Текст книги "Последний поединок"

Автор книги: Петр Северов

Соавторы: Наум Халемский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Тогда почему же на вымпеле берлинской команды красуется фашистский паук?

Ив Вильжье не ответил на этот вопрос. Однако он остался при своем убеждении. О если бы побывал он сейчас в израненном Киеве и если бы узнал, какой здесь готовился матч! Наверное, он понял бы, что линия фронта проходит не только по определенной территории – она проходит сквозь сердца. Через два дня она ляжет на футбольном поле, незримо разделит ряды трибун.

Николай вспомнил эту фамилию – Радомский. «Хозяин Киева»! Если он будет присутствовать на стадионе, не трудно будет понять этому Радомскому, какой он тут «хозяин»…

Итак, решено окончательно и бесповоротно: бой на зеленом поле до победы. Разве иное решение могли бы они принять? Что будет дальше – покажет время. Играть так играть!

Утром, во время погрузки, только и разговора было, что о рекламе матча, о грозных «торпедах» и «королях мяча». Больше всех потешался Ваня Кузенко:

– Сам видел, так и написано: «летящая торпеда»! А куда же она летит? Это же слепое оружие, вот, скажем, повернуть его и направить в ворота «Люфтваффе»… Что тогда?

Русевич тоже смеялся: было приятно, что команда нисколько не пугалась ни прошлых побед противника, ни зловещих его имен.

– А знаешь, Митя, – сказал он Свиридову, который заметно повеселел, – если бы позволили нам ответить на эти афиши, и чтобы без опаски, напрямик, – пожалуй, отличное письмо у нас получилось бы, а? Вроде письма запорожцев турецкому султану!

– Может, и похлеще! – подхватил Кузенко. – Насчет «особых выражений» у меня имеется НЗ…

Неожиданно он спросил.

– Говорят, нашим матчем занимается сам Радомский? Ты слышал об этом, Николай?

– Да, а что это за тип? – поинтересовался Русевич.

Кто-то схватил Николая за руку, точно предостерегая. Русевич оглянулся: это был Слава Корж.

– Что с тобою, «молчальник»? – удивился Николай – Ни слова за целый день и за вечер…

– Мне о Радомском рассказывали, – торопливо зашептал Корж. – Говорят, змей в образе человека. Самый наисвирепепший палач. А команда «Люфтваффе» – его любимцы. Все это очень плохо, Николай…

Русевич понял: Слава боялся. Не потому ли он все время молчал? Как все же неузнаваемо менялись люди: еще недавно франт и танцор, постоянно озабоченный знакомствами и свиданиями, неполадками с портными и опасениями отстать от моды, «душка Слава» стал хмурым и сумрачным человеком. Отличный центральный нападающий, мастер тонких комбинаций и атак, привыкший, чтобы ею имя гремело над стадионом, Корж теперь откровенно трусил при виде шефа, охранника, любого немецкого солдата. Даже облик и манеры его изменились: все чаще он поглядывал исподлобья, пугливо сторонился, старался держаться за спинами друзей.

Русевич встряхнул его за плечо:

– Нас не интересует ни Радомский, ни Чертомский. Нас интересует победа.

Так закончилась их беседа в то ясное августовское утро, в бараке хлебозавода, перед решающим поединком. Но никто из них еще не знал, кто такой Пауль Радомский и каковы его планы.

Команды выходят на поле

Тихая, теплая ночь спускалась с небес, но Русевичу спать не хотелось. Сквозь чердачное оконце было видно, как золотистый туман окружал луну.

Новый приятель спортсменов – тринадцатилетний Васька Гаркуша устроил здесь, на чердаке, хорошую постель для Русевича и Климко. Где-то он раздобыл старые, рваные тюфяки. И ужин тоже вышел на славу: кроме хлеба и лука, расторопный малыш ухитрился добыть где-то щепотку соли и блюдце подсолнечного масла. Сам он, правда, отказался разделить с ними трапезу, так как несколько минут назад выдернул одному ему известным способом зуб, после чего, следуя наставлениям врачей, твердо решил в течение двух часов не принимать пищи.

