Текст книги "Последний поединок"

Автор книги: Петр Северов

Соавторы: Наум Халемский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Высокий и нескладный, с лысиной, блестевшей, как биллиардный шар, он шагал рядом с судьей предстоящего матча и что-то горячо говорил. Василий продолжал трамбовать штрафную площадку, словно не замечая прибытия команды, а дядя Костя поспешил в раздевалку.

Не случайно немцы решили назначить судью из «местных». Еще раз они демонстрировали этим свою полнейшую уверенность в победе. Кроме того, этим оккупанты предупреждали всякие сомнения в объективности судейства. Впрочем, как говорит пословица, шила в мешке не утаишь: кое-кому из киевлян уже было известно, что судья – один из организаторов националистических команд «Рух» и «Сич» – прибыл в Киев из Львова, где вполне успешно совмещал занятия спортом со службой в полиции.

В разгоряченном мозгу Василия стремительно проносились мысли. Многое отдал бы он сейчас, чтобы оказаться на месте Котьки. С ленивым безразличием вошел он в другое отделение раздевалки, размышляя над тем, сможет ли выбраться его дружок из засады, когда игроки противника выйдут на поле и в раздевалке никого не останется. И потом, если Котьке удастся подслушать планы «Люфтваффе», успеет ли он сообщить об этих планах Русевичу или Свиридову? Если не успеет, то вся затея Василия – мыльный пузырь, и риск этот ни к чему.

Вскоре к стадиону прибыли три машины с солдатами. Появились отряды полицейских и эсесовцев с огромными овчарками на ремнях. Ворота предполагалось открыть за полтора часа до начала состязания, но вокруг стадиона уже собирались толпы людей.

Василий нетерпеливо поглядывал в окно раздевалки – его очень тревожило отсутствие Русевича и Свиридова: он считал, что перед матчем они должны были бы размяться. Он чихнул и вспомнил о Котьке, в эти минуты томившемся на крыше раздевалки. Тот не мог позволить себе такую вольность и, вероятно, переносил теперь самые горькие муки. Так оно и было: словно на зло Котьке страшно хотелось чихнуть – пыль здесь стояла столбом. Эта неодолимая потребность отвлекла его от прямого задания, к тому же как-то неожиданно к нему подкрался страх. Заглядывая в щель, он сразу узнал полированную лысину тренера «Руха». Не все игроки «Люфтваффе» были в поле его зрения – часть из них сидела у стены, а другие расселись вокруг Глобы и слушали его негромкую речь.

Как видно, было в этой речи что-то очень смешное: немцы переглядывались, подталкивали друг друга локтями и посмеивались, а Глоба все чаще заикался, растерянно разводил руками и краснел. «И чего он, плешивый, краснеет? – удивленно думал Котька, напряженно вслушиваясь и с трудом улавливая отдельные слова. – Вон, лысина, будто вишневым соком намазана. И почему немцы усмехаются все время? Может, он рассказывает о чем-то веселом? Нашел тоже когда веселиться, и хоть бы громче говорил!»

А Глобе было совсем не до шуток: он очень плохо знал немецкий язык, путал значение слов и пытался подправить свою речь с помощью запомнившихся поговорок, но одна из этих поговорок оказалась настолько неуместной, что команда «Люфтваффе» встретила ее дружным хохотом.

Котька, наконец-то, понял: «Вон что, голубчик, да они же смеются над тобой. А что это за новый господин? Кажется, переводчик? Ну так и есть – переводчик! Давай-ка, русявый, только погромче говори»!

Стройный молодой шатен, призванный Глобой на помощь, держался в кругу спортсменов натянуто и стесненно – он поминутно кланялся, вытянув руки по швам, ждал, пока Глоба закончит фразу, и повторял ее по-немецки четко и бесстрастно. Постепенно в раздевалке установилась тишина, лица спортсменов стали сосредоточенны и серьезны; словно по команде, они поворачивались то в сторону Глобы, то к молодому шатену, а он с равнодушием автомата строго отчеканивал слова.

