
– Читать-то я, Яшка, читал, только так, как ты, на память не помню, – хмурясь и как бы стесняясь своих слов, ответил Карпыч.
– Это и понятно, Ваня; ведь я-то самого Ильича слышал и видел, так разве я могу это забыть? Нет, умирать буду и помнить буду. Всегда, понимаешь, всегда у меня перед глазами образ живого Ильича, такого, как там в зале: простого, человечного… Нет, Карпыч, раз ты не видел Ленина, то тебе, пожалуй, и не понять моих настроений…
– Ну уж ты… Скажешь тоже… Хотя я Ленина и не видел, но он мне дороже отца. Вот сейчас бы скажи он мне: поезжай, мол, Карпыч, в Африку революцию делать и жизни своей на это дело не жалей… И я бы не задумался, не заходя домой бы, поехал…
– Эк маханул, в Африку! – загорелся Курбатов. – Что же ты думаешь, что в нашей стране революция закончена? Я помню, как еще тогда Ильич говорил, что классовая борьба продолжается, но она изменила свои формы…
Карпыч внимательно слушал горячие и убежденные слова и точно так же загорался, настроение Курбатова передалось и ему. Когда Яша сделал паузу, Карпыч тревожно наклонился, но, увидев оживленное лицо и огоньки в глазах, он нежно Погладил мех, вылезший из распоротого рукава полушубка, и, обжигая Курбатова горячим дыханием, на ухо ему прошептал:
– Ну, ну, дальше-то, дальше рассказывай!..
Курбатов внимательно посмотрел на Карпыча и тихо сказал:
– Нет, брат Ваня, нам не в Африку надо ехать… Ты сам видел, сколько темноты и дикости в нашей деревне. На все село пять грамотных… Понять это надо. Нет, дружище, нам надо прежде всего революцию в своей стране, в деревне закончить. Надо уничтожить таких, как Рубец, и корни их вырвать; и Ленин нам говорил, что раздробленную массу темного крестьянства надо соединить в один союз. Это, пожалуй, потруднее, чем в Африке революцию делать.
– Выходит, всех крестьян в коммуну надо, а кулаков подальше в Сибирь выселить? – вслух заключил Карпыч.
– Как это делать будем, я еще, Карпыч, и сам не знаю, но Ильич и Центральный Комитет партии это наверняка знают. Сам вот я думаю – как это будет тогда?
– Уж скорее бы это было, Яшка!.. Я не только видеть, но даже думать спокойно о кулаках не могу. Сам бы их всех, как гадов, прикончил… Скорей бы!.. – зло выкрикнул Карпыч, но почти сразу несколько растерянно спросил: – Вот только, что надо сейчас нам делать, не знаю?
– Что? – переспросил Курбатов и задушевно сказал: – Нам, Ваня, Ильич говорил, что сейчас учиться надо… Учиться коммунизму. Самих себя сперва надо перетряхнуть, пережитки старого общества в себе преодолеть… А это трудно, очень трудно, Ваня.
– Знаю, Яшка! – улыбаясь чему-то своему, ответил Карпыч.
– Чего ты улыбаешься-то? – обиженно спросил Курбатов.
Карпыч залился громким смехом и, зажав ладонями голову Курбатова, притянул ее к себе и крепко поцеловал его в губы.
– Тише, дьявол! – вырвался Курбатов. – Ведь больно!..
– Прости, Яшка, не мог сдержаться. Полюбил я тебя, чертище. С самого первого дня полюбил. Какой ты горячий, идейный, убежденный!.. Вот и Ленина видел и слышал… Мы с тобой одногодки, а я все время в глуши прожил и жизни еще не видел.
Последние слова Карпыч сказал с неподдельной грустью и так, что Курбатову и в самом деле стало жалко этого ершистого рабочего крепыша, первого своего друга в Няндоме. И Курбатов еще более оживленно и убежденно сказал:
– Не горюй, Ваня. Жизнь твоя вся впереди. Мы оба с тобой еще и коммунизм увидим. Об этом нам тоже тогда Ленин сказал.