– Дядь Коль, – таинственно шептал он, когда ужин был закончен, – я сегодня до вас не прилезу: у меня дело… И потом я к вам домой наведаюсь, чтобы узнать, не было ли «гостей»? Так что спите спокойно.

Через несколько секунд мальчик скрылся в синеве ночи. Он обладал счастливой способностью действовать без долгих рассуждений, без колебаний. Русевич был убежден, что в эти минуты Васька уже несется по улице и его бегу мог бы позавидовать любой нападающий первоклассной команды. Однажды Русевич сказал об этом Ваське, и веснущатое лицо мальчугана озарилось счастливой улыбкой – было ясно, что трудностей он не признает.

За все тринадцать лет своей жизни Василий никогда не был так счастлив, как теперь. Нежданно-негаданно судьба свела его с самим Русевичем, с Климко и знаменитым Свиридовым, с Коржем – в общем с теми спортсменами, о знакомстве с которыми могли бы только мечтать все его сверстники. Да, права была мама, когда говорила, что Вася родился в сорочке! И должно же было так случиться, что мама работала на хлебозаводе, где постепенно собралось немало игроков из основного состава киевских футбольных команд «Динамо» и «Локомотив». Василий стал как бы завхозом команды. Теперь он занял очень важный пост: он хранил у мамы в кладовой мячи, присутствовал на тренировках, и даже не только присутствовал, но подавал мячи из-за лицевой линии поля. Приятели считали Васю самым настоящим игроком команды, и даже взрослые, что жили по соседству, теперь относились к нему – он это заметил – с уважением. Больше того, сам Иштван Ференц, капитан венгерской команды, заприметив мальчика среди игроков, не через кого-либо другого, а именно через него передал Русевичу, чтобы в ночь перед матчем, в целях предосторожности, ни Русевич, ни Климко, ни их товарищи не ночевали дома.

– Поосторожней с огнем, Алеша, – негромко сказал Русевич, заметив, что Климко курит. – Я думаю, что совет Иштвана не случаен. В матче их «союзнички» показали себя большими хамами, вот Ференц и хочет, чтобы восторжествовала справедливость. Для венгерской команды наша победа означала бы косвенную реабилитацию.

– Пожалуй, ты прав, Коля, – согласился Климко. – Если какой-то хлебозавод выигрывает у «Люфтваффе» – ясно, что венгры проиграли этой команде случайно.

– Или что не все тут было чисто, – подсказал Николай.

Алеша задумался.

– Я вообще заметил, что эти «союзнички» – венгры и немцы – крепко недолюбливают друг друга. Тут получается что-то вроде дружбы всадника с лошадью. А венгры достаточно горды: запрягайтесь сами, господа арийцы, сами вывозите свой шарабан!

– Так или иначе, – заметил Русевич, – а нам это на руку, что Иштван и его команда за нас. Если он даже находит нужным предупредить нас, чтобы дома не ночевали, значит – ему что-то известно наверняка.

– Погоди, – прервал его Климко. – Тут путаница какая-то получается. Если немцы хотели бы арестовать кого-нибудь из нас, чтобы ослабить нашу команду, они могли бы это сделать и на заводе. Зачем же они отпускают нас домой? Пятую ночь подряд шеф разрешает нам ночевать дома.

– Я тоже думал об этом, – сказал Русевич. – И тоже удивлялся. Но вспомни заметку в их оккупационном листке. Мы вместе ее недавно читали. Я слово в слово запомнил одну строку: «Кто-то распространяет злонамеренную клевету, будто спортсмены Киева находятся под арестом. Каждый желающий может навестить их дома и убедиться, что эти слухи – дикая ложь». Может, эта строчка и является ответом?

– И все-таки Иштван предупреждает…

– Возможно, что в ночь перед матчем они запланировали кого-нибудь из нас изъять. Ференц, наверное, узнал об этом. – Алексей привстал на коленях, посмотрел в чердачное оконце. В свете луны лицо его казалось очень бледным.