Вытирая большим носовым платком вспотевшие ладони, Глоба докладывал самым почтительным тоном:

– Так называемая «команда хлебозавода», уважаемые господа, на самом деле представляет собой первоклассный коллектив мастеров футбола «Динамо». Большинство игроков известно не только здесь, но и за границей, так как имеет немалый опыт международных встреч. Киевляне играли во Франции, в Бельгии, встречались с турками и с блестящей командой басков. В команде есть игрок из сборной страны – Свиридов, его называют «непробиваемым беком», «королем защитной линии». В сочетании с опытным вратарем Русевичем они представляют из себя мощный дот.

– О майн гот! – прервал его летчик с железным крестом на мундире. – Какой же дурак развесил по городу афиши, в которых динамовцев именуют командой хлебозавода?

Глоба неопределенно покачал головой. Да, он согласен с этим замечанием, и у него возникали подобные сомнения. Больше того, сам начальник гестапо, оберфюрер Эрлингер, выразил возмущение глупостью организаторов матча. К тому же и воскресный день выбран неудачно: скопление больших масс народа в оккупированном городе недопустимо, а поражение «Люфтваффе» в таких условиях может оказать отрицательное политическое воздействие на эти массы.

Летчик прервал рассуждения Глобы с раздражением:

– Не беспокойтесь! «Победительница Бостонного фронта» не имеет ни единого поражения. К тому же мы укрепили линию нападения. Наша пятерка способна сокрушить любую оборонительную линию русских. И мы, конечно, их сокрушим. В этом я уже заверил и господина Эрлингера, и господина Радомского.

– Я не сомневаюсь в вашей победе, – кланяясь, проговорил Глоба. – Я только полагаю, что силы противника следует заранее знать.

– Кто выделяется среди русских нападающих? – резко спросил летчик.

Глоба снова поклонился:

– Точно бьет по воротам центральный нападающий. Его фамилия Корж. Центральный полузащитник Кузенко – гроза вратарей. Вдвоем они сильны, но в одиночку не представляют большой опасности.

Летчик достал коробку спичек и стал раскладывать их на столе в том порядке, в каком состав команды занимает на поле свои места: вратарь, два защитника, три полузащитника и пять нападающих. Все игроки приблизились к столу и внимательно наблюдали за тренером. Котька не спускал глаз с немцев, напряженно глядя на их затылки. Он с трудом понял, что сказал тренер. В общем, его мысль сводилась к тому, чтобы первые пятнадцать минут вести разведку боем и стараться сразу же перенести игру на сторону киевлян. Если окажется, что игра не будет складываться в пользу «Люфтваффе», тогда Отто и Морис… Тренер дважды повторил эти имена и многозначительно взглянул на двух сидевших рядом игроков:

– Отто и Морису это не впервые…

Он вынул изо рта дымившую сигару и поднес ее к спичке, обозначавшей вратаря. Серная головка вспыхнула. Тренер снова затянулся сигарой и поднес ее к другой спичке, обозначавшей центрального полузащитника. Он поднят два пальца и спросил:

– Генуг?

– Зер гут! – отозвался тот, которого он назвал Морисом.

Котька не сразу понял смысл этой пантомимы, но чем больше вдумывался, тем яснее представлял, какая угроза нависла над его любимой командой. Нужно было немедленно что-то предпринять. Любой ценой следовало сию же минуту выбраться из этой проклятой засады и обо всем информировать Ваську. Возможно, он, Котька, сам сообщит о слышанном и виденном дяде Коле. Однако до начала игры нечего было и помышлять о переселении с «небес» на «землю».

Здесь, на «небесах», уже нечего было делать. Игроки «Люфтваффе» закусывали. У Котьки даже слюнки потекли, когда он увидел огромный поднос с песочными пирожными, поставленный на буфетную стойку в углу раздевалки. Какой-то толстяк разливал из термосов в маленькие чашечки какао и кофе.

Острая радость охватила Василия, когда, наконец, он увидел своих и услышал голос Свиридова.

– Коржа здесь не было? – спросил Свиридов.

– Нет, а разве он не с вами? – удивился Гаркуша.

– Неважно складываются дела, – заметил Свиридов в раздумье. – До начала матча остается сорок минут.

– Я думаю, он сейчас явится, – попытался успокоить Василий капитана и, захлебываясь от восторга, рассказал Свиридову и Русевичу о Котькиной засаде. Однако ни тот, ни другой не выразили одобрения.

