Текст книги "Далекая юность"
Автор книги: Петр Куракин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
16. Человек-«сова»
Яшка всегда любил весну, еле ощутимое ее появление, когда воздух, кажется, полон каких-то особенных, необъяснимо волнующих, свежих запахов.
Эта весна была трудной, Как-то пусто стало на заводе: многие ушли на фронт. И Яшке оставалось только жалеть, что он еще не дорос. Было голодно по-прежнему, и по-прежнему, возвращаясь домой, в холодный барак, где серебрился по углам иней, Яшка валился на свой топчан с одной мыслью: поскорее уснуть, а две вареные картофелины и кусок хлеба съесть утром. Уже засыпая, он вспоминал о завтрашних делах. После работы спортивная секция в союзе молодежи. Заезжий акробат будет показывать упражнения. И не очень хочется идти, а надо: его назначили старостой. Трохов долго и нудно расспрашивал Яшку о его «потребностях», записал в свою тетрадь так: «Я. Курбатов хочет закалять тело для грядущего».
Вот теперь и ходи, закаляй тело, когда в животе все урчит и переворачивается с голодухи. Однако долго ходить на эти занятия Яшке не пришлось.
Как-то мастеру вечерней смены Мелентьеву позвонила уборщица из конторы заводоуправления, тетя Поля: засорилась канализация и вода не проходит в раковины.
Последнее время Яшке поручали самому выполнять многие мелкие работы. И на этот раз мастер послал его посмотреть, где и что засорилось, и исправить.
Было часов девять вечера, и, как всегда, стояли уже густые весенние сумерки. В конторе не было ни души. Яшка, прочистив трубу, выключил свет, вошел в коридор и сразу увидел, что по лестнице поднимается человек с очень странным лицом. Лицо было круглое, бледное, вместо глаз виднелись темные впадины. Нос, длинный, тонкий, острый, походил на клюв хищной птицы. Подбородка не было: сразу от рта он покато спускался и переходил в шею. Все это Яшка схватил мгновенно, когда на лицо человека упал тусклый свет лестничной лампы.
Человек шел, размахивая руками. На нем был френч военного покроя и брюки, вправленные в сапоги. Такого в поселке Яшка не встречал; от одного его вида стало как-то жутковато.
Яшка стоял, прижавшись к стене, и пытался вспомнить, на кого похож этот человек. В губернском городе в музее он видел чучело совы. Лицо незнакомца было именно таким.
Человек прошел мимо Яшки по коридору к кабинету управляющего заводом Ермашева. Тревожное любопытство охватило Яшку. Осторожно ступая, он направился к дверям, за которыми скрылся «сова», и тихо вошел в приемную управляющего заводом. Узенькая желтая полоска света лежала на полу. За перегородкой, в кабинете, слышались неясные голоса. Люди разговаривали тихо, но в пустой конторе слова были отчетливо слышны. «Сова» скрипучим, осипшим голосом спросил:
– Как у вас? Все готово?
– Да, – ответил голос Ермашева. – Сегодня ночью все будет кончено. Завод, может быть, остановится совсем, а в худшем случае поработает еще неделю.
– Кто исполнители? Как все будет организовано? Мы должны действовать только наверняка. Поэтому меня интересуют все подробности, – снова послышался голос «совы».
– Подготовлено десять человек. За эти три дня туда доставлены банки с керосином и тряпки. Люди все наши, надежные. Всей подготовкой руководит – может, знаете? – Долгалов. Ну, сын лесопромышленника, – отчетливо проговорил Ермашев.
– Когда начнут? По какому сигналу?
– В час ночи. Долгалов из будки, что на лесотаске, махнет три раза фонарем, – как бы рапортовал Ермашев.
– Что предусмотрено на случай провала? Кто знает о вашем участии в операции? – продолжал «сова» своим резким голосом.
– Провала быть не может. «Товарищи» очень беспечны. О моем участии знает только Долгалов, – уверенно сказал Ермашев.
– А если штабеля окажутся сырыми, – достаточно ли будет керосина, чтобы их поджечь? Время весеннее, мокрое.