– Так удивительно, Коля, складывается наша судьба. Сколько опасностей позади, а впереди, быть может, еще больше. Я знаю, мне сразу не уснуть: мысли не дают покоя. И главная мысль, знаешь, какая? Она всему идет наперекор…

– Догадываюсь. О матче, конечно. О том, что связано с этим предстоящим матчем. Я о себе и о тебе подумал: мы будем защищать спортивную честь Киева. Только ли спортивную честь? Если мы проиграем – ты представляешь, как будут горланить «победители». На каждом углу будут вопить о своей победе. Заранее слышу: «Победоносные арийцы еще раз продемонстрировали…» На похвальбу ведь они ловкачи.

– Пожалуй, и в газетах распишут…

– Обязательно! И еще как распишут! Но если мы выиграем? Что тогда? Ух, брат, какая это будет радость для киевлян!.. Я вижу, как сходятся две силы, при всем честном народе сходятся, и он им судья…

Алексей ответил сдержанно, негромко, и голос его прозвучал взволнованно:

– Значит, получается, что тут… политическая подкладка.

– Да, политическая. Об этом-то я и думаю все время. А как рассказать ребятам? Другие, смотри, еще испугаются… Ведь мы-то, Алексей, самые что ни есть рядовые люди. Но рано или поздно, конечно еще до начала матча, все наши ребята должны увидеть себя солдатами на передовой.

Алеша долго молчал. Неожиданно в тоне его голоса Русевич расслышал то ли мечтательность, то ли радость.

– Ты прав. Все, как на переднем крае…

Они притихли, каждый думая о чем-то своем. Где-то близко осторожно скреблись мыши. Порывами проносился ветер, и сухая ветка акации чутко постукивала о железную крышу. Русевича долго еще не покидали тревожные мысли. Как-то не вязалось с логикой, с осознанием самого себя, с пониманием своего места в жизни, что в родном городе, перед решительным состязанием он должен укрываться на чердаке у мальчугана Васи Гаркуши! Одно было понятно: приняв вызов, они должны победить! Русевича смущали сомнения, неожиданно высказанные одним из лучших игроков команды. Корж пытался уверить его, что лучше проиграть или, в крайнем случае, свести этот матч вничью. Именно поэтому он скрыл от Коржа свой разговор с шефом – хозяином хлебозавода. Впервые тучный шеф снизошел до вежливого разговора с грузчиками. Шмидт вызвал его к себе и, предложив сигару, проговорил с улыбкой:

– Когда я узнал, что мои грузчики – футболисты, я очень гордился перед всяким другим хозяином. Я, Генрих Шмидт, не только снабжаю хлебом наших солдат, но и организую для них культурные развлечения. Поэтому я и разрешил вам тренировки. А теперь я не советую вам побеждать. О, немец не любит, когда его побеждают!

Охранник переводил.

– Вы приказываете или советуете? – спросил Русевич.

Шмидт посмотрел на него удивленно и передернул плечами.

– В конце концов мне безразлична ваша судьба. Но если вы хотите, чтобы я приказывал, так это – приказ.

Он трижды чихнул, тщательно вытер платком нос и закончил многозначительно:

– Истинно! Фатальный знак.

Русевич вышел из кабинета шефа и быстро спустился во двор. Первым намерением его было рассказать Свиридову и Климко о советах шефа, но тут же он понял, что это может испугать некоторых игроков. И он не ошибся. Через два-три часа, когда они готовились заливать асфальтом дорожку возле хлебной кладовой, центральный нападающий Корж сообщил товарищам, что Неля намекнула ему: мол, не вздумайте выиграть у немецких летчиков…

– А ты сразу поддался на удочку этой фрау! – вдруг с яростью прохрипел, обычно молчаливый Кузенко. – Она за плитку эрзац-шоколада шефу прислуживает – и еще смеет давать советы!

– А что ты бесишься? – удивился Корж – Насчет се нежностей с шефом – явная брехня. Нелю я знаю не первый месяц. Ну познакомилась на стадионе, когда мы руховцев побили. Что же тут особенного? Каждый сейчас бьется за кусок хлеба, и, если шеф предложил ей присматривать за хозяйством, почему Неле не согласиться? Глупая сплетня – и только. Она клялась мне и, веришь, плакала! Впрочем, не в этом дело. Предположим, что Нелька налгала, а какой смысл Кухару врать мне в глаза? Он же свой парень – и тоже опасается, что победа может нам дорого обойтись.