– Оставаться тебе, Василий, загольным беком, – довольно строго сказал Русевич. – Кто тебе разрешил самовольничать?

– Дядя Коля, – взмолился мальчик. – Я же для хорошего дела. Мы же с Котькой…

– Замолчи и слушай, что тебе говорят. Представь, что шпики накроют твоего Котьку… Ему же язык вырвут! И какие могут быть неприятности для нашей команды!

Васька стоял, понурив голову, и ковырял носком пощербленный пол.

– Право, не знаю, что с тобой делать, – возмутился и Свиридов. – Ведь я тридцать раз тебя предупреждал: без разрешения – ни шагу.

Озабоченно оглянувшись, он спросил:

– Где дядя Костя? Ты видел его?

Василий выбежал из раздевалки. В коридоре было много немецких офицеров; они то входили в раздевалку, то выходили из нее, громко переговариваясь и дымя сигаретами. Здесь же дежурили корреспонденты и кинооператоры. Вдруг Василий увидел, что по лестнице в душевую спускается сам дядя Костя. Он хотел спросить, где же Котька, но старик грозно взглянул на него и, сойдя с последней ступеньки, вскинул голову, крикнул:

– Долго ты там будешь возиться, матери твоей ковинька! Где гаечный ключ?

– Я штаниной зацепился, – жалобно отозвался Котька, и на лестнице появились его ноги, тощий корпус, а затем и бледное лицо с малопривлекательным носом. Он чихнул, отдал дяде Косте гаечный ключ, повозился в душевой и, наконец, пробрался в раздевалку киевлян. Все уже переоделись в красные футболки и в белые с голубым трусы. Завидя Котьку, Русевич сдержал улыбку, достал из кармана брюк, висевших на гвозде, платок и вытер ему нос. Впрочем, «разведчику» было не до этого: он пересказал, насколько ему позволяла память, информацию Глобы и попросил дать коробку спичек и одну сигарету. Вслед за тем он без единого слова повторил все движения тренера. Когда вспыхнула первая и шестая спички – все ахнули. Вторую спичку Котька переломил на двое.

– Понятно? – спросил Свиридов, оглядывая игроков. – Они решили меня «подковать», а Колю и Ваню так обработать, чтобы их вынесли с поля. – Уже обращаясь к Алексею Климко, он напомнил:

– Береги Колю, Алеша… Я тоже буду начеку.

– Всем нужно быть начеку, – заметил Русевич. – Они могут пойти на провокации. Я даже уверен, что пойдут: ведь на трибунах все их начальство… Проигрывать перед лицом начальства – скандал! «Торпедам» выгодней затеять потасовку.

– Действительно, – согласился – Даст по уху, чтобы затеять драку, ну и я не стерплю…

– Я тоже мозоль отдавлю, – заверил Баланда.

– Ввязываться в «истории» ни в коем случае нельзя, – строго сказал Русевич. – Они же такое побоище устроят, что мы и костей не соберем. Мы должны подавлять игрой – техникой, точно рассчитанными комбинациями. Чем лучше будем играть – тем позорней будет для них поражение.

– В этом анафемском плену мы больше терпели, – сказал Свиридов – Девяносто минут можно выдержать. Я не допускаю, чтобы при всем честном народе они вздумали калечить нас.

Кузенко насмешливо присвистнул:

– Что касается меня, я это допускаю. Вряд ли их смутит присутствие киевлян. Они и людьми-то нас не считают… А тут уже определенно говорят – я краем уха это слышал, – что рыжий Пауль из Бабьего Яра будет присутствовать. Он вроде бы и сам когда-то поигрывал, к «Люфтваффе» – его любимая команда…

– Ты, Ваня, хочешь что-то предложить? – удивленно и настороженно спросил Русевич.

– А вот и предлагаю…

Он быстро одел футболку:

– Двум смертям не бывать!..

Русевич засмеялся, подошел к Ивану и дружески встряхнул его за плечи.

– Узнаю, друг!

В раздевалку уже доносился гул стадиона, звенели фанфары и завывали трубы оркестра, исполнявшего какой-то бравурный немецкий марш.