– Мы наметили штабеля сухих бревен; они лежат уже больше двух лет, но на всякий случай у каждого есть с собой порох.
Яшка понял, что речь шла о поджоге огромной лесной биржи, где хранились трехлетние запасы древесины для выделки целлюлозы и дрова для электростанции, дающей заводу ток. Ему стало жутко. Он успел подумать, что, если сгорит лесная биржа, без работы и без хлеба останутся тысячи рабочих. «Бежать скорей! Кричать… Предупредить всех. Поймать эту контру. Нет, успеют уйти».
За дверью еще продолжался разговор. Яшка словно прирос к полу, не решаясь уйти. Человек-«сова» хрипел.
– Мы и хозяин были вами очень недовольны. Нечего греха таить, думали: уж не перекинулись ли вы на сторону этих «товарищей»?..
Ермашев отвечал, оправдываясь.
– Мелкие диверсии вас, очевидно, все равно бы не устроили. Если наносить удар, так в самое сердце. Не так-то легко было подобрать надежных людей, господин полковник. Вы ведь знаете, что я здесь управляющий только номинально. Без комиссара, который был у нас мастером, я и шагу ступить не могу. За мной следят… Бухгалтер Сидор Павлович запутал все книги, так сейчас этот комиссар что-то подозревает, уже спрашивал меня.
– Да, теперь мы убеждены, что вы действовали правильно: и завод будет в сохранности, и работа остановится. Это хорошо. Ждать осталось недолго. Мы стоим накануне великих событий, накануне избавления нашей многострадальной России от этих чумазых «товарищей», – сказал «сова».
– Дай-то бог, скорей бы, – обрадованно затараторил Ермашев, – Вы знаете, господин полковник, как мне противно, если хотите, тошно, находиться среди этих… Делать умильное лицо и подавать руку хамам.
Вдруг голоса смолкли, и через мгновение дверь, у которой стоял Яшка, быстро отворилась. Яшка не удержался на ногах и повалился на пол. «Сова» прыгнул к нему, зажал рот рукой, но тут же, застонав от боли, выпустил мальчишку. Яшка укусил руку «совы» и бросился к окну, но путь ему снова преградил полковник. Он сильно вывернул Яшкину руку; в плече что-то хрустнуло, и рука повисла как плеть. Однако правой рукой Яшка вцепился в лицо человека-«совы», стараясь достать глаза; тот с силой бросил Яшку на пол и хотел пнуть сапогом, но Яшка на лету здоровой рукой поймал занесенную над ним ногу. «Сова» пытался вырваться, бил Яшку кулаками по спине, по голове…
Яшка уже не чувствовал боли. «Предупредить! Предупредить! Убежать во что бы то ни стало! Поймать эту контру. Рассказать всем о Ермашеве. Бежать!» Но что-то тяжелое и тупое сильно ударило его по голове. За шею потекла теплая, густая струйка крови. В глазах потемнело, и Яшка медленно стал оседать на пол…
Потом, словно сквозь сон, он услышал, как Ермашев сказал:
– Что будем делать с этим?
– Что-нибудь придумаем…
«Где я? Знакомые голоса! Где я их слышал?..» Яшка попробовал напрячь память и вспомнил. Вспомнил, что должно совершиться сегодня ночью и чему он, Яшка, не в силах помешать. Немного приоткрыв глаза, он увидел человека, сидящего недалеко от него и вытирающего исцарапанное в кровь лицо. Тут же стоял Ермашев.
– Он все равно готов, – медленно проговорил Ермашев. – Завернем в кусок целлюлозы и вынесем через черный ход.
Черное крыльцо конторы выходило не на улицу, а на железнодорожную ветку, где всегда было пустынно. По одну сторону ветки стоял высокий глухой забор. Возле него была вырыта канава для сточной воды, По другую сторону шли поленницы дров.
«Думают, что убили, – сообразил Яшка. – Скорей бы в канаву выбросили».
Но «сова» сказал:
– Пожалуй, не годится. Найдут и могут добраться до вас. Я-то далеко буду!..