Слово Эдуарда Кухара для команды было авторитетно. Профсоюзный инструктор по делам физкультуры и спорта, он считался большим знатоком футбола, и не только знатоком, но и организатором целого ряда спортивных состязаний. До 1939 года Кухар проживал в Западной Украине, откуда не раз выезжал на матчи в крупнейшие европейские столицы. Как-то незаметно отзывами и похвалами друзей ему был создан ореол общественника. Говорили, будто в шляхетской Польше Кухар подвергался преследованиям за свои прогрессивные взгляды. Он много и подробно рассказывал о своих заграничных приключениях, о постоянных конфликтах с полицией, о встречах на поле с сильнейшими командами Европы. Тогда он играл левого крайнего.

Накануне войны Эдуард Кухар уже не играл в футбол, но редко какое спортивное событие проходило и обсуждалось без него. Ему прощались и излишне темпераментные, пересыпанные избитыми истинами речи, и наивные предложения, и неоправданно резкие оценки.

В дни оккупации Кухар неуловимо изменился. У него появились знакомые среди немецких офицеров. Он объяснял это тем, что хорошо знал немецкий язык. По отношению к товарищам из команды «Динамо» он стал проявлять подчеркнутую заботливость, даже беспокойство о каждом. Русевичу не нравились ни покровительственные ухаживания Эдуарда, ни его фальшивые речи. В этих речах все чаще проскальзывали нотки уважения к оккупантам.

_ – Вот ты ссылаешься на Кухара, – сказал Николай – А подумал ли он, во что обойдется нам поражение?

Корж, казалось, не понял.

– По-твоему, проиграть, проиграть в любом случае, лишь бы оккупантов не расстроить, не разозлить? Они тебе не разрешают играть на стадионе «Динамо», на том стадионе, который мы своими руками построили. Там твое присутствие осквернит их арийский дух, а ты… готов при всем честном народе проиграть, лишь бы не нажить неприятностей!

– Я думаю не только о себе, – прервал его Корж. – Ты бронзовый памятник за победу не жди, некому будет его ставить… Ну подумай, что, кроме горя, может принести нам эта победа? Эсэсовцы ее не простят, а на переживания болельщиков мне, право, наплевать.

Климко заметил с усмешкой:

– Если десять тысяч болельщиков плюнут, от Коржа и следа не останется.

Рассудительный Макуха, который редко вмешивался в разговор, проговорил в раздумьи:

– Сложная штуковина происходит: и проиграть нельзя, и победить опасно.

– Лучше сквозь землю провалиться, чем этим хвастунам проиграть, – сказал Русевич. – Мы должны разложить «королей» и намылить морды «пантерам». Да, победить с разгромным счетом, чтобы весь Киев возрадовался!

– Киевлянам сейчас не до футбола, – тяжело вздохнул Тюрин. – Голод, дурные весть с фронтов, расстрелы, а здесь… спортивное состязание!

– Это будет игра под дулом пистолета, – угрюмо заметил Корж.

– Не мы ее затевали, – сказал Русевич. – Если Корж дрейфит – мы Васю Гаркушу поставим центральным нападающим.

Все засмеялись. Полузащитник Володя Баланда принес на коромысле два ведра воды. Русевич сказал, что пить ему хочется чертовски, но выпил только один глоток, чтобы не простудиться. Товарищи поступили так же.

– Один вопрос не дает мне покоя, – заметил Володя Баланда, вытирая платком вспотевший лоб. – какой форме будем играть?

– В какой форме? – удивился Кузенко. – В красных майках. Других-то у нас нет. И хорошо, что в красных…

– Это все равно, что выйти на поле с красным знаменем, – мрачно молвил Корж.

– Что же ты прикажешь делать? – возмутился Русевич.

– А к чему давать им лишний повод? Смотри, еще скажут, будто мы специально вышли в красных футболках.

– Пусть говорят. Пусть бесятся, – небрежно сказал Кузенко. – Они ведь угрозами заставляют нас играть. «Лишний повод»! Да они и без тебя повод найдут. Что касается меня, то в другой форме я играть не буду.