– А все-таки удивительное дело – взволнованно сказал Свиридов. – Иногда мне казалось, будто город весь вымер и среди его огромных развалин человека не сыскать. Но посмотрите на трибуны: все заполнено до отказа, а люди по-прежнему идут…

Не только Свиридов – все его товарищи были удивлены таким наплывом народа; они верили, что киевляне обязательно придут на этот необычный матч, но такого массового похода на стадион не ожидали.

Что же сказать о немецком командовании, об эсэсовцах, гестаповцах и полицейских?

Очень довольный своим мероприятием, Пауль Радомский важно восседал в ложе командования. Немецкие офицеры могли видеть: он восседал рядом с самим оберфюрером Эрлингером и вел с ним непринужденную беседу.

Начальник гестапо Эрлингер сегодня был приветлив и оживлен. Он с интересом слушал Пауля и по временам даже улыбался. «Кто мог бы предположить, – думал он, – что этот Пауль окажется этаким ловкачом! Он сумел привлечь на стадион тысячи киевлян, и не под угрозой штыков или концлагеря. А завтра в газетах появятся огромные фотоснимки и заголовки возвестят: «Доверие украинского народа к победителям»…

Пауль заранее подготовил фоторепортеров и кинооператоров.

– Да, мне нравится ваша идея! – говорил Эрлингер, осматривая заполненные секторы. – Недавно мы разгоняли даже мелкие группы киевлян. Сегодня мы разрешаем им собраться всем вместе Мы не боимся. Такова мысль. Я думаю, она понятна каждому киевлянину.

– Это старая политика, – скромно ответил Пауль. – Кнут и пряник. Там, на Сырце, я крепко держу обеими руками кнут, а здесь я предложил им пряник…

– Однако… вы уверены в победе наших игроков? – вдруг настороженно спросил Эрлингер.

– В прошлом я сам неплохо гонял мяч. Я отлично знаю команду «Люфтваффе». Можете не сомневаться. Это хорошо подготовленный спектакль.

Думая о снимках, которые уже завтра будут напечатаны в газетах, Эрлингер усмехнулся:

– Воображаю, какое впечатление произведут эти снимки в Берлине! Полагаю, что экземпляры газет нужно будет послать специальным самолетом доктору Геббельсу. Он любит такие «находки». – Эрлингер не успел закончить фразу: его отвлек смутный, но явственный гул, пронесшийся над стадионом. Внизу, на беговой дорожке, он увидел двух малышей. Они выбежали на середину поля и высыпали из мешка несколько разноцветных мячей.

Вслед за мальчишками на поле вышли спортсмены Киева. Тотчас бурно грянули аплодисменты, послышались возгласы одобрения, и гулкий топот ног прокатился, подобно отдаленному грому.

– Это недопустимо! – гневно воскликнул Эрлингер. – Они вышли в красных майках – в цвете большевистских знамен…

– Я накажу виновных, – пробормотал Радомский, нервно вытирая платком сразу вспотевший лоб. – О, я примерно их накажу!

В офицерских ложах тоже произошло волнение: от Эрлингера не укрылось, что многие офицеры обернулись к нему; на лицах их отразились и удивление и возмущение.

Чувствуя себя главными участниками событий, Василий и Котька мчались через поле обратно, к раздевалке.

Навстречу им выбежала команда «Люфтваффе», но мальчуганы, казалось, и не собирались уступать немцам дорогу и только в самые последние секунды, когда передний немец уже замедлил бег, одновременно свернули в сторону, вызвав дружный смех на трибунах.

Разминка продолжалась недолго; «летчики» послали в свои ворота несколько мячей, которые их вратарь – стремительный Краус, прыгая с удивительной легкостью, отразил без особого труда.

На своей штрафной площадке киевляне обменялись десятком ударов и возвратились в раздевалку. Уже готовый к выходу судья укоризненно покачал головой и сказал, обращаясь к Свиридову:

– К вашему сведению, командование недовольно. Офицеры могли сорвать с вас красные майки.

Свиридов возразил:

– Других маек у нас нет.

– Вы должны были заявить об этом раньше.

– Кому заявить? Кто бы позаботился о новой форме?