– Уверяю вас, не доберутся. Откуда им? Милицией руководит малограмотный пожарник. У них и сыска-то нет. Кроме того, все знают, что этот мальчишка первый хулиган в поселке. Они его сами недавно судили. Убили в драке – и все. Не подумают же, в самом деле, что это случилось в конторе. Кто же, спрашивается, решится убить мальчишку, да тут же у крыльца выбросить его труп? Лично я не беспокоюсь, – убежденно проговорил Ермашев.
– Ну, давайте. Только быстрей.
«Сова» отрезал от рулона большой лист целлюлозы, затем подошел к Яшке и изо всей силы ударил его в бок. В боку что-то хрустнуло, но Яшка не вскрикнул. В глазах вспыхнули и поплыли оранжевые и зеленые круги, сознание опять стало меркнуть.
Он не почувствовал, как его закатали в большой лист целлюлозы и понесли, а шагов через двадцать прямо с плеча бросили в канаву.
…Когда Яшка очнулся, рядом уже никого не было. С трудом ему удалось выбраться из листа целлюлозы; внутри все горело, нестерпимая боль разрывала затылок. Он хотел было встать на ноги и не смог. Опять в глазах вспыхнули, словно приближаясь издалека, разноцветные круги. Яшка стал кричать, но не узнал своего голоса: был он слабый, глухой, чужой. «Нет, не услышат. Когда еще смена кончится?»
Он решил проползти по канаве до ближайшего мостика, который был возле улицы, пересекающей ветку. На этой улице находилась милиция и пожарное депо. Ползти надо было метров триста. Но сколько для этого требовалось усилий!
На дне канавы стояла липкая, вязкая грязь. Да и опираться Яшка мог только на одну руку. Он полз, отдыхал и снова полз. Ему казалось, что он передвигается очень медленно. Несколько раз Яшка снова принимался кричать, но его никто не слышал.
Так он дополз до мостика. Здоровой рукой схватился за его край, встал и перекатился на дорогу. В нескольких шагах высился телеграфный столб с косыми подпорами. Яшка боком покатился к столбу, полежал, пока утихла боль, затем встал на ноги и пошел, пошел шатаясь как пьяный и плача от режущей боли.
Вот и дом. Вот и калитка. Вот и крыльцо, Дальше Яшка идти не смог, несколько раз крикнул: «Дядя Лукин! Дядя Лукин!» – и повалился на землю, снова теряя сознание.
Очнулся он уже в комнате на диване. Голова была забинтована. Над ним склонилось серьезное и испуганное лицо Лукина, а кругом стояло еще несколько человек, тоже знакомых.
– Что с тобой, сынок? – тихо спросил Лукин.
– Дядя Лукин, сколько времени? – выдохнул Яшка.
Лукин поднес к его глазам большие карманные часы. Было без четверти двенадцать. Яшка скороговоркой, сбиваясь, путаясь в словах, рассказал все, что произошло с ним. Рассказал о том, что через час загорится лесная биржа: ее подожгут сразу в десяти местах. Рассказал о человеке-«сове», о Ермашеве, о Долгалове. Больше Лукин не стал слушать, бросился к дверям, на ходу вытаскивая наган, и только с порога, обернувшись, крикнул:
– В больницу его!.. И осторожней!..
Как уже потом рассказывали Яшке, Лукин послал за комиссаром завода Чухалиным, Алешиным и председателем Совета – Бедняковым. Милиционерам велел найти и арестовать Ермашева, Долгалова, предупредить пожарников. Сам Лукин побежал в цехи к рабочим. В одном из цехов он остановил общий мотор: станки работали от трансмиссии..
Рабочие быстро собрались. Лукин коротко рассказал им все, что узнал от Яшки, и распорядился немедленно пойти и обыскать всю лесную биржу. В течение каких-нибудь пятнадцати минут в основных цехах были проведены такие же летучие митинги, и около пятисот рабочих вечерней смены двинулись на биржу.
Было поймано семь поджигателей, ожидавших сигнала. Троих нашли на другой день. Нашли бидоны с керосином, тряпки, порох. Ермашева и Долгалова арестовали.