Русевич ждал от Вани этого ответа. Сейчас его слово было особенно важно. Кузенко пользовался авторитетом не только потому, что был «грозой вратарей», но еще и потому, что оставался постоянен и тверд в своих решениях.

– Интересно, кто будет судить игру? – с усмешкой спросил Корж.

Русевич ответил не задумываясь:

– Киевляне.

– Я не шучу. Я спрашиваю серьезно.

– А я и не собираюсь шутить. Все киевляне, что придут на стадион, будут судить это состязание. Ты должен понять это, Корж, и не вздумай фокусничать на поле. Не вздумай корректировать счет, лучше сейчас же честно скажи, что неуверенно себя чувствуешь…

Корж вскинул голову, уперся руками в бока испросил вызывающе:

– Собственно, к чему эти придирки? У каждого из нас могут быть свои мысли. Если я предложил проиграть, я думал не только о себе – я учитываю последствия…

Кузенко придвинулся к нему и смерил взглядом:

– Ты слышал когда-нибудь такое слово – «большинство»?

– А почему придирается ко мне Русевич? «Корректировать», «фокусничать» и прочая чепуха?

Кузенко спокойно выдержал его взгляд.

– А потому, что знаем мы тебя не первый день. Твои капризы дорого иногда обходились команде. Но тут у тебя не простой каприз – ты даже находишь нужным сообщать нам советы какой-то Нелли…

– Положим, не какой-то! – резко выкрикнул Корж, явно подыскивая повод для ссоры. – У каждого из нас имеются личные дела, и никто не имеет права вмешиваться в них со своими мерками.

– Ну ладно, кавалер, – примирительно улыбнулся Свиридов, – в этих вопросах ты сведущ… Сколько их было у тебя, «личных дел», и никто из ребят не вмешивался. А что касается будущей игры – есть общая воля, и ты этой воле подчинись!

Корж отошел в сторонку, а команда принялась обсуждать тактический план капитана.

План состоял в том, чтобы в первом тайме «разобрать» игроков нападения «Люфтваффе» и связать правого и левого крайних, которые, как стало известно, отличались большой маневренностью. Об этом сами гитлеровцы распространили широковещательную рекламу. Представлялся опасным также центральный нападающий, обладавший сильным и точным ударом. О нем сообщалось, что этот игрок прибыл специальным самолетом из Вены в подкрепление команде «Люфтваффе».

Поминутно прикуривая гаснувшую самокрутку, Свиридов говорил озабоченно:

– Я не боюсь их, нет! Пускай привезут хотя бы самого черта! Но важно повиснуть у нападающих на пятках и неотступно сопровождать по полю. Измотать их нам, пожалуй, невозможно – силенок маловато, не сумеем мы предложить и бешеный темп. Значит, нужно победить точностью пасовки, мастерством. Игру будем вести двумя эшелонами – нападением и полузащитой, чтобы почаще выводить на ворота противника поочередно Коржа и Кузенко. Надеюсь, понятно, хлопцы?

Все молча согласились.

События последних дней отчетливо всплыли в памяти Николая в эту ночь перед матчем. Уже давно уснул Климко, по к Русевичу сон не шел. Стиснув ладонями горячие виски, он думал о том, как в эти грозные годы нелепо сложилась его жизнь. Если бы прорваться через фронт, к армии, к своим! Но как же осуществить эту самую заветную мечту? Только поздней ночью Русевич уснул. Во сне он увидел свою Светланочку – дочка бежала к нему с горы, раскинув руки, словно крылья, а он смотрел снизу вверх и почему-то очень боялся, что Светланка взовьется сейчас в высоту и растает в голубом небе. Мучительно долго ждал он, пока Светланка летела с горы, и, наконец, схватил ее в объятия. Девочка была вся запорошена снегом. Как очутились они в этом парке, где обычно гуляли до войны? Ведь теперь здесь была вывешена надпись «Только для немцев»…

Русевич почувствовал, что его тормошат, донесся удивительно знакомый голос, но ему не хотелось открывать глаза. Голос Алеши прервал эту причудливую цепь переживаний. Николай открыл глаза и, жмурясь от яркого света, увидел улыбающегося друга. Было очень рано, солнце только всходило над крышей невысокого соседнего дома.