Судья только развел руками, вздохнул и поспешил на поле.

Разминувшись с ним на какие-то секунды, в раздевалку вбежал Корж.

– Ой, братцы мои, чуть было не опоздал! Где моя «роба»?

Васька подал ему комплект формы и уже не раз побывавшие в боях бутсы. Чувствуя на себе внимательные взгляды товарищей, Корж стал быстро одеваться.

– Ничего, обойдусь и без разминки! – приговаривал он, в тоне его голоса угадывалась попытка оправдаться перед товарищами.

Красная футболка, которую Корж лишь теперь развернул, заметно смутила его, но, решительно тряхнув головой, он надел ее, хотя руки его дрожали.

Протяжный свисток судьи вызвал команды на поле. Извиваясь рассчитанной змейкой, команда «Люфтваффе» выбежала первой. Из офицерских лож донеслись аплодисменты, и многие военные встали. Но стадион, это огромное окружие трибун, заполненное пестрой человеческой массой, оставался безмолвным.

Какой-то эсесовец в несколько прыжков пересек беговую дорожку, выпрямился, поднял кулак и во все горло заорал фашистское приветствие. С трибун ему откликнулись разрозненные голоса. Кто-то пронзительно свистнул. Эсесовец повернулся и побрел к своей скамье.

Команда киевлян выходила на поле неторопливо. В этой едва уловимой медлительности болельщики определили скрытое пренебрежение к противнику: мол, не большие паны – подождут. Но от границы поля футболисты дружно и быстро перебежали к центру и также встали полукругом.

Стадион загремел, загрохотал, словно обрушились трибуны. Судья многозначительно переглянулся со своими помощниками и удивленно пожал плечами.

Русевич взглянул на центральную ложу и меж генеральских мундиров, среди важно восседавших фигур приметился ему рыжеватый толстяк, по-видимому темпераментный болельщик. Вскочив со скамьи, он грозил кому-то кулаком. Толстяк показался Николаю очень потешным.

Русевич не знал, что это и был Пауль Радомский…

Схватка

Команды встретились, и стадион, эта живая, многоликая громадина, затаился. Удивительно долго тянулась минута напряженной тишины. Русевич невольно подумал о том, что на трибунах, возможно, знают о последнем распоряжении судьи. Впрочем, откуда бы им знать? Правда, слухи на стадионе распространяются молниеносно и предстоял необычный матч, но все же после того, как спортсмены покинули раздевалку, времени прошло слишком мало.

Глоба наведался в раздевалку киевской команды перед самым выходом ее на поле Торжественный и неприступный, он холодно взглянул на Свиридова и строго спросил:

– Надеюсь, вам известно, как следует ответить на приветствие «Люфтваффе»? Это национальная команда Райха, и ее приветствуют словами «хайль Гитлер». Вам следовало бы заранее прорепетировать торжественную часть.

– Для нас это новость, – сказал Свиридов. – Мы знаем обычное приветствие: «физкульт-ура».

Глоба поджал губы и смерил капитана взглядом:

– С этой минуты и до конца матча вы знаете то, что вам приказывает судья. Не вздумайте мудрить – это распоряжение свыше.

Он повернулся на каблуках и вышел, оставив открытой дверь.

– Еще одна болячка! – растерянно сказал Баланда.

Климко оттеснил его плечом, ближе протиснулся к Свиридову:

– Но ведь мы-то в подданство Райха не перешли!

– Тебя не спрашивали, – усмехнулся Корж. – Просто тебя в это подданство записали. Все это, я думаю, не так уж важно.

Климко резко обернулся и задышал прямо в лицо Коржу:

– Не важно?! С каких это пор? У нас есть свое, привычное «физкульт-ура».

– «Физкульт-ура» – тоже приветствие. Так или иначе, а ты будешь приветствовать их команду, – невозмутимо заметил Корж.

– Я буду приветствовать киевлян, – упрямо сказал Алеша – Они на трибунах. Я к ним обернусь…

– Ну и молодчина Лешка – радостно воскликнул Кузенко. – Вот вам и выход из положения. А ведь правда, Леша, у тебя сгоряча это вырвалось? Ты и сам такого выхода не ожидал?