Вначале Ермашев отпирался и ничего не хотел говорить. Когда ему рассказали все, что успел передать Яшка, он понял, что карта бита, и выложил все начистоту.
Полковника поймать не удалось. Мог ли Яшка предполагать, что судьба сведет его еще с этим человеком, похожим на сову?
17. Детство кончилось…
Когда Яшку принесли в больницу, он бредил. Его сразу же положили на стол в перевязочной. Врачи внимательно осмотрели рану на голове, вывих, распухший, посиневший бок.
Диагноз был нехороший: сотрясение мозга с переломом черепа. Левая рука вывихнута в плече. В правом боку сломано ребро. На теле было много кровоподтеков. Когда врачи узнали, что в таком состоянии Яшка прополз больше трехсот метров, они не поверили. Где взял такие силы этот истощенный, искалеченный, избитый мальчишка?
На рану наложили швы. Руку вправили в плечевой сустав и положили в гипс. На правый бок тоже наложили гипсовую повязку. Если бы Яшка был в сознании, он, очевидно, не вынес бы такой сильной боли при операции и перевязке. Но он ничего не чувствовал. Врачи надеялись, что молодой организм справится с шоком и тяжелыми травмами. По законам медицины люди в таком состоянии долго жить не могли.
В больницу никого не впускали. Но Клава Алешина потребовала от отца, председателя завкома, чтобы тот поговорил с заведующим больницей.
– Да пойми ты, – уговаривал ее Алешин, – Ну, нельзя к нему сейчас.
– Не хочу понимать, – плакала Клава. – Ты сам не хочешь идти и мне не помогаешь. А я вот буду ходить за тобой повсюду – хоть убей меня, не отстану.
Алешин сдался; заведующий больницей разрешил.
Клава вошла в палату и сразу увидела Яшку. Он лежал на спине. Голова была забинтована, глаза закрыты, губы распухли. Лицо у него было почти восковое, с желтоватым оттенком. Но видно было, что Яшка дышал, хотя дыхание его было замедленное, едва заметное.
Клава села у кровати, долго смотрела на Яшку, потом взяла его здоровую руку и нащупала пульс; пульс бился тихо, неуверенно.
Всю ночь просидела она у постели, то поправляя подушку или сбившееся одеяло, то вливая Яшке в распухший рот капельки воды и какое-то лекарство. Никто не просил Клаву уйти. К ней обращались как к постоянной сиделке. Утром врач спросил ее: «Как вел себя больной?»
Только дома беспокоились. На другой день пришла в больницу бабушка, Марфа Ильинична Алешина. Когда она узнала о состоянии Яшки и о том, что Клава просидела у его постели всю ночь, она только заплакала, махнула рукой и попросила передать Клаве узелок с лепешками.
Клава провела в палате и вторую и третью ночь; спала она урывками, днем – на стуле в углу больничного коридора. Она осунулась: бессонные ночи все-таки измотали ее.
В палате было полутемно. Клава сидела и тихо плакала. Потом она стала поправлять подушку под Яшкиной головой и вдруг как-то особенно ясно почувствовала, как дорог ей этот парень, которого она с таким удовольствием всегда поддразнивала, потому что у нее, как говорит дед, сумасшедший характер. Оглянувшись на дверь, Клава осторожно нагнулась и поцеловала Яшку в краешек лба, видневшийся из-под повязки.
И вдруг Яшка на какой-то миг открыл глаза и сдавленно простонал. Клава быстро вскочила и, закрыв руками лицо, выбежала в коридор.
– Очнулся!.. Очнулся!..
Врач, сестра и санитарка быстро вошли в палату. Клава сзади робко выглядывала из-за чужих спин. Ей было стыдно Яшки. Однако Яшка лежал по-прежнему, закрыв глаза, и только казалось, что где-то в уголках губ притаилась еле заметная и довольная улыбка.
Кризис прошел…
В поселке быстро узнали, что Яшка поправляется. Его часто навещали рабочие, и Яшке было особенно приятно, что они беседовали с ним как с равным.
Ему приносили в больницу все, что было необходимо. Хотя в поселке голодали, но Яшка ел масло и булки, сахар и конфеты, его кормили мясным бульоном.