– Смотри-ка, Коля, наш Васька уже на ногах!

Русевич потянулся, встал и выглянул в чердачное оконце. Что-то уверенное, удалое и размашистое угадывалось в походке подростка. Но чем ближе подходил он к дому, тем безразличнее становилось выражение его лица, а движения вялыми и медлительными.

– Артист! – не удержался Климко.

Паренек присел на скамейку в палисаднике и, греясь под скупым еще утренним солнцем, стал кусать ногти. Скамейка, по-видимому, была холодна от росы, и Васька потер рукой пониже спины, а потом встал и двинулся к черному ходу.

Николай и Алексей улыбнулись. Каждому из них передавалось нетерпение, мучившее Ваську, и они были довольны его выдержкой. Паренек сначала зорко оглянулся по сторонам и лишь затем вошел во двор. Буквально через мгновение он впорхнул на чердак и, сдерживая дыхание, скороговоркой выложил новости. Действительно, у Русевича ночью были «гости», проверяли паспорта, расспрашивали хозяйку, где он ночует. Хозяйка сказала, что у Русевича много друзей, а у кого он находится – не знает. Совсем глубокой ночью приходил управдом – фольксдойч – с двумя военными. Зачем приходили – неизвестно. Ваня Кузенко ночевал на Слободке, у одного лодочника, а Свиридов еще с вечера ушел к знакомым.

– В общем, – докладывал Васька, – все в полнейшем порядке, футболки и трусы уже постираны, и тетя Паша с его мамой гладят их у Василия на квартире.

Побывал он и на стадионе, где уже обрабатывали поле. Накануне вечером он случайно встретил Нелю Корочкину. Он ведь хорошо ее знает, потому что часто носит ей записки от Коржа. Неля дала ему пять штук конфет, с немецким солдатом на обертке, и спрашивала, как решили динамовцы играть. Васька не удивился этому вопросу: ясно, что она болеет за дядю Коржа. Васька ответил, что он не совсем в курсе дела, но сказал, что никто не собирается играть с «гостями» в поддавки».

– Все? – спросил его Русевич.

– Нет…

– Что еще?

– Дядя Коль, мама нажарила картошки… Вы по одному идите прямо к нам в подвал, а я из окошка буду следить, на случай, если за вами кто увяжется.

Русевич спустился черной лестницей во двор, прошел в подъезд и оказался в парадном. Из первой квартиры доносилась знакомая мелодия. Он невольно задержался на ступеньке. Полонез Огинского. Где слушал он эту чудесную музыку в последний раз? Одесса. Солнечный берег у «Аркадии». Парус над синью моря, как белоснежное крыло. Леля задумчиво склонилась над бортом баркаса, и легкий ветер играет ее локоном, от солнца совсем золотым… Этим теплым дыханием ветра с берега доносится знакомый напев. Размеренно звучат аккорды рояля, и голоса скрипок торжественно поют радость жизни и любви. Но неужели все это было не во сне? В тот день, как и сейчас, светлые блики солнца дрожали на ветвях деревьев, и небо сияло такой же синевой…

Постепенно глаза его привыкают к темноте, и он различает на двери застекленную рамку. Крупные печатные строки строго возвещают, что эта квартира занята военнослужащими немецкой армии. «Зачем же им музыка?» – изумляется Николай. Он силится и не может представить, чтобы такие, как герр Шмидт, как вся эта марширующая по улицам Киева солдатня, слушали музыку, что-то в ней понимали, что-то переживали, как и все люди.

Снизу послышался приглушенный голос Алексея:

– Скорее, Коля…

Вместе они спустились в подвал. Тетя Паша и Вера Кондратьевна – мать Васи – гладили на длинных досках футболки.

– Наконец-то! – обрадовалась тетя Паша. – Ну и сони вы, а еще мастера спорта! Этак можно проспать весь выходной.

– Может, это последний свободный денек, – заметил Алеша – Шеф собирается отменить выходные.