«– Неужели, – думал Русевич, – Корж мог бы приветствовать всю эту банду их девизом, столь ненавистным и ни всех честных людей?»

…Но вот капитан «Люфтваффе» взмахнул рукой, и его команда трижды прокричала «хайль».

Теперь она ждала ответа. Какие-то мгновения над стадионом стояла звенящая тишина. В этой тишине Русевич расслышал негромкий отчетливый голос Свиридова:

– Раз… два… три!

Спортсмены Киева обернулись к трибунам. Это быт четкий оборот всего строя, словно по команде «кругом». Троекратно повторенное, над стадионом пронеслось:

– Физкульт-ура! Физкульт-ура! Физкульт-ура!

Прокатился гром аплодисментов, а с крайней трибуны дружные голоса слаженно, отчетливо прокричали:

– Мо-лод-цы, хлоп-цы!

По-прежнему торжественный и бесстрастный Глоба с усмешкой взглянул на Свиридова.

– Вы пожалеете об этом, капитан...

Ожидая сигнала судьи, игроки оценивающе поглядывали друг на друга. Но судья медлил. Держа перед собою хронометр, он выжидал какую-то известную ему секунду. Он слишком медлил, и с трибун уже донеслись нетерпеливые голоса.

Неожиданно и резко шум на трибунах стих, словно откатываясь к самым дальним секторам стадиона. Удивленный несколько странным поведением судьи, Русевич заметил, что Глоба поглядывает в сторону центральных трибун. Николай обернулся. Уже миновав беговую дорожку, к центру поля спешила стройная, яркая блондинка с огромным букетом цветов. Платье на ней было таким же цветистым и ярким, как букет, и шелк его переливался на солнце.

«Какая отчаянная! – с радостным удивлением подумал Николай. – Решиться на такое дело, да еще у гестаповцев на виду! Вообще странно, что ее пропустили на поле». Но тут же он узнал Нелю.

Гурьба фотокорреспондентов и кинооператоров мчалась вслед за ней, и она, по-видимому, нарочно медлила, чтобы те успели ее догнать.

Неля вбежала в круг футболистов и, заметно смущенная, оглянулась по сторонам.

– Спасибо, Нелечка! – воскликнул Корж и, сделав шаг вперед, протянул руки, чтобы принять букет. Но его опередил капитан «Люфтваффе».

Неля не отклонилась, ни единым движением она не показала, что этот букет предназначен другим. Здоровяк капитан перехватил руку, придержал, приблизил к губам. С офицерских трибун послышались аплодисменты, и тотчас защелкали аппараты корреспондентов. Поцелуй был долгим, так как не все корреспонденты подоспели. В общем же, все это произошло быстро, и люди на трибунах, казалось, не сразу осознали случившееся. Но вот откуда-то с высоты насмешливый бас произнес одно слово, и оно, подхваченное хохотом и свистом, пронеслось над рядами:

– Шлюха!

Судья поторопился бросить «орел и решку», а Неля, сопровождаемая улюлюканьем, опрометью кинулась к центральной трибуне.

Все это еще больше затянуло начало игры. Русевич успел шепнуть Коржу;

– Ты видел?.

Корж молчал, опустив голову.

Свисток судьи… Тройка «Люфтваффе» сразу же устремилась к штрафной площадке киевлян. Перебрасываясь мелкой пасовкой, она в темпе вошла в штрафную площадку. Свиридов и Климко были вынуждены вступить в игру.

Со скамей, занятых эсеесовцами, гестаповцами, просто шпиками, раздались звуки губных гармошек, топот, выкрики, несусветный визг. «Гости» поддерживали своих, как могли.

Свиридов самоотверженно преградил путь игроку с мячом. Обманным движением тот пытался сбить его с толку, но капитан легко разгадал маневр немца и отразил мяч. Подоспевшие на помощь своей «летящей торпеде» левый крайний Шницлер вместе с правым крайним Функе одновременно сильно толкнули Свиридова. Падая, он поднял руку, уверенный, что судья немедленно оштрафует их за «коробочку», но свистка не последовало – и Функе беспрепятственно пробил по воротам. К счастью, мяч ударился о штангу. Подоспевший Шницлер успел снова направить мяч в ворота, но Русевич оказался на месте, и серьезная опасность была ликвидирована.