– Знаешь, Яшка, если ты мне друг, то, как приедем, дай ты мне комсомольскую нагрузку по шефству над деревней. Я в эту работу все силы вложу. Хочу хоть в одном селе таких дел наворочать, чтобы этим «рубцам» тошно стало. Ну, так как? – заглянул Карпыч в глаза Курбатову.
– Ладно, Ваня, – ответил Курбатов. – Только один ты ничего не сделаешь. Тут, брат, всем нам работы хватит…
Поскрипывал под полозьями снег. На ухабах ныряли и раскатывались сани. По обеим сторонам дороги стоял, как стена, могучий лес. Печально опустили свои ветви оголенные березы. Причудливыми шапками лежал снег на густых елях.
Ехали и молчали… Вдруг Карпыч дотронулся до руки Курбатова и взволнованно зашептал:
– Яшка, знаешь что?
– Ну? – спросил Курбатов.
– В комсомоле я с двадцатого; через год буду помощником паровозного машиниста… Хочу, понимаешь, хочу подать заявление в кандидаты партии…
– И очень хорошо, Ваня!
– А ты рекомендацию мне дашь, а?
– Ну, конечно; а ты разве в этом сомневался? – ответил Курбатов.
* * *
Вот и Няндома, белые ее крыши.
Когда лошади свернули на боковую улочку, Курбатов увидел Попова. Алеша шел, глядя себе под ноги и пошатываясь. Курбатова словно бы кипятком ошпарило: неужели пьяный? Он попросил возницу остановиться и, чувствуя, как начинает душить злость, ждал, пока Алеша подойдет.
Попов дошел до саней и, взглянув Курбатову в глаза, поздоровался.
– Ну, здравствуй, – облегченно улыбнулся Курбатов. – Ты откуда?
– У тебя был. Там, дома. Печку протопил…
– А грустный чего? Захворал, что ли?
Алеша все смотрел ему в глаза, и таким неузнавающим, таким кричащим был этот взгляд, что Курбатов похолодел:
– Да что случилось-то?
Он не расслышал, а скорее почувствовал, что выдохнул тот. Все остановилось. Черным стал снег. Потом исчезли дома, заиндевевшие деревья, люди. Не чувствуя боли, он притянул Алешу к себе и прошептал, еще не веря в случившееся:
– Что?.. Что ты сказал?
– Да… Ленин…
Курбатов, широко и недоуменно раскрыв глаза, огляделся. Нет, по-прежнему белым, сверкающим на солнце был снег, нарядными – деревья, и пахло свежим хлебом. Гудел на путях маневровый паровоз. И Курбатов не поверил, что в этом мире нет Ленина… Его не могло не быть!
14. Критика помогла
Зима была особенно тяжелой. Быть может, потому с таким нетерпением ждали люди приход весны с ее первым теплом, влажным воздухом, тонким запахом древесной коры… И, наконец, весна пришла – дружная, необычайно быстрая, и казалось, что сама природа хочет вознаградить людей за те тяготы и большое, неизмеримое горе, которое им пришлось пережить.
Курбатов, едва выздоровев, опять работал так, что Лукьянов, поглядывая на него, спросил как-то:
– Ты что, парень, двужильный?
В мае Якова слушали на бюро райкома партии. Он обстоятельно рассказал, что сделано за полгода: организован спортивный кружок, строятся лодки; весной, когда с озера сойдет лед, откроется лодочная учебная база, в Няндоме летом откроется летний молодежный клуб. Но самое главное – после работы в лесу на ремонте трубопровода – ребята поверили в живые дела; даже учеба, которую они не любили, перестала быть для них скучной комсомольской нагрузкой. Двенадцать комсомольцев приняты в партию по ленинскому призыву…
Отчет был неплохой; прения развернулись оживленные, и это было для Курбатова неожиданностью. Говорили много хорошего, и он смущенно молчал, когда похвалили за поездку в деревню, впрочем, упомянув, что это – пока только «кавалерийский наскок», а настоящая, глубокая и постоянная работа на селе так еще и не организована.
Наконец слово взял Лукьянов и, постукивая карандашом по столу, начал говорить, не глядя на Курбатова, словно его здесь и не было. Яков знал, что секретарь райкомпарта возобновит этот разговор, уже состоявшийся мельком там, в лесу. Но сейчас Лукьянов, видимо, решил высказать все до конца.