Вера Кондратьевна развернула одеяло и вынула какой-то сверток. Она достала из свертка сковороду с жареной картошкой, потом положила на стол по одной таблетке сахарина и ушла за чаем.

После завтрака Русевич и Климко вышли на Прозоровскую улицу и направились к Днепру. У Матвеевского залива должна была собраться вся команда. Как ни старались они пройти незамеченными, но некоторые прохожие узнавали их и даже провожали одобрительными возгласами:

– Не дрефьте, ребята, бой – так бой!

Несмотря на то, что этот воскресный день был очень знойным, на пляже оказалось удивительно мало людей.

– А здесь прежде иголке было негде упасть, – вспоминал Климко, шагая к Матвеевскому заливу, к зеленой роще, где они условились встретиться.

Здесь их уже ждала почти вся команда. Не пришел только Корж.

Николай и Алексей хотели было искупаться, но Свиридов запротестовал.

– Необходимо, ребята, поберечь силенку.

Свиридов учитывал, что последние месяцы все игроки команды жили впроголодь. Охранники завода строго соблюдали приказ шефа каждую крошку – на весы! Сегодняшним обедом ему пришлось заниматься особенно усердно; с большим трудом кое чем удалось запастись. Вера Кондратьевна прислала с Васькой две буханки хлеба, одну из которых удалось обменять на базаре на сало, и, хотя самому капитану с утра хотелось есть, он не прикоснулся к «НЗ», припрятанному в лодке. В час все собрались в сторожке, разрезали хлеб и сало на равные части и, завязав Баланде платком глаза, приказали делить.

– Тюрин! – воскликнул он и ощупью взял одну из порций.

Вскоре на дощатом столике осталась только порция самого Володи. Обед продолжался недолго. Тюрин вспомнил, как до войны тренер придирчиво следил, чтобы никто из игроков не набирал лишнего веса. Сейчас в этом не было нужды…

Уже приближалось время идти на стадион, а Корж все не появлялся. Русевич от злости покусывал губы; Свиридов то и дело выглядывал в окно сторожки; Климко нервно курил сигарету за сигаретой, пока Свиридов не сделал ему замечания.

Дольше ожидать было невозможно. Молча они двинулись вдоль пляжа, молча переправились через Днепр. Все думали о Корже, но говорить о нем никто не решался.

Тем временем неутомимый Вася Гаркуша последовательно и настойчиво осуществлял план административных и хозяйственных мероприятий. Дел у него действительно было по горло, и, когда, наконец, оставалось только отнести на стадион трусы и футболки и спрятать их в раздевалке под диваном, Васька вздохнул с облегчением. У него даже осталось время и для того, чтобы полакомиться яблоками в соседнем саду. За последнее время из-за этой бурной административно-хозяйственной деятельности ему не часто представлялось удовольствие побаловать себя душистым белым наливом. Он уже забрался на забор, намереваясь спрыгнуть в сад, как вдруг увидел бегущего переулком Котьку Чуба – верного друга. Тот тяжело дышал, пот катился по его веснушчатому лицу.

– А еще лезет в полузащитники, – пренебрежительно бросил Василий, слезая с забора.

Котька выдернул из брюк рубаху и вытер с лица пот.

– Два вдоха на полную грудь, медленный выдох – и все пройдет, – властно приказал Василий.

Вместо исполнения этого совета Котька громко с присвистом высморкался, снова вытерся рубахой, аккуратно заправил ее в измятые штаны и лишь после этого заговорил:

– Нужно спешить на стадион; там к часу «летящие торпеды» собираются. Глоба будет их конструктировать.

– Не конструктировать, а инструктировать, дуралей, – снисходительно поправил его Василий, но сразу же спохватился и спросил в упор:

– А не брешешь?

Наклонившись к нему, Василий потребовал шепотом:

– Дай честное пионерское.