Первые минуты игры не на шутку встревожили Русевича. Преимущество сразу же оказалось на стороне «Люфтваффе». В этом у него не было сомнения, как, вероятно, не было его у тысяч киевлян, словно затаившихся на трибунах. Защита динамовцев находилась в странном оцепенении, от которого, по-видимому, ей не так-то легко было избавиться. Она словно опасалась выходить за штрафную линию, неизменно оттягивалась непосредственно к воротам, чем облегчала нападающим «Люфтваффе» осуществлять их главную задачу – решающий удар. Русевичу уже неоднократно приходилось вступать в игру. Он понимал, что многие обстоятельства тяжело повлияли на психологическое состояние команды. Еще когда киевляне выбежали на поле, оставив позади себя строй солдат СС, Николай пристально наблюдал за лицами товарищей, на которые словно легла тень. А теперь он видел, что команда вела игру связано, нерешительно и слишком осторожно.

Не ускользнуло от его внимания и передвижение солдат охраны: едва лишь вместо «хайль» над стадионом прозвучало «физкульт-ура», как солдаты поспешно заняли скамейки первого ряда; дежурные офицеры из ложи командования то и дело появлялись у раздвижного стула тренера «Люфтваффе», что-то шептали ему или передавали записки.

Одна особенность в характере Русевича позволяла ему подмечать все переживания его друзей, чем серьезнее нависала опасность, тем отчетливее видел он каждую подробность события. Как бы удаляясь от самого себя, он, словно со стороны, успевал наблюдать и за самим собой – за мыслями и действиями вратаря по фамилии Русевич. Но не слишком ли часто он отвлекался?

Вот и сейчас, когда Николай стоял чуть впереди линии ворот, предчувствуя очередную атаку противника, в памяти почему-то возникали картины далекого детства: первые, красочные книжки, книжки о бесстрашных богатырях. Бесстрашие… Есть ли на свете люди, лишенные чувства страха? Что касается ею самого и его друзей – нет, но он не мог сказать, чтобы они отличались какими-то необычными качествами. Они любили спорт, веселье, книги, танцы, своих подруг, кино – это были самые обыкновенные советские люди. А сейчас каждый из них по-своему понимал, как важно подавить в себе страх, потому что речь теперь шла не о привычном спортивном успехе – речь шла о подлинной победе над врагом… А что же Корж? Он даже внешне не мог скрыть растерянности и почти не включался в игру. Он спокойно выжидал, пока ему подадут мяч в ноги, и, дождавшись, тотчас отпасовывал его левому или правому полусреднему, не пытаясь, со свойственной ему расчетливостью, организовать нападение.

– Что делать с Коржем? – спросил Русевича Свиридов, когда игра шла в центре поля. – Он и сам не играет и Ваню связывает на каждом шагу.

Русевич не успел ответить. Нападение противника развернутой цепью шло на его ворота. Николай издали видел, как Функе, чуть сутулый и поджарый правый крайний, с поразительной стремительностью вел почти у самой кромки поля мяч, словно на резинке привязанный к ноге. Легко было заметить сыгранность нападения «Люфтваффе», хотя Русевича радовало, что в игре противника не обнаруживалось многообразия тактических приемов. Короткие пасовки в одно касание между центром и полусредним, затем передача на край с целью стремительного прорыва, еще несколько почти аналогичных комбинаций – и это, собственно, все.

Однако что же делать с Коржем? Он совершенно выключился из игры. С трибун ему не раз уже кричали: «Перебежчик!» Он будто не слышал. Вопрос об этом игроке, на которого Русевич, вопреки всему, возлагал большие надежды, теперь не давал Николаю покоя… Функе снова точно передал мяч вездесущему Кнопфу, и Русевич едва успел снять мяч с ноги центрального нападающего «Люфтваффе».

Охраняя Русевича, пока тот пробил свободный, Климко успел сказать:

– В раздевалке мы душу из него вытряхнем! Окончательно сдрейфил Корж…

Центральный полузащитник Кузенко и центральный нападающий Корж обычно согласованными действиями завязывали тактические комбинации, в результате которых штурм ворот противника нередко завершался голом. За годы совместной игры они настолько изучили друг друга, что умели молниеносно обмениваться замыслом. Естественно, что теперь пассивность Коржа полностью обезоруживала Кузенко, а Птицын, Тюрин и Баланда, призванные выводить на мяч Кузенко или Коржа, были сбиты с толку.