Курбатов слушал его, и ему было больно, хотя он и понимал, что секретарь прав, тысячу раз прав…
– Я думаю, товарищи, никто не будет возражать против того, что комсомольская работа у нас ожила, пьянства и хулиганства стало меньше. Молодежь нашла себя и с интересом участвует во всех мероприятиях. Все это очень хорошо. А я вот буду говорить о плохом. Замечаете ли вы, товарищи, что наш комсомольский секретарь стремится делать все сам? Посмотрите – наш Курбатов везде. В кружке спорта – он руководитель, вечер организовать – он руководитель. Мы с ним как-то говорили об этом, но, видимо, не помогло, не понял. Я думаю, что нам его надо поправить. Необходимо растить актив в комсомоле, а вырастить его можно только на практической работе. Незачем Курбатову во всякую мелочь совать свой нос и зажимать инициативу других ребят. Лично ему надо взяться за основные, решающие вопросы и за проверку исполнения. Не нужно бояться, что другие завалят то или иное дело. При личной и хорошо поставленной проверке исполнения любое дело увенчается успехом. Курбатов должен знать, какое значение придавал Ленин вопросам проверки исполнения; «гвоздь всей работы» – вот как говорил Ленин.
…Нынче летом у комсомола будет возможность отвлечь молодежь от пьянства, от всего плохого, что еще есть. Ну, а потом? Наступит осень и зима, куда молодежи идти? Где она будет проводить время? Опять в ресторане вокзала, на домашних вечеринках со всеми бытовыми искривлениями? Постоянного клуба у нас нет, а он очень нужен: летний клуб – это еще полдела. Я говорил с одним работником Дорпрофсожа. Он сказал, что при соответствующем нажиме снизу они смогут найти деньги на постройку клуба. Вот я бы и считал, что сейчас комсомолу и его секретарю нужно заняться постройкой клуба. Пускай-ка комсомольцы все это обдумают.
После бюро райкома партии Курбатов вызвал к себе Карпыча и, коротко поговорив с ним о деповских делах, вдруг неожиданно сказал:
– Организуй поход, а? С песнями, с весельем, с удочками.
Карпыч опешил:
– Какой поход?
– А вот ты сам подумай, какой.
– Опух ты, что ли? – обиженно протянул Ваня. – А кто ж тогда работать будет? Сам говоришь – все силы на работу, а тут – прогулка.
Курбатов, невесело рассмеявшись, рассказал о сегодняшнем обсуждении на бюро. Карпыч только головой крутил, хлопал себя по промасленным штанам, ахал, охал, деловито справлялся, не очень ли ему, Курбатову, попало, а потом заметил:
– Правильно тебя взгрели.
– Что?
– Правильно, говорю. Помнишь, я однажды в депо о спортивном кружке докладал? Помнишь?
– Ну, помню, – неуверенно ответил Курбатов, еще не понимая, куда клонит Карпыч.
– Ну, а потом что было? Ты вышел и то же самое сказал. Не поверил, что меня ребята поймут. Я еще тогда об этом подумал. А потом…
Он замолчал, и Курбатов поторопил его:
– Чего потом? Ты договаривай…
– Да что потом? Нравилось нам, что ты все за нас делаешь. Хлопот меньше. Тебе к тому же деньги за это платят…
Он отшатнулся, когда Курбатов почти вплотную придвинул к нему свое лицо.
– А теперь все. Понимаешь? Сами будете все делать. Хватит, устроил я вам легкую жизнь. «Не хотите ли спорткружок? Лодочную станцию? Пожалуйста!»
Он передразнивал сам себя с чувством какого-то внезапного облегчения, даже, пожалуй, злостью на самого себя. Карпыч, вначале ошеломленный, довольно потер пятерней коленку, хлопнул по ней и удовлетворенно усмехнулся:
– Подействовало!
– Так вот, – уже сухо закончил Курбатов. – План прогулки, маршрут и все такое представишь через два дня.
Карпыч, встав, вразвалку подошел к двери и, взявшись за ручку, обернулся с прежней усмешкой:
– А я и сейчас тебе все могу представить. Разве мы об этом не думали? Думали. На Большое Островишное пойдем… А ты у нас за повара будешь, уху тебя заставим варить…