Пришла в больницу и тетя Поля. Она принесла какой-то сверток, развернула, и Яшка увидел общипанного петуха.
– Ha-ко тебе, сынок, – сказала она, положив его на тумбочку. – Ишь, ироды, как тебя разукрасили!.. А я-то этой змее, Ермашеву, чай еще подавала. Обходительный такой был, гадина! Вини меня, Яша. Я виновата, что тебя так избили. Надо было мне, когда наверх тебя привела, остаться: может быть, ничего бы и не было.
Тетя Поля заплакала и концами платка стала вытирать слезы.
– Что ты, тетя Поля? – с каким-то испугом торопливо ответил Яшка. – Тогда, может, хуже было бы. Биржа сгорела бы, если бы эту контру не накрыли.
– Заснула я, ничего не слышала. На петуха понадеялась. Такой понятливый был, только что не говорил. Бывало, как чужой в дверь войдет, он сразу – «ко-ко-ко»: слышь, чужой, мол, пришел. А в этот вечер сел себе в угол и хоть бы звук издал. Вот я ему, дьяволу, голову за это и отвернула. Больно полезен для здоровья куриный суп. Ты скажи, чтобы сварили тебе.
Яшка слушал ее со счастливой улыбкой, не зная, что сказать в благодарность.
Зашел и Чухалин, назначенный после ареста Ермашева красным директором завода. Он поцеловал Яшку и, ласково поглаживая шершавой ладонью почти голубую, бескровную Яшкину щеку, спросил:
– Что, трудно? Знаю, что трудно. Терпи, большевичок! Когда трудно бывает, всегда одно помни, что большевикам, которых пытали, труднее было. Ты вот жить будешь, большая у тебя впереди дорога… Видишь, сколько тут у тебя всего? – показал он на тумбочку. – Ты года два этого не едал, да и сейчас никто не ест. Сам знаешь, как голодно… А вот видишь, народ-то какой. У самих кишка кишке фигу кажет, а тебе несут. Умеет наш народ ценить тех, кто для него старается и жизни своей не жалеет. Говорят, тетка Полина по своему кочету два дня плакала: он ей самая близкая родня был. А вот зарезала и тебе принесла. Цени, Яша, свой народ, золотой он!..
Он немного помолчал, словно собираясь с мыслями.
– Ты вот, наверное, большевиком хочешь быть? И станешь им, если все время будешь стараться для народа. Ведь большевики все из народа и жизни своей для него не жалеют. Попробуй оторви большевика от народа – что из него получится? Пустое место. Вот так-то, Яша! Поправляйся скорее, я еще к тебе зайду. Мне, брат, тоже трудно. Был я мастером, а сейчас партия поставила управлять заводом. Я тоже говорил: трудно мне будет, не выйдет ничего. А мне знаешь что ответили? «На то ты и большевик, а у большевика все должно выйти». Вот и работаю, хоть и трудно… Теперь и получку рабочим вовремя платим.
Чухалин попрощался с Яшкой и ушел, спохватившись, что там, внизу, еще ждет очереди один человек, но кто – не сказал, и Яшка изнемогал от любопытства, не сводил с дверей глаз.
Это был Тит Титович Алешин. Со времени суда Яшка его не видел и всячески избегал встречаться с ним.
Тит Титович принес Яшке гостинец – зеленых перышков лука, выращенных в горшке на подоконнике.
– Это тебе, адвокат. Поешь. Больше принести нечего, да и внучка говорит, что у тебя, как у буржуя, все есть.
– Есть, есть, дедушка. Мне ничего не надо, – забормотал Яшка, краснея.
Старик заметил это и лукаво склонил голову.
– Что краснеешь-то? Девку увидел, что ли? Как маков цвет стал. Не рад, что пришел, а?
– Да нет, что вы, дедушка, – опять забормотал Яшка, – это я так… Мне… мне стыдно, вот что.
– Чего тебе, дурной, стыдиться-то?
– Да ведь судили вы… – тихо ответил Яшка.
Старик сидел, потирая колени и пожевывая бесцветными губами.