Стремительный Функе снова прервал размышления Русевича: оставив свое обычное место на правом краю, он переместился в центр, передал мяч полузащитнику, вырвался к штрафной отметке и, точно приняв и притушив мяч, молниеносно с огромной силой пробил по воротам.

Это был «мертвый» навесной мяч в левый угол, каких боятся самые первоклассные вратари, так как запоздалая реакция, пусть даже на долю секунды, кончается неизбежным голом.

Русевич еще слышал восторженную овацию публики, потрясенной его изумительным броском, но той острой радости, которую он испытывал при подобных обстоятельствах, теперь он не ощущал. Даже воздух, казалось ему, был разрежен, точно перед грозой, даже деревья, окружавшие по взгорью стадион, настороженно притихли… В этой накаленной атмосфере необычного поединка центральное место в сознании Русевича неотступно занимал Корж. Прежде Николаю даже в голову не приходило, чтобы у кого-нибудь из его товарищей могли зародиться какие-либо тайные мысли и расчеты. А теперь он казнил себя за свою доверчивость. Почему он все же поверил Коржу!

Солнце уже переместилось к вершинам кленов, но зной и духота были по-прежнему нестерпимы. Николай хотел прополоскать рот водой из бутылки, лежавшей за сеткой ворот, однако волна, так мысленно назвал он очередную атаку «Люфтваффе», стремительно катилась к его берегу.

Ядро нападения «Люфтваффе» – Вуфгафт, Кнопф и Функе – неизменной короткой пасовкой обошло полузащиту. Климко бросился навстречу Кнопфу, но тот ударом локтя сбил его с ног. Судья, как и следовало ожидать, не реагировал.

Перебросив через Свиридова мяч, центральный нападающий оказался один на один с Русевичем. Молнией мелькнула мысль: выбегать поздно. Однако именно в это мгновение в его сознании вдруг распрямилась та стиснутая до отказа пружина, которую называют силой воли. Она распрямилась и швырнула его навстречу опасности. В такой ситуации время уже не измерить. В ту долю секунды, когда Кнопф, – могучий, коренастый атлет, с головой, словно вросшей в самые плечи, – ударил по воротам, Русевич упал ему в ноги и зажал мяч в руках…

Он слышал грохот, подобный горному обвалу, и этот грохот трибун вдруг перешел в томительный звон – поле перед его глазами накренилось и закружилось, и его поглотила ночь.

Когда Николай пришел в себя, шел дождь. Он открыл глаза. Нет, небо было по-прежнему ясно. Стоя на коленях, Васька брызгал водой ему в лицо. Кто-то давал нюхать нашатырный спирт. Врача, пытавшегося пройти к пострадавшему, охрана не пустила.

Русевич заметил, что Макуха держит в руках перчатки, вероятно намереваясь заменить его в воротах. Николай отстранил от себя Ваську, выплюнул сгусток крови (Кнопф ударил его ногой в челюсть уже после того, как Русевич взял мяч), прополоскал рот водой и вернулся на свое место.

Что-то невероятное поднялось на трибунах. Он видел: в ближнем секторе все встали. Нет, не только в ближнем – и дальше, в других секторах. Солдаты метались вдоль первого ряда. Восторженные возгласы, крики, аплодисменты слились в ликующий шквал. Николай физически ощущал дыхание этого живого шквала, и его исцеляющая сила передавалась ему.

Он еще чувствовал слабость, слегка кружилась голова, но мысль уже работала отчетливо и ясно. «Значит, маленький Котька неспроста предупреждал. А что же судья? Мечется, подлец, по полю с бесстыдной, рабской угодливостью перед своими хозяевами. Даже штрафного в сторону «Люфтваффе» не назначил. Больше того, умудрился назначить спорный почти у самой штрафной площадки киевлян!» Болельщики давно продали его «на мыло» и, не стесняясь в выражениях, награждали нецензурными эпитетами.