Котька охотно исполнил требование друга, после чего они зашли в подвал, чтобы захватить с собой на стадион выглаженную и аккуратно упакованную форму. Каждый из них взял по две пачки. Внимательно выслушав строгие наставления Веры Кондратьевны, ребята с достоинством вышли из подвала, а затем бегом пустились по улице. На стадион добрались сравнительно быстро, спрятали в укромное место свертки с майками и трусами, а потом, как бы между прочим, заглянули в раздевалку, где должна была располагаться команда «Люфтваффе». В раздевалке в этот час еще никого не было, однако по всей обстановке чувствовалось, что для встречи футболистов все готово. Быстро осмотрев раздевалку, Васька прошел в душевую. Здесь он задержался ненадолго: спрятаться было негде. А ведь как важно было бы узнать, о чем станут советоваться немецкие футболисты. Впрочем, он тут же подумал о том, что вся его затея не стоит ломаного гроша, так как его познания в немецком языке, ограничивались только словами «капут», «гут», «брот», «шнель», «муттер», да и обчелся. Котька, тот кумекает довольно основательно. В доме у них живет какой-то гауптман и запрещает разговаривать на украинском и русском языках. Этот каприза гауптман утверждает, будто русская и украинская речь вызывают у него приступы холецистита. Котька даже знал на память одно четверостишие на немецком языке, но, тем не менее, он не был подготовлен для столь ответственного дела, требующего дьявольской изобретательности и самостоятельного мышления. Так, по крайней мере, считал Гаркуша. К тому же он отлично знал, что Котька любил много говорить и некоторые ребята бежали от его многословия, как мыши от кота. Наиболее опасным, однако, был его хронический, насморк: в любую минуту Котька мог, со свойственной ему безответственностью, чихнуть – и провалить все дело.

Наконец, что-то сообразив, Василий решительно вышел из раздевалки, юркнул в душевую и легко взобрался по трубам на дощатое перекрытие. С немым восторгом Котька наблюдал за действиями приятеля.

– Товарищ Чуб, – так называл его Василий в самые ответственные минуты жизни. – Слышишь, Чуб, зайди в раздевалку и скажи несколько слов.

– А что я должен сказать?

– Скажи, что ты простофиля! – кричал сверху Гаркуша. – Скажи, что в детстве болел рахитом, поэтому у тебя клепок в котелке меньше, чем у любого нормального человека.

После столь рассудительного объяснения, Котька сообразил, в чем дело, и тихо, без патетических интонаций, прочел свое любимое стихотворение:

 
«Жил на свете таракан,
Таракан из детства.
Таракан попал в стакан,
Полный мухоедства…»
 

– Здорово! Все слышно, как в телефонную трубку, уважаемый таракан! – донесся к нему радостный возглас Василия, – Быстро поднимайся сюда.

Котька не заставил себя долго ждать, однако так шумно заходил по перекрытию, что Василий был вынужден заставить его лечь на доски и затаить дыхание. Они без труда отыскали щель, через которую открывался почти полный обзор раздевалки.

– Если ты чихнешь – предупредил приятеля Гаркуша – эсесы тебя повесят. Сиди и не пикни, а засыпешься – скажешь, что сторож, дядя Костя, велел тебе следить за уровнем воды в баке. Понятно?

Выражение лица Котьки нисколько не изменилось – уже не впервые он молча доказывал другу, что привычные угрозы Гаркуши не оказывали на него влияния, – но, когда Василий начал спускаться вниз, Котька довольно растерянно спросил:

– А если они спросят дядю Костю?

Выразительным жестом Василий успокоил приятеля, дав ему понять, что это дело он уладит сам.

Дядя Костя, старик лет шестидесяти, выполнявший на стадионе функции завхоза, сторожа, садовника, билетера, подравнивал штрафную площадку. Вася молча принялся помогать ему, потом заметил, будто невзначай:

– Котька за водой в баке наблюдает.

Старик внимательно взглянул на Ваську и неодобрительно покачал головой.

– Ой, высекут вас шомполами!

Васька достал из-за пазухи уже распечатанную пачку сигарет и с особой корректностью протянул дяде Косте. Тот сразу же сменил гнев на милость. В это время послышался автомобильный гудок. К раздевалке подкатил автобус. Из него высыпали футболисты «Люфтваффе». Среди них Василий успел заметить тренера команды «Рух» – Глобу.