– Вот оно что! Что ж, Яшка. Всего нехорошего стыдиться надо. А тебе сейчас что стыдиться? Все уже давно прошло. Или после этого еще где первача хватил?
– Что вы, Тит Титыч! Я его в рот больше никогда не возьму! – Яшка даже попытался приподняться.
Алешин торопливо прижал его плечо к подушке.
– Уж и никогда не возьму! Ты много на себя не бери, мал еще. Жизнь у тебя впереди большая. А не думал я, адвокат, что ты такой. Себя не пожалел. Ермашев на допросе рассказывал, как ты на этого, на полковника, бросился. Говорит, как волчонок какой, глаза горят, даже и ему страшно стало. Ты этому полковнику всю фотографию, можно сказать, разрисовал.
Яшке было очень интересно слушать: дедушка Тит Титович говорил как-то весело, не выпячивая Яшкину заслугу.
Старик словно бы почувствовал затаенные мысли Яшки о своем геройстве: об этом говорит весь поселок, и Яшка это знал.
– Наверное, думаешь, что герой ты? – насупился Алешин, перебивая себя. – Герой-то ты герой, а только подумай, почему такой стал? Разве стал бы ты так буржуйское добро защищать? Ни боже мой! Силы у тебя, парень, потому столько оказалось, что завод теперь наш, а не буржуйский. Ты, может, и не понимаешь, а обязательно про это думай. Вот откуда сила у тебя взялась. Понял?..
Последние слова он почти выкрикнул, почему-то пригрозив Яшке кулаком, и тот, не выдержав, рассмеялся, с болью растягивая губы.
– И хорошо, что понял, – уже примирительно закончил Алешин. – Клавка у тебя бывает? Чего краснеешь? Знаю, что нравитесь друг другу. Верно я говорю? Подрастешь – сам внучку за тебя сватать буду. Согласен?
Яшка стыдливо молчал, не зная, что ответить. Алешин добродушно хлопнул его по здоровой руке.
– Ладно, не буду больше. Лежи, поправляйся.
Тит Титович ушел. Яшка лежал, закрыв глаза, и чувствовал, как что-то огромное, светлое, радостное поднимается в нем. Хотелось вскочить с этой кровати, выбежать на улицу, помчаться туда, к заводским корпусам. Он не понимал, что с ним происходит… Радость переполнила его. С трудом повернув голову к окну, он заплакал.
За несколько дней до выписки к Яшке зашел мастер, дядя Ваня Мелентьев, и знакомый слесарь из цеха.
– Как, Яша, поправился? – спросил мастер.
– Давно поправился, дядя Ваня, да вот врачи не выпускают. Все полежи да полежи. А мне надоело, – ответил Яшка.
– О чем соскучился-то? По работе или по чему?
– И по работе и по всему. Надоело мне. От меня так больницей пахнет, что и не отмоешь.
– Вот насчет работы мы к тебе и пришли… Давай, Сидор, вынимай акт, который мы сочинили.
Мелентьев, далеко отставляя от себя бумагу, прочитал акт, по которому Яшка, учитывая его старание, полученные знания и навыки по слесарному ремеслу, переводился из учеников в подручные слесаря по четвертому разряду.
– Рад? – спросил Мелентьев.
– Очень рад. Уж если я, дядя Ваня, чего и не знаю, так я спрошу. Поможете ведь?
– Как, Сидор, поможем?
– Поможем, – ответил, улыбаясь, слесарь.
– Завтра же я выпишусь, – заторопился Яшка. – Работать надо… И в кружке без меня, поди, все прахом пошло.
Яшка пролежал в больнице два месяца. Рука и правый бок у него зажили совершенно, но в голове стоял шум; она еще долго гудела. Но молодой организм все-таки переборол тяжелое ранение. В эти дни Яшка понял, что детство, каким бы оно ни было, кончилось.
И как-то широко стало видно вокруг, какое-то новое, еще необъяснимое чувство овладело им, когда он, пошатываясь, вошел в полутемный, прокопченный цех и увидел улыбающихся людей, которые кивали ему, что-то говорили – очевидно, хорошее, но что – он из-за шума не слышал.
